Дорога в Никуда. Гл 7. Желтая роза - 57

LVII
12/IV – 1968
АНДИЖАН
Валерию Хорунжему


                Здравствуй, Валера!


Поскольку романы писать твоему другу при советской власти заказано, он реализует свои нездоровые инстинкты в жанре эпистолярном. Я когда-нибудь соберу свои письма и составлю из них книгу под названием: «Жизнь Хинеса де Пасамонте»… Гм… Ну, не так, так эдак – как-нибудь да назову. А, может, твой отдаленный праправнук отыщет в фамильном ларце стопку пожелтевших конвертов, прочитает, глубоко и надолго задумается и вздохнет, наконец: «Да, вот это была дубина!»

К чему эти прелиминарии? Письма писать – труд тяжкий, как ни странно. Сиди тут и вспоминай – тебе или Майке Доманской писал о путешествии на ферганский канал и в Маргелан. С вами (имею в виду и Веру Филатовну) легче: вы моими письмами делитесь, так что нет особой нужды соображать, что писать тебе, что ей. Надеюсь все же, что ты, порося такое, не давал ей читать «Дуню». Или дал, все же? Чует мое сердце, что дал, подлец ты после этого.

И что за темные намеки в письме Наташи Рыбаковой? Что случилось у Веры Филатовны? Наталья пишет, что ты от нее не отходишь ни на шаг. А от тебя по-прежнему страничка-полторы буквами  МАША ЕЛА КАШУ, а бабушка Арина все никак не подведет к финалу бесконечный лейтмотив – «бери шинель, пошли домой» …ой, чего это я?.. – «берись за ум, вернись в АМУ!» Обрати внимание на необыкновенную (зеркальную, что ли?) рифму: «ум» – «му»!


                «Но узнав, что мозгов в голове моей нет
                Я жонглировать взялся шарами».


(Сначала перекроил английского классика в пользу Барахолкина:

                «Но узнав, что мозгов в голове его нет
                Он железными крутит шарами»,

однако, немного погодя, справедливо рассудил: чем Далматов хуже какого-то бэушного русского витязя?) Впрочем, скоро брошу скитаться с цирком. Надоело.

Итак, исключительно ради твоего будущего праправнука продолжаю описание горестной своей жизни.

Из Ферганы наш табор откочевал пятого утром, на двух арбах. После злополучного афронта первый раз улицезрел свою диву, была она в светло-сиреневом платье. Взглянула на меня недоуменным тусклым взглядом. Щербаков лишнего кипеша не поднимает, потому как Далматову народ скорее сочувствует и отказывается понимать, что за преступление он совершил. Ехали мы, естественно, в разных автобусах.

Открылись восьмого апреля, сегодня прошло пятое представление. Приятели мои спят сном праведников, а я черкаю бумагу при слабеньком свете игрушечного ночника в виде упитанного гриба с желтой шляпкой и белой ножкой. Абдулла Муминов дома почти не ночует – у лошадей Зарипова круглосуточное дежурство. На его кровати спит Серега Ведерников, Портос, соответственно, на своей.

Сережка навел уничтожающую критику на наши самозваные мушкетерские имена: «Это ты – Арамис?! – на меня. – Ты же Атос, хотя бы из-за привычки молча и в одиночестве напиваться!» Я согласился, хотя очень сожалел, что не имею других качеств графа Де Ля Фер – силы, мужества, бесстрашия, ловкости в бою. Нельзя же всерьез принимать разоружение и избиение Вовы Штана! Абдуллу Сергей переименовал в Д`Артаньяна, Расторгуев, за свои гантельные бицепсы, так и остался Портосом, а имя Арамиса он присвоил себе.

И, как мне кажется, неспроста: в нем заметны начатки религиозности. И самое печальное: с психикой у него нелады – попадал в сумасшедший дом. А из больницы – прямехонько на работу в Андижан. Кого б другого поперли из цирка только так, но мохнатая рука – сила великая. Илью Муромца со службы уволит, Тугарина Змеевича в Онегины просунет. Сам Сережка всерьез подозревает, что антихрист уже шатается по земле и воплотился не в кого иного, как… в нашего инспектора манежа, Виталия Казанцева. Думаю, что это не так. Какими бы паскудствами не отличался окаяшка, он бы не пожелал осрамиться, поименовав когерентный пучок излучения «лучом Лазаря». На такое только люди способны.

