Пенопластовый консьерж

Семен лежал на пляже. Июльское солнце приятно пощипывало его загоревшую кожу. Капли воды, еще не успевшие испариться после недавнего купания, быстро исчезали. Песок под весом его довольно тучного тела расступался, пытаясь принять человеческий облик. По слепящему голубому небу не спеша, проплывали немногочисленные бесформенные облака, похожие на небрежно разбросанные куски ваты, которые время от времени, рискуя расплавиться, закрывали своими телами обжигающий диск солнца, давая перевести дух перегретой земле. Сознание Семена от такого блаженства уступало место легкой дремоте.
И в этот момент, когда все тело просто отказывалось делать любое движение, словно находясь в анемии, на лицо Семена упала горсть горячего песка. Как будто тысячи маленьких горячих иголочек пробежали по лицу. Веки рефлексивно закрылись, но поздно.  Только что такой дружественный песок предательски набился в глаза, налип на губы…
– Опять, – прошептал Семен, одной рукой протирая глаза и сквозь слезы пытаясь рассмотреть удаляющуюся фигуру лысоватого мужчины, а другой, шаря на песке, рядом с собой. Наконец-то, нащупав искомое, выкрикнул:
– Ну, уж нет! Еще ни один не ушел! – и отточенным движением руки метнул увесистый томик К. Маркса, который одним углом точно попал в затылок лысого вредителя, уже подошедшего к кромке воды.
Мужчина слегка крякнул и рухнул лицом в воду, хотя нижняя часть тела оставалась на берегу, немного подергиваясь. Удачный выбор – и купаешься, и загораешь одновременно. Вода вокруг его головы постепенно окрашивалась в красноватый, не естественный цвет для водоема. Мальки, кружившие у берега поначалу испугавшись вторжения такого большого предмета на их территорию, моментально метнулись в разные стороны. Но после того как вода успокоилась, стали возвращаться и с любопытством рассматривали лысый череп и вытекающую из него густую, вязкую жидкость.
– Ученье Маркса, верно, потому что оно точно, – процитировал Семен.
– Черт! Это же был последний том. Теперь и не позагораешь спокойно.
В это время на берегу послышался звук мотоциклетного двигателя. Потом появился сам мотоцикл с люлькой и желтого цвета, и поделенный для чего-то синей полосой по середине. А еще после, из него вылезли два сержанта. Один старший, другой младший. Они были братьями. Даже близнецами. Но тот, который был младшим сержантом, родился первым, и поэтому считал себя старшим. А тот, который был старшим по праву рождения, но младшим по званию, считал тоже себя старшим. Из-за этого у них бывали разногласия, по поводу кто же из них все-таки старший.
Звали одного – Феликс, в честь Дзержинского, а другого – Эдмунд, тоже в честь Дзержинского.
– Слушай, Феликс, что-то больно много трупов последнее время на нашем участке. Это уже четвертый за сегодня, – медленно проговорил Эдмунд.
– Ничто на земле не вечно, – ответил Феликс, почесывая затылок.
– И откуда здесь столько книг Карла Маркса? – спросил Эдмунд, вытаскивая из воды за корешок промокший томик, – Притом все время разные тома появляются. Может быть, все трупы ходили в одну библиотеку или все вместе учились?
– Да! И тот восемнадцатилетний, что с прошлой недели, и тот семидесятилетний, который со вторника! – съязвил Феликс, – Я думаю, что это акула-маньяк. Все трупы ведь рядом с водой. А я видел в кино, что акулы-маньяки могут выпрыгивать из воды метров на двадцать. И убегать назад. Это точно одна завелась у нас в речке. Но почему она их не ест. Только добро переводит. Может не по вкусу ей наши люди. И почему Маркс? Может это знак, как у всех маньяков, или намекает на что. Например, что она акула империализма. Ну, да ладно. Надо бы сфотографировать для порядку. Доставай фотоаппарат.
– Сейчас достану, – ответил Эдмунд, вытаскивая из мотоциклетной люльки потертый «Полароид».
