Глава 7. Побег

– Хэмп! – сказал Волк Ларсен. – Поздравляю вас! Сдаётся мне, что отцовские ноги вам больше не понадобятся. Вы, кажется, уже научились стоять на своих собственных. Немного практики… и к концу плавания вы сумеете наняться на любую каботажную шхуну.*
       Джек Лондон, «Морской волк»

* Перевод под ред. Т.А. Озерской.


1

За эти сутки меня вынули из «каменного мешка» всего раз – для того, чтобы остричь волосы. И ещё запечатлеть для «дела» – фас, профиль...
С кипой постельного белья шагала я вечером по бараку. Одетая в такой же серый балахон, шлёпанцы и косынку.
Обычно после отбоя в палатах долго не утихают разговоры. Понимаете… девчонки – им так много надо друг другу рассказать. У входа в мою палату царила тишина, и я сразу поняла в чём дело.
Разумеется, это была «тёмная»! Или, говоря иными словами, «прописка».
Минутку я поколебалась. Затем распахнула дверь – широко, чтобы дежурный свет ослепил тех, кто поджидал меня в темноте. Затем, как учил меня папа – послала впереди себя фантом… или, как говорите вы, Костя, «пси-дубль». И тотчас же дверь закрыла!
Проскользнув мимо них, (они с сопением и визгом ожесточённо месили друг друга у входа), я пробралась в дальний угол, где быстро нашла свободную койку. Когда прибежала дежурная по этажу – девчонки (все, как одна, исцарапанные, с синяками) живо указали на меня… которая мирно дремала себе под серым одеялом.
Чуть позднее, той же ночью, ко мне послали «парламентёра». Конечно же, «поговорить по душам» у нас не получилось. На все вопросы я лишь мычала и отмахивалась. А на вопрос: «за что сидишь?» ответила жестом: «не могу сказать!». Знаете его? Это у нас – провести ладонью по горлу. Она, судя по всему, поняла его по-своему… Настороженно покосилась на мою татуировку (ну обычная, просто модная наколка в наших местах! Папа меня не ругал даже.) Слиняла сразу… Громкий шёпот в отделении долго не давал мне уснуть.
С той ночи меня больше никто не смел трогать.
И прозвище на мне нависло: Ведьма.
А я себя втайне представляла немой русалочкой из фильма Диснея…

Несколько раз я порывалась написать письмо – не письмо, записку – не записку о том, кто я, откуда и что со мной произошло. Быть может, моё теперешнее начальство всё-таки сумеет разобраться и отошлёт его «по инстанции»?
Писала ночами, в черновике, шифром и по-испански. Я не могла не понимать, что кто-то в наше отсутствие шарит по тумбочкам, и, конечно же, проверяет бумажный мусор в корзине.
Однако всякий раз у меня (поднаторевшей, кстати, в написании разных текстов), получалась какая-то чушь. Вязались вместе магические приёмы и заговоры против человечества, смерть папы и отношения России с Ла-Платой… И поняла я наконец: борьба не кончена. ЭТИ каким-то образом пытаются помешать мне.
И поняла я ещё одну вещь.
Здесь, рано или поздно, со мною случится беда.


