Дорога в Никуда. Гл 6. Птица Феникс -54

LIV
3/IV – 1968
ФЕРГАНА
Валерию Хорунжему

                Валера, привет.


Клянусь, это был первый и последний стихотворный опыт порнографии. Больше не буду, чтоб мне сдохнуть. Тем более, что упомянутого искусства и без стихов хватает в жизни. Но все же согласись, что александрийским стихом владею неплохо!..

Сейчас напишу тебе, в какую порнографию, как свинья в лужу, влез твой духовный… Знаешь, лучше не «отец», а «духовный старший брат», какой из меня Артемкин отец?..

Втрескался по самые уши в чудную диву, лет двадцати пяти или чуть более, с пятилетней дочкой и совершенно без мужа. Может, так просто и не попался, если бы не ее лживые ласковые глаза и улыбки. Да еще то, что за ней никто не ухаживал. Да еще то, что многие (идиоты!) весьма одобрительно ворочали бельма с Далматова – на Раду, а с нее – обратно на Далматова. От переноса мест слагаемых глупость не уменьшается.

В конечном итоге выяснилось, что барышне этой не двадцать пять, а шестнадцать, что дочка эта не ее, а партнерши из их номера, что единственный баран, который этого не знал, ваш духовный… Тьфу! Можешь уволить с этой должности, я ее не заслуживаю. Но поди догадайся: там бюстгальтер – пятый номер и Ларискина Вика день деньской с рук не слазит. Уже и на девчонку глаз положил (а девчушка – прелесть), думал, будет приемная дочка, музыке учить буду…

Знай все это раньше – ни за что бы не попался, так как уже надоело попадаться. Ведь не попался же на некие черные глаза – их обладательница прельщала гораздо больше, но знал – там в принципе ничего нельзя залучить, потому и оставался олимпийски спокойным истуканом. Ладно, чего теперь скулить. Вот как все было. Тридцать первого наши гастроли в Фергане закончились, едем в Андижан своим ходом, это километров восемьдесят. И перед двенадцатичасовым представлением вручаю звезде души моей, зеленоглазой Раде, журнал «Юность», где меж страниц покоились два листка со стихами и соответствующее послание. (Пишу вот тебе, а самого колотит от злобы и унижения!..) А в антракте между первым и вторым представлениями моей души звезда зеленоглазая с самым надменным поджатием прекрасных алых губ, с самым победным выражением удовлетворенного самолюбия в глазах, без малейших комментариев возвратила журнал обратно. «Смейся, пая-я-я-ац, над разби-и-и-и-итой любовью!» Совершенно ошарашенный, отработал второе представление. Собственно, в подобной ситуации приходилось оказываться, и не раз, но всегда, даже самые отпетые профуры проявляли деликатность: или сводили на шутку, или изображали мнимое сожаление, или сетовали, что Артемке отец нужен, а не… Одним словом, никогда такой деревянности чувств встречать не доводилось.

Думаешь, это все? Ха-ха. Это цветочки. Перекусивши в столовой, закрылся в вагончике и принялся усердно дуть в саксофон, ибо ножницы: Далматов-музыкант и Далматов-саксофонист все никак не сойдутся концами. Как вдруг наезжает на меня задубелый цирковой кержак – Щербаков, Радин папаша, стало быть, и распяливает рот, что не позволит, дескать, растлевать его несовершеннолетнюю дочь, высыпал на мою бесталанную головушку половину уголовного кодекса, на финал объявил, что некоторым (не будем пальцем показывать – кому) лучше уволиться с работы и впредь держаться подальше от цирка. Последний пункт наиболее страшен: быть отлученным от драного балагана! Не переживу. Не раз случалось общаться с артистами театра: у тех не замечал никакой богоизбранности. Но цирковая шушера – сплошь Мистеры Иксы, хотя всего по полтора букваря искурили в детстве, лоб в два пальца высотой да и тот чугунный. Один Барахолкин чего стоит.

Щербаков разоряется, я сижу, молчу, в переносицу ему смотрю, не мигаю, эх, думаю, вмазать бы в эту тупую балду горсточку свинца, да вот сукин сын Вова Штан подкузьмил… А Щербаков вдруг остервенел по новой: «Какое ты имеешь право на меня так смотреть?!!» Неужели мысли прочитал?.. Опомнился, отвечаю: «На работу меня не вы принимали и не вам увольнять, а вообще – закройте дверь с той стороны». Это, конечно, чистые понты: он бы меня щелчком мог пришибить. Но не пришиб, убрался.

Какой уж тут был саксофон!.. Честное слово, чуть не плакал! Я что, урод? Пьяница? Наркоман? Потаскун несусветный? (Есть маленько, но не очень уж, чтобы очень. В пределах нормы). В тюрьме сидел? В дурдоме?

Но самую жестокую нахлобучку поимел на другой день, и не от врага, а от своего странного друга – Миши Зотова. Он силовой акробат, очень маленького роста, очень красивый (как игрушка!) и очень музыкальный. Персону Далматова Миша почему-то выделяет из пиратской команды шхуны-балагана. Так, значит, стою поздним утром, любуюсь, как разбирают, упаковывают и увозят по частям цирковую конструкцию, а Миша тут как тут: «Ты для меня – живое воплощение героев Грина». Я глаза вытаращил. Миша: «Ну, что ты нашел в этой корове?» (Положим, когда эта корова в репетиционном трико, там и искать ничего не надо – все на витрине!..)