– Только хорошо бы как-нибудь положить его получше. А то как-то не фотогенично он лежит. И лица не видно, – задумчиво проговорил Феликс, переворачивая труп на бок, а руку пытаясь подложить под голову. Но трупу видно была неудобна такая поза, и он не поддавался, падая все время на живот из которого при каждом падении доносилось глухое бульканье.
Издалека было, похоже, что сержант пытается привлечь внимание полуобнаженного мужчины, а тот в свою очередь машет рукой и отворачивается от него. Постепенно, в ходе этих манипуляций, трупу это окончательно надоело, и он полностью оказался в воде. Феликс решил снять форменные ботинки и засучить брюки, чтобы не испортить казенное имущество и не подмочить свою репутацию.
За это время труп отплыл уже на несколько метров от берега, и как казалось начал увеличивать скорость. Видя это, Эдмунд самоотверженно, скинув только ботинки, бросился в воду спасать честно найденную улику, зная, что Феликс все равно плавать не умеет.
С трудом, доплыв, он схватил труп за ногу и потянул к берегу. Но вместо этого труп сам потащил его дальше от берега, вдобавок Эдмунд почувствовал, что его тоже кто-то хватает за ногу. «Вот они законы физики на практике: на всякое действие есть противодействие», – подумал он.
И тут из воды кто-то вынырнул. Эдмунд натренированным ударом стукнул то, что вынырнуло. И закричал:
– Сейчас я тебе покажу проклятая акула-маньяк, как мирных граждан убивать! А потом еще трупы у честных милиционеров воровать!
Но акула-маньяк завопила человеческим голосом:
– Я не акула-маньяк! Ты идиот, чего по голове своих лупишь?
Тут Эдмунд разглядел, что перед ним совсем не акула-маньяк, а аквалангист в маске и синей резиновой шапочке с кокардой. А на таком же синем резиновом костюме погоны старшины.
– Старшина Ихтиандров. Из приберегового отдела, – прохрипела бывшая акула, потирая свою голову, – а ты сразу по голове.
– Раз ты не маньяк, зачем трупы чужие воруешь? – спросил сержант.
– Он не чужой мне. Все, что находится в воде, это на моей территории.
– Мы нашли его на берегу. Это он потом уплыл от нас с братом. Значит он наш, –возмутился Эдмунд.
– Это как же? Я, конечно, слышал, что, у вас там, на берегу все время кто-нибудь сбегает, но чтоб трупы…, – удивился старшина, – И вообще, разве это честно? У вас там каждый день несколько трупов появляется. Или хотя бы с тяжкими телесными. А у меня тут за последние две недели одна кража плавок, один случай эксбиционизма, да одно групповое изнасилование электрического ската. Как тут работать? Напарника не дают. Говорят одному делать нечего. А мне тоже хочется с кем-нибудь пообщаться.
Ты бы хоть трупик оставил. Если не насовсем, так хоть на пару дней погонять, пока документы там всякие оформлять будете. И мне нескучно. И я вам рыбки наловлю. А там глядишь, может, и забудут про него.
– Ладно, уговорил. Но на два дня. Ты потом его к берегу здесь подгони. Только, чтоб без обману. Чтоб целый был. И в хорошем состоянии. Он у нас вон, какой новенький, не потрепанный. Бывай, – согласился Эдмунд и поплыл обратно к берегу.
На берегу, Феликс уже заждался его.
– Ты, что так долго? И где труп наш?
– Да одолжил коллеге из приберегового отдела на пару дней. А он нам рыбки наловит. У нас все равно еще трупы есть. Да и сегодня еще день не кончился. Может еще, что образуется.
– А ты точно знаешь, что он наш? Документы у него проверял?
– Да какие-же документы в воде? Они же, как известно промокают.
– Это наши промокают, а у них специальные – подводные, водонепроницаемые.
И, на всякий случай, дублируются татуировкой на спине, а звание на плечах. И при повышении добавляют полоску или звездочку, а при разжаловании заклеивают лейкопластырем с подписью и печатью. А вот возьмет и зажмет трупик-то. А он уже и не наш, а казенный, – возмутился Феликс.