2

Чем я занималась в то лето?
Были у нас «производственные занятия». То есть, уроки не по программе. Мы шили простыни, пододеяльники и наволочки. Были занятия по физкультуре – зачем, не знаю. Были уборки, уборки, уборки… всего на свете. Мир сошёл с ума в этих уборках!
Господи, и кто только не сидел в нашем курятнике! (В этом «списдере», как мы его называли по первым буквам). Токсикоманки, алкоголички, клептоманки, просто психопатки… Одна из них, моя временная соседка, что ни ночь, как только заснёт, начинала вертеться с боку на бок: туда-сюда, по несколько раз в минуту. Другую на перекличке ставили всегда в конец строя – она периодически сплёвывала через левое плечо. Третья время от времени вцеплялась кому-нибудь в лицо, с криком: «ах вот ты где! Я тебя узнала, падла!..» С этой я, правда, разобралась быстро. Перестала меня «узнавать».
«Лечить» нас, конечно, «лечили». Щадяще так, понемногу, таблеточками… (корм для унитаза). В основном применялась «трудотерапия».
Меня чаще других ставили в наряды. Это значит: паши за всех, кто, может быть, даже, бездельничает, но ты обязана их обслужить. Наряд по озеленению территории, наряд по покраске окон, наряд по кухне… Это – мойка, раздаточная, уборка. Готовить нас не пускали – там ножи. Что-то иногда подмешивали в пищу – потом от этой гадости болел живот и становилась тупой голова. Со временем я, правда, научилась отличать такую еду – по запаху. Приходилось ходить голодной.
«Сгниёшь на работах, гадина!» – шипела Старшая, отправляя меня в очередную пахоту. Но открыто не нападала. Постепенно приобрела авторитетет и я. Ведьмой меня уже не звали, а называли Мамой. Частенько после отбоя девчонки, чуть не одна за другой, шли ко мне – плакаться. Я, хоть и «немая русалочка», но, например, посочувствовать, поцеловать, по головке погладить – почему и нет?..
Правда, заветных подруг в этом заведении у меня так и не появилось, да я и не стремилась к тому. Подходили ко мне в первые дни, дескать: «видишь ли, Танечка, тебя у нас не любят!» Я отвечала жестом: хлопок ладонью по затылку и отмашка от подбородка. Это должно было значить: «а я вам в друзья не навязываюсь!» Но понимали меня по-своему: «отвяжись!..»

Были у нас и «кружковые занятия». Почему-то в дни официальных «школьных каникул» руководители интерната решили вовсю потчевать нас «культурой». Местная поэтесса читала стихи об «отце нации» – президенте. Какой-то лысоватый казах повествовал об археологических находках, чем я заинтересовалась было, но… всякий раз вспоминался мне папа… Были и уроки танцев, но танцевать мне почему-то не хотелось. Были и уроки пения, во время которых меня, разумеется, ставили в кухонный наряд или заставляли красить стены.
Под надзором «воспитательниц» в погонах то одно, то другое отделение ежедневно посылали то на арбузы, то на помидоры, то на картошку. Бывала там и я, хотя чаще ухитрялась смыться в кухню, что было легче; легче вымыть двести тарелок, но в прохладе помещения, чем торчать весь день на знойной бахче, утоляя жажду из разбитого арбуза.
Постепенно со мною свыклись. Мои похмыкивания и завывания стали восприниматься как должное. Меня даже кое-кто прочил на место старшей в нашем третьем отделении, после того как нынешняя отбудет «этажом» выше – уже во взрослую колонию строгого режима… Хотя, какая из меня старшая, без голоса…
На перекличках за меня отвечала Старшая. Больше мы не дрались, хотя и старались по возможности держаться друг от друга подальше.

Говорят, что дьявол способен ухватить произносимое нами не тогда, когда мы чувствуем или мыслим, но тогда, когда мы пытаемся выразить это словами. Здесь я не раз задумывалась над этим древнехристианским поверьем…
Постепенно (и это меня порой пугало) я стала привыкать к своему молчаливому и хмурому образу жизни. Постоянные недоедания и ломота в костях и мышцах, ужасы днём и не менее ужасные ночи… О, эти проклятые, серые потолки и стены!.. Но…
Я поняла, кажется, одну очень простую вещь, а именно: как же много энергии уходит у человека на разговоры, на болтовню, тарахтенье, простое перемалывание воздуха! Ужас! Потому и были иноки, дававшие обет молчания. Например, один из моих дальних российских родичей (не буду хвастаться кто). И они взамен накапливали в себе столько энергии!
Попробуйте помолчать хотя бы сутки и вы поймёте, сколько жизненных сил у вас уходит на разговоры. Я – поняла!
Теперь я уже не была той перепуганной девчушкой с трясущимися руками, которую застигли в пустом товарном вагоне. За недели и месяцы я накопила в себе столько всего! Я, как могла, качала мышцы: не чуралась тяжёлой работы, участвовала в чемпионате по волейболу, крутила «солнце» на турнике.
Заодно, как учил дон Анатолиу, старалась запоминать сленговые словечки и выражения – это могло пригодиться.


