Жертва для Локи

Жертва для Локи

Пролог


Коль ты отчаялся
цели достичь –
вспомни о Локи.
Может помочь он,
но ты не скупись –
будь благодарным.

Если ж забудешь
долю отдать
сыну Фарбути  –
сам он придет
и возьмет не спросив –
это жертва для Локи.


Яркое утро для повара детского приюта Мурены-эже  закончилось катастрофой.
Потом она будет укорять себя за то, что прежде чем распахнуть двери, не раскинула, как обычно, карты. Хотя что это могло изменить?
В шесть утра золотое солнце уже припекало. Воздух был живым, плотным и бесконечно сладким, каким бывает только поздней весной после рассвета.
Свет заливал двор приюта, и, поначалу ослепленная ярким заревом, Мурена не заметила продолговатый темный мешок, висящий на тополе. Мешок раскачивался на легком ветру.
Тополь рос рядом с высоким забором, из-за которого дворовые дети часто бросали на территорию приюта то мячи, то ракетки, а однажды кто-то закинул даже школьный учебник.
Но в этот раз был не учебник. И не мяч. Это был человек.
Мурена не слышала своего крика. Потом, во время следствия, сторож говорил, что спросонья решил, будто сработала сигнализация. Что и говорить, Мурена любила этого паренька. Пожалуй, она была единственная, кто его любил.
Или нет?



– Пишите.
– Что?
– Пишите, как обнаружили тело.
– Я же говорила… Можно я не буду писать?.. Я по-русски с ошибками пишу. Просто расскажу, а вы запишете.
– Ну хорошо, хорошо… Что было дальше?
– С вечера я, как всегда, приготовила тесто на булочки – детям на завтрак… Я что-то не то говорю, вы так смотрите… В общем, я когда открыла дверь, было около шести утра. И почти сразу увидела его.
– Вы знали покойного?
– Да. Это наш бывший воспитанник… После детдома они жили у нас. Потом уехали. Куда, мы не знаем…
– Когда вы видели его в последний раз?
– Когда? Даже не помню… А, вот перед революцией приходили с братом. Говорили: уезжаем, мол, теперь долго не увидимся… Они частенько заглядывали, а потом пропали. Он еще на кухню зашел, так улыбался: «Моя кухня, – говорит, – я буду скучать по тебе»…
– Так. Значит, перед революцией, говорите?.. То есть в марте?
– Да не помню я.
– Возьмите воды. Успокойтесь, я всё понимаю.
Мурена, судорожно расплескивая воду, пыталась пить, но лишь облила блузу и перед юбки. По зеленому подолу поползло темное пятно. Мурена поставила стакан обратно, принялась вяло стряхивать воду с лужицы на темнеющей ткани. Потом бессильным жестом сложила руки на коленях.
– Скажите… Он это сделал сам?
– Судмедэкспертиза покажет. Не было ли у него здесь, в приюте, каких-то… особенных, что ли, отношений…
– Не знаю, здесь все отношения особенные. Сразу как скажешь?
– Мы нашли в кармане его крутки зашитый тайник. Скажите, кто такая Варвара?..


Следователь по тяжким и особо тяжким преступлениям Тычков завернул за угол, оказавшись на задворках приюта. Здесь раскинулось натуральное хозяйство. «Хозяйство» гоготало, хрюкало, шипело и кудахтало. А также лаяло, рычало и было заперто в будке, откуда виднелся лишь злой блестящий нос.
Какая связь между менеджером детского центра и тихим выпускником детдома, участвовавшем в организованном мятеже? Вероятно, никакой…
Тычков набрал номер на мобильнике.
– Да, алле, Мелис Исенович, это я. В общем, директор говорит, была у них менеджер по развитию Варвара Спира. Уволилась по собственному год назад. Да, да… Он был участником Адской резни… Два раза его брали вместе с толпой. Не организатор, участник, бандитские нападения на мирных граждан… Ладно. Да, я приеду – завезу документы на износ . До связи.
Тычков внимательно осмотрел тополь, улыбнулся деревянной сове, крепко приделанной к дереву. Ему представился киргизский мальчуган, с высунутым от усердия языком вырезающий это чудище из деревяшки. Тело, снятое несколько часов назад, было подвешено к жердочке этой деревянной совы.
Выходя из ворот, Тычков заметил сторожа, весьма кстати подметающего клумбу. Окна коморки сторожа выходили как раз на спальню мальчиков.
Это был лысый разговорчивый узбек старше сорока. Слишком разговорчивый. Грех было бы не попить в его каморке чаю.
Украшением стола на третьем этаже была двухлитровая стеклянная банка. На дно Дамир щедро сыпанул заварки, залил водой, опустил кипятильник. Когда вода закипела, банка стояла еще минут пять, накрытая блюдцем. Дамир разливал полученную почти черную жидкость по крошечным, на пару глотков, пиалам. Пиалы внутри тоже были черные...
– Я ей говорил: не мути с парнем. Он же умрет, когда ты его бросишь… Мы люди незаметные, зато заметливые. Почище директора.
– Так вы ей и сказали. А она что?
– А она, знаете – ничего. Больная была на всю голову…
– И что она рассказывала?
Дамир засмолил самокрутку в коричневых пальцах.
– Что вам-то? Вы же всё равно дело закроете…
– Ну, официального приказа пока нет.
– Ладно. Какая теперь разница. Раз он умер. Варвара уже, наверное, уехала давно. Уехала и забыла …. Они, знаете, тут такое однажды устроили! – засмеялся узбек в густые усы.
– Можно я прямо спрошу?
Дамир кивнул, отхлебнул чаю, подлил еще гостю. Тот накрыл ладонью пиалу в знак того, что достаточно:
– Ыракмат, ыракмат, байке … Дамир-байке, он что-нибудь упоминал о своем участии в Адской резне на юге республики?
Дамир посмотрел на следователя, и тот вдруг почувствовал себя неловко: маленьким мальчиком, сказавшим бестактность в приличном обществе. Он поразился странному выражению глаз сторожа.
– Я сам узбек, – медленно, с достоинством произнес Дамир, – в Оше у меня родня. Киргизы и узбеки всегда жили в мире. Да что вы знаете… Он не мог. Он был другой совсем. Как собачонка, затесавшаяся в стаю волчар. Ангелом он был, с большим приветом, но, клянусь, ангелом… У него даже имя было подходящее. Ладно, расскажу вам. Только давайте без протоколов ваших. И не обессудьте, если что перепутаю. Старый я уже стал… Давайте еще чаю.

Часть 1
Человек без рта. Бывший ангел

Глава 1
Начало. Мартовская жара

Девятого марта я ехала с похмелья в автобусе, который вез меня на работу. Мучили дневные кошмары.
Было тоскливо и убого. Уже не было снега. Уже не было любви. Только дрожливое ожидание грядущего в провальном безвременье. Будущее представлялось черной дырой, и непроглядно было, и муторно от грязи, в которой рождался город и моя жизнь.
…Вчера ездила к маме. Одна. Поздравила ее, выпила на могиле пива. Так разморило, что еле добралась домой. Токоев напрашивался со мной – он очень хотел познакомиться с мамой. Неужели он правда думал, что у нас с ним серьезно?
Токоев, конечно, не дождался! Ха, так ему и надо. Оставил розу, тупую открытку с натыканными сердечками. И накрыл это хозяйство истеричной запиской, в которой обещал больше не вер-ну-ть-ся ни-ко-гда! Вернулся через полчаса. С вином и конфетами. Вина было больше, чем конфет… Пьяные, мы валялись на кровати, пытаясь сношаться. Нда.
И вот сегодня дневные кошмары, разинув волчьи пасти, ополчились.
На соседнем сидении женщина громко смеялась и смотрела на меня с ложной пьяной проницательностью в глазах. Лицо ее изменялось в зависимости от тембра и громкости смеха: то это было лицо коровы, то козы, везде присутствовали рога. Конечно, кого вдохновит пьяная страхолюдина? Алкоголь ведь меняет ДНК.
Видимо, я сказала это вслух: контролировать что-либо было уже трудно. Женщина вдруг встала, подошла ко мне, и пока я ею любовалась, с размаху ударила меня в мой хлипкий нос…

Жара.
Как всегда, после дождливого февраля резко наступило лето. Но всё равно не хотелось ни покупать новую одежду, ни спать по ночам, ни думать о скользящей мимо жизни.
Особенно неприятно было, наверное, митингующим. Как бы ни прикрывались они газетками «Агым», как бы ни запивали водку почти горячей минералкой, пытаясь остудить свой фальшивый пыл мыслью о том, что сидят они здесь не за благое дело, а за жалкие гроши – ничего не помогало.
На следующий день после мятежа сняли оцепление вокруг Площади, и можно было ездить по городу. Или прогуляться среди вчерашних беснующихся, оставшихся валяться прямо на асфальте. Говорят, водку эти дни к Площади везли ящиками…
Рядом с каждым «повстанцем» – скромная полулитровка минералки, пустая и сиротливая. Дворники отказались убирать Площадь после этой ночи – биотуалеты привезти не удосужились, а в пылу жажды народной справедливости и огня – огня для нутра – не до газет и укромных мест.
Густое всенародное возмущение дымилось ошметками в лучах почти уже весеннего и во всякое время жаркого солнца. Кончилась дармовая водка, значит, пора по домам. За месяц продажи родины в розницу у Белого дома платят достаточно, чтобы продолжать питаться лепешкой и чаем.
Это было время, когда на моей родине к весне, по сезонной традиции, словно тухлый «подснежник»  из-под грязного тощего снега, проросла новая профессия – митингующий.
Как раз к пробуждению мятежников подъехала машина с гордой надписью «Ар-Кумыс». Изрыгнула из себя бодрых парней, выгружающих спасительные бутыли.
Круглый прыщ разоряется в мегафон перед полуживыми алкоголиками, средний возраст которых около тридцати: «Давайте встанем за Родину, братья!» Братья, рефлекторно среагировав на обещание водки и нескольких сотен сверху, завозились. Но встать было проблематично. Самым настойчивым всё же удалось усесться. Жестокий недогон – это вам не шутка. Тяжелая это профессия – родину продавать…
Женщины и дети уже подтягиваются со стороны парка, умытые, подмытые в фонтане и напившиеся воды пригоршнями оттуда же. Солнце расходилось нешуточно – еще один теплый бессмысленный день ждал нас впереди.
Но мне не надо на Площадь, я еду дальше, на работу, в приют для уличных детей -беспризорников, внутренних мигрантов и выпускников детдома, который назвается «Детский Центр Жизни».
Сначала они кажутся одинаковыми: вонючими, грубыми и несчастными, и всё окружающее пахнет нереальностью. Такой, как бывает в снах. Они никогда не могут наесться, даже если съедят две порции с добавкой. И никогда не променяют вольницу ночных просторов на сытые ужины и казенное тепло постели.
Это трудно понять нам, людям другого мира, у нас слишком разные кумиры. Как мертвый телец против живой воли. Здесь наша территория и наш закон. Закон равенства. Которого не бывает.
На первом этаже «Детского Центра Жизни» располагается офис, где заседают все управляющие делами разных отделов: питания, образования, мониторинга и развития. Последним вот уже три дня как заправляла я. Чуть дальше, в застекленном закутке (дела Центра и его директора прозрачны!) – бухгалтерия и кабинет директора. Также на первом этаже большая комната мальчиков, рассчитана, как и комната девочек, не менее чем на десять кроватей. В ней всегда есть дополнительные спальные места на случай сильных морозов.
Столовая, игровая и комната девочек – на втором этаже. На третьем – комната для выпускников детского дома программы «Взрослая жизнь» и актовый зал. Здесь же коморка сторожа. Единственное место, где можно покурить, если совсем невтерпеж, или ночью, во время дежурств.
Работники Центра питаются в одной столовой с детьми. Входя в курс дела, помаленьку надергивая кусочки испуганных историй о беспризорных, я вспоминала, как слышала, что их насилуют на улицах, и теперь в столовой, когда они относили свои тарелки в мойку, поворачиваясь ко мне спиной, мой взгляд неизменно упирался в их худые детские затылки, точно я пыталась понять, как же это возможно…
Аппетит безвозвратно исчезал. Бесполезно было убеждать себя, что все это враки. Однако спор уже затеян, и быстрая правда сует вместо ложки в руку аргумент, что большинство беспризорников поступают в Центр с венеричками… Ковыряние вилкой в гречке с кусочками мяса вызывает теперь рвотные позывы – где-то здесь наверняка прячется белое, слизкое, вездесущее.
По первости я их не различала. И когда, к моему бесконечному ликованию, можно было выскользнуть в перерыв до ближайшего поворота затянуться табачным дымом, я шарахалась от каждого киргизенка: вдруг наш?! Если увидят с сигаретой, мне кранты – в Центре строгий запрет на курение и алкоголь. Оно, конечно, педагогично, но что же делать мне, взрослой курильщице с семилетним стажем, не желающей перевоспитываться? Много в то время было дырок на юбках и куртках, прожженных спрятанными за спину сигаретами.
После обеда, в очередной раз потрясенная, бегу за поворот. Мырк  на остановке рассматривает ярко одетую тетку, и близость этой доступной женщины привлекает его до дрожи в руках. Так же как меня сейчас лежащая в кармане долгожданная сигарета, которую я сейчас выкурю. Он смотрел на нее жадно и неутомимо. Я думала о ней. О моей сигарете в кармане.
Возвращаясь первые дни домой с новой работы, по вечерам я плакала. Слезы как переход в новое состояние – небесполезны. За чужим страданием забываешь свое. Бабушка вздыхала и качала головой: «Какая тяжелая работа…» В ее голосе сквозила хорошая удовлетворенность: деньги правильно получать за нелегкий труд. Тем временем я, спасаясь от пустоты, окуналась на дно. Одно было внешнее, второе – внутреннее. Я никогда знала, что люди могут так жить.

Глава 2
Ошские и дордойские

Я стала первым в истории «Детского Центра Жизни» менеджером по развитию и лоббированию идеи.
И первые дни мне не могли найти применение. Все, включая меня, плохо представляли себе, чем же должен заниматься человек на такой неплохо оплачиваемой позиции. Но доноры, финны, требовали закрыть вакансию.
Мои обязанности придумывали на ходу.
Чтобы войти в курс дела, а также чтобы чем-то загрузить меня, директор предложила мне поехать на программы, которые проводятся на местах – крупнейших рынках города: Ошском и Дордое. Самое важное происходит именно там. Здесь офис, а там жизнь, реальная жизнь беспризорных детей.
Мы садимся в синий бус с надписью на киргизском, означающей, что мы, социальные работники, едем возвращать кому-то нормальную детскую жизнь. Говорят, за все годы программы менты ни разу не тормозили.
Загружены под завязку большими чанами с едой – кормить, двумя врачами – лечить, несколькими соцработниками – возвращать в школу. И мной – для понта.
 Привычная панорама выученных наизусть улиц всегда забавно смотрится из окна незнакомой машины. Вот завернули на Ошский рынок.
Известная любому бишкекчанину клоака, эдакое государство в государстве, где в грязи по колено снуют невидимые подростки с тачками и лотками семечек и пирожков. У этого чистильщика обуви три класса образования, а сколько у зазывалы, который предлагает узнать свой точный вес за «сом, байке, гана бир сом»?  Лишь специально заточенный глаз способен вычленить их из общего хаоса. Постепенно научилась и я.
Подъезжаем к «офису» нашего Центра. Это квартира на первом этаже в обычной панельке.
Душ – здесь можно помыться в середине трудового дня, начавшегося в пять утра. К этому тоже нужно приучить: далеко не каждого маленького работягу тянет к мытью – привычки такой нет. Кухня, где можно хотя бы раз в день поесть горячей и весьма калорийной пищи. (Кусочки мяса весьма приличные!) Комната для занятий, с библиотекой. Кабинет врача, где им ставят диагнозы, немыслимые для взрослых благополучных людей, у которых никогда не было ни сифилиса, ни туберкулеза. Вроде меня. Сумасшествие не в счет.
На месте я вижу девочек и мальчиков, русских и киргизов. Мы в кабинете врача.
Входят Катя и Света. Кате пятнадцать лет, на вид одиннадцать, занимается попошайничеством и проституцией. (В тот момент представить ЭТО не хватило мужества). Света, маленькая, косенькая, не разговаривает совсем, ей десять лет, и пять на вид. Пришли на осмотр.
– Катя, – спрашивает врач Раиса. – Как там мама?
– Да всё лежит… болеет.
Мамы таких девочек обычно болеют. И лежат.
Обе девочки явно не из мира, в котором живу я, моя семья, круг общения и даже милый сердцу Витей, видавший чудовищные виды. Но это совсем, совсем другая история. Дети подземелья, похмелья, ниже дна, в клоаке. Существа – не девочки.
Что-то внутри не выдерживает.
– Раиса, я сейчас.
Выбегаю из кабинета на улицу. Краем глаза замечаю на лице врача неизмеримое презрение к моей слабости. Рвотные позывы, слезы вырываются наружу. Я начинаю громко плакать, сморкаться и курить… У меня нет ничего, кроме разрывающегося сердца и дикой злости на беспутных родителей этих несчастных созданий. И на кой им эта школа, если завтра, им, может, будет жрать нечего?
Назавтра рынок Дордой. Бывшая Мекка лихорадочных шопоголиков школьного сезона – россиян и казахстанцев. На сто долларов здесь одевали ребенка с ног до головы, и не одного. Крупнейший когда-то китайский рынок в регионе. Этот заморенный кусок родины облюбовали внутренние мигранты из горных селений всех остальных шести областей нашей маленькой, терзаемой очередными «братьями», Республики. Хижины вперемешку с добротными двухэтажками. Наши – те, что в первых.
На средства нашего Центра был куплен дом, в котором живет такая семья. Здесь всё, как на Ошском рынке, только душ и туалет на улице.
На вид уже почти пожилая улыбчивая женщина Нуриза, мать семейства, в котором четверо детей, поддерживает дом в чистоте. В благодарность за это им позволено там жить. Спрашиваю у соцработника: «А сколько лет Нуризе?» Тридцать три, отвечают.
Обычный рацион для всех на целый день – чай и лепешка. Горячая, сытная еда, привезенная нами – спасение. Маленькая киргизская девочка лет четырех, младшая дочка Нуризы, уже бегает по двору в одном красном байковом платьице, перешитом из старого халата. Ластится к соцработникам. Гладя ее по гладкой черной головке, я вспоминаю, что теперь моя дочка будет расти без отца. Заломило глаза, закололо, полилась наружу соленая едкая лава, оставляя темные дорожки на напудренном лице.
От всего этого пахло нереальностью, такой болючей, что без сигареты мне, пожалуй, не выдержать. Буркнув что-то себе под нос, я предупреждаю соцработника, что отойду. Протискиваюсь к выходу, и по слякотной околице, по парно;му предобеденному солнцу – до первого поворота.
Дрожащими руками, снова крадучись, с закипающими слезами я нащупываю в сумочке спасение – серую пачку West’а. Ошпаривает нетерпением. Озираюсь. Вроде никого. Затягиваюсь… Все, отпустило. Кайф. Эх, не понять этого тому, кто никогда не затягивался!
Докуренная сигарета, впрочем, выбрасывается легко и без сожаления. Как турист в экзотической стране разглядывает аборигенов и их неприхотливые цацки, подхожу ближе к случайному домику. Говорливое семейство, занятое хлопотами, меня не замечает. Зато их жизнь, голая, неприкрытая, развешена застиранным бельем на веревках во дворе, дымится варевом из чанов на уличных кухнях, тычет в глаза безграмотностью тринадцатилетних сыновей, умеющих читать лишь вывески на базаре, алкоголизмом их отцов и бесчисленными женскими болезнями матерей. Они растут там, чтобы сменить через десять лет нас, сытых, образованных, всем неудовлетворенных. Чиркин омур.
Киргизское словосочетание «Чиркин омур» не имеет точного перевода на русский язык. Приблизительно оно значит: «Эх, жизнь…»

Сегодня три недели, как я ушла от мужа. Сначала было холодно и просторно спать одной, излишество кровати было стыдным. Зато теперь по ночам, вместо того чтобы шарить в тишине, среди прочих звуков в поисках знакомого шороха шин, изучив на слух длину тормозного пути, можно было просто лежать, замерев, и смотреть в окно, наслаждаясь статичностью меняющихся фигур глухого мрака.
Право, какое-то странное мистическое чувство охватывает при виде этой точки между крышей дома напротив и небом. Может, это, как водится, чей-то глаз, глядящий в мою сторону, или кусочек чужого счастья, недоступный на ощупь, далекий, как отрывок фильма, виденного в детстве, фрагмент читанного мамой рассказа или очередная фантазия неврастенички, бросившей пить две недели назад и курить три часа назад и беспредельно гордящейся этим, не делая поблажек ни для каких тревожных дней и пишущей записки в темноте из-за лени зажечь свет? Вот привстанешь, и глаза уже нет…
Все эти хрупкие вещи так недолговечны. В черной непрогляди. Precious . Какое-то молочное ощущение тепла, как в деревне, когда спишь на большой печи в компании двух таких, как ты и, кажется, пока ты здесь, ни одна беда не коснется, и чувствуешь, что спасен милостию, и эти двое заодно… Да и бед-то на свете нет, все они придуманы рекламщиками и буржуями, и Вселенная дышит тебе в лицо силой, пахнет медом. И никогда не было потерь, и всегда была любовь, и ребенок твой никогда не болел, и ребенка никакого нет, ты сам – ребенок.
Далеко-далеко издают звуки придуманные люди; птицы, поезд, печаль – все придуманы. В отличие от арки моего виноградника в садовой беседке и того глаза, что безошибочно выделил меня в темно-серой комнате.
Да еще того странного мальчика, которого я узнаю лишь в ненавистном мае.

