Дорога в Никуда. Гл 7. Желтая роза - 58

LVIII
19/IV – 1968
АНДИЖАН
Наталье Рыбаковой

                Здравствуй, Наташа!


«Опять по пятницам пойдут свидания…» Не бойся, я еще на свободе, хотя не так давно сильно побаивался, что век ее мне не видать. Просто сегодня пятница и я вспомнил, что написал Валерке как раз тоже в прошлую пятницу.

Абдулла Муминов дежурит при лошадях, Толя Расторгуев завяз где-то в гостях, третий мой товарищ, Сережа Ведерников, сегодня к нам в гости не пошел.

Уже поздний вечер, так грустно одному в пустой комнате, чего-то хочется, а чего – непонятно, неясная тяжелая мечта заволакивает душу. Иногда кажется, что я анахронизм, порождение других, прошлых веков, в этом твердо убежден Миша Зотов и, частично, Серега, но, думается, что я хоть и незаконнорожденный, но все же сын своего времени.

(Вадим Романович! Репертуар времен Тристана и Изольды?..)
В Андижане жара, мы, европейцы (!), бродим полумертвые, лакаем ситро, газировку, хлебный квас, обливаемся потом, а бедный Абдулла охрип, заманивая просвещенных друзей в чайхану. Ну, как же! Мы же умные! Мы же на полтора дня раньше с дерева слезли! Неужели белые люди составят компанию аборигенам, которые в дикую жару пьют дико горячий зеленый чай?! Наконец, согласились на увещевания, чтоб получить право облаять Абдуллу, зашли в чайхану и взяли по чайничку. Выпили и… Бумага не стерпит всех эпитетов, которыми умники наградили самих себя.

Отныне чайхана для нас – манна небесная. Стоит она на соседней улице, зайдешь в нее и окунаешься в странный для нас мир Средней Азии. Летом пьют зеленый чай под открытым небом, истые старые узбеки пьют без сахара – с лепешкой, ну, а мы, неофиты, всегда набираем сладостей: парварды (узбекские конфеты), халвы, изюма. Чай в пиалу наливают крохотными порциями – на донышко, на два глотка, но сначала чай надо обязательно «поженить»: налить пол-пиалы и вылить обратно в чайник. Чайник стоит пять копеек, это щепотка чая и пол-литра кипятка, причем, если берешь еще раз, то кипяток наливают на старую заварку и тоже за пятачок. Пятачка не жалко, но по наивности выразил вежливое удивление странному факту. Но в ответ на «вежливое удивление» рожа чайханщика исказилась такой бешеной злобой, что счел за лучшее ретироваться и впредь свои недоумения не афишировать.

Сидим с Толиком Расторгуевым и меланхолично подсчитываем, сколько можно выручить за кубометр горячей воды, ежели по пятачку пол-литра? У Толика образование бухгалтерское, он быстро сосчитал. У ферганских чайханщиков все же не хватало нахальства драть пятак за одну воду, они подсыпали чай, а тут, как на грех, в карманах ни копья, пришлось Анатолию Александровичу принести мне чая, а то басмач подумает, что я денег пожалел.

Еще наслаждение избранных душ: лозунги. Советские, естественно. По-моему, их сам чайханщик откуда-то срисовывал, а так как русским он владеет со словарем (в глаза не видав того словаря), то ошибок – как блох на уличном кобеле. Что чайхана – на перекрестке сам видел: «улица Карла тире Маркса»! И вообще, с какого бока имеет отношение советская власть ко всем этим шашлычникам, чайханщикам, лагманщикам? Убери незримый бронированный кулак и завтра же в Андижане ни одного коммуниста не останется. Причем, никого не повесят. Все и вся знают, что заработать (украсть) может каждый, но заработать (украсть) очень много – можно только с партбилетом. Но, как бы там ни было, – чайхана наше единственное спасение от дикой жары.

И еще одно заведение совсем рядом с цирком, отрада души и желудка: лагманная! Я наповадился ходить в нее каждое утро, завтракать. Лагман, как и плов, чудеснейшее изобретение человеческого гения. Это груда длиннейшей, круглой, упругой вермишели, на которую сверху кладут мелко нарезанное мясо в остром подливе. Съешь чашку и чувствуешь себя человеком. Лагман запиваю молоком, иногда пивом. Плов – только зеленым чаем. Мне нравится в Андижане, жаль только, что это чужбина. В Абакан хочу.