– Да, ладно, у него глаза честные такие были, бесцветные.
– Честные за что-нибудь полезное я и сам сделаю, а  бесцветные – потому что среди рыб живет.
– Ну, что теперь, делать. Поехали, уже, в отдел, – грустно проговорил Эдмунд.
“Yellow cycle” взревел, и также бесследно исчез, как и появился, оставив после себя только клубы черного, едкого дыма.

* * *
А в это время, в далекой-далекой галактике, один Джидай сидел и молча смотрел на звезды.
* * *
Мария Сергеевна была женщина довольно простая. Довольно – не в смысле, что она была довольна, а совсем наоборот, она была совсем не довольна своей жизнью.
Ей не было еще сорока, но она считала, что это уже. Ее муж испарился несколько лет назад. Причем, буквально. Вернее – исп;рился. Ушел с друзьями в баню и не вернулся. Друзья только тапочки его принесли. Так и стоят эти тапочки в серванте, между хрустальной вазой отечественного производства и чешским сервизом на двенадцать персон, купленный когда-то по случаю. А она все ждет мужа. Необязательно того, старого, хотя он и не был старым, а можно и другого.
У нее были нечастые знакомства с мужчинами. Но один из первых вопросов, которые она задавала, был что, любит ли он ходить в баню. Как назло, почему-то, они все это дело любили. И Мария Сергеевна, поэтому считала, все эти знакомства неперспективными. Хотя, небольшие подарки от них принимала как должное. Правда, не всегда эти подарки были небольшие. Один раз, ей подарили плюшевого пингвина, размером с настоящего. И она часто выходила с ним погулять во двор. Соседи посмеивались над ней, но потихоньку. Видно, побаивались пингвина, так как он обычно гулял без намордника.
Мария Сергеевна назвала своего пингвина Костей. (Так звали ее бывшего мужа). Ел он очень мало (конечно же, не муж). Предпочитая картофельное пюре рыбе, особенно морской. Еще нравились ему поджаренные тосты, со сверкающей корочкой, политые клюквенным сиропом рубинового цвета. Совсем не брился, не потому что не умел (он всегда любил побрить наголо голубей своим трехлезвенным «Жиллеттом», которых ловил от нечего делать), а потому что, у него не росли усы. Что-то было не в порядке с гормонами. В туалет он ходил в форточку. А так как квартира находилась на первом этаже девятиэтажного дома, это почти никого не беспокоило, кроме местных наркоманов, собирающихся как раз под окном Марии Сергеевны.
Они, понимая своими оставшимися мозгами, что справиться с таким зверем непросто, хотели его приучить к своему недоброму делу. Что только не делали эти злые людишки. Бросали в форточку ЛСД, посыпали коврик в подъезде кокаином, но ничего не выходило. Костик собирал эти разноцветные таблетки и крошил их своим элегантным клювом в миску соседской таксе. Та, вскоре, привыкла к таблеткам и стала сама водиться с этими наркоманами. Но, через некоторое время умерла от передозировки.

Хозяин таксы, Григорий Ефремович хотел из ее шкурки пошить себе шапку, чтобы его питомец, хотя бы в зимнее время года был всегда с ним, но супруга его отговорила. И Григорий нашел компромисс, отдав своего веселого в прошлом друга таксидермисту для изготовления чучела. Он искренне верил, таксидермисты произошли как раз от такс, также впрочем, как и таксисты. И в дань уважения к своим предкам чучело будет изготовлено превосходно. Григорий, не побоявшись скандала со своей женой, даже выковырял из ее фамильных сережек два приличных изумруда для изготовления глаз. А в сережки вставил кусочки зеленого стекла, обработанные им лично из осколков пивной бутылки, приобретенной специально для этой цели, так как пиво он не употреблял принципиально, в отличие от более крепких напитков.
