Дорога в Никуда. Гл 6. Птица Феникс - 53

LIII
29/III – 1968
ФЕРГАНА
В. Ф. Бондаревой

                Здравствуйте, Вера Филатовна!

Пишучи письмо, вы моего последнего послания в Сибирь еще не получали. Интересно, до какого градуса каления подымутся ваши истошные вопли о возвращении блудного внука, когда вы прочитаете его? Уходить из цирка не собираюсь, в Абакан ехать… Я, как-нибудь, приеду, в гости. А в цирке хорошо, много барышень, а я молодой и весь из себя красивый, а на гитаре как бренчу!! Как «Арию мистера Икс» завываю!!! А если без шуток, то Далматову здесь полный пиетет – играет он хорошо, взаймы всегда даст. Единственная неприятность – всеобщее сомнение в его психической полноценности. Полгода работает, а ни разу не сидел в оркестре пьяный. Тут призадумаешься. Я бы сам призадумался.

Цирк наш растрепало ураганом, но он, как Феникс, восстал из щепок и лоскутков и вновь увеселяет аборигенов города Ферганы. Злые языки утверждают, что буря, переломав цирк, все же оставила на месте обломки дерева и клочки тряпок, вот только гири и штанги Барахолкина унесло аж в Маргелан. (Есть такой прелестный городок километрах в двадцати от Ферганы, мы, с ненавистной вам торговкой, несколько раз ездили в него на экскурсию). Так вот, это клевета. Причем, зловредная и хроническая. Однажды на Украине в городе Горловке цирк поставили как-то так ловко, что после оглушительного ливня бегущие по улицам потоки воды сошлись и слились в одной точке, на той самой, где красовалось шапито. Артисты и музыканты добирались к своему имуществу по грудь в грязной воде. И тогда тоже гнали тюльку, что гири Барахолкина уплыли по мутным волнам океана прямиком в Аральское море. Или в Азовское… Короче, не знаю. Не верьте, Вера Филатовна! Все то поклеп на честного русского витязя – гири у него настоящие, чугунные, фиг бы Остапу Бендеру не только их распилить, а просто украсть – кишка тонка.

У Семена Барахолкина двое союзников и один враг, причем злейший. В союзниках два тезки: Гена Заплаткин, наш старший униформист, и Николаев, силовой акробат, нижний, в недалеком прошлом мастер спорта по борьбе, здоровенный такой кабанчик. Николаев уважаем, естественно, по чину, а Заплаткин за то, что всегда перед представлением и во время репетиции пытается с Барахолкинской гирей выполнить тот или иной несложный трючок. Барахолкин ему сильно покровительствует.

А враг… Но то действительно вражина, поискать таких! Есть в цирке жанр «Сатирическая клоунада», или просто – сатирики, или еще проще – разговорники. Недреманное око партии и правительства никак не могло допустить, чтоб хотя бы в балагане не были б укушены за ляжки Лига Наций, мировой империализм и злобный агент ЦРУ. В Абакане имелся такой разговорник, но из его выступления я запомнил только то, что он на конюшне морочил Симке Феоктистовой голову, дескать, музыканты – все босяки, а вот много денег – это у него.

Прибыл сатирик и в Фергану: Юрий Сержантов. Голос – редчайшей силы, звонкости и полетности, ведь в полотняном цирке – какая акустика? А у Сержантова не то, что каждая буковка слышна на последнем ряду, слышна даже запятая. Но больше ничего хорошего сказать не могу, вы не хуже знаете, что такое партийная пропаганда. От этой бузы у меня чес в местах неудобь сказуемых. Как и у всего советского народа, подозреваю.

А за что же враг-то? А за то, что Сержантов получает за выход двадцать пять рублей, а Барахолкин – пять. Как?!! Я надсаждаюсь, ворочаю гири, штанги, держу на плечах чудовищное коромысло в полтонны весом, а этот субчик выпорхнет в манеж, повыпендривается, побазлает, ручкой помашет и такие башли огребает?! Барахолкин аж заходится в пароксизме праведной злобы и возмущения, Заплаткин полностью с ним солидарен, Николаев тем более.

