Глава 8. В свободном полёте

И именно в русском языке слово Воля способно принимать это значение: одновременно неукротимое желание и обусловленная верой возможность его неотвратимого осуществления, что всегда отличало и будет отличать подлинного мага от подражающих ему служителей социума.
       Фёдор Апраксин, «О магах и магии»

1

– Ар-рьбуз! Кому ар-рьбуз! – горланила я, и только потом сообразила, что говорю…
Ура!

Да здравствует великое слово «арбуз»! с которого в русском начинаются все азбуки в картинках!! – прообраз современных карт Таро!!!

– Слышь, пацан! – окликнули меня из купе. – А ты чё так орёшь?
И только тут до меня дошло! Я же, со своей короткой стрижкой – просто вылитый мальчик. И умеющий говорить! Ура!
Правда, мои босые ноги… Но кто сказал, что я – не откуда-то из близлежащего селения?
Прямо на меня по проходу шагал милиционер.
– Дянька, купи арбуз! Хороший, спелый! Самый спелый!
Он с сомнением косился то на арбуз, то на меня.
– Как тебя зовут, мальчик?
В это время поезд слегка дёрнулся и – пошёл. Бежать было некуда. Что было делать?
– Лица ж-жо-олтые по воздуху кружа-атся! – неожиданно вырвалось из меня. – С тихим шорохом…
– Папа-мама есть? – не отставал милиционер.
– И-извела-а меня ма-ать! Чтоб ловчее гуля-ать! – взревела я, сама поражаясь своему нахальству. – А отец-людое-ед! Обглодал мой скеле-ет!*

* Не совсем точная цитата из «Фауста» Гёте (перевод Б. Пастернака).

Словом, «пропадать, так с музыкой». Я потом долго не могла отвыкнуть говорить нараспев…
– Эй, сопляк, ты заткнёшься, наконец? – крикнули из купе.
– Пуст поёт! Сильный голос! Харащо поёт! Можит, по-казахски споёт? – возразили из другого. Из него показалась рука с какой-то мелочью…
Но мне не пришлось петь ещё и по-казахски, потому что, на моё счастье, появилась проводница.
– Почему в вагоне беспорядок? – обрушился на неё милиционер. – Цыганов всяких пускаешь… с ворованными арбузами!
– А что я сделаю? Они лезут и лезут! – отбивалась она.

Про «цыганов» – это я сразу взяла на заметку. Глаза у меня, конечно, не чёрные, да и волосы не вьются, но… чем чёрт не шутит…
К тому времени я уже поняла – цыгане для вас особая каста. Вы не любите с ними связываться.

Словом, на следующем полустанке выставили меня из вагона вместе с арбузом.
А там… был железнодорожный разъезд.
А там… мои старые добрые знакомые, товарные вагоны.
Конечно, жёсткий пол товарного вагона – далеко не койка в «спец. интернате». Но мне на нём в эту ночь спалось как никогда в жизни.
Арбуз я, разумеется, разъела. Он действительно оказался и спелым, и сладким. Семечки оказались тоже ничего…
А «прокрутив» немного в астральном видении сопутствующие моему побегу события, я узрела интересную сцену.


2

У стальных, крашеных серых, краснозвёздных ворот затормозил чёрный БМВ. Из него вылез человек в чёрном костюме и галстуке (в такую-то жару!), и в чёрных очках. Я потом видела точно такого в фильме «Матрица» – точь-в-точь агент Смит!
За рулём – мой старый знакомый с милой улыбкой…
– Мне нужна Татьяна Калугина, – без объяснений сообщил «агент Смит» на проходной.
– Калугина? – ответили ему. – Так ведь она утонула сегодня.
– То есть… как утонула?
– А может, не утонула. Ищут её, ищут.
«Агент Смит» был очень раздосадован.
– Вы ответите за это! – швырнул он в лицо ни в чём не повинному пареньку-вахтёру.
– Говорил я тебе, говорил! – высказывал он тому, кто сидел в машине. – А ты: «Не спеши, никуда не денется! "Как курица в лукошке!"» Что я скажу Кандалову?!.»
Я поняла, кто это был… И долго смеялась, вспоминая их физиономии…
Так я от них отвязалась и они потеряли мой след.
Концы в воду!
И… «попробуй утонуть, черномазая сучка!»