Глава 3
Мама, стринги – наше всё!

Утро. Еду в суд.
Маршрутка битком. Удалось сесть, да еще у окна. Имею полное право теперь посмотреть на уличных людей.
Школа. Вот со скорбной важностью идет тетка, по виду училка. Кулаки и рот сжаты, идет наставлять чужих детей. Себя никогда не спросит, как можно жить с таким сжатым ртом? Вот молодой еще совсем парень выпивает у ларька сто грамм мутной водяры или самогонки, идет дальше жить с помятым лицом и удовлетворенным видом.
Вот бабулька с трехлитровой банкой ждет машину с молоком. Подъедет молочник, она ему: «Что-то ты, Миша, сегодня поздновато, всегда в семь уже здесь…»
Улыбнется несколько заискивающе: от этого зависит, будет ли в следующий раз Миша ее ждать или уедет сразу. И придется ей тогда тащиться аж две остановки за литром молока, где подешевле, а то ведь в пакетах втридорога. Он пробурчит что-то вроде: «Да выехал как всегда, пробки же, опять Площадь перекрыли…» Разговора теперь им хватит на двадцать минут – пока обсудят нынешнюю непрочную власть: «Ах, Акаев, Ах, Бакиев…», пожалуются друг другу всласть и разойдутся. Бабулька пойдет по солнечной улице, войдет в калитку, тут же плеснет коту молока, остальное поставит кипятить, а тем временем любимый сериал уже идет…
Эх, мне вдруг захотелось оказаться на ее месте. По крайней мере, ей, несомненно, плевать на надоевших лицемерных коллег, грядущий развод, зашкаливающие эмоциональные срывы и гормональные всплески. Но если, конечно, это из телевизора, тогда да... А вот поликлиника, в которой вырастают наши дети, как выросли и мы. Вот мое имя на заборе, хотя прославляют совсем не меня.
А вот наглый дяденька характерного поведения. Благоухающий свежим перегарищем, сгоняет с сидения ребенка, заваливается, вынимает из кармана «Асабу»  и начинает медленно, негромко вслух по-киргизски читать ее по слогам…
Иногда мне хочется спросить каждого члена этого «нового общества»: «Дяденька, а Вы откуда? Сколько живете в этом городе, и стал ли он Вам родным? Помните ли его таким, каким помню его я: цветущим, молодым и очищенным от подсолнечной кожуры, которой вы его заплевали, от ваших харчков, сморчков и блевотины. Он тогда так и назывался – Фрунзе, что по-молдавски значит «Зеленый». Жители этого чудесного зеленого города извинялись, нечаянно задев вас локоточком, говорили «спасибо» и «пожалуйста» и не выкидывали из такси и маршрутки за то, что ты другой национальности…
…А почему бы вам, батенька, не вернуться в родные горные пенаты, задабривать и удобрять скупую в тех краях землю и оставить нас, обыкновенных киргизов и русских, плохо изъясняющихся на диалектах госязыка, жить как умеем. Этот город был моей родиной. Когда в нем не было вас...»
Но, разумеется, этого я не сказала: мой бюджет не предусматривал починку сломанного носа.
Соседка тетя Айжан (коренная фрунзенка) заходит в маршрутку и, видя меня, улыбается и протискивается ко мне на заднее сидение. Отчего-то говорю, что еду на работу. Беседовать о прелестях бывшего совсем не в прикол. Да, да, вот лучше о фен-шуй и прочих радостях.
Внезапно она наклоняется к моему уху:
– Знаешь, Варька, как жить стало страшно после революции, – делится глухим шепотом, – вот передаешь деньги и, если говоришь по-русски, как на тебя нападают все! Ты что, родного языка не знаешь? Орус  что ли какой? Как начинают орать, чуть не с кулаками. А я, да и дети мои, все в русских школах учились, нам проще по - русски говорить. В быту-то. Так, когда свои приезжают в гости, конечно, по - киргизски стараемся. Не особо умеем, конечно...
– Ничего себе.
– Да. Вы-то хоть уехать можете, а нам куда? Я хоть и киргизка, а вообще поражаюсь, кто понаехал, что со страной, с городом становится, в помойку превратился, и все злые такие. Южные против северных, чуйские против ошских. Уже и так всю страну располосовали, было бы что делить. Вы уезжать не собираетесь?
– Собираемся, да всё никак не соберемся, – смеюсь я.
– Да что здесь – у Бакиева, оказывается, семь братьев, – смеемся, – все нахапают, потом сменятся. Нашелся бы патриот какой, как Путин, да никому же не хочется пост терять...
Я киваю. Бесполезные маршруточные разговоры.
– Ладно, Варвара, привет своим передавай. – Она встает, обращается к сидящему рядом. – Кечерисиз, сиз тушосунбу?
Провожаю ее взглядом. Грустно. Но и радостно: при выходе имею полное право обойтись своим: «Разрешите?»

Еду дальше. Открываю окно, пытаясь спастись от духоты и человеческой вони. Меня тошнит. Часто тошнит. На расстоянии руки от меня и всё же в другой реальности, на остановке бабка бормочет себе под нос: «Вот что при Акаеве было, то и сейчас при Бакиеве продолжается...» Стоит на обочине, дожидаясь зеленого. И вдруг резко выходит на дорогу.
Рванувшая маршрутка слева задевает ее капотом и, наплевав на завалившееся тело, набирает скорость. Наши и те пассажиры выворачивают шеи, пытаясь видеть конец истории. Тело, пошевелившись, встает и идет дальше по оживленной дороге, ничуть не мешая мчащимся мимо.
От приличного толчка на сидении передо мной резко вскидывает голову спящий пьяный парень. В кармане у него давно трезвонит мобила. Срывающимися пальцами открывает телефон и начинает плакать.
– Ооба … Апа … апа. Асель  украли. Свадьбы не будет. Я вчера всю ночь бухал. Не знаю, что мне делать, куда я еду. Я даже не знаю, где я.
Оханье из трубки слышно даже мне. Он закрывает телефон. По его лицу текут слезы, а вся маршрутка смеется. Становится душно, и тоже хочется плакать. День обещает быть веселым.
Я встаю, продираюсь сквозь плотную черную стену – в окно вижу здание суда.
– Разрешите?

«Враги сожгли родную хату. Старуха – страшная бабка. Тихая, добрая, но не слышит, поэтому, когда говорит, всех пугает: “И где ваш хваленый коммунизм… демократия… справедливость, равенство”.
Беги стоял, прислонившись к подоконнику. Он находился в городском суде. На сегодня у него был назначен развод. Рядом девушки – слов нет, ухоженные, но некрасивые. Беги как никто другой знает в этом толк. Девушки ведут беседу, будто анекдот рассказывают, как дочка в город собирается, а мама:
– Куда же ты на ночь глядя? Темень уже.
– Мама, где мои стринги?
– Покушай. Как же ты в город голодная поедешь?
– Мама, где мои стринги?
– Ну, ты хоть теплые штаны надень.
– Мама, понимаешь, будут стринги – будет все!..
Стринги – наше все!»

Я стояла, прислонившись к подоконнику, и ждала его, рассматривая в окно слякотный двор. Пыталась дышать не затхлым тошнотворным воздухом суда, а крохами уличного из щелей, улизнув от запаха страха, мерзости, выплаканных бесполезных слез, растерзанных жизней… Возможно, окно привлекло меня тем, что можно было представить, будто это всё не со мной, что я на свободной улице, а здесь лишь так, для видимости. Словно это такая игра.
Неожиданно подъехало развлечение. Машина с решеткой на крыше изрыгнула из железного чрева целую вереницу, человек пятнадцать, обычных «мусоров» в мятом хаки, с одним бараньим выражением лиц на всех. Выходя друг за другом, они строились дорожкой от машины до крыльца суда. Мне вдруг пригрезилось: вот-вот покажется кто-то из матерых уголовников, эдакий пахан, весь в полоску, в зубах папироса. Все, кто был в коридоре суда, прилипли к стеклам, подтягиваясь со всех уголков и наслаждаясь зрелищем для пустых глаз.
Конечно, интересно. И вдруг я вижу, как по аллее, выстроенной из ментов, выползают пара мужичков, обычных мырков с Ошского рынка, одна старая на вид торгашка и тройка ни в чем не уверенных подростков, сутулых, как наш Мир с программы «Взрослая жизнь»… Все в потрепанной одежде, пришибленные системой, гадами, своей жизнью. Гусеница из людей вползает в узенький проем, по обе стороны грозная стража с пельменеобразными лицами. И громыхнул на узкой грязной старой двери амбарный замок. Может быть, сегодня сломалась чья-то жизнь.
Зато начинает строиться моя жизнь. Вот получу штамп и пойду оформлять доки на отъезд. Уеду и буду жить нормально… Скучать по мыркам, по киргизам, по какому-нибудь мальчику...
Я, при серьгах, фальшивых бусах и улыбке красным ртом – на одной скамейке. На другой – парень, который когда-то выкрал спрятанный родителями паспорт, чтобы жениться на мне.
Это правда он? Вроде да.
На нем черный кожак, подозрительно знакомый. Это все, что осталось. Тот был стройным, милым и преданным. Этот с трудом протискивается в ворота. Оставивший после себя и своей засаленной подружки алые пятна на моей простыне, еще пахнувшей мной.
Мы сидим с глупыми и храбрыми лицами, как в кино. Обернувшись с блуждающей улыбочкой, я говорю ему: «Как это всё развлекательно!» И мы оба смеемся.
Судья тоже не подкачала – рыжая Маргарита Ивановна в красной мантии.
– Ответчик, вы согласны на расторжение брака? – спрашивает глубоким голосом задействованной актрисы из постановочной передачи федерального канала.
– Да, – не раздумывая, отвечает он.
– Может, всё же стоит сохранить семью?
Я замираю. Просто интересно, что он на это скажет.
Молчит. Интересно, что бы ответила я?
«Знаете, Ваша честь, хотя прошло уже десять месяцев, я никак не могу привыкнуть спать одна. И я до сих пор не могу поверить, что он больше не любит меня. Я не верю в то, что он любит теперь… кого-то другого. Что он может с кем-то, кроме меня, и с удовольствием. Что он равнодушен к дочке, которую от него однажды так отдирали, что она потом лежала три дня с температурой. А он отодрал ее от себя и поехал дальше, забыв про…»
– Да нет, Ваша честь. Семьи-то уже нет. – Просто и безжалостно знакомый голос произносит незнакомые слова.
Я выныриваю и слышу дальше.
– Ваш брак может считаться расторгнутым сегодня, такого-то числа, такого-то месяца такого-то года.
Этот голос, словно волшебная флейта, открывает дорогу. Надо непременно отметить приглашение в новую жизнь!
После суда он подбросил меня в мэрию. Я всё еще на сцене. Кривляющаяся и словесно извивающаяся. Следующие полчаса активной эксплуатации мышц лица, и так уже довольно потрепанных постоянным оттоком витамина С от почти непрерывного курения и мыслей о Сущем.
В машине курим и шутим. Интересно, он чувствует то же, что и я? Не сказала бы.

Как всё же бывают похожи совершенно чужие друг другу люди. Укладывая дочку спать, вспомнила отчего-то приютскую Вику. Семилетняя, она похожа на Майку, как сестра. По возрасту вполне могла бы быть моей старшей дочерью. Мне даже приходили в голову странные мысли: а что, я могла бы ее удочерить. Но очень смущал ее уже сложившийся, местами лицемерный характер. Такое часто случается с детьми - сиротами, в основном – социальными. Это когда родители живы, но их совсем нет в жизни ребенка. Когда они не знают, как себя вести, чтобы спастись от взрослых, которые запросто выпинывают их из своей, да и вообще из жизни. Которые ломают их, как в поле одуванчик, и им на это срать, срать и срать.
Как вот Майкиному папе, моему теперь уже официально бывшему… И как жить этому семилетнему ребенку, девочке Вике? Куда ей прятать глаза с длиннющими ресницами, когда до воя хочется ласки. И она, как собачка, готова для тебя сделать что хочешь: просто так ведь ничего не дадут. Никогда не давали.
Вот правильно говорят: не пой с утра – к вечеру плакать будешь. Но когда так невыносимо – не плачется.
«Не волнуйся, скоро, скоро наплачешься. Ты еще не знаешь, что твой настоящий ад начнется именно завтра». Никогда не знаешь, что начнется завтра или даже через минуту.
Так я могла сказать сама себе, но, к счастью, этого еще не знала.


Глава 4
Белая поварская шапка

Выпускников наших программ, в том числе воспитанников детдомов, обучали разным работам.
Девочек – искусству швеи, парикмахера. Мальчиков – мастерству слесаря, столяра, повара. Последнее предпочиталось. Считалось, что именно повар никогда не останется голодным, и это был аргумент.
Иса выбрал кухню как меньшее из предлагавшихся зол. В поварской белой шапке он еще мог себя представить, в сварочном шлеме – никогда.
Когда мальчику Исе был от роду год, а его брату Миру – три, родной дед сдал их в детский дом, что находился в городе Ош, на юге республики. Их мать сбежала от отца с каким-то прохвостом, прихватив грудную дочку. Отец по такому случаю запил насмерть и бросил сыновей с дедом. А дед что? Побежал за советом по родне. И киргизская традиционно многочисленная родня присоветовала: мол, старый ты уже, снаряжай в казенный дом засранцев…
После выпуска из детдома жилье нужно было ждать. И ждать где-то. Центр как раз открыл программу для таких ребят. Помощь заключалась, прежде всего, в психологической подготовке к нормальной взрослой жизни. Но не только. Им предоставили большую комнату на восемь человек, стипендию, пока не устроятся на работу, учебу в училище.
Однажды работники Центра, ратовавшие за воссоединение воспитанников с семьей, после долгих поисков нашли-таки их семью где-то на северном побережье озера Иссык-Куль.
Со снесенной от такой новости башкой ребята, побросав работу, которая их кое-как, но кормила, рванули в родное село. Слишком уж обожгло их такой вдруг реальной и жгучей тоской – посмотреть на людей, так похожих на тебя… всё простить, всё забыть… только бы рядом, только бы вместе… с ними.
Они вернулись через месяц. Падение вниз, с высокого моста иллюзий, оказалось тяжелым ударом. Возможно, первым в их новой реальности.
В общем, пока жили здесь, Мир периодически работал, по неделе на каждом месте – до первого прогула. А Иса проходил практику от училища. Прямо в столовой, на первом этаже приюта.
По правде сказать, вся практика его заключалась в чистке картошки и разделывании мяса. Еще в ношении белой шапки, то и дело сползавшей на красивый смуглый лоб, но не добиравшейся до кончиков блестящей челки, которая падала на правый глаз. Особого расположения к обретенной профессии он все же не испытывал.
Большая белая шапка была ему велика и делала его похожим на Маленького Мука. И вначале я заметила ее. В тот отвратительный майский день, похожий на другие, я, чтобы немного разбавить свои изгибистые мыслеформы, загнувшиеся раком при написании пресс-релиза, направила свои стопы в столовую – пообедать.
Он резал что-то кровавое на доске. Услышав, как кто-то зашел, он метнул взгляд на дверь. И я поймала этот взгляд странных глаз из-под блестящей черной челки, глаз маленького дикого зверька, зашуганного до смерти, но не раздавленного. Неважно, как сильно давят. Гнобят, лупят по затылку, таскают за загривок, называют дебилом, навязывают чужую жизнь, орут, обувают-одевают-кормят-опекают-попрекают. А он всё жив.
– Сдрасти... – сказал он одними губами.
Но я услышала. И мой зверь внутри приветствовал этого зверя – снаружи.
– Привет!
Звери не говорят человеческим языком, они просто поедают дымящуюся дымляму . Совокупляются. Принимают в свою стаю. Сжирают чужаков – это тоже они делают.
А у этого зверька перевязана рука. Темная, худая, с ослепительно белой бинтовой повязкой пониже локтя. Я слежу за тем, как эти удивительно тонкие кисти легко двигают тяжеленные чаны и двадцатилитровый чайник (попыталась я однажды сдвинуть его с места!), артистические пальцы снимают чугунную крышку над дымящимся варевом… Сервируют поднос – для меня… Мне захотелось разглядеть, какого цвета его глаза.
– Что у тебя с рукой?
Он быстро взглядывает на меня и ослепляет улыбкой.
– В футбол играл. Вывихнул, – еле слышно и едва понятно отвечает он.
– Так помажь троксевазином.
– Да не… – улыбается он смешливыми к месту губами как-то в пол, смущенно, словно аилская девица . Опять взглянет, наливая компот, и обратно, в излюбленное место – в пол. Такие блестящие влажные глаза, и даже неважно, какого они цвета.
На кухнях принято трещать без умолку о всякой ерунде, и, поддавшись влиянию эгрегора  всех на свете кухонь и их веселых поваров, с губами, всегда готовыми пробовать на вкус похлебку, собственную улыбку или шутку, я отрываю рот, чтобы… И тут замечаю на подоконнике толстую серую книгу с золотистой надписью на корешке «М. А. Булгаков». Застенчиво прикрытая шторкой, она терпеливо ждет, когда овощи будут заброшены в кастрюлю, а ее хозяин вновь примостится где-нибудь на краешке узкого стола молодого отчаявшегося врача и, подперев рукой щеку, жадно погрузится в его терзания. Со своего места я видела, как блестит серая обложка на солнце. Мне показалось, что она обжигающе горячая.
Я была шокирована. Можно было ожидать, что в перерывах между чисткой картошки и разделыванием мяса поваренок - практикант будет резаться в «стрелялки» на телефоне или, на худой конец, была готова увидеть в углу незаконченную партию в нарды, но только не том собрания сочинений.
– Ты читаешь? – киваю на подоконник. Он поворачивает голову, и я еще надеюсь, что услышу «А, это… Нет, это Арина-эже забыла…»
Но он утвердительно кивает.
– Нравится?
Снова кивает, улыбается вниз. Ставит на поднос блюдо с дымящейся и невыносимо благоухающей тушеной картошкой…
– А что еще ты любишь читать?
…кладет щипцами пару ломтиков черного хлеба на салфетку…
– Ну… Чехова, Есенина... – морковный салат в блюдце помещается рядом со стаканом компота. Обед готов, получите, распишитесь.
– А Есенин тебе нравится поздний или ранний?
– Не знаю. «Черный человек» нравится, «Любовь хулигана»... а так названий я не помню.
Он легко подхватывает поднос и, несмотря на мои возражения, несет его в столовую.
Двигается он изящно и как-то… царственно. Хотя, сказать смешно – непонятный детдомовский парнишка всего лишь несет столовский обед.