Из гитарно-вокального репертуара новоявленный Арамис более всего любит «Утро туманное», Д`Абдулла, пардон! Д`Артаньян так без ума от «Импровизации» Бугачевского. Сегодня закатил незабываемый концерт: в полной темноте и тишине перепел все свои романсы, а «Импровизацию» играл на спор – не видя ни струн, ни ладов угрожал сыграть без единой фальшивой ноты. И сыграл. За Сережкой шампанское.

Номер у него – ни то, ни се. Выкатывается в манеж на одноколесном велосипеде и катит по кругу, жонглируя четырьмя булавами. Часто роняет. Потом балансирует в центре и выбрасывает пять колец. Держит на лбу баланс и крутит обеими руками разноцветные обручи – серсо. На финал катит по кругу в другую сторону и жонглирует тремя факелами, электричество гасят, довольно эффектно, но довольно убого.

Трудиться для него – мука смертная. Кое-как сбагрит свое репетиционное время и долой с манежа, да разомнется перед представлением. Мои изуверские труды на ниве трех шариков приводят беднягу в состояние окоченения: «Не понимаю, как можно пять часов бросать три шарика!» Ну, а я не понимаю, как можно целый день бить баклуши. Зато наш Арамис очень самовлюблен и обожает красоваться перед зеркалом – фигура у него красивая, хотя не мешало бы немного сбросить лишнего жирку.

Вижу, сын мой, как ты брезгливо морщишь нос и поджимаешь губы: взял, де, Вадька Далматов и накапал за глаза на своего нового друга… Увы, не на него накапал, а на себя. Человеку свойственно представляться в выгодном свете, вот и в письмах достаточно усердно идеализирую и героизирую собственную персону, но уж кто-кто, а ты знаешь, что духовный твой отец достаточно упрямая и несносная скотина. Сережка Ведерников – мой почти что двойник. С ужасом наблюдаю в нем множество своих недостойных ухваток и замашек, резкое отличие лишь в одном – в моей бесчеловечной работоспособности. Я ему уже преподносил некоторые свои нелицеприятные мнения, он сердится, краснеет и… соглашается!

А в Андижане его жестоко подставили местные журналисты. Отсидел один такой егозливый бумагомарака в директорской ложе на открытии, пронюхал у администрации о Сережкиных родственниках и накропал во вшивой газетенке чудовищную галиматью о несравненном артисте, блестящем эквилибристе, виртуозном жонглере – Сергее Ведерникове. Дурак при этом даже не упомянул о номере Монастырских. Весь цирк ржал и злословил над заметкой (надо признать – справедливо), а бедный Арамис спасался гитарной музыкой.

Ко всем бедам навязалась на мушкетерские головы еще одна: юбка. Как прекрасна была бы жизнь, как духовна и возвышенна, если бы не это треклятое зелье! Впрочем… Жизни, как таковой, тогда бы не было. Заколдованный круг! Короче, Сережка, вослед за Абдуллой и, не знаю за кем еще вослед, раскрыл глаза на несравненную Галю Зарипову. Жемчужина Востока до сих пор не работает в номере, только в парад выходит. Сначала Серега, узнав о чувствах Абдуллы, горячо те чувства одобрил. Присмотрелся к красавице-наезднице получше – и одобрил еще горячее. Присмотрелся очень пристально – и… Но далее умолкаю, ибо в русском языке полно всяких разных идиом, вроде: «сам дурак», «от дурака слышу», «чья бы корова мычала…» и тому подобное. Для Абдуллы все это не явилось секретом, парень он умный и наблюдательный, ему, конечно, сие обстоятельство по вкусу не пришлось. И, вместо изгнанного за вредительство Лати-Тути, поселилась в наших саманно-тараканьих хоромах незримая черная кошка.