Ожидания Григория полностью оправдались. Чучело вышло на славу. Таксидермист превзошел самого себя. Такса, сверкая своими новыми изумрудными глазками, выглядела обворожительно. Из ее открытой пасти свешивался мягкий, изготовленный из каучука язык, с которого кажется, вот-вот закапает слюна, а в нижней части живота была вшита резиновая груша, которую можно было наполнять разными жидкостями, на свое усмотрение, и при надавливании на бока она струилась, откуда положено.
Работал Григорий Ефремович на мебельной фабрике контролером качества готовой продукции. Ему приходилось часами просиживать на стульях, раскачиваясь из стороны в сторону, прыгать на диванах и кроватях, считая количество покачиваний и прыжков. Проверять на какое время хватит воздуха в закрытых шкафах, если вдруг там кто-нибудь закроет ребенка или мужчину, (все эти данные указывались в паспортах на изделия). Работа на первый взгляд несложная, но очень ответственная. Ему так и говорил директор фабрики, Лев Маркович Кузнецов, - на тебе, Ефремыч, лежит безопасность здоровья, и не побоюсь этого слова – даже жизни наших сограждан. И обещал в недалеком будущем перевести Григория в отдел тестирования различной встроенной бытовой техники, например, духовых шкафов и электромясорубок.
По роду своей профессиональной деятельности, Григорий дома не пользовался никакой мебелью без крайней необходимости. Он не только стоя ел, но и спал, ходил в туалет. Чтобы ночью не падать он прикрепил к стене пару ремней, оставшихся у него после службы в пожарной охране. И его жене – Галине, приходилось в некоторые моменты жизни проводить часть ночи тоже в вертикальном положении. А местный сантехник долго не мог уложить в свой голове, зачем его попросили унитаз присверливать к туалетной стенке, и зачем там автомобильные ремни безопасности.
Но за исключением этих вынужденных чудачеств Ефремыч был, прямо сказать, человеком положительным. Ежедневно с увлечением и с самоудовлетворением смотрел по телевизору новостные программы, газеты выписывал которые положено. И читал то, что было положено в его почтовый ящик. С соседями вел себя прилично, особенно с Марией Сергеевной. Раньше он дружил с ее бывшем исп;рившимся мужем. Играли вместе в лото, но без своей Галины, по причине ее аллергии на пингвинов. И теперь, наверное, в силу привычки заходил частенько к ней в гости. А так как вдвоем играть в лото скучновато пришлось научить этой захватывающей игре Костю. Тот согласился только после договора – час в лото, затем час в преферанс, игре в который Костя пристрастился, работая прежде поводырем у одного слепого каталы. К большему Костиному сожалению, того убили в поезде Москва-Сочи во время их очередных гастролей на юг. Подумаешь – девятая трефа нечаянно упала на пол. Зато, какой человек был!
Восьмого, в среду вечером Григорий возвращался домой после прыгучего трудового дня. Асфальт был покрыт мутными пятнами зеркал луж. Ефремыч уже не пытался перепрыгивать через них. Дождевая вода вперемежку с грязью давно просочилась через капилляры его сношенных подошв, и ботинки при каждом шаге беспардонно хлюпали. Он даже не обернулся на пролетевшую мимо него машину, обделавшую его плащ снопом мерзкой жидкости, преобразившей одежду в армейский камуфляж.
Подойдя к своему дому, он увидел Костю прятавшегося от дождя под перекошенном козырьком подъезда. Пингвин не любил воды. И на все вопросы о причине этого Костик повторял, что есть пингвины рыболовящие, а он землеходящий, и купался только двадцать седьмого числа каждого месяца. Его спрашивали: «почему двадцать седьмого?»
- Не помню почему. Но надо именно двадцать седьмого. Это я помню, - отвечал запуганный пингвин.
Григорий, пожав соседу ласту, поинтересовался, за что же  он здесь промокашкой подрабатывает. А Костян угрюмо:
- Да меня Мария Сергеевна попросила на чердак сгонять. Белье высушенное снять, чтоб снова не промокло через разные там отверстия в крыше. А меня в лифт лифтер не пускает. Говорит слова плохие против меня. Что, якобы, инструкция есть такая: детей и пингвинов без сопровождения в лифт не пускать. Дескать, они либо поломают чего, либо нагадят. А где вы, Григорий Ефремович видели, чтобы добропорядочные пингвины в лифтах средь белого дня гадили. У нас, слава Богу, и своя форточка имеется. Ластами по ступеням тоже не гигиенично. Бахилы же никто не выдает. А обратно идти обидно. Что подумают? Будто я не пингвин, а какой-то кальмар пакетный.