В Андижане очень много зелени, масса розовых кустов, но розы еще не распустились – рано. Против цирка – хороший парк, в парке непременное колесо обзора, бассейн и поразительно нелепое сооружение – огромная скульптура орла из жести, под его крыльями стоят столики не то кафе, не то закусочной. Гляжу на этого колосса и вспоминаю слона, в котором жил Гаврош. Кроме орла, бассейна и колеса полно еще всякой всячины. Тир, пивнушка, киоски, летний кинотеатр, ресторан, печи, где пекут самсу, шашлычники. Шашлык жарят над раскаленными углями из саксаула – странное такое дерево.

И – рулетка. Стоит себе узбечонок лет четырнадцати и крутит колесо Фортуны, а вокруг орава искателей счастья норовит выиграть рубль. Рубля на моих глазах не выиграл никто, зато гривенники, пятиалтынные и двугривенные исчезали в карманах хозяина пригоршнями. Впрочем, какой он хозяин – ширма. Хозяин стоит где-нибудь неподалеку и делает вид, что зевает от скуки. Противна в людях неистребимая надежда на дурное счастье – на грош пятаков купить. Если обзаводился лотерейным билетом, то только когда за горло брали: навязывали на сдачу. И одно из самых отвратных чувств: проверка тех билетов.

Лучшие минуты дня, когда возвращаешься после представления домой, на нашу тихую улочку, и не налюбуешься на бездонное азиатское небо в звездных алмазах, на яркий месяц меж вершин пирамидальных тополей. Любуюсь и… скучаю по сибирским закатам. Еще без памяти люблю пение лягушек; удивительно чистые, печальные мелодические звуки; долго думал, что поет какая-то птичка, но Абдулла объяснил, в чем дело.

С Абдуллой мы познакомились еще в Фергане, с каждым днем все больше привязываюсь к этому парню. Он моя полная противоположность: сильный, цельный и целеустремленный человек, без всяких интеллигентских выкрутасов, но интеллигент – настоящий. Никто, конечно, не знает, какими мы все станем в зрелости и старости: я, может быть, сопьюсь или попаду в сумасшедший дом, друг мой гимнаст сделается злым националистом и расчетливым карьеристом (не дай бог ни мне, ни ему накаркать на наши головы!..), но сейчас мы молоды, влюблены и дружба наша – навек! Знаешь, что он учудил в первые наши андижанские дни? Мы пошли втроем исследовать город и его окрестности, оказались на краю высокого и крутого обрыва, стоим, любуемся панорамой, как вдруг Абдулла опускает ладони на землю в пяти сантиметрах от кромки пропасти и плавно выходит в стойку! Не знаю, как у Расторгуева, а у меня в глазах потемнело. Абдулла смеется: «Но вы же не боитесь стоять на ногах? Так и я не боюсь – на руках!»

Он не пьет, не курит, много занимается, пытался организовать в нашей общине ранний подъем и утреннюю зарядку, Толя поддался на его провокации, а со мной дело худо: чтобы рано вставать, надо рано ложиться, а я, как незабвенный Иосиф Виссарионович, – ночная тать. Пытается обогнать в искусстве жонглирования тремя шариками, но не тут-то было. Лучше только Костя Рубан работает, но он давным-давно уехал. Сережка Ведерников, наш штатный жонглер, с весьма кислой миной «не замечает» моих шариков; как стало известно – у него за спиной кто-то умышленно констатировал, что некоторые оркестранты жонглируют лучше некоторых артистов.

Ходили купаться. Вот до чего доводит человека жара! Если бы у чистых вод Абакана и Енисея мне показали андижанское, так называемое Комсомольское озеро и предложили в нем искупаться… Плохо пришлось бы предложившему! Комсомольское озеро – всего лишь большая лужа зеленоватого цвета, с лодочной станцией, вышкой для ныряния и берегами, забетонированными чуть больше, чем наполовину. Долго не решался влезть в эту лужу, но влез, таки. А как наш молодой клоун Володя Свириденко ныряет и плавает! Дельфин, а не человек. Он вырос на море, вода его вторая стихия, меня же она не держит, боюсь ее, Расторгуев тоже плавать не умеет.