Но с кошкой – хрен с ней, а вот как бы не нагрянул медведь-гризли! Я сказал – юбка, но число-то множественное: Портос, даже особо не скрываясь, завел шуры-муры с одной весьма соблазнительной гремучей змеей, женой силового акробата Николаева. И думать не хочется, какие клочья полетят с нас, если оскорбленный носорог разбушуется. Ибо наши мушкетерские прозвища – фиговые листочки, мое первое. Исключая, конечно, манеру наклюкиваться в мрачном одиночестве: в драке с Николаевым она не поможет. Спросишь: а Далматова за что бить? Не он же… Все так, но шахматная партия здесь многоходовая и многофигурная. Лешка Вояковский проспорил, таки, литр Яше Сумскому: тот увез из Ферганы свою юную подругу и она трудится в цирке на поприще контролерши. У нее это неплохо получается: храбро и с выдумкой отбривает и облаивает всякую безбилетную сволочь, мечтающую на халяву посмотреть на Барахолкина и послушать Далматова. Николаев, ни с того ни с сего, вдруг обратил на бойкую контролершу внимание и обрадованные Лешка и Роберт принялись терроризировать Яшу: «Мы-то хоть за своих алименты платим, а ты за чьих платить будешь? За Николаевских?» Яша синеет от злобы и, как сплетничают, уже побил супругу.

И тут нелегкая попутала Далматова затеять изыскания психологического свойства, из которых изысканий явствовало, что могучий борец и акробат Геннадий Николаев очень хорош в манеже, но, похоже, не очень хорош в другом месте, где мужику никак нельзя быть нехорошим, а за придурковатой Яшиной пассией приударил, чтоб напустить пыли в глаза. Анатолий Александрович мигом проникся справедливостью упомянутых изысканий и решил, что с его стороны будет благородно утешить страждущую. Не быть бы нам битыми, мне, как идеологу, Тольке, как исполнителю.

Кстати, куда конь с копытом – туда и рак с клешней: Сережка Ведерников с таинственной миной и полной уверенностью поведал мне, что Николаев жестоко ревнует свою эфу не к Портосу, а к нему, Арамису. И получилось, как через одно неподходящее место гланды рвать: зашли мы втроем в гости к беглой Николаевской гюрзе и вдруг Расторгуев вспомнил о каком-то ключе и бегом в цирк. Мне в тех гостях оставаться совсем не улыбалось (а ну как Николаев мириться явится? Мастер спорта, ну его в болото) и я увязался за Расторгуевым, а потом под благовидным предлогом вообще остался в цирке. Так гюрза нажаловалась возлюбленному, как не по-дружески вел себя его друг, каковому другу потом пришлось мучительно краснеть и незаслуженно обзывать благородное пресмыкающееся предательницей. В общем, где бабы – там беды, все из-за них.

Крепнет и ширится слух, что нашему шапито дозволено будет осквернить чопорные стогны столицы Казахстана – Алма-Аты. По этому поводу среди артистов царит сумятица: многие номера в такой город могут и не пропустить, мордой, дескать, не вышли, это вам не Андижан, где мы с Портосом в первый же день по приезде спросили у лагманщика: «Какая на сегодня власть в городе?» В Алма-Ате власть точно советская. Лагманщик нашего черного юмора не понял, так как неважно понимает русский язык. Нас, своих клиентов, очень полюбил, но Россию, как таковую, не почитает категорически. «Чего так?» – спросили. «Там закона много!» Но лагман у него отменный, я еще дня не пропустил, чтоб не съесть мисочку.

Михаил же Щербаков, даже не читая «Житейских воззрений кота Мурра», вполне постиг житейскую мудрость пуделя Понто: делая что-либо для себя, притворяйся, будто делаешь это только для других. Щербаков организовал акробатический кружок, хотя ему наверняка наплевать на все и вся, и развил невиданную прыть – завербовал почти всех униформистов, половину шоферов, чуть ли не Васю Лыкова главным акробатом определил. Вася хорошо делает стойку на бровях, ежели хватит через край огненной воды, и здорово исполняет танец с томагавком, когда ощеривается на свою скандальную супругу или на иного недруга и гоняет их с упомянутым плотницким инструментом. Зачем кружок? Ах, да. Репетиции – ежедневно, ребята, кстати, увлеклись – винно-водочные отделы гастрономов подсчитывают убытки. А Щербакову – дивиденды в виде подстраховки: как лишить передвижку такого нужного и незаменимого деятеля?! В Алма-Ату его! Ату его!.. Но это игра слов.