- Может, проводите? – осторожно попросил он.
- Да, ладно, пойдем. Не расстраивайся по пустякам, ответил Григорий, подумав, что может быть, и он за это время немного обсушится, чтобы Галина не стала неприятно постукивать его по голове, нечаянно забытым им дома зонтиком.
При входе в лифт стоял бородатый лифтер, который прекрасно знал Григория Ефремовича. Знал и то, что он проживал в этом доме уже тридцать два с половиной года (и восемнадцать дней, но это не в счет), но все же попросил показать документ, удостоверяющий, что ему исполнилось восемнадцать лет. Посмотрев удостоверение, и недобро взглянув на Костика, спросил:
- А отметки о прививках у него имеются?
- Да, да, да! – закрякал Костя, вынимая из подмышки ветеринарное свидетельство.
- А где штамп санэпидемнадзора, что вы не являетесь переносчиком скорпионов?
- Вот! Вот! – прохрипел пингвин, суя ему под нос свой пушистый хвостик, с зеленым штампом посередине.
- Да, ладно, проходите, - поморщившись, произнес бородач, открыв двери лифта времен I-ой Мировой войны, с загадочной табличкой «OTIS».
Григорий Ефремович и Костик никогда не пользовались лифтом в своем доме, и были приятно удивлены открывшимся для них пространством, площадью не меньше чем семь с четвертью столов для русского бильярда. На одной стене кабины лифта висело полотно Гогена, на другой, полотно тоже малоизвестного живописца, а сами стены представляли из себя мозаику из переливающихся желто-прозрачных камней, которые добывают у берегов прохладного Балтийского моря. И странное дело. Как будто это уже где-то было видено. По крайней мере, на иллюстрациях в каком-то знакомом журнале.
- Дежавю, выдохнули Ефремыч с Костей одновременно, шагнув в эту ослепительную залу.
К их удивлению в уголке лифта на пуфике, обитом темным бархатом, сидел сморщенный от времени или от нехватки воздуха старичок, одетый во все сиреневое. То ли отсвет от его одежды, то ли лампа была ультрафиолетовая, но даже лицо у старца было сиреневым. В правой руке, а может и в левой, гости не успели рассмотреть в какой, он держал журнал “Playgirl” за текущий месяц март. На обложке был изображен мужчина с небольшой бородкой, и с узким разрезом глаз, которым раньше пугали детей, потом возвели в идола, потом снова пугали. И он был в купальнике. А во всю ширину обложки слоган: «Если даже ты седой, все равно будь молодой!»
Григорий с пингвином невольно переглянулись.
- Простите, - неуверенно произнес Григорий, - добрый вечер. А кто это изображен на обложке вашего журнала?
- Что спрашивайте, если сами знаете.
- Это действительно он? Но он же уже как…
- Это вы уже как, а он вон еще на обложке журнала как видите.
- А что же он на обложке такого журнала?
- Какова еще такова? Это новая доктрина. Молодежь то надо привлекать в ряды нашей единственно верной организации.
Тут раздался страшный крик. Или, если это раздается крик невзрослого человека, правильнее говорить кричок. Скрежет тросов, тянувших лифт и голос из динамика: «остановка по требованию». Старичок по-молодецки вскочил на свои кривые худощавые ноги, ловко откинул картину малоизвестного живописца, вытащил оттуда маленькую окровавленную ручонку, на глазах начинавшую синеть, бросил ее под свой пуфик и нажал на педаль, выступающую у него рядом с ногой, по форме напоминающую фрукт, через который на землю опустились все грехи человеческие, включая посудомоечную машину и лампу Чижевского.