Впрочем, Сержантова все не любят за дикую скупость. Ира Камышева, перед тем, как залезть на свою трапецию, пройдется по манежу с тремя воздушными шариками на ниточках, а тут они у нее полопались, пришлось попросить у Сержантова. Отработала Ирка и начисто о тех копеечных пузырях забыла. Так кредитор не забыл: после представления подошел и сделал отеческое внушение, что, дескать, чужое имущество следует возвращать его законному владельцу. Ирка и глазья свои голубые вытаращила. (Между прочим, она моя вылитая сестра-близняшка. Высокая, тонкая, чернобровая, как-то схватила меня за чуприну и спутала с разлохмаченным концом своей косы; смотрела, разглядывала – нет, говорит, не различишь!)
Далее. В Фергане сейчас – жарынь, солнышко, яркая зелень, вообще – благодать, множество народа срочно повыставляло на пленэр голые пузы и спины, в жажде подрумяниться, как вдруг Сержантов понес на них с импровизированной лекцией, что нельзя хапать лишнюю радиацию, ибо и без солнца ее накоплению содействуют нейлоновые рубашки и асфальтированные тротуары. Я склонен думать, что зерно истины в этом есть, но цирковой пролетариат и временно примкнувший к нему Барахолкин издают по сему поводу оглушительный гогот. А Сержантов из-за этого гогота чрезвычайно выходит из себя.

А еще в цирковом обществе, как среди бомонда, так в средних и низших слоях, любят смаковать тему Сержантовских барышей, ибо он истовый, бескорыстный и вдохновенный адепт высочайшего скряжничества. Посчитайте: двадцать пять рублей за выход, тридцать палок (выходов) в месяц – это семьсот пятьдесят да плюс семьдесят пять суточных, да какая никакая переработка, иногда и поболее тысячи зашибает (у Барахолкина глаза на затылок выползают!) и при этом, в отличие от Далматова, копейки в долг не даст. Впрочем, ему не с чего давать: на все деньги без остатка приобретает облигации, их у него, говорят, такая прорва, что ежемесячно какая-нибудь да выиграет. Выигрыш, само собой, тут же тратится на новые облигации.

Счастливый человек! У него есть призвание, цель в жизни. А ваш внук плетется по своей бессмысленной Дороге под злой и бессмысленной же Звездой и то молится ей, то клянет и грозит кулаками. А если без лирики – я не понимаю ни облигаций, ни сберкнижек. Нутром не верю, что какой-то Дядя Вася на мою пользу распорядится взятыми у меня же деньгами. Когда-нибудь этому крупному хипесу выйдут кранты. Так что я лучше прогуляю свои мизерные полторы сотни.

А какая вчера история вышла, батюшки-светы… За полчаса до представления… Наигрываю я на саксофоне, эдак на пианиссимо, эдак дольчиссимо, «Колыбельную» Гершвина, как вдруг на конюшню, тоже эдак бодриссимо, заходят три милиционера. Мундштук вывалился из ослабевших губ, руки опустились, под коленками – дрожь. Все… Шабаш… Не долго музыка играла… Три мента: мене-текел-упарсин… Проведена баллистическая экспертиза: из моего маузера, в бытность его винтовкой, прострелили чей-то горемычный калган… Хоть и докажется, что Далматов в те времена, когда выменял мелкашку на финку, пребывал еще в гимназистах, все равно посадят, острастки ради. И будете вы с Валеркой сколачивать посылки с сухарями, ибо на сало и масло у вас денег не хватит. Да, все – мене-текел-упарсин, сопровождаемые извивающимся замдиректора, прут в музыкантский вагончик…

Честное слово: перед глазами поплыли бледные спирохеты пополам с черными кляксами! Когда гляжу – тащат из вагончика третьего трубача, уйгура по фамилии, с понтом, Флейтман(ов)! Спирохеты и кляксы исчезли, слабость в коленках осталась, осторожно крадусь следом, выглядываю. А ну как все же и за мной вернутся?! Когда нет: запихнули оторопелого хунвейбина в милицейский бобик и укатили.