Между прочим. Пусть вас не смущает, что я постоянно шучу. Я люблю смеяться и шутить. Тот, кто в тяжёлой обстановке, не склоняя головы, находит силы шутить – тот верует. Верую и я.


3

Проснулась я ранним утром. На фронтоне вокзала горели неоновые буквы: «Актюбинск».
Что за Актюбинск такой? И в России он находится или всё еще в Казахстане?
Щёлкая арбузные семечки (а есть было больше нечего), я размышляла об этом, входя в город.


4

После побега из «спец. интерната» мне надо было где-то жить, во что-то переодеться, что-то есть… Вам, Виктор Иванович, может быть, и было бы интересно узнать все подробности моего жития-бытия в эту пору?
Скажу вкратце.
Да, попрошайничала. Да, воровала. Это дало мне всё, в чём я нуждалась.
Я нашла какую-то особенную притягательность в этом ремесле. Больше всего мне нравилось отбирать у парней «мобильники»… «Ах, мальчики, мне так срочно нужно позвонить! Не одолжите на пару минут телефончик?» Они и отдают, я вроде бы набираю номер, а сама отхожу в сторонку, вроде того, что не хочу, чтобы они слышали… Чуть отвлекутся – меня и след простыл.
Ловили меня, правда. И били тоже. Правда, когда я позволяла себя бить. Сама виновата, что попалась…
Ходила я и по рынкам. Там попробуешь, здесь попробуешь, вот и наелась… И, конечно, прихватывала, что плохо лежит…
Где жила? Деньги если есть – жильё найдётся. Как на женщину на меня тогда не смотрели: лет мало, да и «гадкий утёнок» – кожа да кости. А полезет кто по пьяни – я так отошью! Научилась. Смешно… Но… Вы, может быть, не поверите, но у меня до сих пор не было ни одного мужчины…
По-моему, любовь – это как две иголки, которые непостижимым образом сошлись остриями. Тогда и проскакивает искра, и вспышка, и озарение…
Ловили меня, и милиция, и охрана, да только не поймали…

…Я пишу о своих похождениях, а сама всё время как бы потихоньку наблюдаю за Вами, Виктор Иванович.
Вам трудно. Вы, может быть, и не всему услышанному верите (и, кстати, правильно делаете, не такая уж я и лихая, как это расписываю), но слушаете, не перебивая, и в вашей памяти встают сцены допросов, судов, обвинений. Десятки и сотни и ваших, и прочих дел. И в их числе – множество дел, в которых фигурируют несправедливо обвинённые, оклеветанные, случайные люди… Вижу дело какого-то маньяка, когда по вине вот таких же старательных «смирновых» и исполнительных «желдыбековых» были расстреляны двое, покончил с собой в камере один, а около десятка получили самые длительные сроки лагерей и тюремных заключений… А маньяк жировал на свободе, что  стоило жизни десяткам молодых женщин, пока не нашёлся толковый следователь, поставивший дело с головы на ноги… А сколько подобных этой, серьёзнейших бед осталось нераскрытыми вообще!.. И сколько ни в чём не повинного народу пошло по этапу!
Грустно вы слушаете всё это, понурясь. И мне больно, что каждое моё слово зазубренной занозой проникает в Ваше львиное сердце…


5

И вот, однажды осенью, когда я в очередной раз куролесила по рынку, засекли меня цыганки.
Их было двое, обе в подвязанных шерстяных платках: старшая, лет под пятьдесят, и младшая, лет двадцати пяти. Они давно меня высматривали. Старшая схватила меня за руку, заломила тихонько назад и что-то шепнула на ухо. Я поняла: лучше не рыпаться.
Ситуация понятная: какая-то малолетка шарит на их участке…
Завели меня за ларьки, где народу никого.
Мне надо было что-то им сказать. Иначе не миновать хорошей взбучки. А то и… «пёрышка под рёбрышко», если окажусь опасна. Хотя, они сами это не хотели. Каких-то особенных слов они выжидали от меня. И я прочла в их мыслях эти два слова…
– Лавэ нанэ!*
– Си халос ромтес?** – спросила старшая и отпустила мою руку. – Ты… ромни***?