Пара мальчишек из приюта вытирали столы за только что поевшей малышней. К некоторым, особо неадаптивным, приходили учителя из ближайшей школы заниматься прямо в комнате приюта.
Дежурство. Еще один акт приобщения к трудовой дисциплине. Многие дети уходили из приюта только потому, что их заставляли убирать постель, следить за внешним видом, чистить зубы, убирать со стола посуду и подметать полы. Уходили, несмотря на явные (для нас) плюсы пребывания в приюте – тепло, всегда горячая вода, чистая постель, а главное – сытная еда и круглосуточное медицинское обслуживание. Переждав зимние холода и вылечив здесь хронические болячки – малокровие, тубик, венерические болезни – дети уходили по одному. Иногда летом комнаты пустовали наполовину.
Вот и сейчас два мальчика скрепя сердце подметали, мыли пол, бросая друг другу фразы на киргизском вперемешку с матерками.
Завидев моего провожатого с подносом и меня следом, они хрипло захихикали и что-то бросили ему, отчего он снова заулыбался.
Поставив поднос на только что вытертый и еще влажный столик, он развернулся к выходу.
– Приятного аппетита, – почти прошептал.
– Спасибо, – и так уже приятно, черт побери. – А, подожди, как тебя зовут?
Но мальчик уже скрылся за крутым поворотом дверного проема.
Я потом думала, как же удивительно, что он читает Булгакова. И какие бывают глаза у некоторых людей. Девушек с такими глазами восточные поэты называли «ботогоз»…
С удовольствием я впивалась в аккуратные квадратики мяса. Мальчишки закончили уборку и шумно ушли.

Я сидела
и мечтала
у открытого окна...

И тут услышала странную возню в прилегающем к столовой кабинете соцработников. Кто-то плакал. Незнакомый женский голос чеканил:
– Прекрати ныть! Не плачь, мне же надо на работу. Я пойду, потом заберу тебя. Я же тебя не бросаю!
Плачет мальчик, всё громче и громче:
– Мама, мамочка, не бросай меня! Не уходиииии! – уже в полный голос.
Я слышу голос соцработника Ханумы Аллоевны:
– Если будешь плакать, маму вообще не увидишь, а пойдешь в детский дом.
Ложка выскальзывает из моих рук и падает с глухим звуком в картошку. Мальчик рыдает.
– Ну как мама купит тебе камаз? – продолжает Фатима Аллоевна, самый добрый соцработник Центра. – Она пойдет на работу, и деньги дадут только через месяц, тогда купит. А если будешь плакать, я буду тебя ругать.
Мать орет:
– Да хватит ныть, я приду вечером. Или завтра… Отпусти руку! Пусти руку, я сказала!
– Мамочка, мамочка, не уходи!
Внутри меня что-то не выдерживает, я взрываюсь потоком слез. Я плачу почти в голос, не успеваю вытирать слезы выделенными мне двумя салфетками. Эта чудовищная пытка невыносима.
Ханума Аллоевна говорит без церемоний:
– Маймыл , мой сын и то не просит у меня ничего. Да если бы он стал клянчить, я бы ему самому так дала!
– Отпусти руку, я сказала!
Мы с мальчиком горько плачем. Я иду в туалет, чтобы умыться.
Мы не имеем права вмешиваться в дела соцработников, можем только советовать и сетовать. И то, и другое бесполезно – Ханума никогда ничьего мнения не принимает всерьез. Начинаются упреки: «Вы ведь не педагоги – понять методику не сможете» и, как-то незаметно, ты оказываешься виноватой. Если бы я зашла в кабинет, скорее всего, меня бы просто выставили за дверь.
А шестилетний Ороз еще несколько дней и днем и вечером выходил во двор, когда лаяла собака: может быть, мама идет. Днем посмотришь в окно, а он во дворе с машинками играет один, поглядывает на ворота, ждет. Надо ли говорить, что мама так и не пришла, ни через месяц, ни еще те полгода, которые я там работала. Пришел какой-то дядя, постоял с ним возле ворот пятнадцать минут и ушел. Ушел с целой кипой рисунков, которые маленький Ороз рисовал почти каждый день – мечтал отдать своей мамочке, когда она за ним вернется.
И как это возможно – прийти к ребенку в приют, разговаривать без эмоций во дворе, постоять и уйти, забыв о нем, только выйдя за ворота? И оставить его с ощущением дикого голода о тебе, гигантского одиночества… Потом его забрали, видимо, когда заработали достаточно денег, чтобы купить игрушечный камаз.

За добротным дубовым столом просиживают за важным делом восемь немолодых теток с морщинистыми от недосыпа и старости лицами. Все менеджеры, все, как и полагается, бесстрастны. Пятница и очередное собрание Членов Круглого стола (ЧКС).
«На повестке – вопрос о вводе в программу Центра еще одного выпускника детского дома. А также о продолжении или завершении пребывания в ней второго». (Так было записано в протоколе собрания.)
Куратор программы, девушка неопределенного возраста и жизненной позиции, Сулира, отодрав себя, наконец, от сайта знакомств, спускается по лестнице из комнаты мальчиков в офис. Вслед за ней семенят двое худых юношей.
Оба с опушенными глазами. От смущения или с непривычки здороваться они не стали, сели с краешка общего овального дубового стола, выставившись на съедение. Восемь взрослых теток сегодня решают их судьбу: оттянется ли на несколько месяцев начало их скитания по взрослой одинокой жизни или начнется уже завтра.
Первого я не знаю. Кудрявенький, светлокожий мальчик. В жалком стареньком шарфике, свитерке, прошедшем не одно поколение. В пиджаке из секонд-хэнда. Второго я видела только что в столовой. Он не успел еще стянуть с головы свою старую белую потаскушку, сменившую не одного хозяина.
Я засмеялась. Все встрепенулись, не веря своим ушам: смеяться на собраниях – это неслыханно… Я быстро опомнилась, но поздно. Он уже заглянул мне в глаза, чувствительный: не насмешка ли?
И тоже улыбнулся – ослепляюще. Испепеляющее. Наверное, надо было прикрыть глаза рукой.
…Они приходят сюда невыносимые, никакие; не разговаривают, почти не понимают, что им говорят, хотя и русскоязычные все. Киргизы, а не знают киргизского, если детдом был русский. Через пару недель, глядишь, мальчик тот же, а манеры уже приблатненные. В спокойной атмосфере Центра, в отлаженном порядке жизни они успокаиваются. Вдруг раскрываются таланты. Кто-то пишет песни, кто-то читает рэп, с девочками по телефону флиртует. Или просто бухает. Или проходит мимо, прошептав: «Сдрасти», улыбаясь, ослепляя и не видя тебя в упор.
Итак, Сулира приступает к своей гениальной речи. Члены Круглого стола, зная, какие полезности можно извлечь из таких собраний, приготовились испытать массу тонкого удовольствия, занимаясь своими делами: кто-то, радуясь свободному часу, расписывает планы в ежедневнике, кто-то составляет бюджет на неделю.
Сулира открывает синюю худую папку, ледяную и скудную, отвыкшую от тепла человеческих пальцев. Как казенные постели и столы этих мальчишек.
– Май, такой-то год. На вступление в программу «Взрослая жизнь» и продолжение участия ней есть две кандидатуры. Это Камков Семен и Акеримкулов Иса.
Семен, 1987 года рождения. По характеру уравновешенный, неконфликтный, с ребятами уживается хорошо. Сирота. Выпускник интерната. Закончил профлицей № 17 по специальности «мебельщик». Сестра сейчас живет в Канте, учится на швею. Сеня регулярно посещает ее по воскресеньям…
(Каменное лицо Семена выражает целую гамму эмоций. Много они вмещают в себя, эти маленькие дети. Если бы ты только знал, милый мальчик, какие у нас с тобой похожие судьбы.)
– С сентября пытаемся найти ему работу, но везде его обманывают в зарплате, иногда просто не платили. С последнего места он ушел по этой причине. Сейчас у частного лица красит двери.
– Почему ушел? – спрашивает тут же директор Лира.
– Мы договорились мешать бетон, – начинает Семен, – спросили, сколько платить, сто сомов в день хватит? Ну, я и сказал, да. А потом мне говорят, мол, ты что свое здоровье ценишь в сто сомов в день?
(Я даже знаю, кто ему это сказал: Мир уж ценит свое здоровье вообще в отсутствие всякой работы.)
Пальцы куратора исполняют непроизвольный шарящий танец, по привычке пытаясь нащупать клавиши, чтобы набить сообщение аморального содержания. Но натыкаются на острые края синей папки. Собралась-таки, вынырнула. Ее рот выплевывает фразу за фразой.
Уже семь минут Семен смотрит в одну точку – на край офисного стола. На столе золотой дорожкой стелется сегодняшний подозрительно солнечный день. Как себя чувствуют на таких местах?..
– А почему ты хочешь поступить на Программу? – спрашивает его Лира.
– Ну, хотел бы встать на ноги, накопить денег…
(Да скажи же просто, что жить тебе негде.)
– А цель у тебя есть, мечта?
– Мечты у меня нет. Живу реальностью, – виновато улыбается пацаненок. – Надо сестру еще поднимать…
Внезапно этот мальчик начинает плакать. Он утирает слезы своим потертым ушатанным шарфиком. Все, в том числе Иса, делают вид, что ничего не происходит. Все, кроме него, в замешательстве, которое мы пытаемся замаскировать. За несколько месяцев моей работы в Центре я уже привыкла к этому резкому ощущению странного сна, когда вспышка реальности вырубает мозг: «Это не со мной».
Привыкла, что такое бывает, но не отвыкла орать внутри. Простой мальчишка, с немытыми волосами, смелый и сильный, выброшенный воевать против всех.
– Это нервное, – шепотом скажет врач Раиса.
Сулира продолжает представление.
– Акеримкулов Иса, 1988 года рождения. Также выпускник детского дома Ошской области. Иса работает кондитером. О нем очень хорошие отзывы. Он старательный, всё делает, что говорят. Получил зарплату, купил одежду на зиму, и теперь ему надо накопить денег на жилье, просит оставить его до декабря, пока насобирает.
(Из отчета социального работника:
«В октябре началось устройство на работу Акеримкулова Исы в связи с получением им диплома об окончании училища. Мы столкнулись с массой проблем: почти везде требовались повара-кондитеры с опытом работы. Очень мешала неуверенность Исы – он не хотел работать по специальности. Хотел работать грузчиком. (Здесь я, читая отчет, засмеялась на весь офис: разве такой красивый мальчик может работать грузчиком?!) В раннем детстве у Исы выявили серьезную задержку развития и нарушения речи: он почти не разговаривал. С ним проводилась работа по снятию страхов. Соцработник вместе с ним ходила к работодателям. После этого Иса устроился на работу в пекарню учеником. Работа была очень тяжелая, в ночную смену, без выходных и без оплаты. Он работал так месяц, потом не выдержал и ушел оттуда. Затем, по объявлению, вместе с соцработником приходил на собеседование в кондитерский цех, куда Ису взяли на работу. Работает он уже больше полугода, и о нем получаем только положительные отзывы...»)
Лира делает характерный для себя жест – почесывает затылок. Сейчас кому-то попадет.
– Сулира, скажите, зачем мы пишем предписания, планы, если нам самим до них нет дела? У нас по уставу дети старше восемнадцати не должны находиться, а ему сколько?
Сулира мнется – скорее бы вернуться на сайт, а дело-то затягивается!
– Уже восемнадцать.
Пользуясь моментом, пока Лира, взяв конфету из вазочки на столе, громко разворачивает ее и без интереса пережевывает, Сулира продолжает:
– Иса до сих пор не может получить паспорт – вы всё знаете, что его документы были утеряны в доме-интернате, где он вырос, и никаких метрик на него не осталось.
– Насколько я знаю, Иса находится в поле нашего зрения почти год. Что, за год нельзя было сделать паспорт?
(Конечно, можно, если этим заниматься.)
– Очень долгий процесс…
– Сулира, скажите, зачем тогда нам вообще нужен специальный сотрудник для таких целей? Может быть, Вы зря получаете свою зарплату? Назовите срок, когда паспорт будет у мальчика.
– Сейчас уже мы походили по инстанциям. Думаю, месяца через два.
– До какого срока он хочет жить здесь?
– До декабря.
Лира шумно отхлебывает чай из столовской кружки. Скорее всего, им не будет отказано.
– Мы будем обсуждать этот вопрос еще….
(Точнее, «я буду обсуждать, а ЧКС будет сидеть и поддакивать мне», хотела она сказать, но передумала.)
– Что у Вас еще, Сулира?
– Воспитанник, который находится сейчас в программе, Акеримкулов Тынчтык просит о продлении его пребывания здесь.
– Почему? – выражение лица Лиры не предвещает ничего хорошего.
– Тынчтык только устроился на работу, и с ним произошел несчастный случай – поранил руку. А так как его работа связана с физическим трудом, то его попросили уйти. Так он потерял работу.
(А руку Мир  поранил на концерте Сереги, того, что на черном «Бумере», говорит, танцевал брейк, а у самого вся рука изрезана бутылкой. Конечно, если пьянка мешает работе, на фиг ее, такую работу.)
– На что сейчас живет?
– Ищет новую работу…
– Кто что думает?
Традиционное молчание. Робкий голос врача.
– Может, дать последний срок до декабря?
Социальный работник:
– Миру уже почти двадцать…
– Поэтому он под большим вопросом. Жибек, пишите выводы: оставить Акеримкулова Тынчтыка с испытательным сроком в четыре месяца, продлить Акеримкулову Исе возможность проживания до 1 января такого-то года. Семен входит в Программу.
Вот и всё обсуждение. Почти физически видно, как ребятам становится легче. Жибек, секретарь, задает абсолютно формальный вопрос.
– Есть еще вопросы или кто-то хочет что-то добавить?
Я поднимаю руку. Прокашлявшись, встаю.
– Может быть, я несколько не в тему, – ребята и все остальные удивленно смотрят на меня, – но я хотела бы вот что сказать. Ребята, вы зря так расстраиваетесь, по всему видно, что сил в вас хватит на что угодно. Держитесь вместе, вместе вы станете еще сильнее. Ты, Сеня и сестра твоя – вы друг за друга, и вас ничто не сломит! Что касается мечты и цели – мечта – это и есть большая цель. А ты раздроби мечту на маленькие шаги к цели и каждый шаг по отдельности делай – так и придешь к своей мечте. Прямо план составь и делай всё, не отступая!- Эх, нашелся бы кто, посоветовал мне сделать то же самое в моей жизни... Я прокашливаюсь, всё-таки курилка бы здесь определенно не помешала. – И главное – верьте в себя. Вы молоды, талантливы, умны и всем хороши, у вас всё впереди! А ты, кондитер, не смотри так, а то я тебя съем.
– Спасибо, – тихо, но твердо говорит Сеня. От Исы я получаю такой взгляд, что внутри становится горячо, как от коньяка. Который я скоро буду таскать в сумке на работу каждый день. Уже скоро, совсем скоро…
Но, конечно, ничего этого я не сказала. А только потом прокручивала в возбужденном мозгу еще недели две. А мальчики просто ушли.
Это был большой взрыв, которого никто не заметил. Кроме двух зверей внутри. Но они не разговаривают и не сообщают нам о новостях. Пожалуй, мы никогда не можем сказать наверняка, где закончилась одна жизнь и началась другая.


Глава 5
Шаг, шанс и случайные связи

В тот солнечный день я, директор Лира и соцработник Ханума Аллоевна снарядились в стан врага – в минобраз. Лоббировать, лоббировать и еще несколько раз повторить то же самое, просто чтобы наполнить свою жизнь каким-то смыслом.
Мимо мчится сухая пыльная дорога. Пальцем расширяю холодную потную точку на окне служебной иномарки.
Останавливаемся на светофоре. В лотке «Тандырные самсы» торгует бойкий парень. Вот человек, знает свое дело, доволен им, не надо ему никого спасать. Он знает – перекусивший его самсой уже спасен, ибо голодный не может бороться за правду. Едем дальше.
Чтобы не терять ни секунды рабочего времени, Ханума Аллоевна принимается бодро отчитываться перед шефом.
– Лира, мы наводили справки в «Айдае» о Доходягине. Пришел отчет – имели место попытки суицида…
Лира, не оборачиваясь, с переднего сидения остужает пыл привычных усилий по пристройству к своей заднице. Ибо сейчас это будет не так удобно, как обычно, ведь они сидят слишком далеко друг от друга.
– Ханума Аллоевна, вы должны были проконтролировать весь процесс от начала до конца. Вы сами говорили, что этот Доходягин социально опасен. А ведь мы взяли его в Центр.
– Да… – лучший работник, самый добрый человек Центра и выдающаяся стрелочница госпожа соцработник делает еще одну провальную попытку. – Но медики давно должны были определить его в психоневрологический диспансер.
– Насколько я помню, Вы сами настаивали на его приеме.
Пауза. Я поворачиваюсь посмотреть на сморщившееся в ожидании удара лицо.
«Успокойся, теперь уже холопов не лупят», – мысленно посылаю я ей.
И она, расслабляясь, взбирается на верного фаворитного коника.
– Но он социальный сирота и подходит под наш устав. Туберкулез у него уже почти вылечили, документы восстанавливаются…
При упоминании туберкулеза вспоминаются неудавшиеся обеды в столовой, и я жалею, что успокоила ее, отворачиваясь к приятно-молчаливой панораме за окном.
Лира раздраженно почесывает затылок пятерней – любимое занятие с незапамятных времен.
– Давайте потом поговорим. Варвара, в перерыве закажите тринадцать порций обеда в «Шансоне».
– Конечно, – я радуюсь, что можно будет выйти покурить. Что же остается делать менеджеру по развитию и лоббированию, как не заказывать обеды!
– По полпорции солянки, одна жаровня на двоих, салаты – три вида.
– Слушаюсь, моя госпожа, – так следовало ответить согласно контексту, но я решаюсь только на: «Хорошо, Лира».
Заседающие собрались в тесном кругу, почти по-домашнему. Учителя и директора школ для детей с пробелами в образовании, пара-тройка «своих» газетчиков и энкаошники .
Пробовали ли эти холеные дамочки запахи двенадцати квадратов, где спят чуть не вповалку шесть человек, в том числе грудной ребенок?
Вот вы, например, госпожа директор, впоследствии обеспечившая за счет Центра полшколы учебниками. А после этого удачного дельца поголовно выгонявшая наших воспитанников из школы, мотивируя тем, что «они все у вас придурки!».
Но я этого пока не знала, поэтому сказала просто «Сдрасти».
Все рассаживаются, разбирают пластиковые стаканчики с плавающими в них пакетиками чая и потирая обожженные пальцы. Председатель собрания, крупная крашеная расписная блондинка Марченко, играя в строгое заигрывание, стучит по столу карандашом и объявляет повестку дня.
(По мне так ей бы больше пошла кожаная униформа и плетка.)
– Уважаемые товарищи!
Товарищи польщено улыбаются такому панибратству. Еще бы – от председателя сети исходят многие блага, связанные с распределением кусков и кусочков, будь то материальный эквивалент личного расположения или приглашение на прессуху.
– Сегодня на повестке дня следующие вопросы. Первое. Отсутствие правовой базы для решения проблемы. Второе. Должна быть разработана программа для возвращения беспризорных детей в систему образования. Третье. Мало коррекционных классов выравнивания для детей, пропустивших несколько лет учебы. Четвертое. Отсутствие у преподавателей опыта работы с детьми с пробелами в образовании. Пятое. Необходимы учебники на киргизском языке. Шестое. Доплата учителям беспризорных детей. И седьмое, самое главное – равнодушие государства.
Все закивали.
Единственная моя функция – наливать в стаканы воду и здороваться. Я сижу в углу и записываю по собственной инициативе в собственный блокнот:
«Составить сложный развернутый план действий по устройству дальнейшей жизни... “Один грамм зла налагает клеймо позора на всё благородное” (Шекспир, “Гамлет”).
Так мне показалось, так, наверное, и случится.
Флэшбэк – эффект повторения пережитого в снах».