А маэстро Якимович – свинья, жидовская морда. Ты знаешь, я не антисемит, доказательством чему моя неугасимая привязанность к Майке Доманской, но тут воистину – жид пархатый. Перед открытием в цирк явился местный музыкант, саксофонист. Ему под тридцать, преподает в музыкальном училище деревянные духовые. В отличие от босяка Далматова, имеет отличный костюм, при галстуке, на лацкане – ромбик: Ташкентская консерватория, на смуглом и красивом лице – изящные усики. Славный мужик, чем-то на Шербека похож (может – таджик?), изъявил желание поиграть в оркестре, вспомнить юность: студентом работал в Ташкентском цирке.

Кто против? Я только рад – одному тянуть партию без продыха очень тяжело. Работа циркового музыканта – черная работа, работа на износ. Иногда так наиграешься, что грудь и сердце болят, и проклянешь все на свете – цирк, саксофон, музыку и вообще искусство, как таковое. Вспомнишь все эти словеса: интерпретация, творческое мышление, агогические оттенки, – плюнешь и матюгнешься в придачу.

Но Якимович-то, Якимович! Нет того, чтоб сказать: Вадик, отдохни на втором теноре, пусть профессионал поиграет первого – не каждый день приходят саксофонисты с высшим образованием! Якимович пошел по другому пути: «Цыц!!», «Нишкни!!», «Молчать!!», «Кто ты такой?!» Надеясь на кота в мешке и рассыпаясь перед тем котом мелким бисером, начал придираться: и тенор у Далматова не такой, и то ему не так, а это так вообще не этак. Сволочь: я ведь все играл! И ни разу оркестр не подвел!

Ну, что ж, Далматов уткнулся в партии второго тенора и мысленно послал маэстро… Знаешь, куда. Две трети номеров программы вообще без партий второго тенора, так что зарплата идет практически за то, что давлю сачка: в длинных паузах глазею на представление или, если надоест, на девиц в зале. Но самое интересное не это. Самое интересное, что в оркестре теперь нет тенора. Вернее, есть, но четвертушка, не более. Репетиции кое-как сошли, но уже на открытии началась лажа: отдудукает андижанский виртуоз первые две-три ноты, а дальше ни в зуб толкнуть – до конца номера сидит и глазами ловит, куда там музыка ускакала. На первом представлении Якимович льстиво успокаивал новобранца: ничего, ничего, выучится! но и на втором та же туфта, и на третьем без перемен. А партия первого тенора одна из трех ведущих в оркестре (первый альт, первая труба, первый тенор), в музыке – дыра, артисты ничего не говорят, но недоуменно поглядывают на дирижера.

Можно было бы попросить Далматова хоть на первых представлениях помочь новому музыканту, если бы не был Далматов еще до представлений морально уничтожен, как человек и пароход (извиняюсь – саксофон). Да с каким сладострастием был изничтожен! Вот в чем закавыка. Не понимаю, что за безмозглая скотина – человек? Согласен – всякие там высокие духовные материи, вроде благодарности и уважения к себе подобному, чепуха, но ведь из элементарного эгоистического расчета и осторожности следовало воздержаться от подобной бессмысленной злобы! Мать у меня такая. Попросила раз наших дальних согринских родственников (во времянке которых некогда процветала корпорация «ХО-ДА-ДА») выслать двудомной крапивы, за огородом на бережке произрастающую. Ну, не было этой крапивы! Жгучая росла и процветала, а лекарственную уже позаботились выкосить – люди везде болеют, как на Севере, так и на Юге. До сих пор спину знобит, как вспомню ее письмо: хозяйкина дочка нашла меня, показала, сама чуть не плачет. Убийцу ребенка так не оскорбляют. Господи!.. Прочь, прочь с этого Острова доктора Моро, что называется планета Земля…

Отвлекся.