Ефремыч немного разнервничавшись, спросил старика, можно ли сделать еще остановку по требованию и дальше они дойдут пешком. Но, он ответил, что такие остановки можно делать только по требованию с внешней стороны, а так, как ему известно, что они едут до чердака, то таких остановок не предусмотрено вообще. Григорий крикнул, что он тогда сам нажмет на кнопку «стоп» и пустит лифт вниз. Старец покачал головой, насвистывая «Лестницу в небо» и изрек:
- Как это вниз? Я много лет работаю на этом лифте. Лифт не может ездить вниз! Вы что, забыли теорию эволюции лифтов? Лифты вниз не ходят. Гравитация. Может, вы не верите в гравитацию? Лифты ходят только вверх.
И снова в ушах этот нескончаемый лязг металла, накручивающегося на невидимые, без объемные, нескончаемые катушки, пожирающие своей окружностью, не имеющие как внешнего, так и внутреннего диаметра, бесконечные километры витой стали. Снова пол пытается, резко врасти в подошвы ног. Все сильнее. Тела всех находившихся в лифте на мгновение слились с полом. Время ускорилось. Секундная стрелка на часах, хотевшая пересечь одно деление циферблата за секунду, одумалась и ускорила свой темп. Кровь, в сосудах увеличив давление, уже хотела поменять направление движения. Но через доли секунды, которые превратились в десятки, пол уже не ощущался весом своих тел, стрелки часов, пытаясь подождать ускоренное время, казалось, сбавили обороты, толчок алой артериальной крови, уже без того усердия, проталкивает очередную порцию кислорода к мозгу, превращаясь затем в почерневшую венозную слизь, вытекающую в теплой воде из суицидных умов через перпендикулярные венам разрезы.
Тишина.
- Что, молодые люди призадумались? Небось, решили, что в машину времени попали? Все так думают. Не угадали.  Это просто лифт.
Тут дверь лифта открылась. Григорий с Костиком попытались, было выбежать из этого огромного ящика, сотканного из чьих-то несбывшихся надежд, но их тут же бросила внутрь какая-то непреодолимая сила. Они поняли кто же на самом деле этот форс-мажор. Сколько раз Григорий, подписывая различные бумаги, подписывался в пользу него. И вот, наконец, он лицом к лицу с ним.

* * *

А в это время, в далекой-далекой галактике, двое сержантов сидели и молча смотрели на звезды, на которые смотрел один Джидай, в ожидании своего друга Кости.

* * *

Но тут же, под барабанную дробь, в лифт вошла веселая группа девочек-подростков. Их было примерно семнадцать, и все они выстроились по росту. Последняя держала в руках корзину с ананасами. И самый крупный из них потрескивая своими ячейками, задорно улыбался, с его губ сочился сок, а жесткий зеленый хвостик на его макушки шевелился.
- Подержите, пожалуйста,- сказала девочка, протягивая корзину Григорию, - не бойтесь он еще маленький и не умеет жалить. Если хотите, то угощайтесь.
Григорий, взяв корзину, достал веселый фрукт и протянул Костику: «Хочешь»?
- А тосты в этом буфете имеются? – в свою очередь переспросил пингвин.
- Вам, как обычно, с клюквенным сиропом? – пролепетала девочка, доставая из кармана аккуратно запечатанный пакетик.
Костик, распаковав сверток, извлек содержимое, и начал с удовольствием отщипывать кусочки еще теплого тоста.
- Центральная! – объявил лифтер. Лифт, не останавливаясь, поехал выше.
- Ну, а теперь почему мы не остановились? Вы же сами объявили остановку, - спросил Григорий.
- Я обязан объявлять остановки, а не тормозить. И, вообще, не отвлекайте меня от работы. А то будете вынуждены заплатить штраф. А если у вас нету денег, то придется зарезать какую-нибудь незнакомую вам девочку, - произнес лифтер, покосившись на одну из подростков.
- Тогда я лучше не буду вам мешать.
- Здравствуйте, Егор Степанович! - обрадовано воскликнула одна из девочек старичку, - Вы как обычно к своим едете? А как там ваш Коленька поживает? Все также не слушается?