К чему привел очередной круглый стол? В тот день мы замутили обалденную фишку – устроили бесплатную раздачу учебников школам, которые возьмут на обучение наших детей. Директора купились, и мы ударили по рукам. Жалкие полмиллиона сомов взамен на то, чтобы пара-тройка десятков детишек почувствовали себя людьми детьми. Хотя бы на время. Это даже не деньги.

Кстати, сегодня солнечное затмение. Пить нельзя. Зато курить можно: я иду по улице заказывать обед. Навстречу идет тетка с пустыми ведрами, по привычке скрещиваю пальцы и рисую в воздухе руну.
Льет дождь, я курю за углом под зонтом.
Даже если капли дождя очень тихие, шум всё равно стоит такой, что не слышно, о чем говорят прохожие. Но иногда даже за этим мелким шепелявым звуком капель не просто пропустить ответ на свой вопрос. Мимо меня прошли женщина вдвое старше и юноша вдвое моложе меня.
– Знаешь, – говорила она ему, – хорошо, когда шаг совпадает с шансом.
Они заворачивают за мой угол и, вероятно, продолжают говорить о своих небесных кренделях.
Шаг, шансом, шансон...
Я потрясенно докуриваю сигарету, медленно выбрасываю ее, она неспешно окунается в лужу, и я слегка заторможенно поднимаюсь по ступенькам «Шансона». Конечно, шанса не будет, если не будет Шага. Я делаю шаг, второй, ступеньки выше, я на крыльце, у меня начинает кружиться голова, и тут я понимаю. Храм должен заполнять Бог. Если нет Бога, то должно быть что-то, что заполнит Храм. Что? У меня нет ничего, что заполнило бы мой Храм.
(Надо сказать, в те дни я читала «Заир» . Не была в восторге.)
На часах тринадцать – тринадцать тринадцатого числа нетринадцатого месяца.

…Уже перед самым уходом из офиса я вспомнила про книгу. Глянцевая обложка купленного вчера сборника Бродского блеснула три раза – всякий раз, когда я преодолевала очередной лестничный пролет, поднимаясь на третий этаж. В окна глядело вечернее солнце.
Второй раз в жизни я подходила к этой двери. Первый раз, когда психолог Аня знакомила меня с Центром. Кажется, в их комнате даже кто-то был, кивнул мне с улыбкой, кивнула и я… Не помню, кто это был. Тогда все они были для меня на одно лицо. Чуть ли не в первый день я попала на какой-то праздник – в актовом зале выступали бывшие беспризорные дети. Я хлопала после каждого номера и всё время спрашивала себя, куда же я попала. Особенно мне запомнился один пацаненок. На его лице было написано, что еще вчера он спал на теплоцентрали и просил подаяния с клетчатой шапкой. Под глазом у него сиял фиолетовый фонарь, а пальцы были изрезаны бритвой. Губами, привыкшими к совсем другим словам, он сегодня в нарядном зале поет песенку о том, как хорошо быть послушным паинькой, а клетчатая шапка постирана, выглажена и уложена в шкафчик…
Так вот. Дверь в комнату ребят из «Взрослой жизни», выпускников детдома. По словам соцработников, эти ребята ни на йоту не приучены к жизни в этом мире людей. Что у них вечный потоп – могут забыть закрыть воду и ходят в носках, растаскивая грязь по комнате. Я пожалела, что у меня нет резиновых сапог, и постучала.
Тук-тук. Молчок. Еще тук-тук. Опять молчок.
Я приоткрыла дверь и сделала еще тук-тук. Комната была пуста. Я вошла. Пол был сухой и абсолютно чистый. Все кровати были аккуратно застелены, тумбочки прибраны. Из шкафа не торчала и не вываливалась одежда. С гигантского плаката на стене огромными, подведенными на индейский манер глазами за мной следила Кристина Агилера.
Но как я узнаю из выстроенных в ряд кроватей, где спит Иса? Некоторое время я рассматривала по-спартански обставленную комнату. Обеденный стол в углу со стопкой вымытой посуды. Хлеб, кастрюлька. За шкафом утюг, полка для обуви. Старенький музыкальный центр и диски – рэп, рэп и рэп.
И тут на одной из тумбочек я заметила мою старую знакомую в сером переплете. Только сегодня она уже не сверкала на солнце и не была так раскалена – тихая, замолкшая, скучающая рассказчица спала. Рядом с ней стояли или лежали стопками еще несколько толстых книг и довольно много поменьше. Чехов, Достоевский, Гоголь, потом Пелевин, Коэльо, Кастанеда, Библия…
Я подошла к серой, отогнула закладку. Книга послушно ожила.

« – Когда умрет, обязательно пришлите за мной, – вполголоса приказал я
фельдшеру, и он почему-то вместо “хорошо” ответил почтительно:
– Слушаю-с...»

Между переплетом и первой страницей была заложена фотография – шесть цветных снимков три на четыре. Свежая. Иса улыбался мне так, словно в ту минуту, когда фотографировался, думал о тех чудесах, что накроют его, как только в руках у него окажется заветный синий документ . Я внимательно рассматривала его лицо. Надо же, его совсем не портят скулы и полноватые губы. Никогда не думала, что можно быть таким красивым. И какая челка блестящая, даже на этой официальной матовой бумаге. И глаза темные-темные…
Я посмотрела на саму закладку. На листе бумаги какими-то полудетскими, старательно выведенными буквами было написано:

«Я люблю тебя очень-очень.
Сильно-сильно, вечно-вечно
И еще чуть- чуть.
Люблю только тебя одну, люблю и буду любить
Всю жизнь.
Для тебя я живу.
Твой сон наяву.

28 мая такого-то года»

За дверью послышались шаги. Я захлопнула книгу. Как будто застигнутый врасплох вор, с оглушительно колотящимся сердцем я бросила книгу на тумбочку и отбежала на безопасное расстояние. Шаги приближались. Я уже прокручивала в голове, что скажу Сулире, когда она войдет. «Я зашла, никого не было… Я обещала Исе книгу, вот она… ах, вот – в сумке...» Чееееееерт!
Шаги невыносимо громыхали прямо под моим ухом. Потом остановились, кто-то задребезжал ключами, щелкнул замок на двери коморки охранника. Шаги в последний раз протопали и затихли. Замок еще раз щелкнул.
Уф… Сегодня смена Ивана Христофорыча. Он всегда запирается в коморке, и я его понимаю: неприятно, когда тебя отрывают от фляжки с водочкой.
Выдохнув, я вернулась к полке. 28 мая – это вчера. Много бы я отдала, чтобы узнать, кому он это написал.
Я вынула из сумки Бродского, положила на тумбочку. Еще раз открыла сумку, вырвала из блокнота страницу и написала: «Есенин – гений. Бродский – гений». Вложила листок в Бродского и положила свою книгу под серую. Уже у двери я остановилась. Быстро вернулась к полке, раскрыла серую книгу, взяла фотографии и вышла.
Все-таки это хороший знак, когда, выходя из Центра, не встречаешь ни единой души.


Я стою на улице, курю. У нас в стране не принято курить женщинам в местах, где их могут видеть, так что я стою за углом Музея исторических наук. Под внезапным дождем.
Пожилая киргизка блюет чем-то вызывающе красным. Три варианта: отравилась помидорами, отравилась арбузом, отравилась гаденьким баткенским вином на розлив. Уж я-то знаю.
И вот ведь странно – детдомовский пацаненок в старой куртке с чужого плеча, всю свою жизнь ходящий в обносках или казенном, у которого «не все дома», как выражаются те, кто знает его лучше меня,
с замиранием сердца разглядывающий красивые машины, которых, возможно, у него не будет никогда…
плохо говорящий на любом языке, худенький, с голыми щиколотками, легко тягающий огромный кухонный чайник и кастрюли любого объема...
бесенок или ангел…
…краше всех этих холеных – только что из салона красоты, напомажены-уложены волосы, обновлен маникюр, на джипах и других неведомых иномарках, при немаленьком кошельке и самомнении.
Краше, слаще, любее. Дороже.
(Погода страшная стоит. Я заболею или нет?)
Через десять минут сидит передо мною один из таких, русский иностранец. Говорит с разными акцентами – в зависимости от страны, о которой рассказывает. Объехал почти весь мир. Мы в очень приличном дорогом ресторане. Прислуга смотрит на меня с дикой ненавистью, значит, дела у меня в порядке. Я ем баранину и пью мартини Бьянко. Он ест греческий салат и пьет греческое вино…
Пью слишком много мартини, и продолжение вечера более чем тривиально – я напиваюсь. Приглашаю на танец певицу, пристаю к швейцару, говоря, что он невероятно похож на гения русской современности Владимира Сорокина. Мой слишком трезвый обалдевший кавалер мне больше не интересен.
Я бросаю его, гуляю по освещенным улицам. Забредаю на соседнюю дискотеку, смотрю на часы, понимаю, что время-то детское, болтаю о чем-то с негром (по-французски?!), снова колбашусь на танцполе (я – звезда!). Мы с кем-то пьем коктейли с водкой, и я – уау! – лечу в небытие…
Очухиваюсь. Ночь холодна и отнюдь не нежна. Рядом обрыв и какой-то пьянющий горный мырк. По всем признакам, он хочет меня. Я ему ору:
– Ты хочешь, чтобы я прыгнула вниз, да?!
Вообще-то у меня нет такого желания – обрыв крут. Но я настаиваю:
– Ты хочешь меня убить, да? Хочешь сидеть за убийство, да? – я машу руками, как мельница, настоящая демоническая женщина …
Вероятно, передумав, он исчезает куда-то через кусты. Надо же!
Господи, где я? Прямо передо мной на стоянку заезжает невероятный БелАЗ. Этот чудовищный размер и рев создает и вовсе картину в стиле Кафки. Скоро утро, и сегодня надо бы на работу.
Однако, такси. От таксиста узнаю, что я в Канте… Очень мило, приеду как раз к началу работы офиса. Таксист ничем, разумеется, не отличается от всех остальных мужиков. Я сообщаю ему хмуро и очень неласково:
– У меня хлам.
(Этот козырь опасен и иногда работает против).
– Да врешь ты всё.
– Ну ладно, мне-то что, а ты жену заразишь…
Интересно было наблюдать за ним – как его ломало об колено: красочная мысль о жене со скалкой победила-таки стоячую похоть. Всегда срабатывает, просто безотказный прием.
У меня сохранилась сумка, а в ней деньги, что само по себе было уже из ряда вон. Раскошелилась. Пришлось звонить на работу и сообщать, что я адски отравилась помидорами.
А вечер начинался так томно…

Глава 6
Оформи это как жертву

– Навязчивая идея этого мальчика – уехать к дяде в Хабаровск. Как он это сделает, пока не знает.
Очередное собрание акционеров команды офиса в сборе. Да-да, тех самых, известных своей гениальной «Косынкой» на служебном компьютере и виртуозными по силе воздействия посланиями на сайтах знакомств менеджеров среднего звена. Еще здесь соцработники, рассказывающие о своих попытках воспитывать уличных детей.
Команда офиса вся состоит из женщин. Забавно наблюдать, как ни одна из теток, в том числе и я, не врубается ни в происходящее, ни в речь директора. По уставу, наше слово веско, должно иметь рациональное зерно и широкий резонанс. Но часто зерно, не имея доброй почвы, так и умирает где-то в недрах лучших побуждений. И потому ни один из нас не может сказать ни слова, пока оно не будет одобрено директором.
Эта тридцативосьмилетняя бабенция никогда не была замужем и детей, кроме воспитанников приюта и участников программ, не имеет. Стоит поставить на стол для гостей блюдце с шоколадными конфетами, как Лира, вдоволь наковырявшись среди них толстыми пальцами и откопав шоколадные, начинает молниеносно, одну за другой запихивать их в рот, не заботясь о том, где она, кто перед ней, как она будет разговаривать с набитым ртом и как выглядит. Настоящее воспитание, настоящий деревенский мужик. Это меня в ней всегда и восхищало – ни капли манерности, ни тени кокетства, этого чисто женского желания произвести приятное впечатление. Просто Лира как она есть. Вечно шмыгающая носом, как детсадовец, и ничего, в этом есть даже шарм, я сама стала ей подражать.
– Веня – шизофреник, это его официальный диагноз, – продолжает соцработник Надежда Крупская (это ее настоящее имя). – Он периодически уходит на улицу, и дети учатся от него словечкам. Например, они мне могут сказать «Ооруба!»  Почти все дети чекают насвай , я знаю каждого, кто этим занимается – у них губы со временем другой формы становятся. Недавно шили в классе поделки из войлока, так он работал сутками, почти беспрерывно, купил потом себе часы – такой радостный был. Такие дешевые, знаете, китайские. Может сосредоточенно сидеть за каким-то делом или просто смотреть в одну точку. На стене возле его кровати висят его первые тапочки из войлока, он очень гордится ими и всем показывает. Однажды я стояла в столовой, слышу, Веня говорит Ибраиму: «Давай скажем, что уборщица бьет нас тряпкой, ее уволят». Оказалось, Вене очень не нравилось, что Наргиза заставляет их убирать за собой, и они решили ее выжить. Ведь предыдущую уборщицу уволили именно потому, что дети жаловались на нее.
Через плечо кассира вижу надпись в ее блокноте: «Выпили с Лирой по 200 гр. «Красного дрозда». Истратили 150 долларов». Псевдостыдливо опускаю глаза и взглядом натыкаюсь на ноги бухгалтера под столом. Под ее кроссовками синие, исчерченные белой ниткой носки с надписью «Don’t forget». Это захочешь – не забудешь.
Поднимаю глаза на закрытые позы коллег. Члены Собрания, скрестив руки на груди, зевают в кулачки. Неужели я через десять–двенадцать лет буду такая же? И у меня не будет нормального парня и даже просто мужика? И я буду несчастной сплетницей? Лучше сдохнуть.
– Я часто приучаю детей к жизненным навыкам, – продолжает Надежда Леонидовна. – Однажды заметила, что Эркин ходит с порванными карманами, и через дырки видна кожа. Я стащила с него штаны и заставила его их зашивать. До сих пор сложно адаптируется Салават, часто ночью поправляю на ней одеяло, когда оно спадает, а она начинает кричать от страха. Она почти не разговаривает. Сначала мы думали, что она немая, но это не так…
В последующем Салават оказалась в свои неполные восемнадцать зависима от алкоголя по полной: продавала продукты, овощи с кухни и свои поделки из швейного класса и покупала дешевое вино или водку.
– Тахир, – вставляет свои пять копеек Ханума Аллоевна, – мать не хочет его видеть, ни разу не навестила ни в приюте, ни в больнице.
Я сижу лицом к окну, которое выходит на детскую площадку Центра и вижу, как мальчишки из приюта играют в какую-то полудетскую игру – лазают по железным перекладинам, носятся по горке и не знают, что в этот самый момент мы решаем их судьбу. Судьи – кто?
– А в последний раз она так нам и сказала: пусть остается, мне он не нужен.
Надежда Леонидовна продолжает:
– Тахир очень ждет встречи с матерью. Скоро у нее день рождения – он готовит ей подарок – шьет слоника, даже ночами, не покладая рук. «Когда я был маленьким, она как-то купила мне маленького слоненка. Может быть, это напомнит ей те времена», – надеется он.
Начинает говорить Лира. Из ее речи становится понятно: мы должны изживать в себе то самое стереотипное мышление, с которым стараемся бороться в окружающих. Все в Центре говорят, что дети воруют, но если мы и сами так считаем, то грош цена нашим усилиям и нашей работе. Я вспоминаю историю, рассказанную Иваном Христофорычем, когда он только поступил на работу в Центр.
«Чищу, – говорит, – я загон (Центр выращивает баранов), рубашка у меня прозрачная, а в кармане двадцатка. Я про нее и забыл, тут подбегают дети, начинают меня обнимать, целовать, я рад по уши – вот, думаю, как любят меня, разомлел, ну и убежали. А я потом смотрю – двадцатки-то нет! Вот, думаю, подлецы, а не пойман – не вор!» Все сотрудники об этом знают, но предпочитают помалкивать – сначала докажи.
Лира выходит к телефону. Я продолжаю рассматривать коллег. Перемигиваются. С милыми добродушными лицами. Все начинают лихорадочно высказываться, чтобы при директоре уже не иметь никаких вопросов к себе с её стороны: мол, я уже всё сказал. Да, такие мы люди. Ведется обсуждение некоего мелкого негодяя, который нарушил все на свете правила, а потом свалил на остальных, и теперь не найдешь крайнего, а найти его нужно.
Соцработник Сабир рассказывает о невоспитанной воспитаннице, о том, что «он» в пятнадцать лет только еще учит таблицу умножения (в киргизском языке есть только местоимение «ал», которое означает все три рода).
– Он ушел из приюта. Из Кодомжая нам так и не дали информацию. Жил в общежитии, потом в больнице, затем пропал из виду на два месяца. Сейчас ему пятнадцать, сами понимаете, возраст опасный…
Я бездумно смотрю в окно.
– Он жил в приемной семье, и когда приемная мать умерла… – эх, опасен любой возраст… – Очень плохо усваивала жизненные навыки… Работать никем не хочет, только проституткой.
Я вижу, как Мальчик И выходит из кухни с кастрюлей в руках и заворачивает за угол приюта. Наверное, несет корм барашкам... Естественно, при этом я напрочь теряю нить разговора. Вероятно, теперь говорят уже о ком-то другом.
– Он просил у матери свидетельство о рождении, чтобы ехать в Казахстан к брату, тот обещал купить ему вещи. Его видели на Келечеке, опухшего, избитого…

«Болтаюсь,
Целый день гуляю.
Не знаю, я ничего не знаю, о-о.

