Попугай

Жак невыносимо страдал. От невыносимости. Он жил в большом доме, но в этом доме у него был свой дом, поменьше. Не что иное, как клетка. Может быть, кому-то она казалась большой, но тот, видимо, никогда не жил в клетке. Мало того, клетка была подвешена к потолку. И он в этой клетке тоже. Все время быть подвешенным, долго не накрасуешься. Закричишь. И он кричал. Этаким внутриутробным верещанием, но от души. Но все его слова были обречены, даже нецензурные. Отсутствовал предмет обращения. Нет, предметов вокруг было много, но не было главного – хозяина. Даже некому было оторвать листки календаря, висящего напротив клетки. Потому Жак не мог знать, сколько времени прошло с той поры, как он получил свободу одиночества. Он мог кричать все, что угодно, но никто его за это не ругал. От этого было обидно. Когда кончился корм, он вспомнил весь свой словарный запас. Но хозяин не появлялся, корм тоже. Разговаривал и кричал он по-русски. Некоторые слова, произносимые им, были особенно русскими. Даже сумрак в углах комнаты вздрагивал от них и становился светлее. Выговор слов сопровождал легкий французский прононс. Это, наверное, было от имени. Должно же как-то оправдываться иностранное имя. Прононс все больше усиливался с возрастом. Именная ностальгия давала о себе знать. Имя ему дал один очень умный друг хозяина. Он так и сказал, что попугай должен зваться – Жак. Этот же умный друг иногда приносил своему крестнику что-нибудь поесть. Но сейчас не было ни умного, ни хозяина. Жак помнил, что ушли они вместе. Они долго о чем-то спорили, а потом ушли. Они всегда спорили, но чтобы вот так не приходить... Жак пытался спать, но пустота внутри  приподнимала его тело вверх, он хлопал крыльями и кричал. «Все пути приводят в Рим!» – орал он. Это было его всегдашнее приветствие, которым он встречал хозяина, да и всех водящих в дом. Тогда это было приветствием, а сейчас, наоборот, этими словами он пытался вызвать появление хозяина. Но крик ударялся о дверь и возвращался назад без всякого корма. С кормом всегда было худо, но чтобы вот так, ни крошки, никогда. В общем-то жизнь, как считал сам Жак, была неплохая штука, за исключением утомительного дневного одиночества. Вечером приходил хозяин и они болтали, иногда ругались. Все было как у людей. Жаку очень не нравилось, когда к хозяину приходила женщина. Отвратительно пахло, разговора не получалось. Раньше она все лезла руками к нему в клетку, пыталась его погладить, но он однажды ухватил ее за руку своим клювом, за что немедленно был наказан. Накрыт тряпкой. Знаете, что такое быть накрытым тряпкой? Это ночь, когда она еще не пришла и спать не хочется. Смотришь через тряпку на огоньки и думаешь. Но какие мысли в темноте? Темные. Думаешь, как бы улететь куда-нибудь, где светло. А светло за тряпкой. Тряпка набрасывалась на клетку, когда приходила женщина. Значит, светло там, где нет женщин. Поэтому Жак был убежденный женофоб. Женщины приносят темноту. Это он знал твердо. Он говорил об этом хозяину, но тот только улыбался в ответ. После очередного своего заключения под тряпку Жак дулся, молчал, а хозяин виновато ходил вокруг него, пытаясь разговорить, потчевал чем получше, это было приятно, и Жак прощал обиду. Потом долго выговаривал за это хозяину, немного путая Рим с рынком. Но что делать, если дальше этой комнаты никогда не бывал? Но он был грамотным попугаем. Он даже знал песню. Эту песню часто пел умный друг хозяина. Правда, петь Жак не умел, но говорил стихами довольно сносно. «Увяданья золотом охваченный», – часто вспоминал песню он. Когда пели эту песню, он замолкал и вспоминал что-то далекое, не совсем понятное, но светлое и теплое. Комната становилась большой-большой, и даже прутья клетки не мешали плавать в ее пространстве. Он также знал несколько пословиц, поговорок, вроде: «Чем дальше влез, тем ближе вылез». Или: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра», - удивлял этим приходящих гостей, а также своей вежливостью. Если кто-нибудь чихал, он всегда говорил «Будь здоров», правда, довольно фамильярно, но ведь он был очень старым попугаем, потому имел право называть всех на ты. С незнакомыми всегда здоровался, знакомился и болтал с ними о Риме, о рынке, о здоровье, немного повторяясь, но как без этого, ведь возраст давал себя знать. Он, право же, был очень воспитан. Бранился только когда на него долго не обращали внимания. Хозяин тоже бранился, когда оставался один. Жак один не мог браниться. Он говорил все и при всех. Слова его имели разное действие. Смеялись, кормили, но если он ругался при женщинах, то неизменно накрывали тряпкой. Тряпка была черной и пахла противно, как женщина. Потому, когда в доме находилась женщина, этот день для него становился по-настоящему черным.
Мысли Жака были не очень приятными. Да и можно ли думать о приятном на голодный желудок? Мысли от голода были тягучи, не заканчивались, а если заканчивались, то руганью. Даже слова любимой песни произносились зло. Голос от постоянного напряжения стал хриплым, глаза от ожидания болели. Прохрипев еще пару ругательств, Жак нахохлился и заснул. Во сне все приходил умный друг хозяина и кормил, кормил Жака. Жак говорил ему: «Здравствуй, будь здоров», – и никак не мог наесться.
Яркий свет разбудил Жака. Он не сразу смог сообразить, что произошло. Вместо умного друга в комнате прямо перед ним находилась женщина. Та самая, которой он укусил руку. Она оглядела комнату, заглянула к Жаку в клетку и ушла в другую комнату. Вышла и опасливо стала кормить Жака. Он торопливо ел, мало задумываясь о любви и нелюбви. Голод был сильнее. Потом он как-то сразу устал и утомленно прикрыл глаза. Ему было стыдно за свою слабость, за голод. За отсутствие хозяина. Его мысли покачивались так же, как он на плече у хозяина в те редкие моменты, когда его брали из клетки. Свет стал расплывчатым, мелькал огоньками. Он что-то хотел сказать, но не мог вспомнить ничего хорошего, а плохого говорить не хотелось. Ему хотелось, чтобы его накрыли тряпкой. Потом ему показалось, что его накрыли. Но мир не стал черным и пахло теплом и где-то далеко пели любимую песню.
Проснулся Жак поздно. Штора краснела светлым пятном окна. Луч, проникший через разъем штор, высвечивал дальний угол комнаты. Луч немного колыхался от движения штор. Вот он скользнул по лицу спящей в кресле женщины. Женщина открыла глаза. «Все пути приводят в Рим», – неожиданно для себя сказал Жак и смутился, закрутился по клетке. Первый раз он сказал такие хорошие слова женщине.