3

И вот однажды… случилось чудо!
В первых числах сентября к нам прислали новую учительницу пения. В это самое время я, как обычно, дежурила по кухне и меня послали сказать ей, чтобы шла на обед.
Совершенно случайно! Всё в мире происходит совершенно случайно!
Проходя по пахнущему свежей краской коридору, я услышала знакомое вступление… Новая учительница пения решила опробовать инструмент и почему-то избрала именно эту пьесу…
Короче говоря, это был он, он, он, «Маленький цветок»!!!
«Там, татам! Там тарира-татам! Там-тарира-татам, тамтам, тамтам!..»
Я ввалилась в кабинет, рыдая от счастья.
Я целовала ей руки!..

И, тем не менее – продолжала мычать и молчать, теперь по своей воле.
Мне ни с кем не хотелось делиться этим. Пускай они запомнят меня молчащей. И это будет дополнительной, играющей мне на руку приметой, когда я сумею сбежать. До побега – ни словечка, решила я, и это тоже придавало мне силы.


5

После отбоя девушки рассказывали другу другу страшные истории. Многие, как оказалось, успели переменить не одну такую «спецуху». Говорили об убийствах и самоубийствах, об отрубленных станками пальцах и сексуальных аппетитах «проверяющих», о случае на заводе, где под облаком хлора легла вся смена работниц…
Старшая второго отделения, дама кило под восемьдесят веса по кличке Тарас Бульба, однажды в полночь устроила «разборку полётов» своим подчинённым. Её вопли и визги отчётливо доносились сквозь перегородку:
– Чтобы ещё! Кто-то из вас! Близко подошёл к парням! Урою на фиг!

К слову сказать, «парней» у нас в заведении было всего четверо: директор, старик-шофёр, молодой вахтёр (по совместительству – педагог по рисованию) и Мансур – конюх и заведующий подсобным хозяйством. Помню, посмотрев на то, как я дою корову и чищу щёткою коня, он поцокал языком и молвил одобрительно: «ай, какая хорошая жена достанется одному счастливому джигиту!» («Да-да, и в придачу немая – вообще драгоценность!» – ой, как мне хотелось это сказать! Ой, как хотелось!..) После чего разрешил вскарабкаться в седло и прогарцевать туда-сюда по главной аллее. Я не сдержалась: ударила коня пятками в бока и рысью, на виду у всех, промчалась по территории… После чего Мансур получил выговор, дескать: «а вдруг мог случиться побег?» Он разумно возражал: «да куда она поскачет? Кругом горы, скалы…»
И это было правдой.
Бежать из нашего интерната, (и это я всё больше понимала, и потихоньку тупела от отчаяния!), как и с поля, было, собственно, некуда. Со всех сторон – горы, каменные глыбы без малейшего признака растительности. Ни кусточка и, наверное, ни родничка.
И куда ты поскачешь в совершенно незнакомой местности?

Мансур был женат и имел множество детей. Тем не менее, слова Тарас Бульбы могли относиться и, например, ко мне, спавшей рядом со стенкой…
В конце концов мне надоел этот спектакль и я что есть силы двинула кулаком по перегородке. С той стороны заверещали; что-то со звоном посыпалось на пол…
В проёме двери возникла мелкая взъерошенная Элька Баширова по кличке Зверёныш:
– Кто по стенке стукнул?!.
Мне, невзирая ни на что, очень хотелось ответить… Но моё желание опередил… ленивый и мрачный голос Старшой:
– Мама очень устала и хочет спать. Скажи своей Барабульке, чтоб прикрутила радио. Усекла?
И Зверёныш слиняла. И больше по этому поводу нас никто не тревожил.

…По-настоящему звали её, конечно, не Старшая, и не Габи, и не Немецкая Овчарка («кликух» у неё накопилось – как названий у карты Таро). Звали её Гертруда Бесслер и происходила она из семьи поволжских немцев-колонистов, сосланных в Казахстан при Сталине.
Это всё, что я о ней знаю.