Я бездельник, о, мама, мама,
Я бездельник, у-у,
Я бездельник, о, мама, мама…»

– Закончил всего три класса. В бытность в приюте получил два предупреждения за драки. Когда поступил, не умел ни читать, ни писать, ни рисовать, в свои тринадцать не знает форм, цветов. ЭХО головного мозга…
Мальчик И вновь появляется в поле зрения, в руках у него весело болтается пустая кастрюля, он смотрит в небо на пролетающий птичий клин. Юный, красивый, беззаботный, а я ведь за тобой наблюдаю отсюда, я так близко и так далеко от тебя. У меня начинает пульсировать внизу. Просто болеть.
– На прошлой неделе его избили, диагноз «Перелом ключицы»…
Место тяжелых ботинок и крепких молодецких кулаков в уличной иерархии.
– Мальчик Сухроб – гомосексуалист. Рассказывает время от времени, как его содержал некий дяденька, покупал конфеты, вещи. Иногда его «движения» странны для мальчиков в приюте.
Директор возвращается, все затихают. Лира делится новостью, которая должна быть для нас неприятна. Но людям, которым всё равно, не может быть неприятно.
– Так вот, государство устанавливает стандарты – аккредитация НКО. По 2–4 человека в комнате, однако не выделяет ни одного тыйина  на реформирование заведений. Могут придраться к решеткам на окнах – они недопустимы в детских учреждениях. Не знаю, как будем выходить из положения….
Лира… Оформи это как жертву.


Глава 7
Первая ночевка

Падают листья –
В нашем саду листопад.
Желтые, красные листья
По ветру кружат, летят.

Птицы на юг улетают:
Гуси, грачи, журавли.
Вот уж последняя стая
Крыльями машет вдали.
Стихи одного из воспитанников приюта

В последнюю пятницу месяца я ночевала в приюте.
Обязательные ежемесячные дежурства для сотрудников. Чтобы знать ближе детей, их нужды, чем они дышат, что нюхают (не шутка). Как правило, у нормальных семейных людей не возникает желания тратить целую ночь в месяц на каких-то отщепенцев, а потому они стараются улизнуть, договорившись с соцработником. Тот завидует, но не хочет портить отношения и отпускает.
Не скажу, что я альтруистка, но мне действительно была всегда ужасно интересна эта покоцанная, искренняя и непредсказуемая ватага уличных малолеток. До жути захватывало наблюдать за их поведением, думать, кто и почему так поступил и как это возможно вообще. Плакала, колотило каждый раз – потрясение, шок и истощенность. Но отказываться не собиралась.
Ночевать мне было удобно по пятницам – в субботу утром не надо в садик.
Распорядок дня в Центре прописан по минутам. После ужина обычно пара детей остается убирать столовую, остальные приводят в порядок комнаты: девочки – свою, мальчики – свою. Трое детей протирают пыль во всём Центре – каждый по этажу. Трудовая дисциплина – часть программы перевоспитания. После уборки, уже в девятом часу, наступает долгожданное время: просмотр телевизора. Он в приюте один – в большой игровой комнате, и включают его только вечером, блаженным, долгожданным вечером…
Дети налетают на меня сходу, особенно девочки. Соскучившиеся по материнской руке. Глажу их по теплым головкам с плотной копной толстых густых волос: Наргиза после душа дерет железной расческой мокрые волосы, а они все равно блестящие, крепкие, коса с мое плечо… Вот дал же Бог, а я какими только бальзамами, масками, массажерами, а всё равно куцый белесый клочок на макушке…
Сидим у телевизора. Ребята постарше, вернувшиеся из школы, и свободный в любое время суток Мир – прямо на полу. Никто на меня никакого внимания. Под красочные диалоги актеров неизменно в углу сражаются в шахматы Тахир и Веня. Оба, когда проигрывают, орут матом. Могут повалиться на пол, сцепившись, их тут же разнимет соцработник Сабир и поставит по разным углам. Через пять минут они снова будут сидеть за столом и рычать друг на друга, отгороженные шахматной доской, словно два тигра в разных вольерах.
Кое-кто из ребят возле меня. Развлекаю, как могу.
– А мне погадаете?..
– А мне?..
Я гадаю.
– У тебя будет три ребенка.
Вряд ли я сильно ошиблась.
– О! – все смеются.
В игровую входит мальчик Иса. Челка падает на глаза. Откуда они берутся, такие мальчики… Оглядел всех, заулыбался ослепительно своим (такие белоснежные зубы бывают только на смуглом лице), пренебрежительно глянул на шебуршащих приютских, поздоровался с соцработником, кинул мне свое безразличное «Сдрасти» и уселся смотреть на любовь юного кадета...
– А у тебя два мужа, видишь, – отчего-то с пересохшими губами шучу я. В руке у меня всё еще ладошка маленькой Динары.
– Давайте теперь я вам погадаю.
Я переворачиваю свою ладонь. Делай что хочешь, только не заставляй меня смотреть по сторонам.
– А у вас тоже два мужа! – орет она так, что некоторые поворачиваются и улыбаются слепяще и убийственно. Отворачиваются, тут же забыв про меня.
– А еще девочка и мальчик…
Я смеюсь сдавленным голосом пойманного в ловушку зверя.
– Варя-эже, помогите мне «Золотую осень» нарисовать. В школе задали, – Сережа дергает меня за руку и размахивает белым листом и карандашами темных цветов.
– Знаешь, я рисовать не умею. Может, тебе Талгат поможет?
Талгат – местный художник. Талантливо придумывает, рисует, как профессионал, только тематика всегда какая-то жестокая. Но Талгат увлечен своими новыми танками и машинами, увиденными где-то в кино. Я начинаю коряво выводить ветки деревьев, потом предлагаю Сереже продолжить: «Ну, хотя бы листики деревьев раскрась, вот, которые падают…» Вдруг Сережа бросается на кровать лицом вниз и начинает плакать. Я в растерянности. Что сказала, что сделала не так?
– Ничего у меня не получается, я ничего не умею, меня никто не любит, всегда будет так.
Он действительно плачет. А что я могу сделать?
– Знаешь, если ты так будешь говорить, то у тебя действительно никогда ничего не получится и все так и будут к тебе относиться… – сажусь на край его кровати и начинаю нравоучать. Как будто ему этого никто не говорил до меня. – А ты должен себя настраивать…
– Да ничего у меня не получится! Даже мама так говорила…
Я оглядываюсь в поисках помощи. Вокруг пацаны носятся с самолетиками, соцработник выдает ЦУ насчет уборки.
– Сабир, тут Сережа плачет…
Соцработник подходит.
– Сережа, ты же мужчина, что ты, успокойся.
Мне:
– Внимание хочет привлечь.
Такие вспышки у детей не редкость. Я подавлена. Так же, как этот мальчик, я могу сказать: меня никто не любит. Только в отличие от него, я уже это не афиширую. Знаю, что если пожалеет кто – большая удача. Так же происходит со всеми взрослыми.
– Что это? – Вахид теребит мой мизинец, покрытый розовой эмалью.
– Дурак, это лак для ногтей, – Наташа начинает гладить мои пальцы. – А у вас красивые ногти. А что это за кольцо?..

Я выхожу в актовый зал и пытаюсь дорисовать стенгазету. Входит Володя.
– Это стенгазета? Круто получается.
– Правда? Спасибо, – в окно я вижу, как Мир кокетничает с девчонкой, воспитанницей приюта. (Конечно, куда тебе уже, старая перечница.)
– Вы, наверное, хотите спросить, как я оказался здесь?
– Это только твоя история, Володя. Можешь не…
– Я жил в детдоме с десяти лет. До этого маму посадили в тюрьму.
– Да?..
– Да. Она убила моего папу ножом в живот. Я это видел… А в детдоме меня унижали. Говорили: твоя мать – убийца. Я плакал, а они били меня по голове ногами. Знаете, есть такие ботинки с резиновой подошвой. Они не оставляют следов. Они били меня ими по лицу. Конечно, я не жаловался. Зачем?..
У меня течет тушь. Это невыносимо.
– Ой, вы что, плачете, теть Варь?
– Нет, Володя, что-то в глаз попало.
– Извините, что я вас расстроил…
… Когда ночуешь в приюте и слушаешь их рассказы, испытываешь то же ощущение сна. Происходит то, что невозможно в жизни. Я сворачиваю стенгазету и иду в комнату девочек – нужно почитать им сказку перед сном.

После того как фильмы посмотрены, игры сыграны, полы вымыты, сказки на ночь прочитаны и определены шахматные победители, мы любили втроем – я, соцработник и сторож Дамир – посидеть на кухне или в каморке Дамира. Здесь можно курить.
Говорили о детях приюта, слегка сплетничали о сотрудниках или просто болтали о ерунде. Ничего такого. Запивали разговор исключительно крепким чаем. Пили долго – часов до двух, пока подводка и тушь у меня не начинали течь, а сидеть без косметики при мужчинах не в моих правилах.
Я постелила себе в комнате девочек на узкой холодной кровати. Одной из десяти. В спальне было довольно прохладно.
Девочки спали. Холодные одинаковые простыни. Холодные одинаковые одеяла с холодными синими и желтыми солнцами. Кто-то из них спал всю ночь в одной позе, кто-то падал с кровати, а потом всю ночь спал сидя, кто-то постоянно кашлял, кто-то кричал.
Меня слегка трясло – то ли от холодной спальни, то ли от общего ощущения навалившейся нестабильности. Городские беспорядки, ставшие почти нормой, ни при чем. Подумаешь, развелась. Зато каждый день на работе идет за год…
…И какие волосы… Какой он всё-таки худой, некормленный кондитер… Обалдеть… Ничего особенного, а что такого… И всё равно мышиный хвост… Как холодно…
Я где-то на самом краю обрыва перед прыжком в черноту, что чуть бледнее косы Наргизы. Но что-то мешает окончательно приземлиться на ноги там, в непролазной чудесной тьме. Кто-то, царапая руку, не дает спуститься. Он рядом и не дает ни туда, ни сюда. Я выныриваю.
Дернувшись, распахиваю глаза. Оглядываю комнату. Разумеется, никого, кроме сопящих девочек. Мое учащенное сердцебиение, противное, паническое. Открывается дверь, впустив вместе с полосой тусклого коридорного света приземистого мужичка. Сердце ухает вниз.
Слава Богу – это соцработник Сабир. Входит в комнату. Я натягиваю простыню до шеи.
Он садится на кровать.
– Вам не страшно?
– Немножко. Как-то странно чувствую себя – как будто воздуха не хватает.
– А вы знаете, многие говорят, что здесь живет какой-то дух. Как будто никого нет, а слышатся шаги.
– Да? Вот я тоже никак заснуть не могу: только задремлешь – будто кто-то душит или теребит за руку. И полы скрипят.
(Если верить вечно бредящему Токоеву, это было астральное покушение.)
– Правда? Он вас еще не знает, проверяет на прочность. Многие не могут здесь ночевать – спят на диванчике в офисе.
Я улыбаюсь. Улыбается и он. И гладит мое колено под простыней…
Эта глупая выходка фрустрированного соцработника вышла мне некрасивым боком. После моего жестокого отворота он относится ко мне с прохладцей, со смаком оговаривает и спустя ровно семь месяцев, в такую же ночевку в приюте, с удовольствием подставит меня. Да так удачно, что мне придется горько расплачиваться.
Меня трясло дома весь следующий день, как потом всегда после ночевок в приюте. Пока не пришел Токоев. Он продолжал реабилитировать меня после развода.
Он долго массировал мои мизинцы.
– Смотри, если сердце сильно стучит, надо массировать левый и правый мизинцы.
Мне и правда помогло. Я обняла его за надушенную шею и сказала:
– Спасибо, Антон. Ты спас мне жизнь.
И это была правда – без него я бы умерла, тогда, два месяца назад, когда умирала моя семья.
Но целоваться становилось всё мерзее – у него была отвратная манера пускать слюни в рот. Я честно пыталась влюбиться в него и не могла. Он весь, как холеная женщина, белявый, высокий, тонкий и очень моложавый. В свои тридцать семь выглядел на десять лет моложе. От него не пахло ни мужчиной, ни женщиной. Только неуравновешенным журналистом. Да, такие тоже имеют характерный запах.
Стояла солнечная суббота. Дома никого не было, Майка отправилась в кои-то веки ко второй бабушке, и мы с Токоевым опять пили красное вино. Тогда не так противно…
Он умолял меня бросить курить. Подарил кожаный блокнот. В нем мне надо было рисовать палочки. Две палочки – значит, сегодня выкурено две сигареты.
Чем больше разговоров об этом, тем больше хочется курить, и тем чаще я это делаю. Конечно, он типичный азиатский мужчинка.
– Ты очень быстро постареешь, – говорил мне с жалостью в глазах этот слащавый на лицо и тело блондинчик.
Его личный способ омоложения – сношения с совсем молоденькими девчонками, последней из них было семнадцать. Думаю, по мере старения этого «юнофила» возраст его девочек будет уменьшаться.
(«Он сказал, что ты им просто попользовалась». – «Да он не знает, что такое опытный пользователь – он бы даже не заметил этого, а потом всем говорил бы, что сам меня бросил…»)
– Слушай, недавно узнала еще один способ омоложения – пить кровь.
– М..?
– Да. Муж Азизы – вьетнамец. Она рассказывала мне, что когда вьетнамцы собираются, они режут утку, разливают ее кровь по чашечкам, посыпают зеленью и специями, и когда она застывает, как желе, они ложечкой ее понемногу едят. Медленно смакуют вкус. Надо как-нибудь попробовать. Правда, предварительно придется выпить не меньше чем пол-литра в одного.
– Определенно. Будем!
– Давай выпьем... за мою новую желто-коричневую сумочку.
– Нет, мы выпьем за твою фигурку-рюмочку…
Вот так и пили.
Он учил меня гадать на рунах. Больше всех мне был близок Локи – бог хаоса. Подобный тому, что царил тогда в моей башке.
Токоев показывал, как сшить мешочек для рун. Сами руны нужно вырезать из дерева с хорошей энергетикой – березы, дуба, кедра.
Я вспомнила, что возле приюта растет тополь.
– А тополь?
– Тополь? Хм, зависит от его энергетики... Но главное, запомни: когда что-то получаешь от рун, нужно выйти на перекресток и бросить подарок для Локи, иначе твоя удача обернется лажей, – это было его любимым словечком. – Мой учитель всегда говорил, что когда теряешь что-то, что хотел бы иметь или казалось тебе бесценным, оформи это как жертву для Локи.
Я крепко задумалась о тополе. Вырезать Феу  и... и? Пилить фигурки из дерева размером с фалангу, чтобы забрать себе одного мальчика?..
Точка Графенберга – область 12 часов.
Пять палочек в блокноте.
А еще он сказал, что я становлюсь похожа на типичную энкаошницу.

Глава 8
Один закат из жизни лошади

Все люди равны, но некоторые равнее

Я на Дордое. Собираю рисунки и сочинения для детской стенгазеты. Красным маркером на двух листах ватмана, прикрепленных к доске, пишу тезисы для детского издания. Это отличное средство лоббирования интересов. Одно дело, когда взрослые энкаошники ругают всех и вся, пререкаясь с власть имущими, проповедуя идеи и заветы, понятные только им одним. И совсем другое, когда то же самое, но другими словами и с другим выражением лиц говорят маленькие дети. Их голоса, размноженные тиражами по крупным организациям, просочившиеся в республиканские СМИ новостями, моими и их интервьюшками, пресс-конференциями, славой в школе… Всё это работает стократно мощнее.
– Газете должны доверять…
– У газеты должна быть миссия. Какая миссия будет у нас?
– Развлекать, беспокоить, волновать, задевать за живое, спорить…
Я говорю, Гульнура переводит на киргизский. Они смотрят на меня с приоткрытыми ртами. Долго советуются между собой по поводу задания «Дорисовка». Жанара увлеклась творчеством, рассуждает вслух о том, что происходит на картине.
– Вот они встречаются, он ее любит, и вдруг она узнает, что он колется. И тогда она говорит ему: бросай, это доведет тебя до смерти, иначе я уйду от тебя. А он идет по улице и щелкает семечки.
Узнаю характерные словечки из тренингов по репродуктивному здоровью, дело рук и всего остального Гульнуры. Он колется, чекает насвай – он плохой. Значит, у него нет ни любви, ни семьи, ни будущего.

Общаюсь через переводчика. Кстати, для наших работников я не меньшая диковинка, чем для воспитанников. Пару раз они деликатно пытались узнать, чем я, собственно, занята – может, развлекаюсь? Наверное, в офисе надоело сидеть, так решила прогуляться…
Перед занятиями детей кормят горячим обедом из трех блюд. Это служит хорошим началом отношений, согласно опыту. Я тоже ем гречку из железной чашки алюминиевой ложкой и боковым зрением вижу: наворачивают.
Для многих это просто перерыв в многочасовой рабочей смене – настоящее спасение для их семей, во многих из которых лепешка и чай – стандартный набор для завтрака, обеда и ужина. Пришли три русские девочки – двум лет по одиннадцать, одной семь - это Вика. Особенная девочка, с красивыми глазками. Русские здесь редкость, в основном дети внутренних мигрантов. Эти такие беленькие, никогда не подумаешь, что не домашние. Морщатся при виде гречки и салата, положенных поваром в одну тарелку.
Прохожу в библиотеку – жду, пока поедят вновь пришедшие, чтобы провести общую беседу. При виде подборки книг я удивляюсь так, что мои брови ползут вверх. «Дерсу Узала», брошюра «Преступление и совесть», «Русские женщины» Некрасова, «Сцены частной жизни» Бальзака, какая-то «Странная девочка» и очень необычная книжка «Про мальчика Артема», благодаря иллюстрациям похожая на учебник патологоанатомии.
– Какие странные книги, – говорю соцработнику Гульнуре.
– Вот потому и дети у нас странные, – отвечает. – Ну, пока вы подготовитесь, мы поиграем.
– Хорошо.
Через некоторое время выхожу в столовую, уже переоборудованную в комнату для занятий – столы поставлены впритык друг к другу, разложена бумага и писчие принадлежности. А игра называется «Я думаю, в детстве ты был такой…»
Я стояла и смотрела, как завороженная, на ребят, которые вдруг стали такие раскованные, смешливые и, хотя я мало что понимала, так как говорили они на киргизском, я любовалась их лицами, светящимися от близости и симпатии. Я подумала, что если бы взрослые почаще смотрели так глубоко в душу друг к другу, многие браки не распались бы.
За окном раздаются крики:
– Бааатулки принимаем, батулки!
Я подхожу к окну и наблюдаю странную сцену. По тротуару идет девочка и женщина. Белобрысенькая девочка в старом вылинявшем комбезике с чужого плеча, сквозь дырку в растянутой кофточке виднеется тело. Облупившийся лак на когда-то белых туфлях. В глазах – отчаяние. На женщине – непонятный балахон, в пакете – пластиковая бутылка. Навстречу им киргизская женщина ведет девочку. Девочка в белых колготках, новой розовой курточке, платьишке, всё с Ошского рынка, но новое и чистое.
И вот они пересекаются. Девочки на секунду поравнялись, и причесанная красавица, взглянув на облупленные серые носки стоптанных башмаков своей ровесницы, торжествующе понимает нос и идет дальше с мамой, в пакете у которой лежит колбаса, мясо и всё, что положено есть людям с нормальными туфлями. Белесыми глазами взглянула на меня оставшаяся, и мне захотелось плакать. Вот так, наверное, и становятся фашистами.
Наконец, меня замечают.
– Варя-эже, дети поели, поиграли, готовы к занятиям.
Рассаживаем детей вокруг стола. Сегодня рисуем маленькие сюжеты для предстоящего дня открытых дверей нашего Центра. И вот здесь из вечных полуграмотных (или совсем неграмотных) работяг они превращаются в настоящих творцов-сочинителей, художников, виртуозных выдумщиков историй. Темы выбираются разные, но на таких, как кино, книги, они начинают спать или баловаться. Им близки истории о лошадях, о нашем Центре, об учебе и семье. Пусть о своих мечтах и фантазиях, о чем угодно, только бы начали думать и говорить. Я пытаюсь это всё записать и по возможности добиться, чтобы они сами оставляли это всё на бумаге. В планах выпуск брошюр и газет с их мыслями и произведениями.