СО БАЧЬЯ    ЖИЗНЬ


Собака была незлобивой масти. Так, черт-те что с хвостиком. Рыженькая, маленькая, с белым кругом вокруг правого глаза. Персонаж из мультфильма, да и только. По своему внешнему виду она должна была быть взбалмошной пустолайкой, с легким, безобидным нравом. Собаки не люди и всегда соответствуют своей внешности, масти. Но тут было полное несоответствие образу. Собака  часто была грустна и вела себя как-то совсем не по-собачьи. Она подолгу могла лежать в своем углу, у вешалки, положив голову  себе на лапы. Глаза ее были в такие моменты открыты, но взгляд отсутствовал. Такое не часто увидишь даже у людей. Но у собаки это была любимая поза. Поза не показушная, а видимо, необходимая. Собака мыслила. Мысли ее были вполне собачьи. О еде, о хозяйке, о настоящем и прошлом. Сегодня в квартире было шумно и мысли не очень-то удавались. Теперь часто бывают гости. То одни, то другие. Даже не всегда знаешь, кого можно облаять, кому хвостом вильнуть. Приходят тихие, вежливые, потом смелеют, начинают шататься по дому, дышат противно, повизгивают, лижут хозяйку, потом уходят, а то и нет. В такие вечера вокруг валяется еда – куски разных, не всегда вкусных объедков. После этого изобилия утром болит живот и тоскливо на душе. Но другой пищи в последнее время нет. И всегда все лезут с лаской, хватают за уши, за хвост, начинаешь злиться, а они хохочут и бросают новые куски. Когда дома был хозяин, все было по-другому. У нее была своя чашка, а в ней понятная еда, которую можно было есть, не боясь заболеть. Хозяин тоже ласкал ее, но ласка его была не такая, как у этих незнакомых людей, не кусочная. Бывало, что он ее ругал, когда переворачивалась чашка или ныли зубы и приходилось что-нибудь погрызть. Но когда ругают, чувствуешь себя собакой. Ругают, значит, нужна. А если все время гладят, значит скоро выгонят. У нее уже было так один раз. Тогда она жила у одной одинокой старушки. Жили они хоть и скромно, но спокойно. Но старушка умерла, а потом ее все гладили, гладили, да и выбросили на улицу. На улице и нашел ее хозяин. Вернее, она сама за ним увязалась, а он не прогнал. От него очень спокойно пахло, и она пошла за ним. Они подружились, ходили вместе гулять, и она часто вспоминала старушку, с которой они тоже очень дружили. Старушка тоже пахла спокойно. Только этот человеческий запах был для нее хорошим. Но хозяин куда-то пропал. Его запах еще можно было найти в доме, и тогда хотелось выть. Когда никого не было дома, она так и делала. Запах находился все труднее и труднее, но выть от этого хотелось все больше. Еще и хозяйка становилась все больше похожей на нее. Особенно по утрам, после шумных вечеров. Были даже круги под глазами, но только под обеими, да и размазанные какие-то. Хозяйка теперь тоже часто грустила, положив голову на руки, и взгляд ее блуждал где-то в пространстве. Когда был хозяин, то хозяйка вела себя совсем по-другому. Они тогда любили  втроем вечером сидеть на диване и смотреть телевизор. Иногда и собак показывали. В доме всегда был спокойный запах. Теперь этого запаха не было, как и покоя тоже. Да и хозяйка все больше стала походить на собаку, а ей это не нравилось. Собаки вообще не любят себе подобных. Будь собака помоложе,  давно бы ушла, но сейчас улица страшила ее холодом и пустотой. Да и бездомных собак становилось все больше. У каждой из них была своя беда. От жизни на улице беда становилась еще тоскливей. Дети одолевали, никто к ней, с ее внешностью, серьезно не относился. Только хозяин был к ней справедлив. Она потому и жила здесь, что ждала его. Во сне он гладил ее голову, и тогда она вздрагивала, повизгивала и от этого всегда просыпалась, а так не хотелось.