Сегодня был взрыв: маэстро не выдержал постоянно зияющей дыры в сопровождении номера Зариповых, задергался, стал тыкать пальцем в партию первого тенора и завизжал на меня дурным меццо-сопрано: «Играй!!!» Я не успел и рта раскрыть, как Лешка Вояковский бросил дуть и противным прокурорским голосом осведомился: «А почему это он должен играть не свою партию? Он что, на полторы ставки работает?» Во время репризы Свириденко Якимович еще раз попробовал подухариться, но в ответ получил мрачное молчание всего оркестра. А Далматов так и продолжал не дуть: ни в ус, ни в саксофон. Пусть выкручивается, как хочет. И Гита Львовна хороша: я ли не преклонялся перед ней, я ли не восхищался ее скрипкой! Сидит, в манеж смотрит, песню поет: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу!»

Единственно, кого жалко и за кого неловко, – андижанский саксофонист. Он рад, как весенний жаворонок, что удалось отвести душу и поиграть в приличном (гм!) оркестре и, кажется, до сих пор не разобрался в ситуации. Он, как пришел еще, говорил, что ему и денег не надо, поиграть бы, но маэстро, выкатив буркалы на ромбик, костюм и галстук, в священном ужасе замахал руками: «Что вы! Что вы! Как можно!»

Страдаю вот, что средненько играю на саксофоне, занимаюсь, как проклятый, учу партии, гоняю гаммы и арпеджио, ведь всего лишь вылетел с четвертого курса игры на балалайке, а тут – консерватория, Ташкентский цирк!.. Это как же теперь о себе понимать? Сначала напыжился было от гордости, да вовремя вспомнил слышанный еще в Джамбуле рассказ, как местные лагманно-шашлычно-чайханные ребята поступают в вузы.

Собирает честолюбивый папик свое копотливое твердолобое чадо в институт. Перво-наперво, берет небольшой изящный мешочек и от фонаря бросает в него несколько пачек фанеры, номиналом в двадцать пять, пятьдесят и сто рублей. Взвешивает большим и указательным пальцами, потому как считать и времени жалко, да и с арифметикой нелады до седьмого колена в обе стороны. Хмурится папа: нет, не примут в институт, останется чадо необразованным. Подсыпает еще пригоршню пачек. Хм. Должны принять. Ладно, еще немного и – ажур! И глядишь – объявится кандидат наук в области ядерно-юридической резекции прямой кишки! У него костюм, галстук, ромбик, машина, квартира, в букваре, правда, плохо ориентируется и таблицу умножения всего лишь до трижды три выучил, но кому какое дело. Рассказывала старая прокурорша-татарка, а подтверждением святой истинности ее рассказа служит то, что ее поперли со службы за взятки. Такая женщина врать не станет.

…Пишу и слушаю: стук, стук, стук… Глухая стена нашей саманушки выходит в переулок, а в глухоманных окрестностях мушкетерского обиталища полно изнывающих от той глухомани азиатских дев, правда, подпорченных европейской закваской. Истинным азиатским девам возбраняется шлёндать по улицам во втором часу ночи, они сидят дома. Так эти девы выследили, что в их краях объявилась целая рота одиноких юношей, да еще как на подбор всех, и повадились изъявлять свои нежные чувства стуком в стену. Мы уже пробовали застигнуть их врасплох и сцапать, но вертихвостки с необыкновенным проворством улепетывали. Думаем сделать засаду и произвести облаву.

В Фергане, после закрытия, купил у впавшего в безденежье музыкального эксцентрика резиновую маску обезьяны. Говорит, сделана в мастерских Мосфильма, она плотно облегает лицо и голову и отвечает на все движения лицевых мускулов. Кривлялся перед зеркалом. Жутковато. Осталось только сообразить, на кой предмет мне эта обезьяна. Разве что предаться с ней ностальгии по обществу Вовы Штана.

Смертельно хочу спать. Передавай привет Лене. Долго ей еще пропадать в Абазе? Никогда не забыть тамошнего багульника, но жить в Абазе я бы не согласился.


До свидания.


                Твой друг – Вадим.