…Эркис рисовал лошадь. Я сидела и, очарованная, смотрела на этого уличного мальчика, днем тягающего тачку, доверху нагруженную овощами за какой-нибудь эжешкой и у которого никогда не было своих ботинок (они носят обувь с братом по очереди), а сейчас уверенной рукой смешивающего краски, накладывающего мазки, выводящего плавные линии торса. Через два года он собирается поступать в художественное училище. Дай Бог, чтобы его замечательные родители ему в этом случайно не помешали. Задумчиво сопит. И даже буйный Мухтар задает ему вопросы шепотом – преклонение перед волшебством творчества – и рассказывает мне свою историю, связанную с лошадью.
– Когда я в первый раз катался на лошади, ее торс был голый, мне дали кнут, и я начал сильно стегать лошадь, у нее порвалась узда, она поскакала, упала и почти задавила меня – я упал ей под копыта…
Вот Эркис макнул кисточку в зеленую краску, опустил на бумагу, затем кисточку в черную и, наконец, в желтую. Он смешал цвета, и лошадь получила натуральный окрас. Затем сюда же добавил красный оттенок. Через десять минут это была почти готовая картина – сказочная кобылица на жайлоо . Теперь у хвоста есть бордово-коричневый нюанс и он смотрится парадоксально гармонично. Затем снова микс из красного, желтого и зеленого, и вышли нижние горы. Картину мы назвали «Один закат из жизни лошади».
После Дордоя, в маршрутке, мокрой от пота толпы, я тащилась в офис. Опаздывала на собрание в садик. Быстро передам заметки ребят на перевод и – ну на маршрутку к дому.
Офис уже почти пуст. Так, соцработникам взяла, эти и еще те, что в ящике стола… Мы хотели пустить рассказы на языке оригинала и в переводе на русский. Тогда можно охватить бо;льшую аудиторию. А это что на столе? Да ведь это мой Бродский!
На первой странице закладка. И тот же полудетский старательный круглый почерк. Еле разбирая буквы, читаю:
«Спасибо. Я прочел. Мне очень понравился “Натюрморт”. Верните, пожалуйста, фотографии. У меня нет денег на новые».
Я перечитала несколько раз. Только с третьего раза поняла, что там написано. Я посмотрела в окно, будто надеясь увидеть того, кто это написал. За окном только бегали, пятная друг друга, несколько ребятишек и шелестел здоровенный тополь. Ветки доставали до окна третьего этажа и, возможно, стучали ветреными ночами в окно… Мне вдруг до ужаса захотелось узнать, в комнате он или нет. Если бы я могла забраться по этому чертовому дереву и заглянуть хоть одним глазком туда, вглубь его жизни, в его мысли… Что там происходит, в его комнате, в его жизни, в его голове? А что мне мешает прямо сейчас подняться на третий этаж и посмотреть в его глаза? Что мешает спросить: кто ты? Кто ты такой, я хочу знать…
Вот что – бумаги в моей руке. Мне надо отнести их. А вдруг я встречу его по дороге?..
Только у кабинета соцработников я вспоминаю, что забыла взять листочки с рассказами в ящике стола. Те, ради которых я откромсала полтора часа у своей жизни и у родительского собрания! Черт.

Еле успеваю в садик. Обычные разговоры – о сборах на ремонт и обустройство садика. Я слышу все сквозь туман и все думаю о книге в моей сумке, о странном мальчике с блестящими глазами.
Сто сомов на ремонт, сто пятьдесят на обустройство садика, где в группах ни одной живой куклы и ни одной машинки с колесами. Меня интересует только один вопрос: почему у моей дочери в рисунках преобладают темные цвета. В основном это коричневый и черный.
После собрания высматриваю, когда вокруг воспиталки рассасывается толпа родителей. Подхожу тихо. Задаю вопрос, стараясь говорить как можно тише.
– Да, у Майи темные цвета, вот выбирает сама такие карандаши и краски, – объявляет она громко, во всеуслышание. – Может быть, какое-то беспокойство, что-то тревожит…
(Да что ты говоришь, а я-то не знала, зачем и спрашиваю.)
– Вроде, дома обстановка спокойная, – пытаюсь я оправдаться, боковым зрением замечая, что родители с интересом наблюдают за нашим разговором. Воспиталка пожимает плечами, вряд ли мои слова убедительны – бывший муж позаботился о моем реноме, вовсю разглагольствуя о моих пьяных выходках. Земля слухом полнится, как говорится. Ну и, конечно, если приходить с новой пассией за ребенком, можно с успехом выставить на посмешище любую женщину с гораздо более безупречной репутацией, чем моя. А чего ты ожидала, развернутого расклада психолога?
И вот воспиталка по улице идет до троллейбусной остановки. Все ей кивают, все сегодня ее знают, она уважаема, она важна. Сегодняшний день удался. Пусть хоть раз в полгода… Ведь, в сущности, тетка она неплохая...
Кончился день, и вместе с ним – весна. Плавно опускался теплый, уже давно летний вечер. Ничто не предвещало катастрофы, разве что зачастившие в столицу тонированные джипы с заляпанными горной грязью колесами и сомнительными областными номерами.
Шесть Мальчиков И на краденой фотографии, запрятанные в недра моей тумбочки, лежали тихо в ожидании своего часа.



Часть 2
Осенние бесы. Пьяненькие

Глава 1
Письмо первое

Откажешься от роли такой – героем не быть.
Отмажешься от жизни такой – вором быть.
Кукрыниксы, «Герой»

К концу осени в город вошли танки...
Но началось всё гораздо раньше. За пару недель до этого недалеко от моего дома взорвался иностранный завод прохладительных напитков.
Я вышла во двор покурить и не сразу поняла, что за крики на улице. Я было подумала, что снова какой-нибудь наркоман умер возле моих ворот. В прошлый раз соседи не знали, что делать с трупом: мать отказалась его забирать. И так он лежал несколько часов, пока не приехала бригада…
Выглянула за ворота. Кажется, наркоман лежит теперь под забором соседей. Может, нужна моя помощь? Но то, что я увидела, заставило меня уронить челюсть на землю.
Черный дым заволок почти всё небо, горячечно-алые всполохи вырывались оттуда – через три улицы от нашего дома. Казалось, вот-вот лопнет горло вулкана, и разъяренная лава накроет адом этот душный городишко.
И вдруг что-то грохнуло так, будто взорвался целый склад с бомбами. Я вспомнила, что недалеко от завода стоит автозаправка… Поползла вонь по всей округе, будто горели люди или… лимонадные смеси. Люди в ужасе звонили в пожарку с мобильных, но линия была занята. Так бывает часто, когда звонят и звонят, а машин нет. Зимой, при минус пятнадцати (а это дикие для этих мест холода) люди, плюнув на громадные счета за электричество, врубают обогреватели и плитки, и на углу нашей улицы сгорает трансформатор. И тогда можно звонить хоть до утра – будет занято, потому что трубка снята, и машин нет…
Тетя Рания, пожилая дунганка, ругалась матом вперемешку со слезами: сегодня утром закрыли «Манас» – единственный аэропорт в Бишкеке, и ее сын, которого она не видела несколько лет, не смог прилететь из Новосибирска.
– Сволочи, когда же здесь жить можно будет, а? Звоню уже целый час, а линия перегружена, суки…
Последнее она произнесла на выдохе, снова нажимая кнопки когда-то красного, а теперь непонятного цвета телефона. Я смотрела в лица соседей, всех нас сплотило не это шокирующее зрелище. Ни один не сомневался, что это только начало.

В первых числах июня, когда жара уже начинает плавить не только асфальт под ногами, но и мозг внутри головы, и мысли превращаются в вязкий кисель, хочется лишь сидеть под прохладным душем и пить холодную воду. И больше ничего. Топик и шорты или сарафан с открытой спиной в качестве офисной одежды никого не смущает.
Ни на следующий день, ни в какой другой в Интернете не было ни одного сообщения про сгоревший почти дотла буржуйский завод на окраине города. Пошушукавшись об этом в офисе, немало удивленные и даже встревоженные, мы вяло принялись за свои дела.
Мне нужно было готовиться к грандиозному промоушену сборника со стихами детей. Мы планировали пригласить все крупные СМИ города, представителей интернет-изданий, новостных порталов и прочих.
«А когда я пойду в школу?
…Взрослая мать троих детей не знает, как выглядит половой член ее мужа. А точнее – каково их количество. До беседы с медиком Центра она считала, что, скорее всего, их два: из одного он мочится, а другим делает детей. Свет-то перед этим выключается…
Долго ли мы еще будем оставаться равнодушными, закрывая сердца и глаза, стараясь не замечать работающих детей? Этих измученных маленьких неучей, таскающих ящики с сигаретами и семечками вместо портфелей и учебников, и оставлять им в пожизненное пользование лишь беспросветное будущее в тоске и прозябании?.. Сколько еще калек получит страна, где дети работают на опасных хвостохранилищах  и табачных плантациях?..»
«Кто завтра будет жить в Келечеке? » Игра слов. Дословно на русском это будет звучать как «Кто будет жить в будущем?», но я пишу не о киборгах.
«...Кем станут эти люди через пять лет, без образования и привычки жить не только сегодняшним, но хотя бы чуть-чуть и завтрашним днем? А ведь количество внутренних мигрантов среди населения столицы составляет чуть ли не 50%, и многодетность в их семьях – традиция. Вернее, образ жизни. Устоит ли общество, расколовшееся на части – на них и нас?..»
Очередная агитка для прессухи по поводу готовящегося сборника отправляется Марченко.
Нет, я однозначно сейчас кончусь… Два стакана холодной воды из-под крана выпиваются прямо в столовой, под понимающую улыбку поварихи Мурены, от которой я в жизни не слышала ни одного слова по-русски. Она обычно только улыбалась.
Отдышавшись и кивнув в ответ, я пошла обратно. В игровой смотрели телевизор наши дети. Проходя мимо кабинета соцработников, я слышала, как Ханума Аллоевна что-то увлеченно рассказывала, Сабир ей мерно поддакивал, придав лицу заинтересованность, в действительности же думая о своем, и потом они вместе смеялись. Во дворе мирно желтели одуванчики; из-за забора, как обычно в это время, раздавались голоса ребят из соседних домов, играющих на площадке. Я шла к своему безопасному стулу, где меня никто не тронет, не достанет ни одна тягота жизни. Нет места неожиданности, только мерное течение душного воздуха перекатывается из одного угла в другой. Если бы не жара, так можно было бы жить вечно…
В состоянии безмерного наслаждения я села за стол. И тут всё кончилось.
Знаете, как это бывает? Ты возвращаешься по ночной абсолютно безлюдной улице, вокруг лишь белесые безглазые глыбы новостроек, слышишь только собственные шаги и знаешь, что в радиусе нескольких метров нет никого, кроме какой-нибудь бродячей кошки. И вдруг тебя резко окликают по имени. Вот на что это было похоже, когда я увидела письмо. Серый листок.
Вот так люди выходят за стаканом воды в приютскую столовую, а возвратившись и рухнув на свой стул, навсегда теряют прежнюю жизнь.
«Варвара-эже! Доброго времени. Как сами?
В этот раз мы приехали только на похороны. И то потому что муж матери всё звал Мира работать в его бригаде. Мол, казахи новый пансионат строят, платят хорошо. Хотя в прошлый раз мы поклялись, что больше туда ни ногой. Но Мир здесь никак не может работу найти, не может работать так сказать. В общем, первый раз в жизни мы увидели своего отца. Он лежал в белом саване и расступившись наши (?!) родственники пропустили нас к нему. Как всегда на нас все глазели. Какая же стояла там вонь, кто-то сказал, что из-за жары он начал уже разлагаться.
В первый раз я видел муллу, отметил как он ужасно заунывно поет. А женщины давай орать как оглашенные… Я слышал потом, как жена его говорила, что плакальщиц привез мулла. Мы там вообще были не к чему. Потом поехали к матери. А муж ее сказал, что Мир опоздал – уже набрали строителей, своих взяли казахов.
Мы видели их всех во второй раз в жизни. После того раза… А знаете, как в тот раз вышло?.. Если бы я знал, что так получится, никогда бы не поехал. Мы же их никогда не видели. Мы только знали, что дед сдал нас в детдом, когда мы мелкие были. Помню, как мы представляли их какие они. Какая наша мать? Как мы встретимся, как обнимемся, мать будет плакать, просить прощения, а мы будем говорить: “Мама, мы тебя уже давно простили”. Но ничего такого не было.
У матери еще трое детей. Дети, муж ее первое время глазели на нас как на обезьян из цирка. Нет, они конечно очень старались. Очень. Они еще и по-русски плохо говорят, а мы с Миром на киргизском сроду не говорили я узбекский и то лучше знаю… Когда мы сели за стол, я прямо чувствовал как над всеми нависла неловкость. Живут они неплохо: едят хорошо. Мать натянуто улыбалась, она была чужая для нас, эта женщина с заплаканными глазами. Муж ее позвал Мира работать в их бригаде, он стройкой занимается, но Мир сказал что он и в Бишкеке такие деньги заработает...
А мы ведь ни разу до того не были на Иссык-Куле. Какая же там оказывается красота! Видели вы когда-нибудь черное зеркало, в котором отражаются звезды?! Таких звезд нигде больше нет поймите! Огромные голубые как ваши глаза. (да-да, я заметил). Ночью выйдешь, когда не спится, босиком по песку мягкому как масло еще не остывшему от дневной жары. Подойдешь к озеру, оно лижет теплыми языками твои пальцы, зовет, зовет к себе. А вода – горячая как молоко что приносит из-под коровы с утра мать. Черное молоко. В общем, я писал вам ночью. Думал почему мы с Миром такие. Почему у нас такая жизнь.
Пожили у них сколько-то дней. Потом началось: то не так, то не эдак. Одна девочка, ну она вроде как сестра моя, потом спросила: «А тебя в детдоме по башке били? Я кино смотрела про детдом, там по башке били». Короче мы тогда собрались и уехали. И всё пошло как прежде. Но что-то поменялось в нас, мы поняли, что нас больше нигде никто не ждет… А знаете как хорошо когда тебя кто-то где-то ждет...
Штуку , что дала мать, мы уже почти истратили. И еще я купил серые листы – они дешевле. Вы извините если что не так написал. Очень хотелось с кем-то поделится... Мне почему-то захотелось с вами. Был рад увидеть вас только что на ступеньках!»

Я опустила серый листок и только когда в офис, как обычно, влетела Раиса, я поняла, что сижу и смотрю в одну точку. В рабочем компе у меня были месячные и годовые отчеты всех соцработников – они отдавали их мне на контрольную правку.
Где же он? Вот. Отчет Сулиры за прошлое полугодие.
«Из 8 подростков, участников программы “Взрослая жизнь”, двое были братьями. Они знали, что где-то есть их родственники, и мечтали когда-либо их найти. Поэтому ответственным соцработником велась работа по поиску семьи мальчиков. Это удалось сделать только в ноябре. Родственники были очень рады встретиться с ребятами, и те уже хотели перебраться к ним жить. Но мы понимали, что есть большая угроза неудачи, так как они много лет не знали друг друга, а свою сознательную жизнь подростки провели в интернате. Поэтому проводилась работа параллельно с родственниками по воссоединению ребят с родными. После беседы с соцработником ребята приняли решение, что поедут на короткое время на Иссык-Куль, откуда родом, но не останутся там пока жить. Первым вернулся старший Тынчтык, почти следом за ним – Иса. Причина возвращения братьев – сложные, неуживчивые характеры обоих».
А вот еще более ранние.
«Ребята были не самостоятельны и неуверенны. Не видели перспектив будущего, не умели планировать. Жили одним днем. Двое участников были из вспомогательной школы: Арктут и Иса. Вообще, всем ребятам уделялось повышенное внимание. Все участники были из интерната Ошской области, не умели вести себя, следить за собой, не знали, как нужно говорить по телефону…
В 1-м периоде программы и ребята, и соцработник сталкивались с большими трудностями. Подросткам было трудно привыкнуть к новому образу жизни: им казалось, что от них требуют слишком многого. У ребят, привыкших к жизни в интернате, не было опыта самостоятельной жизни, навыков к трудовой дисциплине, при этом они должны были еще и трудоустроиться. Если им и удавалось получить какую-нибудь работу, то они часто опаздывали к началу рабочего дня, так как поздно просыпались, могли пропустить рабочий день без уважительной причины, уйти с работы раньше времени, не отпрашиваясь. В результате чего работодатели отказывались от их услуг. У них не было денег на еду, одежду, обувь, дорогу. Затем начинались поиски другой работы, уже вместе с ответственным соцработником, а также с мастером профобучения через биржу труда, ярмарку вакансий, через объявления в газетах, но это практически не давало результатов. Причина, по которой подростков не брали на работу по специальности – отсутствие опыта работы.
Центр оказывал финансовую поддержку воспитанникам программы “Взрослая жизнь” в размере 30 сомов в день на человека на протяжении всей фазы. На эти деньги ребята покупали продукты питания, мыломоющие средства. Научились планировать бюджет, делать расчеты, составлять меню своего питания. Отношения среди подростков в группе были хорошие, конфликтные ситуации возникали редко – возможно, сказывалось то, что все они выросли в одной социальной среде. Если конфликты и случались, то их можно было решить на месте. И только к концу 1-го периода ребята стали осознавать цели и задачи программы, прислушиваться к советам и принимать рекомендации...»
Я вспомнила, как Арина сказала мне как-то, мол, «ты думаешь, Сулира занимается ими? Просто она из одной деревни с Лирой».
«...В январе программу покинул Шагаев Арктур, ушел жить к брату. Как раз в это время они получили крупную сумму за аренду их однокомнатной квартиры. Это были деньги, накопленные за несколько лет, которые ранее им получить не удавалось – около 5000 сомов. Арктуру и его брату эта сумма казалась огромной, и Арктур решил, что теперь он сможет жить без помощи Центра. Подросток был не готов к выходу из программы, однако верх взяли иные приоритеты.
В феврале участники программы были переведены во 2-й период. Соцработник проводила индивидуальную работу с воспитанниками по повышению самооценки, самосознания, мотивации в достижении цели, отслеживала посещение ребят в училище и на рабочих местах. С Исой проводились регулярно дополнительные занятия, так как он сильно отставал в учебе. Ребята научились самостоятельно искать работу, разговаривать по телефону. Все учащиеся профлицея были обеспечены также местами практики. За время прохождения практики замечаний не было, возникшие вопросы решали на месте...»