Захожу в вагончик. Маэстро Якимович, с рожей бледно-зеленого цвета, возмущенно скулит на администрацию: «У него эти «ов» приписаны другими чернилами!! Печать на паспорте и на фотографии не сходится!!» Сам-то куда смотрел, олух… Якимович узрил меня и аж зубами клацнул – вспомнил, что кроме арестованного фармазона в оркестре имеется еще одно стебанутое чмо: Далматов. За этим-то когда приедут?..

С тех пор, как счастливое животное научилось привязывать на конец палки острую каменюку и превратилось в несчастного человека, чего оно только не вытворяет! Посмотреть хотя бы на ту же чету Якимовичей. А уйгур наш, как оказалось, обокрал в Намангане коллег-музыкантов, из города сбежал, набрел на цирк и устроился на работу. Интересно, обчистил бы он новых коллег здесь или отъехал чуть подальше? Так что теперь играю на краденом мундштуке, Роберт и Леша Вояковский тоже приобрели у него по трубному мундштуку.

Как лез с голыми руками на свою же пушку, вы уже прочитали, приключение это нагнало множество «приятных» воспоминаний на похожие темы. Наверное, есть во Вселенной какой-то фатум, иначе не понятно, почему Вадим Далматов до сих пор жив. Посудите вот сами, вы не все обо мне знаете.

Учился в девятом классе, если можно назвать учением бесконечные выкрутасы самостоятельно живущего мальчишки – мать с сестрой уехали на Север, сына и брата оставили охранять имущество, оно деньги стоит, в отличие от жизни и здоровья, которые ни черта не стоят. Тридцать первого декабря, днем, школьный приятель затащил к себе, его папаша, будучи уже чуток подпивши, налил нам по стакану бражки. С опаской хлебнул белое пойло, но пойло оказалось сладким и вкусным и два щенка напились этой дряни от пуза. Только одного щенка кормили мама с папой, а второй щенок был вечно голодный: скудные деньги тратил на марки и репродукции картин и перебивался с хлеба на картошку.

Как вышел из гостей – не помню, но вышел с приятелем. Или тот сам додумался, или отец что заметил, не знаю. По дороге накатился псих: увидел за забором стадиона укромный уголок с уютным сугробом и почему-то так захотелось лечь в снежную купель и от души отдохнуть… «Все, – говорю, – дальше сам доберусь, а ты иди». Парень хватает за рукав и тащит дальше. Я – вырываться, ругаться, но он был намного сильнее и поволок, словно тряпку. Я грозился, что все равно вернусь на это место, друг ответил, что завтра набьет мне морду, а если буду дрыгаться – то и сейчас. Снова провал в памяти, опомнился уже ночью, валяясь одетым на кушетке.

Я забыл его имя (!!!), а ведь он спас жизнь идиоту-неврастенику. Что ему стоило махнуть рукой да и пойти себе восвояси? Сейчас вспоминаю, что все мои друзья ранней юности были порядочными парнями, во мне же очень много от дорогих родителей: они закостенели в тупом эгоизме и кроме своего пупа знать ничего не желают. И к Валерке я часто был несправедлив и зол, но здесь другое. Он – скрипач, я видел его нежные отношения с родителями и сестрами, он был приучен следить за своей одеждой и обувью, и часто накатывалась жестокая зависть и обида за свое темное детство и горемычную юность, за то, что не было в детстве ни скрипки, ни пианино.

Другой раз чуть не утонул, когда на лодке попал в шторм на Енисее, на самом Полярном Круге. Енисей – шесть километров ширины, дурачок поплыл на другой берег. Задержись там на двадцать минут дольше – и уже не выгреб бы. Такие волны катера швыряют, лодка мигом бы опрокинулась.