И начал Миша надо мной измываться (забыл сказать, что их гримерная в одном вагончике с Щербаковыми). Как были публично зачитаны мои стихи и записка. Как были упомянутые стихи уничтожены с бастионов высокого литературоведения. (Заявление Мишки, что стихи хорошие, успеха не имело). Как была с бастионов, но уже высокой морали, изничтожена личность самозванного поэта. (На что мой друг вновь полез в бутылку: «А что такого – парень назначил девчонке свидание?!»)

Мне кровь в башку бросилась: ругался, жаловался, когда смотрю – Миша блудливо поводит плечами и куда-то в сторону глазами косит. «Послушай, – говорит, – Щербаков Раде такой же отец, как ты и я. Тебе еще что-нибудь надо объяснять?» Очевидно, на моей роже было четко написано: да, надо! но Миша терпеливо дожидался, пока появится не надо. «Ничего ты в цирке не найдешь, только годы потеряешь». «А если… музыкальный номер?» Миша только молча плюнул. Очевидно, вкусы у нас сходятся. «Чем скорее свалишь отсюда, тем лучше. Ты не цирковой. Тебе бы в театр или в кино. И семейным тебя не представляю. Хоть тресни! А если влезешь в этот хомут – то сопьешься. Или с ума сойдешь». «С чего ты взял?! Я, между прочим, люблю детей!» «Это разные оперы. Я за детей ничего не говорю. А вообще-то – тем хуже для тебя».

Горело сердце, горела душа, горели, наконец, уши! Если бы Сашка… Стоп, а ведь и самому приходили в голову подобные мысли! Видать, права пословица: яблоко от яблони недалеко падает. Родители жили, как кот с собакой, страдая только по собственному пупу, так и детям не светит ничего хорошего…

Сколько раз воображал, что стою на пороге новой жизни, что брошу, наконец, скитания: ведь в мире нет ничего, на что можно было бы променять надежду на счастье. Сколько раз Господин Четыреста Двадцать воображал, что его полюбит прекрасная принцесса, что его высокие мечты и чувства не мыльные пузыри! А они – пузыри, да и мыло-то плохое, да и мир – насквозь дырявая мыльница.

Было утро этого дня, когда столько блох насыпалось за шиворот, был и вечер. «Сижу задумчив и один, на потухающий камин…» Но камины в хрущобах не предусмотрены проектом, а вот гитара – пожалуйста. Бренчу и хнычу: «В сердце моем – нет надежд и следа, все прошло и – навсегда…» Когда стук в дверь. Иду, открываю: Анатолий Александрович. Он хороший парень, мы подружились, но как не вовремя!.. Совсем пал духом, так хотелось одиночества, а тут изволь поддерживать жизнерадостный треп о том, о сем.

Через десять минут снова стук – Зойка!! Чуть ума не лишился от злобы и отчаяния. Сижу угрюмый, изо всех сил изображаю – когда же вы, наконец, уберетесь? – но они давай дурачиться и высмеивать мою мрачность. Выбрались на улицу, думал, проводим Зойку и конец пытке, да как бы не так. У них вдруг возникла идея купить бутылку вина и я только что не рыдал, когда через весь город пришлось шарашиться в поисках работающего магазина. Оббарахлились, наконец, двумя бутылками «Варны» (терпеть ее не могу!) и возвратились обратно в мое одинокое и пустое жилище.

Они дули «Варну», а я – черный, как смоль, чай, для успокоения интеллигентских нервов. Привычка старая и опасная: в своей согринской времянке допивался до того, что кусок угля казался обмерзшей человеческой головой, игрушечный заяц кивал на столе, вурдалаки выбирались из страниц и прятались в углу, за черным плащом, Горча и Зденка, терпеливо ожидая, когда усну. Особенно тяжко было после исключения из училища.

Но, как бы там ни было, на этот раз чай помог: довольно спокойно, хотя и злобно, наблюдал, как Толька с Зойкой напились «Варны», потушили в зале свет и затеяли танцевать некое дурацкое танго. Кажется, они даже целовались в полумраке, но мне было наплевать. Мне вообще на все было наплевать. Наконец, мы проводили Зойку домой, а на обратном пути Расторгуев начал прикалываться к неведомому ночному велосипедисту, не то поколотить его вздумал, не то велосипед отобрать. До полного счастья не доставало только мелкой уголовщины! Мы чуть не поссорились из-за этого велосипедиста.

Спать лег полумертвый.

Порадуй Арину Родионовну известием о конфузном фиаско, претерпенным одним из ее обожаемых внуков. Но на балалайке играть и «Обществоведение» учить все равно не буду, так пусть и знает.


Засим – кончаю сие горестное повествование.


                Твой друг – Вадим.


P.S.

В цирк прибыл занозистый тип в шляпе, с ярко-голубыми стеклянными глазами, лет двадцати, артист. Тип этот в субботу подъехал с непонятной целью и непонятной улыбкой, знакомиться, что ли? – но мне знакомиться не захотелось, отвернулся и спрятался в свой вагончик. На представлении он сидел в директорской ложе и нахально улыбался все представление.


P.P.S.

Пиши по адресу: Андижан, Госцирк, мне.