Она пришла ко мне в последний раз в тот день, когда на неё уже оформляли документы. Пришла прощаться. Там – она не будет Старшой, а будет, по крайней мере вначале, самой-самой младшей.
Я привычно «гнила» в наряде по кухне. Просеивала муку от хрущиков.
– Привет, Мама, – грубовато бросила она, хотя сегодня мы уже видались. Присела напротив, тяжело посмотрела в глаза:
– Ты думаешь, я сразу не поняла, что ты не блатная?
Я не ожидала такого вопроса. Пожала плечами и продолжала просеивать муку. Прошла минута. Она всё так же смотрела на меня. Я подняла глаза.
– Что пялишься как святая? Небось, гробы за плечами есть?
И прибавила ещё кое-что, чего мне не хотелось бы пересказывать… Ужасные, несправедливые слова рушились на меня…
Она хмыкнула и продолжала:
– Каждая баба за собой гробики тащит. И у тебя – если нет, так будут… Откуда ты?
Я разгладила холмик муки и написала пальцем: «Лат. Америка».
Она, показалось мне, даже не удивилась:
– А… Где все ходят в белых штанах?
Я кивнула. Мне тоже была знакома эта книга.
– Последнее время во сне болтаешь… Молчишь? Что ж, молчи…
Вот как, оказывается. Этого я не учла…
– На тебя запрос лежит в конторе. Выйдешь «по актировке».
Это значит: по состоянию здоровья.
– Удочеряет тебя один хмырь. Счастливая. Знаешь такого: Кандалов Коминтерн Максимович?

О Боже!

Я уронила сито и чуть было не заорала ей в глаза: «Кто-о-о???»
Она не поняла вначале. Долго смотрела в упор. Потом отложила сито в сторону.
– Ты знаешь его. Кто он?
У меня тряслись руки! Но я всё-таки ухитрилась нарисовать на поверхности муки эмблему: череп и кости.
– Убийца?
Я закивала головой.
– Знакомые дела… – её ноздри мрачно раздулись.
Она раздумывала.
– Вот что, – её слова звучали привычно и спокойно. – Завтра повезёшь обед в поле. – Смотри сюда.
Её широкая ладонь разгладила муку. Палец начертал извилистую линию.
– Плавать умеешь?
Неожиданный вопрос. Я подняла оба больших пальца вверх: «да, да! и отлично!..»
– Счастливая, – невесело усмехнулась она. – А вот я – нет… Гляди. Это река. Она холодная, но быстрая. Это… – начертил прямоугольник её палец, - бахча. Здесь, километров семь ниже по течению… – ещё один прямоугольник. – посёлок. Возле него – станция. Железная дорога. Просекла случай?
И – тут же заровняла муку.
– И попробуй у меня утони! Я, может, тоже хочу когда-нибудь прогуляться с тобою… в белых штанах. Усекла?
– Усекла, сучонка черномазая? – странным, сорванным голосом повторила она. – Что бы ни случилось, не смей тонуть… черномазая с-сучка!

Не всё, что звучит грязно – грязно, как и не всё, что звучит чисто – чисто…

Мы обнялись и уткнулись лоб в лоб. Слёзы падали из наших глаз, в муке превращаясь в маленькие белые розочки…


5

На плантациях где собирали, в качестве «трудотерапии» помидоры, арбузы и картошку наши девчата, требовалось регулярно подвозить обед. А раскладывать еду по тарелкам кто будет – надзирательница? Вот и посылали одну из нас, из кухонного наряда.
А в кухонном наряде были не особенно строги к форме. Вот и я, отправившись в тот день в поле, была одета не в дурацкий арестантский халат, но в «треники» и футболку. Правда, в той же серой, повязанной «по-пиратски» косынке на голове.

На поле нас возили в стареньком ПАЗике с зарешёченными стёклами. Возле единственной двери помещалась надзирательница. Дверь водитель открывал рычагом, вручную. Это было кстати.
После обеда, на обратном пути, как раз на мосту через реку, внезапно заглох мотор… Я очень старалась, чтобы мотор заглох именно на этом месте!
Водитель, седой казах, ругнувшись по-своему, покрутил ключом зажигания. Безрезультатно.
– От ти, с-сабака! – сказал он. – Опять перегрелся!
Он вылез из машины с той стороны. Я посмотрела на надзирательницу; и она, очнувшись от дремоты, внимательно смотрела на меня. Пора была действовать.
Главное в таких делах – не думать. Задумаешься хотя бы на мгновение – пропала.