* - Денег нет! (цыг.).
** - Ты понимаешь по-цыгански? (цыг.).
*** - Цыганка (цыг.).

– Какая она ромни! – возразила другая. – Глаза голубые! Русачка!
– Смуглая она! – склонив в раздумье голову, сказала первая.
Тут я набралась наглости:
– Дай закурить!
И закурила прямо при них, внаглую. Цыганка-самозванка…
Вы, если про цыганский гипноз когда-нибудь услышите, не верьте. Вся сила этого «гипноза» – в нахальном поведении, которое очень смущает человека, который к нему не подготовлен.
Потом и говорю младшей, что дала закурить:
– Пхэнэ! Что же ты мужа так обижаешь? Бездельником называешь, говоришь, что не делает ничего? Вот он и пьёт у тебя. А двое детей твоих? Они же всё видят и слышат? И как бьёт он тебя. И… дай руку, посмотрю!
Говорила негромко, но отчётливо.
И по руке ей всё сказала. Зря, что ли, все папины учебники по хиромантии перечитала в своё время.
После этого их отношение ко мне переменилось. Расспрашивать стали, и по-цыгански, и по-русски. Только я больше отмалчивалась. Что в такой среде никогда не приветствуется – это словоохотливость. Кто я, да откуда – молчок. «Проболталась» я, правда, про карты. И на картах им тоже всё посмотрела…
А когда потом узнали, что я и танцевать умею…
Словом, через совсем короткое время, обрела я и дом, и возможность зарабатывать без особенного опасения («крышевали» нас надёжно), и какое-то суеверное уважение к собственной персоне.
Показали меня вожаку. Барону – не барону… Он однажды появился у нас в сопровождении своих «валетов». Или велетов, как они говорят. Глаза холодные, острые. Велел всем выйти. Потом протянул сигарету. Я по запаху поняла: не табак.
– Кури!
Марихуана… или анаша, как у вас называют. Я затянулась. Голова сразу стала пустой и лёгкой, перед глазами поплыли изумрудные пятна.
– Хорошо тебе?
– Хорошо-о! – протянула я.
Тогда он выбил у меня из руки сигарету. Растоптал её и отшвырнул носком ботинка.
– Больше никогда этого не пробуй! Поняла?
Уже потом я узнала: есть люди, на которых лёгкие наркотики оказывают слабое действие, эти люди легко от них отвыкают. А есть люди, для которых уже первая порция – конец.
– Нет, ты не цыганка, девочка… – он погладил меня по голове. – Большое горе у тебя случилось недавно, вижу. И надо бы тебе добираться домой… Что же. Побудь с нами пока. Но как в России окажемся – вали на все четыре стороны! Поняла?
Я так и сделала.