С тех пор записки от Исы я получала примерно одну в десять дней. В столовой он теперь не появлялся. Писал, что работает сутками где-то в кафешке национальной кухни, что Мир не хочет никем работать, а только стать звездой хип-хопа и нашел себе подработку: митингующим на Площади. Участвует в пьяных стачках за несколько сотен. Эта работа подходит для Мира идеально – там можно спать, танцевать, пить и орать.
Я читала эти письма, и этот странный мальчик в поварской белой шапке становился частью моей жизни. Он написал, что как только допишет свою повесть, я буду первая, кто ее прочитает.


У нас был негласный договор: мы не обсуждаем вслух то, что пишем в наших записках. Во-первых, это лишнее. Во-вторых, о них никто не должен знать. Это было бы чревато неприятностями для нас обоих. Но я предполагаю, что дело было и в другом. Там, в наших мечтах на бумаге, мы были иными. Здесь, в свете дня и офисного электричества, на фоне реальных людей, проговорив это, мы бы разрушили ауру загадки и тайны – нашего общего с ним мира, нашего с ним секрета. Вы тоже наверняка знаете, как крепки бывают тоненькие ниточки сладких иллюзий...
Он завлекал меня в свои истории, как коричневые шляпки грибов манят забывшегося в азарте грибника всё дальше в глухую чащу, высматриваемые им то здесь, то там. Но вопреки нашему договору мне хотелось прекратить этот спектакль, поговорить с ним.
Содержание одной из последних его записок меня насторожило. Он писал о своей поездке в Ош, где находился их детдом. На фоне последних событий – участившихся митингов на юге – эти рассуждения имели особый оттенок.

«…Ездил к своим. Половина уже отъехали в родные места. Как же там красиво и жарко в это время года, мне бы хотелось, чтобы вы увидели эту неописуемую гордую спину темно зеленых гор моего края… Два дня жил у одного из братьев, у него жена чистая узбечка, красивая. Скоро сын у него будет. Он уже лошадь купил для сына. До ночи мы сидели, пили чай. Наслушался я такого что творится здесь… Хоть я и киргиз по рождению, но узбеков и русских тоже считаю родными. Потом долго не мог заснуть. Всё ворочался. Вышел из юрты и простоял так не знаю сколько. Всё-таки я вырос в этих местах. Потом зашел обратно и подумал, что умру, наверное – так распирало если б вы знали. Никогда не дам в обиду ни этот дом, ни эти горы, ни это дерево, ни этих людей, ни их сына».

Тем временем лето вовсю набирало обороты. Некоторые из бишкекчан уже смотались на Иссык-Куль. Сезон охоты за кошельками приезжих был открыт. Местные работают только летом: в остальное время делать там нечего. Лето кормит их весь год, и поэтому время, наступившее после революции, стало для них голодным. Бойня, демонстративная, безумная и бессмысленная, распугала туристов – россиян и казахов – главных «доноров» туристического бизнеса страны. Но не будем забегать вперед: в год, когда я читала повесть мальчика Исы, в тех бестолковых стачках на Площади, к которым все привыкли как к национальному развлечению, вряд ли можно было заподозрить революцию.
Кыргызстанцы – настоящие патриоты: первые десятилетия своей жизни они знать не хотят никаких буржуйских курортов, и лишь пробежится по знакомым слушок, что вода на Иссык-Куле  уже теплая, при малейшей возможности норовят слинять хотя бы на пару дней к горячему озеру. Нет ничего шикарнее Иссык-Куля, таково их искреннее убеждение детства, юности и первой молодости. А для некоторых – до конца жизни.
Мне же озеро не нравилось никогда: вода холодная, постели сырые, ночью холодина несусветная, в гостиницах никакого комфорта. На всем берегу не сыскать холодного пива и белого West’a. Приехав домой, первое, что я делала – шла в ларек и покупала обалденнейшую ледяную «Балтику-5», свой West, шла по улице и думала, как же всё-таки кайфово жить на этом свете!
В последнее время настроение было настолько дурацкое, что не хотелось никуда ехать. Я ревновала его к работе, Миру, серым листам, к которым он прикасается... Мне хотелось, чтобы он только и сидел у себя наверху и писал свою повесть. И присылал мне эти отрывки. Мне было отчего-то очень-очень плохо.

«...По данным Центра, 4 из 5 работающих детей в Бишкеке заняты тяжелым физическим трудом по 8–14 часов в сутки без выходных, что мешает развитию ребенка и учебе и вредит его здоровью...»
«В интернате, когда хотелось есть, я ел зубную пасту»…
«Соцработники звонят в начале октября домой мальчику, а родители спрашивают: а что, пионерлагерь уже кончился?..»
«Голодные дети, занимаясь по 12 часов в сутки тяжелым физическим трудом, держат орозо ...»
Я разговариваю с коллегами, смеюсь над их шутками, правлю руководство для сотрудников и вот уже минут двадцать сижу на сайте сатанистов. Довольно забавное чтиво. И то, и другое.
Открывается дверь. Я мельком смотрю в прихожую, просто взглянуть, кто зашел, а потом с огненным сердцем и неизменившимся лицом продолжаю милую беседу с Ариной и Сулирой, разглядывание сайта сатанистов и правку руководства. Но боковым зрением я вижу отлично: это он, и он возится с какими-то тройниками, проводами, шнурами. Посмотрел только один раз, и именно в тот момент, когда я посмотрела на него…

Я нашла его рисунок, когда готовила Центр к приему доноров.
Снимала со стены ваяния детей и стенгазету. Вот Эркискины художества, с Дордоя привезенные. Будущая Академия художеств… А будет тачку толкать… Нуржанка смешная – рисунок «Моя семья» в парке Панфилова… Наверное, ходили с девчонками на детский праздник – торговать чипсами: папа ее не то что в парк, домой-то редко доходит. Так и валяется потом целый день на жаре под чужим забором. Возле такой же развалины, как и его собственная.
А это чей? Черное небо. По небу рассыпаны серебристые точки. По правильной окружности красовались планеты. Где-то с краю ярко-желтая, колючая, ближе к центру – голубая, вверху – планета с кольцом, красная. Подписаны они были круглым, очень аккуратным почерком, будто боявшимся ошибиться: Солнце, Земля, Венера… Большая планета с кольцом была названа Марсом…
А посреди листа был Человек. У него не было ни кистей рук, ни рта. Единственное, что было на этом лице – глаза.
Огромные, грустные и красивые. У людей не бывает таких глаз…
Лист был подписан чужим взрослым спешащим почерком: Акеримкулов И.
Я решила, что достойно потрудилась сегодня и заслуживаю подарка. Рисунок легко поместился в моей сумке, что наподобие мешка.
Со стопкой остальных ребячьих произведений я вошла в кабинет соцработников.
За столом Человек с рисунка сидел и писал какую-то бумагу. Бумага была не серая. То, что она была казенная, было понятно из вымученного взгляда, который он поднял на открывшуюся дверь. Глаза его, не ожидая подвоха, распахнулись навстречу вошедшему.
– Сдрасти…
– Добрый день… Сулира, это вам, наверное, – протягиваю руководителю программы кучу листов, исписанных нашими «дарованиями».

(– Кстати, Варвара-эже…
– Да?..
– А что это у вас там в сумке? Это не мой листочек с рисунком?
– Где?.. Ах, извините, завалялся… – Все смотрят на меня с ужасом и стебом, которого им хватит до самого моего увольнения. Трясущейся рукой я достаю рисунок. Иса смотрит на меня и вдруг начинает дико смеяться…)

– Варвара…
Я оборачиваюсь.
– Да, Сулира.
– Вы очень кстати.
Сулира с извиняющимся смешком? Это что-то серьезное.
– Тут у нас Иса никак не может написать объяснительную насчет пропуска рабочего дня…
Иса молчит.
– Вы не обращайте внимания, он не умеет разговаривать, – извиняющимся тоном говорит Сулира. И продолжает распекать Ису. – И писать он тоже не умеет. Неуч! Уже целый час сидишь тут и отвлекаешь меня от дел. А мне еще два училища надо обработать.
«Ну-ну… Как же, целый час без сайта знакомств…»
– Вы не могли бы ему помочь?..
Иса встает.
– Не надо... – произносит он медленно и тихо. – Я сам всё сделаю. Без никого…
– О! Голосок прорезался, – хихикает Сулира.
Я не верю своим ушам. Кто не умеет писать – он?! Но вслух показываю себя приличным работником Центра.
– Да не проблема. Помогу, конечно.
Мальчик со звездного неба срывается с орбиты и вылетает из Солнечной системы. Небо теряет смысл. Оно приобретает цвет чужого безразличия и звук хлопнувшей двери.
Сулира морщится от неприязни к куску плоти, который когда-то чудом выжил.
– Придурок…
Досадуя, что я всё еще здесь, перекладывает предметы на столе с места на место.
– Пусть только придет ко мне, пусть только уволят... Выгонят с программы, потом вообще будет… – не придумав, что может быть хуже сегодняшнего положения Исы, она замолкает.
– Давайте я с ним позанимаюсь как-нибудь.
Сердце мое готово выпрыгнуть наружу при этих словах. Сулира с изумленной готовностью оборачивается на меня.
(– Вы хотели сказать «чем-нибудь»?)
– Да не… не потянет он – никакой совсем, время будете тратить…
Это всё было страшно удивительно…

...Письма от него не было вот уже две недели. Проклятье!
Очередная лживая иллюзия, гадкое наваждение, дурной сон, который я впустила в свою реальность. Я злилась на себя за то, что позволила себе так заблуждаться…
Так оно и есть – нашел себе кого-то там. Помоложе. Точно! Иначе не мчался бы туда каждый удобный момент! Да. Киргизская девушка, чистая, как роса на рассвете... с косами черными и длинными, как моя тоска... тонкая, как ниточка между мной и чудовищным днем, когда я увидела этого негодяя в этой душной кухне, ненавистным днем в дурацком мае... У них любовь. Он ее хочет... Это наваждение...
И вот как-то в августе я, злая на весь свет, угрюмо переписывалась с кем-то на сайте знакомств. Кажется, беседа моталась вокруг занятий телохранительством. Вдруг со стороны двери меня кто-то окликнул. Я думала, мне послышалось: дети обычно зовут соцработников, если их нет в кабинете. Окликнули снова.
Я подняла глаза и увидела Ису. Он неловко переминался на пороге офиса и, как всегда, улыбался. Я замерла.
– Сдрасти. Извините, можно переходник?
– Да, да, конечно, – пробормотала я и поспешила уткнуться в монитор. Печатать и не слышать возни возле шкафа, не думать: всё это было ночным бредом, глупой фантазией одинокой женщины…
– Извините… А где переходник?
Господи, когда же это всё кончится?
Я резко поднялась, посмотрев на него в упор лишь секунду. Гневный огонь моих глаз должен был его как минимум испепелить. Моя походка была уверенной – к черту всё, сегодня встречусь с Антоном, напьюсь, а может, и пересплю с ним. А что, кто-то против?.. Какой он всё-таки гадкий, бесстыжий. Улыбается. Я тебе поулыбаюсь…
Удлинитель был у него в руках. Всё произошло молниеносно. Он сунул мне в ладонь пухлый сверток.
– Я закончил первую главу, – шепнул он.
Я хотела взглянуть на него… Хлопнула дверь. Я медленно, словно во сне, закрыла створки шкафа.
Да! Дорога до туалета никогда не длилась так долго. Безопасно закрывшись в кабинке, я наконец разжала кулак. Такое сладостное предвкушение я испытывала, когда в детстве получала редкие весточки от моих подружек из города О, где я проводила лето. И чем более пухлым на ощупь был конверт, тем быстрее бежали ноги домой, где можно было вдоволь насладиться новостями.
Да! ...Наркоман уже не только нагрел ложку и развел раствор, но уже набрал его в шприц и ввел иглу в тусклую вену. Сидя в сортире на общем стульчаке, получив свою дозу счастья, зависимый плакал.

Глава 3
Свингеры и Мальчик И

Нет никого недоступнее, чем мальчик, наливающий тебе чай.
Нет никого дальше, чем поваренок на кухне, до которого не дотронуться.
Желанный до спазмов, недоступный до истерики.
Безразличие натянув на лицо, жить им.
Табу, запечатанный конверт. Секрет.
Забудь. Опустоши бутылку, положи в нее записку,
Закрой, засмоли, замусоль и – в реку. Навеки.

…Иса сидел на детском коричневом диванчике, уставившись невидящим взглядом в телевизор. Пара ребятишек рядом с ним увлеченно обсуждали новую игру-стрелялку. От неожиданности я растерялась и смотрела на него, на его голые загорелые ноги с негустыми волосами на голенях, на руки с закатанными рукавами толстовки, и мне ужасно захотелось подойти к нему, взять за руку и увести отсюда.
– Иса, – позвала я его, наконец.
Он вздрогнул, потом вынырнул из своей дремы, и, увидев меня на пороге комнаты, как-то вопросительно повернул голову и поднял бровь. Я кивнула ему: выйди.
Миновав офис, мы вышли во двор. Молча мы отошли от здания и повернули на задний двор. Он шел за мной послушно, как воспитанник за работником офиса, а не как парень, который влюбил в себя взрослую женщину. Здесь, в зарослях будущего корма для животных, могло бы спрятаться несколько человек. Я осмотрелась и убедившись, что никого, кроме хрюкающих и лающих в загонах, поблизости нет, улыбнулась Мальчику И.
– Привет, Иса.
– Сдрасти…
Он казался таким смущенным: вот-вот рухнет на землю. Краска залила его скулы и проступала даже сквозь смуглость кожи. Я подумала, что он довольно высокий, когда не сутулится. В вольере вдруг громко захрюкала свинья. Мы оба вздрогнули от внезапного звука и засмеялись. Напряжение немного спало.
– Знаешь, я не стала писать тебе ответ… Я больше не буду писать тебе. Я хочу разговаривать с тобой.
Он стоял и смотрел на двух кур, суетливо клевавших что-то в земле. Так внимательно, будто это они хотели его спросить: ты меня любишь?
– Я не разговариваю, – проговорил он хрипло.
Потом он резко развернулся и быстро пошел к крыльцу приюта. Рожица Симпсона – рисунок на спине его черной толстовки с капюшоном – кривилась и топорщилась во все стороны, откровенно глумливо улыбаясь. Худая черная фигурка стремительно удалялась от меня, а я стояла и смотрела на нее. Я поняла, что это конец.… Но ошиблась – это было только начало.
Не помню, как я вернулась в офис, села на свой спасительный стул, посмотрела пустыми глазами в пустой монитор, написала восторженный ответ на гнусное предложение...
Я смотрела в окно. Двор опустился, осунулся и плакал бесцветным моросом. Шел тусклый, безрадостный октябрь. В это время здесь никогда не бывает холодно. Но в моем теле прочно засела тошнотная слабость и дрожь – невыносимая тоска… Было очень-очень холодно. Вероятно, я была мертва.