Как бы совершенно случайно, в руке у меня была кружка с компотом. И компот этот тут же полетел ей в лицо. Пока она, перепуганная внезапностью, вытирала лицо и моргала глазами, я уже сдвинула рычаг и, менее секунды спустя, очутилась снаружи.
Другая секунда ушла на то, чтобы подбежать к парапету и перелезть на ту сторону.
Конечно, было высоко. Конечно, внизу грохотала и пенилась река. Конечно, у меня поначалу захватило дух… Будь что будет!
Я уже не слышала ни криков позади, ничего более не слышала. Я ласточкой, вниз головой летела в бурную реку…

Как я не разбилась, не размозжила череп и не утонула – одному Богу известно. Под водой подвернулась свая – я её проскочила. По дну катились камни – и этого я избегла.
Недавно в горах прошли дожди. На моё счастье… или несчастье. Река тащила с собой множество мусора – ветки, брёвна, но вода оказалась не очень холодной. Я вынырнула уже где-то в полукилометре от моста, вдохнула воздух и снова нырнула.
В конце концов, не я ли на спор переплывала Парану? Или, точнее, проплыла её до середины и обратно?
И всё же я сильно замёрзла, и уже начала задыхаться от холода. И очередной водоворот утянул меня вниз…

Поверите или не поверите, но это было так.
Там, на дне, я увидела, что ко мне приближается огромная серая туша. Это была… огромная свинья. Разевая чёрную зубастую пасть, она шагала по дну прямо на меня.
И вдруг откуда-то сбоку к нам вышел маленький такой, горбатенький старичок с палочкой. Отогнал палочкой свинью и посмотрел на меня внимательно:
– Ты откуда будешь, красавица? Тебе что здесь надо? Не время тебе умирать, не время. Ну-ка, иди отсюда, иди…
Легонько так меня палочкой тронул – я на воздух и вылетела…

Я и раньше, был случай, тонула. Только папе не рассказывала.

Откуда взялись силы? Я взмахнула руками и… как будто полетела. Плыла я потом, как развлекалась, и «бабочкой», и брассом, и просто «по-собачьи».
«Соберись, Маркиза! Внутреннее тепло согревает лучше наружного», – как наяву, услышала я голос папы…
И ещё, и об этом надо сказать, слышала я другой, грубый голос Старшой Гертруды Бесслер: «Не смей тонуть, черномазая с-сучка!» и – как бичом промеж лопаток, и это тоже помогало плыть…
Когда я вынырнула во второй раз, мост остался за поворотом. Река несла меня как хороший курьерский поезд, навстречу свободе!
Вынырнув, я легла на спину и «прокрутила» (в… мыслях, воображении, ясновидении, как хотите!) события, которые последовали за моим прыжком в неизвестность.

– Танечка, Танечка! – причитала надзирательница, не попадая толстым пальцем в кнопки рации.
Они перешли на ту сторону моста. (Кстати, я только сейчас сообразила, что безопаснее было бы прыгать с той стороны!)
– Танечка!.. Вы её видите? – спрашивала она шофёра.
– А-ай! Щ-щайтан дефка! Ц-ц-ц! – как-то очень уважительно ответил старый казах, закурил и… отрицательно покачал головой.
Хотя он меня, конечно же, видел.

«Дефка…», так произнёс он.
«Деф-кард», по-английски – карта Старших Арканов «Смерть». Произносится почти так же.
Случайность?

Подплывая к посёлку (он оказался дальше, чем мы со Старшой предполагали, но это неважно), я услышала то, что очень хотела бы услышать – гудок локомотива.
Возле меня в это время проплывало что-то тёмно-зелёное, круглое. Арбуз!
Выбираясь на берег, я прихватила его с собой. Это напоминало компьютерную игру: не ухватишь бонус вовремя – в будущем возникнут сложности.
Мне очень хотелось сбросить мокрую одежду и повалиться, отдохнуть, согреться на солнышке (тело кололо как иголками!). Но этого делать было нельзя…
А потом… Потом я совершила первую в жизни кражу.
Мальчишки купались на плёсе.
Я честно оставила им и «треники», и футболку (шлёпанцы и косынку унесла река). Пока они были заняты плесканием на отмели, «увела» у них рубашку и джинсы.
Топоча голыми пятками, с арбузом подмышкой, я подошла к станции, где как раз, («совершенно случайно»!) стоял пассажирский поезд.
Который, само собой разумеется, был облеплен торговками: семечки, пирожки, яблоки, те же самые арбузы. Подражая им, я внаглую, не снижая скорости, вторглась в вагон.