6

Ни в Актюбинске, ни в Алма-Ате не было посольства Ла-Платы. Впрочем, я со временем поняла: спешить не стоит. Что бы со мной сделали? Правильно, отправили на родину. А как быть с этими? В моих жилах течёт и испанская кровь! Я твёрдо решила: вендетта так вендетта!
Найду. Из-под земли выцарапаю. А там – посмотрим, что будет…
Начать я решила с Кашимова!
Оказавшись, после недолгих поисков, в этом городке, я добралась до завода на окраине. Конечно, проникнуть внутрь ни через ворота, ни через стену я бы, конечно, не смогла. Но, обойдя вокруг, нашла место, где под бетонной стеной обвалилась земля. Причём, обвалилась в таком незаметном месте (там были кусты, какие-то старые развалины), что охрана о нём явно ничего не знала. Прокопать нору в рыхлом грунте было несложно… И я оказалась внутри.
Это было что-то вроде машинного зала. Круглые металлические глыбы. Болты, гайки… Нет, болтищи и гаищи! Пульты управления. Что-то постоянно то ли гудело, то ли свистело… И – ни души вокруг!
По этим цехам когда-то ходил папа…
Рано или поздно ЭТИ здесь вновь появятся, решила я. А пока здесь можно было неплохо устроиться. В чуланчике хранилась ветошь и остатки картонных упаковок, из крана шла вода – ржавенькая, но пить можно. Тепло, сухо… Для Танечки-бомжа – самое милое место.
И тут я чуть-чуть было не погибла!
Там была такая здоровенная труба, метров пять в диаметре; она свисала с потолка и слегка посвистывала. Я поняла – это нижний конец той самой трубы, что возвышалась над заводом. Там, сверху, её прикрывал остроконечный колпак. Здесь же – всё было открыто… Хорошо я, пробираясь по цеху, обратила внимание: под этой свисающей с потолка трубой почему-то не было никакого мусора! Ни кусочка штукатурки, ни щепочки… Только немного пыли. И – правильно я сделала, что не вступила в круг на полу. Вовремя отдёрнула ногу… Потом, уже в качестве эксперимента, бросала в круг разные камешки. Влетая в круг, они падали не на пол! Они падали вверх, в эту самую трубу! Вот полетела бы и я!.. и сейчас, конечно, не писала бы эти строчки.
Так и сделался кашимовский завод моей запасной квартирой.
А в самом городе жила я у Мишки-Цыгана. Он и в самом деле был цыган, только одинокий – его выгнали из общины за убийство. Мы с ним познакомились в первый же день моего прибытия в город. Я сразу поняла, что это за человек. Поговорила с ним на «цыганско-русском». Он был необходим как надёжная крыша. Мне ведь надо было как-то кормиться!
А весной я впервые встретилась с Юрием Георгиевичем. Моим «дядей Юрой», как я стала называть его впоследствии. Оборванный, испитой и поцарапанный мужик в камуфляжной куртке, которой его заботливо снабдил Мишка-Цыган. Дядя Юра делал неплохие сборы, между прочим. А если утаивал чего – били его нещадно, по лицу…
Сидел он как-то, весь такой понурый, как брошенный пёс, на станции. Я бы так и прошла мимо, но он поманил меня пальцем. И начал говорить странные вещи:
– Слушай. Ты, я тебя знаю, ты ведь всё понимаешь… Я вспоминаю ту старушку, на курсах. Она… во время войны… разведчица… вроде бы, по легенде, подружка немецкого телеграфиста… она его задушила. Мы… нас так учили… если внедримся… нас заставят… ты понимаешь, заставят нас… стрелять… и всё снимают на плёнку… И без нас этого паренька убьют… вырежут глаза… так что, если я… его… это лучше… но я всё равно засветился… Ой! Что со мной?!.
– Переутомился ты, видать. И пить надо меньше.
– Да, мне нельзя пить много. Юхе… вообще пить нельзя… Ты… скажи лучше: это я? Или не я?
Он заплакал, утирая слёзы камуфлированным рукавом. И вдруг как-то странно откинулся назад и тут же «вырубился».
Я испугалась, что он умер или сейчас вот, на моих глазах умрёт и, как когда-то учил меня папа, ладонь одной руки положила ему на лоб, ладонь другой – на затылок.
Спустя секунд двадцать он очнулся:
– Что…
– Успокойся. Ты чуть-чуть заснул. Сейчас ты проснёшься и… вспомнишь, о чём хотел сказать!
– Да, конечно… Я здесь не чудил, случаем? Чудил, наверное… Прости меня, девонька. Испугал я тебя, наверное? Мне надо выспаться! Так вот…
Он напомнил мне дона Анатолиу… Интересно, жив ли тот сейчас? наверное, уже нет…
Потом, уже к зиме, мы с ним встретились вновь. При каких обстоятельствах? Об этом вы прочтёте в его дневнике…