- Коленька наш уже перестал вырезать треугольники в наших занавесках. И, слава Богу, начал немного кашлять. Но, доктор сказал, что это все от избытка воздуха и скоро он начнет кашлять по-настоящему. А вы, все развозите свои агитки?
- Да. Но сегодня у нас выходной и мы просто едем к подруге в гости, но можем для вас исполнить нашу последнюю праздничную речевку. Мы ее приготовили на День святого Патрика, к восемнадцатому.
Тут одна стенка лифта отъехала в сторону и девочки, под звуки доносившейся откуда-то волынки стали плясать ирландский танец, напевая:
Белфаст – ты стоишь у скал все равно,
И сколько б не было у вас пулеметов,
Не ступить на нашу землю протестанту,
Погибнем уж лучше!

Волынка сделала свой мелодичный заключительный выдох и девочки, последний раз, звонко щелкнув своими каблучками по полу, остановились.
Стенка лифта тут же вернулась в свое привычное положение. Григорий, чуть было не сбитый этой нахальной, не соблюдающей законы физики стеной, осторожно потрогал рукой совершенно гладкое место, куда, то пропадала, то появлялась стена лифта. Старичок, видя изумление на лице Ефремыча начал объяснять:
- Это все в ваших школах обучают, что материя состоит из фермионов, которым совершенно нет никакой возможности проходить сквозь друг друга. А у нас тут сплошные бозоны. Вы наверняка не знакомы даже с азами релявисткой теорией поля? А с теорией струн?
- По-моему, нет.
- Вот это и видно. А еще по лифтам шляетесь. А лифт-то на чем держится? Правильно, на тросах. А тросы из чего, по-вашему, сделаны? Из струн. Только больших. Как будто в черную дыру не разу не проваливались, - с досадой пробормотал старичок.
- Ни разу, - честно признался Григорий.
- Ну, ничего. У вас все еще впереди, молодой человек. Еще напроваливаетесь. Здесь их маловато, конечно, а значит где-то многовато. Диалектика…, - сказал Егор Степановичич, при этом, многозначительно посмотрев наверх, прихлопнул журналом сидевшую на светильнике, освещающем лифт, муху.
Заслушавшись старичка, Ефремыч и Костик только заметили, что девочек в лифте уже нет, а на Гогене ярко красной, блестящей от жира губной помадой, крупно, но по-детски неуверенно была выведена надпись: «I.R.A.», которую тщетно пытался стереть рукавом своего синего лоснящегося мундира лифтер.
- Ну, что же они снова?! – возмутился бородач, - сколько раз им говорил, что если испытывайте нестерпимое чувство написать чего-нибудь, пишите вон на том натюрморте.
- Они тут не причем. Им разрешается писать на чем угодно, кроме Гогена, но натюрморты портить запрещено, а если кроме Гогена ничего нет под рукой с губной помадой, то можно и на Гогене, только не на подлиннике, если его тоже нет, а так как он висит у вас в лифте, это разрешено, - защитил девочек Егор Степанович.
- Вот, только не надо меня обвинять в несоблюдении поправки двадцать два Хеллера. Лучше бы позаботились о соблюдении поправки XXII не нашей конституции, где как вы знаете, говорится о не превышении двух сроков пребывания «ТАМ». Они уже тогда предсказали без всяких средневековых французов, - парировал лифтер.
- Да, дались вам эти французы, с торчащими лягушачьими лапками изо рта. Доизобретались! Хотели первыми безопасное бритье придумать. Ну, и чего?! Хотя бы с курями поэкспериментировали вначале. А Людовика за что?!!
- А вот, вы, как думаете, Костик? От кого произошли мы? От французов, или нет? – еле сдерживаясь, заявил Старичок.