На берегах этого великого озера заслужил от своих друзей немилость и ворох насмешек. Стоим, загораем, как вдруг подходит прелестная девушка, смуглая, темноволосая, этакая креолка, и просит у меня расческу, глядя при этом прямо в лицо. Молча и хмуро протягиваю ей расческу и никак не реагирую на ее гордый, спокойный и, в то же время, ласковый и теплый взгляд. Креолка долго и неторопливо расчесывала свои роскошные волосы, вернула, наконец, расческу, сказала «спасибо» и медленно, медленно пошла вдоль берега. Свириденко и Сережка Ведерников чуть не съели меня: «Эх, ты! Не кровь у тебя, а холодная водица!»

Нормальная у меня кровь. Но на сегодняшний день слишком много растворено в ней яда и злобы на… Не скажу, на кого. А то вы с Майкой на свой счет примете!

Счастлив, что тебе понравился «Дождь», а больше… больше ни в чем не счастлив. Опять война с жизнью, а в той войне всегда бываю бит, и прежестоко. Опять дни внутренней борьбы, притворства и показного равнодушия. А какое там равнодушие!.. Когда джинн в бутылке, то имеешь над ним полную власть: вертишь бутылкой, трясешь ее, рожи ей строишь – бедняга все стерпит, не пискнет, но попробуй ее открой!

Собственно, по своей глупости открыл такую бутылку всего раз, когда угораздило увлечься несравненной Людмилой Янко, но с тех пор почему-то уже… Короче, на сей раз, наученный горьким опытом, тщательно изучал стеклянный сосуд, смотрел сквозь него на свет, и на солнечный, и на электрический – нет никакого джинна! Чистейшее вино! Еще то, которое Адам и Ева ставили бродить, не знаю уж в какой посуде, и самолично разлили и запечатали смолой древа познания! Дай, думаю, хлебну напитка тысячелетней выдержки. Загнал штопор в пробку и… Хлебаю вот теперь. Коктейль. Уксус, горчица, хрен. Чесноком закусываю. Луком занюхиваю. Жизни радуюсь. Самое печальное, что придется покинуть цирк, а не хочется, прижился здесь и привык, где будет лучше?

Давным-давно читал наивную восточную легенду о Безумном Ветре, переложил ее даже на стихи, но благоразумно те стихи изорвал. То есть, поначалу он был просто Ветром (в поле, может быть!..), летал где хочется, но вот встретил прекрасную Радугу и полюбил ее. Ну, а что такое Радуга? Хоть и явление природы, но нематериальное. Ветер ринулся к Радуге, а она рассыпалась и исчезла бесследно. С тех пор Ветер носится, ищет свою Радугу, никак не найдет, ну и того… Видно, искать ему Радугу весь век, пока не замерзнет где-нибудь на ледяном перевале горной цепи мироздания…

Никогда никому не выдавай своих мыслей, этого мало кто достоин, да и пострадаешь наверняка. Только – врач, исцелись сам!..

Напиши, что за трагедия у Веры Филатовны. Валерка ничего не пишет, видно, твердо придерживается вышеприведенной мудрости. У нас с ним мало общего в натурах, но одно есть: фатализм. Только у него мягкий, домашний, инстинктивный фатализм, а у твоего названного братца фатализм ожесточенный, злой, непримиримый, в сущности – бессмысленный, не помогающий жить, а мешающий.

И самая ужасная новость: бороду сбрил! Ну и рожа стала помойная! Не могу смотреться в зеркало – тошнит. Серега Ведерников изрек: «Дорогой Атос! Без бороды и без гитары ты не только не Атос, ты вообще – нуль!» Ну, гитара-то при мне, а вот борода… Жара, солнце, хочется позагорать, а главное – надо сфотографироваться на паспорт. Как буду его менять – не представляю… Истрепанный, два года просроченный и год нигде не прописанный!..

И последнее: переживаю ренессанс композиторства. Нет, диких и заумных фортепианных прелюдий не пишу и больше не буду; сочинил несколько песен для голоса и гитары. Только не думай, что наскреб очередные шлягеры в подражание нашим властителям дум – Высоцкому и Окуджаве. Музыка настоящая, гармония и мелодика достаточно сложные, а гитарный аккомпанемент так еще и поучить надо как следует самому. «Молитва моряка» на слова Грина («Не ворчи, океан, не пугай…»), на слова, что подтолкнули Мартина Идена утопиться («Устав от вечных упований…») и «Музыка», на стихи Бодлера. Да две песни забраковал. Если доведется встретиться (доведется!) спою!


До встречи, наверняка скорой! Пиши.


                Безумный Ветер.