Еще был на волосок от гибели в Черногорске, когда работал во Дворце Пионеров, это еще до училища. После одного танцевального вечера провожаем с двумя бывшими одноклассниками трех бывших одноклассниц, как налетают на нас человек пять таких же лоботрясов и один из них хватает моего дружка за грудки. Я быстренько пристраиваюсь чуть сзади чуть сбоку напавшего и решаю: как он примочит – так я его финкой между воротником и шапкой!.. Так удобно стоял, что даже зажмурясь не промахнулся бы. Тот замахивается и я замахиваюсь, как вдруг: «Это не они!» Инцидент исчерпан. Я вот иногда думаю, Вера Филатовна, какое глупое выражение: «человек разумный». Среди разумных существ не может быть таких случайностей. Где бы я сейчас был и что бы со мной было, засвети один лоботряс по зубам другому? Причем, и тот, и другой, и третий были нализамшись. (Мы-то втроем точно наваксились бутылкой липкой тошной сладости, аж губы склеивались). Может быть, прав был Диоген, когда канал с фонариком средь бела дня по улицам Афин?

У этой истории последовало продолжение, «Виконт де Бражелон», стало быть. Напавшие на нас уркаганы заметили финку, но поступили весьма мудро и заводиться на людном месте не стали, а проводили нашу компанию издалека, пока мы не оказались на совершенно пустынном, но ярко освещенном перекрестке. Тогда они нас быстренько догнали и окружили, имея на руках славные такие отрезки арматуры для производства железобетона.

Ребята были убийственно вежливы (вероятно, чтоб унизить нас в глазах провожаемых прекрасных дам, что им и удалось) и перво-наперво осведомились, что я буду делать со своей финкой против их железа? В самом деле, что?.. Против лома нет приема. Затем было предложено подписать пакт о безоговорочном, полном и одностороннем разоружении. Пришлось, скрипя зубами, разоружиться: протянул им финку ручкой вперед, держа ее за конец лезвия.

Торжество победителям смазала наборная ручка: они ее разглядывали, восхищались, выхватывали нож друг у дружки. С какой любовью подбирал я пластинки набора! Как старательно обтачивал! Как усердно полировал куском старого валенка! И вот – гнусная арматура одержала верх… «Где взял?» «Сделал», – сквозь зубы. Они в том смысле, что нечего, дескать, гнать картину, но сотоварищи по несчастью подтвердили: да – перед вами черногорский Бенвенуто Челлини, слава и гордость эпохи кукурузного позора. Год (шестидесятый или шестьдесят первый) установить невозможно, так как не могу вспомнить, в декабре это было или в январе. Мороз, помнится, стоял жуткий.

А вот что я стараюсь даже и не вспоминать. До сих пор одолевает неизбывный ужас. Училище тогда имело место быть в своем первом здании, на берегу Абакана, где мы с вами познакомились и подружились, где вы подарили безмозглому (до сих пор!) юнцу томик Тютчева. Юнец сунул буратинно-поэтический нос в «Уранию», оторопел и навел разгромную критику на жалкого бумагомараку, за каковую критику вы временно лишили его своих милостей. Но не будем отвлекаться.

Жил я, как вам известно, на другом берегу и летом не раз катал вас на лодке. А зимой, ради экономии времени, ходил в училище не в обход, по мосту, а напрямик, по льду. И пошарашился, однажды, в начале зимы поздним вечером. Первую протоку перешел, перебрался через мыс острова, ступил на лед самого батюшки Абакана. Когда шагов через десять-пятнадцать слышу глухой страшный треск. Чувствую, как под ногами осел лед, а вокруг, через снег, зазмеились трещины. Потом в памяти черное пятно, и вот я сижу на мыске острова в снегу, совершенно сухой и невредимый. Только ноги ватные. Видимо, сработал чисто звериный инстинкт – мгновенно бросился назад. Спасло то, что плиты льда у берега были более массивные и выдержали стремительные прыжки. Жуткая тишина, тьма, свет только от снега – он отражал городские огни другого берега, а в русле, прямо передо мной, какой-то тихий шорох, какое-то поскрипывание… Представил, что нахожусь как раз в эпицентре таинственных звуков… До сих пор, как приснится, продираю глаза в холодном поту.

Теперь вот Вова Штан, кляча занюханная, пощекотал под ложечкой. Как вы думаете, не хватит ли с меня?