- Ну, мы уж точно не от французов. Лягушки нам не к чему. Мы древнеатлантоарктическая раса. Притом высшая. Мы все время стремимся ввысь. Птица пингвин – гордая птица! Мы не предвещаем о буре или дефолте. А вот о потеплении! Вы не понимаете, откуда все это. Когда вы ложитесь спать, содрогалось ли лежащечее с вами тело от прикосновения ваших холодных ласт к нему? Пробегали у него мурашки от этого? Чувствовали вы свою вину после этого? А ведь стоит вам только высунуть свои мерзкие, покрытые лишайным пушком задние ласты из-под своего ватного покрывала, вы успокоите всю экосистему, принимая на себя эти сотни и тысячи килоджоулей, покрываясь совсем не легкой испариной! Наши предки питались только рыбой беспамятной, за неимением клюквенного сиропа, который Вы скрывали за стенками Ваших рефлежираторов! Где было тогда Ваша пингвинотерпимость?! Я Вам все скажу, если уж чердак скоро будет всем! И не останавливай меня, Ефремыч!
- Да, я и не останавливаю…
- Конечная! – провозгласил лифтер, - лифт прибыл в восьмой проем. Температура за бортом есть. Просьба не забывать даже не свои вещи в кабине. Лифтер тоже человек.
Дверь (без скрипа) отворилась, и туда не вошли инопланетяне. Они может, и хотели, но где ж, их взять на чердаке.
Григорий с Костиком моментально выскочили наружу. И им, наконец-то, открылся чердак необозримый. Где солнце пробивается сквозь щели крыши, лаская своими лучами нежное оперение Костика. Где взмах одним ластом приподнимал его от мрачного пола, и можно было поправить эту покосившуюся ось Земли. Костик порхал в этом неведомом. Он был стремительнее орла, невесомее бабочки, добрее Айболита и беспорочнее Дианы.
Ему пытались укоротить крылья. Многие. Но Ефремыч отобрал у них ножницы. А Костик был уже у верхней границы чердака. Он все махал и махал своими ласто-крыльями с частотой колибри. Он все пытался пробиться наружу. К своим. К природе. Он пытался проклюнуть эти плиты из деревянно-стружечного материала, но дерево не поддавалось. Клюв покрылся паутиной мелких трещин. В горле застряли пропитанные олифой стружки. Костик еще делал судорожные попытки удержаться в воздухе, но это было уже сверх его сил. Пингвин обессилено сложил свои крылья и упал на обитый ржавой жестью пол.
Ефремыч склонился над бедной птицей, попавшей не в свое измерение, так и не смогший уйти отсюда. Он видел, как глаза Костика затягиваются мутной пеленой, а из клюва с хрипом пытаются вырваться еле различимые звуки. Ефремыч, стараясь не дышать, что бы ни пропустить не одного звука приблизился к Костику вплотную. Звуки стали складываться в слова. Костик с трудом произнес последнее в его странной, непонятной, а точнее непонятой жизни:

- Помню. Сплю. Долго сплю. Он хотел сделать радость. После. Провал. А где же он? Помню. Девушка говорит о прогнозе погоды. Где? Карта. Два полушария. Указка движется в западное. Боль. Резкая боль в голове. На указке вытянулись мои нейроны. Они хотят занять свое место в моем полушарии, но указка удерживает их. Почему это со мной? И где в это время он? Мозг не может вечно терпеть это. Может срок? Уже проснуться? Да! Но, где же он? Где время, когда я ушел туда? Но еще не настал тот момент. Должен терпеть. Еще. Указка сливает Тихий с Атлантикой. Ровно, но больно. Мучительно больно. Не хочу! Не хочу, что бы не было его. Указка протыкает материк, словно в тесто входит рука пекаря. Шум. Везде шум. Наверное, это указка, прорвав оболочку, вызвала бурю. Сильную бурю. Буря… Она может выхлестнуть лишнюю кровь. У меня. И тогда он придет. Может. Но, вдруг его нет? Тогда зачем? Мозг, взбитый указкой, как миксером начинает кипеть. Но, почему его все нет? Он же сказал, что будет. Будет, как только это произойдет. Не верю! Уже ни чему не верю! И если теперь он придет – все равно! Значит – нет! Пустота! Наверное, не успел. Или там. Или не сплю. Или не он. Сплю. Не помню.

2007