Я тут упомянул об очень хорошей девушке, Ире Камышевой, так вы, пожалуйста, не возводите очередную египетскую пирамиду совершенно несостоятельных подозрений и предположений. Ирка барышня деловая и цирк она, думается, имеет в виду, как Лида Жураховская (ах, я ее никогда не забуду!..) Ей бы выйти замуж да детей нянчить, а не на трапеции болтаться, но за кого попало (я имею в виду Далматова) она не пойдет. И подходящая партия ей, вроде бы, нашлась: Роберт, первый трубач оркестра Государственного Московского передвижного цирка. Концертмейстер группы медных духовых. Группа, правда, довольно хилая: безмолвный Жорик (труба у него не существительное, а прилагательное, как митрофанушкина дверь, он ее лишь прилагает к губам), хунхуза уйгура замели вчера, остается одуревший от трезвенности Леха Вояковский, да убогий местный тромбонист. Что он играет – разобрать трудно, но иногда взревет ни с того ни с сего диким ревом, а потом опять все тихо.

Если уж по правде – Роберт, по сравнению с Вадиком Далматовым, нищий перед принцем; и труба у него – надсадный армейский козлетон, партии он выигрывает благодаря больше нахальству, чем технике, но Роберт – москвич! Этим все сказано. Далматов, конечно же, повыше: гражданин мира и адрес у него – Советский Союз до востребования, но лучше меньше, но надежнее. Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.

Ну и собралась на днях теплая компания: Ирка с Робертом, Миша Зотов с женой и партнер Миши, тоже с половиной. (Эта половина – весьма симпатичная гюрза, только вечно злая и словно голодная. Я подозреваю… Гм). Выпили они одну бутылочку, выпили другую, неизвестно на какой Роберт вдруг полез в эту самую бутылку и принялся вещать: «Да вы знаете, какой я трубач?! Да таких трубачей… Да вы все передо мной – мразь, фуфло, дешевка!»

Миша резонно спросил: «Если мы мразь, то зачем ты сел пить с нами?» А Ирка послала его, не очень, чтоб далеко, и дело на этом закончилось. Это Мишка рассказывал, а Ирка тоже сегодня перед представлением перемывала всякие там берцовые и тазобедренные суставы неудавшегося жениха. Человек – это юродствующее животное.

Появилась в цирке болячка на мою голову, некий Виталий Казанцев, инспектор манежа. Житья мне от него нет. Только сядешь поиграть на гитаре, он тут как тут: перебивает, сыграй ему это, сыграй то, начнешь играть – опять перебьет. Стоит запеть – начинает подпевать, снова перебьет, пустится рассказывать, в каких он оперных театрах пел, чуть ли не в Большом. Миша однажды не выдержал, отбрил его. А голос у него действительно богатый и вид презентабельный, ну да инспектору манежа нельзя быть другим. Первый раз я его увидел еще до открытия – весьма демократично помогал работать униформистам. Во внешности – нечто трагическое. То ли оперные роли прилипли и никак не отлипнут, то ли… Эх!.. Иду после катастрофы с цирком, а в сетке бутылка рислинга, а навстречу Казанцев. «Здравствуйте!» «Добрый день!» И взгляд, масляный, любовный, ощупывающий, алчущий… Да не на меня! Казанцев не голубой, нормального цвета, вернее – бесцветен, по бутылке, яко по древу, мыслью растекается!!! Короче, тот еще фрукт.

Когда будете оценивать вирши, помните, что в Фергане – весна, что мне недавно стукнуло двадцать четыре, что я… Но вам ли меня не знать?!


До свидания.


                Вадим.

                *     *     *

                Я люблю, ни на что не надеясь,
                Я люблю, чтобы просто любить,
                Чтоб звездою угасшею рея,
                Не сгорела души моей тонкая нить.


                Гладиолусов алых букеты
                Нитью этой заветной свяжу
                И цветы те нашепчут мне – где ты,
                А тебе – почему я угрюмый хожу.


                Мне судьба присудила скитаться,
                Присудила: «Броди одинок!
                На могилу твою, может статься,
                Гладиолусов кто-нибудь бросит венок!»


                Суд жестокий, но мне он не страшен:
                Ведь в душе моей вырос цветок!
                Я лелею его, он все краше,
                Аромат его – ты, ты – его лепесток!