А вечером меня уже ждали в свои объятия свингеры. Это сейчас нормально: когда людям не хватает любви, они ищут ее в Интернете.
Встречу назначили возле кинотеатра «Октябрь». Встречи в октябре возле «Октября». Почти легендарное место. Именно здесь, возле этих ступеней остановилась машина, на которой Витей, мой знакомый геюшка, укатил далеко за пределы родины за обещанной ему сладкой жизнью среди роскоши и содомского сладко-мерзкого разврата. Впрочем, второго он получил сполна: двадцать один человек за ночь, а вот первого у него нет до сих пор... «Насилу ноги унес». Но это было тогда.
В тот день я купила себе новые духи, подделка Cenzo с горьким запахом, повторяющим мой осенний загадочный настрой и сапоги до колен. Переоделась в туалете Ошского рынка, где всё это было куплено, а туфли опустила в пакет. Смотрелось чудно. Была осень с острым завораживающим запахом надвигающихся приключений.
Их минивэн Toyota маячил голубым чистым пятном на грязной обочине. Возле автомобиля стояла рыжая булгаковская полу-Маргарита. Это была Люба, моя интернет- собеседница. На ней были колготки в сеточку, миниюбка, кожаное пальто и, конечно, ботфорты! Я подумала, что так сейчас уже никто не одевается. Видно было, как они оба гордятся ее внешним видом.
Улыбнувшись друг другу и обменявшись традиционными интернет-кликухами, мы забрались на заднее сидение салона. И тут я увидела его – Бегемота. Только без шарма булгаковского героя, его чувства юмора и знания человеческой психологии. Представляете себе такого уродца?..
Он – фотограф, она – швея. Редкое сочетание. Хотя Алекс был похож скорее на слесаря: гнусные спортивные штаны-трико с классическими пузырями на коленях, тупые анекдоты про тещу… Люба больше молчала.
Они оба казались неуверенными в себе подростками, каждому из которых было где-то под тридцатник. За те три часа, что мне удалось высидеть в компании полоумного мужа, жена его не сказала и пяти слов.
– Ну что ты так нервничаешь, – еще по дороге подкалывал меня развязный, эдакий без комплексов «мачо», морально готовящийся трахнуть двух баб сразу, в штанах с пузырями на коленях, – хотя ты, наверное, истеричка.
– Откуда такой скорый диагноз?
Конечно, я знаю, что я истеричка, но никому не позволено мне об этом напоминать.
– Не обижайся, истерички – лучшие модели и самые интересные личности… – улыбался он. Ну, еще бы не улыбался, вон всего накупили, а я ведь могу и взбрыкнуть. Короче, давал мне понять, что я такая сука, что и не передать словами.
Купили медовую водку. Ее, «беспохмельную», начали пить в машине, из горла. Мы ехали по темным переулкам к ним домой. И я совсем не думала о Мальчике И.
– А вот здесь, между прочим, дом Максима Бакиева , – указал какеготам  на единственный по всей улице дом, перед которым горел фонарь.
– Что же, он не может хотя бы на своей улице освещение нормальное сделать? – возмутилась я.
– А ему надо? – последовал логичный ответ. Мы с Любой поддержали какеготама одобрительным смехом. Это был единственно возможный ответ.
Вот бывает же так – машина минивэн, дорогая, а дом, как сарай – у меня и то так не воняет едой, хотя я далека от поборников идеальной домашней чистоты. Они жили как в сказке: в ветхой землянке, где воняло жратвой, хотя здесь ничего не готовили и сыростью, хотя и стояла здоровая, на всю прихожую, которой почти и не было, печка. Запах старости, которая цепляется за жизнь. Отражение желаний и сути хозяев. Бедная и вонючая. Даже у Макса Бакиева тоже хатка так себе (правда, одна из нескольких).
Зато посреди единственной маленькой комнатушки красовалась гордость хозяев – шикарная двуспалка, застеленная великолепно-голубым покрывалом. Яркий пример четко расставленных жизненных приоритетов.
– А знаешь… – Алекс разливал водку в три рюмки, Люба высыпала в кипящую воду пельмени. – Мы заметили в тебе много хороших черт. Еще в супермаркете.
– Какие же это черты можно заметить в первые двадцать минут?
– Ты не ломаешься, не строишь из себя. А то некоторые: водку не пью, то не пью, только виски, а потом смотришь – хлещет всё подряд.
– Да, ребята, вам повезло со мной.
Видимо, действуют методом проб и ошибок. Честно говоря, мужик мне нравился всё меньше. Мне по нраву обходительные, с хорошими манерами и интересными чертами лица, я ценю хорошую беседу, когда мной восхищаются и поддерживают любую мою идею, особенно хмельную. А тут ничего этого не было. Я решила, как только бутылка водки подойдет к концу – откланяться, всегда есть запасной вариант продолжения банкета.
По телеку шел попсовый концерт. Этот мачо, возомнивший себя великим фотографом, начал демонстрировать мне свой альбом, где были только женщины. Я не увидела ни одной более-менее одетой… Я ничего не имею против ню, но везде важно чувство меры. К тому же менялись только позы, а суть – нет. Мы начали спорить насчет одной фотографии, он снова назвал меня упрямой истеричкой. Ну уж нет – это он нарвался: бутылка была уже почти пуста. Ловить нечего, спать с ними было бы дикостью.
– Знаешь, Саша, а ты заметил, что у твоей жены напрочь отсутствует собственное мнение? Сдается мне, что это твоих рук дело. Так, как ты, обычно ведут себя неуверенные в себе незрелые ребята, боящиеся оступиться перед своей женщиной. Вы, мужики, реально, когда с женой – одни, когда без жены – другие. А ты бойся, бойся – долго ты так не продержишь ее на коротком поводке, развяжется и убежит. А теперь выпьем, и проводите меня.
Он даже не обиделся. Я чувствовала, что нравлюсь ему, видимо, углядел во мне ту самую харизму, так красящую лучших моделей и истеричек и столь важную для фотографа.
– А что так, оставайся… Я просто сказал свое мнение.
Поразительная детская непосредственность. А я-то думала, что я одна такая… Кажется, мой диагноз подтвержден.
В завершение он скурил кучу моих сигарет, мотивируя тем, что их у него не водится, «ведь я курю редко, только когда выпью». Люба тоже решила покурить.
– Ты что куришь?!
Вы бы видели выражение его лица, когда он увидел, с каким наслаждением затягивается его жена. Да они еще и лицемерят друг перед другом! Дети Востока...
В общем, кое-как я от них отвязалась, в душе поражаясь рабской натуре некоторых теток. Вот и всё мое бисексуальное общение в тот вечер.
Еду домой, конечно, в маршрутке: в такси скучно, а здесь – балдеж. Машина переполнена, что тоже хорошо и удобно – можно не держаться, и всё же не упадешь. У шофера перебинтована рука, кажется. Это даже гипс. Странно, как мы вообще едем.
Вот стоит парень, похожий на Мальчика И, но никогда не достать мне его… Я смотрела ему в затылок и думала, как люблю его. Хорошо бы не думать, дышать через раз. Защемило, заболело в солнечном сплетении. Не добраться до тебя. Это безумие. Варька, ты такая пьяная! Пьяненькие. Стало так грустно, что я решила догнаться пивом в баре возле дома. Ха, времени только девять, в двенадцать буду уже в кроватке готовить организм к завтрашним рабочим будням.
Вот кафешка, разумеется, мырковская, а какая еще может быть в нашем районе? В трезвом виде я бы не рискнула туда сунуться даже днем, с моей ярко выраженной славянской внешностью. Но сейчас под адреналин – в самый раз. А что, буду сидеть одна, и пиво закажу, и курить буду, и записи делать.
Обычная киргизская музыка «Сени гана»: «Только ты, ты у меня одна». Банкет. Странно, вроде четверг. Во главе стола отец семейства, гвоздь праздника, байкешка в ярко-алой рубашке. Конечно, море водки и мяса. Все уже в дупель, причем бабы наравне с мужиками.
По правую руку от байкешки жуткая дама в адски бордовом платье и туфлях на тон светлее, непонятно зачем бижутерия на плоской груди и бараноообразная химия в заключение образа. Байкешка говорит тост, все гости жутко рады, аплодируют: теперь можно выпить. Вот они вышли танцевать. Поразительная солидарность. Я хочу всех этих молодых мальчиков, что смотрят на меня или ко мне затылком. Я сижу и ломаю голову и никак не могу понять, и не я одна, чем же наших киргизов – кыргызов – не устраивает мягкое написание и произношение гласных букв «и»…
Гарниры: пюре, гречка отварная, рис отварной, гарнир сложный. Самый дорогой – двадцать сомов. Я заказываю кружку пива. Пока. Какие среди них бывают мальчики красивые… Один так похож на Мальчика И… Прическа такая же. У другого похоже лицо, глаза. Точно, у него сзади такая же прическа, он так же одевается, он такой же. Танцует с девушкой. Красивый, посмотрел на меня. Ужас. Удивился. Они наверняка думают, что я проститутка, пришла искать себе кого-нибудь на ночь. Русская девушка, молодая, волосы распущены, в сапогах, одна, пьет пиво, курит… ну, конечно, проститутка.
Я сижу за тем же столиком, за которым мы сидели, когда привезли маму из морга, когда уже было невмочь находиться дома, когда надо было нажраться и просто упасть без чувств, но в те дни никак не пьянелось. Как было страшно и днем, и ночью… Я помню эти надувные шарики, они так же здесь висели в тот вечер, и эти фото, на которых горы и лошади. Хотя прошло уже столько лет…
Они танцуют... Жаль, что он ушел с танцпола. А так приятно было посмотреть на него, на него, кажется, можно было бы смотреть целую Вечность. Что за манера подавать к пиву трубочки. Вот тебе бесплатный цирк. Главное – не поднимать глаз. Никому не смотреть в глаза: это как заигрывание. Короче, в чем-то они все похожи на Мальчика И! Интересно, а он как танцует, потанцевать бы с ним хоть разок. Смотрит на меня. Заметил, что я смотрю, смутился что ли…Сели. Почему так всё безнадежно?
– А теперь песня для Мурата-байке!
Мурат-байке – киргиз в центре соседнего стола в ярко-алой рубашке. Он встает для танца. Он горд, он сегодня хозяин вечера. А значит… Осмотрелся, подходит ко мне.
– А вы что здесь, такая красивая девушка и одна?.. Почему не танцуете? – мне в ухо, пытаясь перекричать голос Мирбека Атумубекова из колонок.
– Догоняюсь, – ору ему в ответ. Настолько пьяный, что его ничто не смущает. Кивает понимающе и одобрительно.
– Сегодня юбилей свадьбы моих родителей – двадцать лет!
Он впечатлен этим. Мне хватает ума не спросить: «Вы что же, не родной их ребенок? Вам уж точно не двадцать».
– Вот моя супруга.
Подходит улыбающаяся до ушей невероятная бордовая. Зрелище не для слабонервных, но я начинаю сыпать комплиментами:
– Какая красивая стильная женщина! Прекрасно и со вкусом подобран гардероб! Яркая красота! Эффектная дама.
Оба расцветают. Он уже без ума от меня. Попробовала бы я сейчас поступить, как этот какеготам… Смутная надежда вдруг приобретает очертания.
– А вот тот парень в зеленой рубашке так похож на моего знакомого…
Байкешка оживляется пуще прежнего и через весь зал машет рукой какому-то мырку в голубом. Тот подходит. Парень, похожий на Мальчика И, вдруг резко и разочарованно взглядывает на меня, будто я его предала…
– Да нет, байке, вон тот, в зеленом.
Приводит. Тот улыбается так, как улыбаются только сельские мальчики при встрече с городской дамой. Смущен. Мурата-байке я больше не видела. Я вообще больше никого не видела.
– Привет, – говорю.
– Привет.
Парень садится напротив. Я развязна, я пьяна, я смела. Смотрю в глаза Мальчика И.
– Как тебя зовут?
– Мир…
Так, или я брежу, или я уже в психушке…
– Как?!?!
– Мир, по-нашему – Тынчтык.
Я понимаю, что я сейчас умру. Всё смешалось. Он смотрит на меня, а я сижу и, кажется, сплю.
– Можно потрогать твои волосы?
Я дотрагиваюсь до его волос, рук, пальцев, щек… Я ведь не могу этого сделать в жизни… Мальчик И, это ты. Я никогда не видела таких светящихся блестящих глаз. Вблизи.  Мы пили пиво из одной кружки, из одной соломинки. Танцевали под киргизские песни. Я танцевала в кругу и была, вероятно, лучшим развлечением для них всех в тот вечер. Я так мечтала хотя бы посидеть с тобой рядом. И вот ты рядом. «И кругом шла голова», как поется в одной песне… От него пахнет бараниной… Мне однажды сказал Токоев, что все киргизки пахнут бараниной. Даже городские, самые цивильные. Ему-то, Токоеву, можно верить.
Этот запах вдруг дико ударил в голову.
Я выхожу в туалет. Отдышаться. Туалет – это три такие дырки в полу, расположенные рядом и не обремененные никакими перегородками. Девушка с соседнего столика садится на соседнюю дырку. И под взаимный шум мы беседуем. Удивленно-укоризненно спрашивает:
– Ты что? Такая красивая, русская, а сидишь с киргизом.
– Я влюблена в него…
– Что, других нет влюбляться?
– Нет…
Она смотрит на меня почти с ненавистью.
Я смеюсь. Это счастье.
Этот день в октябре вошел в историю как день, когда я была с ним.
Это был не просто секс с кем попало. Это была та самая ночь с Мальчиком И, которую я так долго ждала. Мы болтали, мне было с ним интереснее в миллионы раз, чем с рафинированными буржуинскими дядьками, он рассказывал о себе, я – о Мальчике И. Мы лежали в какой-то гостинице, но так круто мне не было нигде и никогда...
Утром я проснулась раньше него и долго смотрела на его спящее лицо и изумлялась, как двое людей, абсолютно неродных и даже не знакомых, могут иметь такое разительное сходство, ведь это был ты, Мальчик И.
Он так же двигался, вероятно, так же вел себя до и после постели, был таким же скромным и страстным одновременно, талантливым и интересным, и красивым, красивым до безумия! Когда мы ехали домой, он спросил:
– Почему ты так смотришь на меня?
И, действительно, я физически не могла оторвать от него глаз. Хотела напиться его до капельки, насладиться, сколько могу, немая от счастья, дотрагиваться до него, сколько хочу, сидеть с ним рядом и смотреть, смотреть на его профиль…
– Не могу наглядеться, – сказала я. – Звони мне…
– Я позвоню завтра. Я буду на смене…
– Я буду очень ждать, очень… Помни это.
На прощание мы поцеловались. Когда я вышла, чудесный молодой ветер подул мне в лицо, я ощутила его запах на лице, коже, одежде, везде. Этот запах вдруг вселил в меня столько радости и силы… Я не шла, я парила! Так я не чувствовала себя уже года два… Вероятно, это можно было бы назвать эмоциональным оргазмом.
Когда я зашла домой, было восемь утра. Самое время возвратиться домой, не правда ли? Успею только переодеться, взять сумку и выйти.
Бабушка, конечно, всё почувствовала и попыталась испортить мне настроение.
; Только что звонили. Майя заболела, сейчас он ее привезет. Кашляет, говорит, сильно, – посмотрела с таким упреком на меня, будто я виновата в том, что не ждала всю ночь до утра этого приятного известия, а… «а ты тут ****ствуешь, как хочешь…»
Ну нет уж, сегодня это у тебя не пройдет!..
Ее слова отлетели от меня, не задев. Уже вечером всё будет по-другому: я буду лечить ребенка всякими дурацкими, утомляющими всех средствами, переживать насчет кашля и насморка, не спать несколько ночей и жить так еще долго-долго, всю оставшуюся жизнь. Как жила до этого дня. Но сейчас, сейчас всё не так. Я еще пахну бараниной!
Я была счастлива. Как будто сбылось всё, просто всё и еще больше. Кажется, всё во мне было другим. Я была смела, чертовски красива и желанна. Я снова стала собой. Благодаря ему. Иссык-Кульскому мальчику…
Я даже не опоздала на тренинг, который проводился для нашего Центра пожилым американцем. Скучная тема – мониторинг. Я была другой в тот день.
…Не помню сегодняшнее число. Не сутулится спина, настроение такое, что, пожалуй, трудно вспомнить.
– Вы бодрые сегодня? – спрашивает Джим, приятный старичок.
Милый Джим, давно-давно я уже не была такой бодрой, как сегодня утром. Хотя спала три часа. Всё обнажено, как всегда в похмелье, когда отчетлива каждая деталька и впечатывается в сознание. Вот у Джима сверкнули очки, вот упал маркер, вот напротив окна – прихожая детской, и кто-то что-то ищет в шкафчике. Вот проходит мимо Мир, он еще не знает, что я переспала с ним этой ночью. Ребро ладони пахнет барашком. А минералка пахнет водкой. И всё на свете пахнет Миром. Дать ему свой телефон только для того, чтобы услышать в трубке «Привет, это Мир». Да. Но влюблена-то ты в другого брата….
Я выхожу в очередной раз по просьбе Джима к доске, что-то бессмысленно пишу по его команде.
– Составьте развернутый сложный план своей работы. Вы можете составить любой план, даже своей жизни…
А это идея: составить сложный развернутый план жизни.
…И вдруг меня накрыл дикий азарт, ощущение невыносимого экстаза. Я вырываю листок из блокнота и пишу:
«Привет, Мальчик И! Ты знаешь о том, что сегодня ночью я была с тобой?.. Ты знаешь, что это была лучшая ночь в моей тупой жизни?.. Ты знаешь, что я сейчас счастлива?.. Не могу не поделиться этим с тобой. Давай повторим, а?»
Я заворачиваю записку, встаю и выхожу из кабинета. Внутри меня жжет. Кажется, я не в себе. Вот и дверь. Я знала, что сегодня он на работе. Я не думаю, что будет, если кто-то из мальчиков окажется в комнате. Вероятно, у меня было помутнение рассудка, потому что я зашла без стука, подошла к кровати Исы, отогнула зеленое в цветочек драповое покрывало и положила записку под подушку. На мгновение я наклонилась к постели и почувствовала его запах.
Он ударил мне в похмельную башку, словно стакан коньяка. Я была готова упасть возле этой кровати и не вставать больше, даже если меня будут отдирать от ее ножек какие-нибудь стальные руки...

Мир и правда позвонил. Признаюсь, я с опасением ждала этого звонка. Было здорово, но что дальше с ним делать? Мы принадлежим к разным кругам. Его не примут мои, меня – его. Это исключено. О чем говорить в последующем, как быть, когда на третий раз секс уже надоест, интересов общих нет… Одно дело – спонтанная радость, и совсем другое – постоянные отношения…
Когда он позвонил, я обрадовалась, потому что голос был такой знакомый, я его часто слышала в Центре и понятно, кому он принадлежал… Фантастика какая-то. Наслаждаясь, я сказала, что ребенок заболел, можно будет встретиться в среду… Но когда он позвонил в назначенный день, я сказала, что Варвары нет.
– А где она?
Каков, наглец, а?
– Она еще не вернулась с работы… – я даже не пыталась исказить голос.
Он сделал еще одну попытку.
– Передайте ей, что звонил Мир… – мягкий акцент будто говорил: «Хватит, это же я…»
– Передам.
Пауза.
– До свидания.
Больше он не звонил. Я в нем не ошиблась, молодец, мальчик.
И всё же, когда изредка прохожу мимо этой кафешки, где-то внутри робкая надежда на чудо…
И до сих пор я вспоминаю эту ночь, когда у меня была Любовь.

…Мальчик И написал мне на следующий день после моей дурацкой выходки с запиской под подушкой. Единственный серый листок ждал меня на своем обычном месте – на моем столе. Как он их туда подкидывал, для меня оставалось загадкой. Они это умеют мастерски – бесшумно ходить, бесшумно говорить, бесшумно проникать в сердце... В предчувствии катастрофы я развернула его.
«Как вы могли. Я не могу писать с того дня, как узнал об этом… как ты могла. Я думаю о тебе. Но я не могу писать. Прости, но всё, наверное, закончено».
Больше он не писал. Это было больше чем ужас. Это была катастрофа.


Он больше не писал мне!!!
И Солнце ушло. Заступала Луна. Глядела в окна, похожая на женщину-собственницу. Ночью гладила по щеке, днем царапала раздражением, вечером сжимала виски. И улыбалась. Прямо в лицо. Никого не было вокруг. Пустыня. Ни верблюда, ни вола, ни оазиса. Миражи.
Это была пьяная разнузданная осень, под завязку наполненная Мальчиком И… Мальчик И был по-прежнему очень жесток со мной. Проходя мимо окна, он смотрел на свое отражение, легко улыбаясь ему. Поправлял блестящие волосы загорелой рукой. А по ту сторону зеркала сидела я, затаившись, словно зверь в засаде. Не перешагнуть эту стену – в его глаза, в него самого.
Охотник всегда знает путь жертвы. Но жертва никогда не знает путь охотника.
Страхи, бессмысленные надежды и горечь заменить было нечем – ни любовью, ни жалостью, ни печалью. В сущности, Солнце уходило совсем. Вот закрыло за собой входную дверь. Вот поднялось на третий этаж, отсветы еще мелькают ослепительными всполохами на лестничных пролетах. И окончательно захлопнуло дверь, вторую справа. Запах предчувствия осени мешается с острым запахом предчувствия горя. Горючая смесь. Спиртовая настойка.
Работа спасала и губила. Видеть его проходящим так близко и не мочь прикоснуться. Нет никого недоступнее, чем мальчик, наливающий тебе чай… Я тысячу раз прокляла себя за эту идиотскую шутку с запиской. Я миллионы раз просила у него прощения в своих хаотичных мыслях. Я написала ему десять записок, сначала просто извиняющихся, а потом откровенно унизительно умоляющих... Ничего. Молчок. Я была готова разбить себе голову. Но время для жертвы еще не пришло.
Выйти из офиса, зайти в столовую, выпить холодного чая под улыбчивые кивки Мурены. Практика закончена, и его здесь больше не будет. Смотреть на этот подоконник, на котором когда-то лежала его книга, которую он брал в руки, смотрел на нее, а не на меня. Меня в его жизни как не было, так и нет. Я смотрела на эти дощечки, ножи, на чайник, на стул и думала: когда-то он тоже смотрел на всё это. Мурена снова кивала, и я была рада кивнуть ей в ответ, тоскливо отгоняя мысль о томящихся в сумочке сигаретах. Ничего, ничего, сегодня пятница, можно хорошо напиться. Никогда мне его не достать.
Все попытки удерживать себя в узде кончаются жутким уродливым срывом. Лучше и правда жить в Пустоте, но никак не выходит: страх и даже ужас начинают преследовать, словно гончие тяжело раненую лисицу. Словно я серьезно больна алкоголизмом, и у меня период интоксикации. Мне кажется, и другим всё заметнее признаки моего грядущего сумасшествия. Интересно, если бы кто-то сейчас покопался в моей голове, что бы он там нашел? Интересно, когда-нибудь я выгребу из этого ада или так и останусь на пустынной огромной площади без собаки и лошади? Жаль, что от тоски на лоб лезут морщины.
Мальчик И, несбыточный, тельце, которым не обладать ни при каких выигрышных партиях и козырях. Пальчик-мизинчик, комарик на моем плече – прихлопнешь и останется кровавый след. Уходишь от меня, бросаешь под ноги голые – топчите, радуйтесь на здоровье и скорую скорбь. Мальчик Иса, я ведь сойду с ума от недостатка тебя в мозгу, крови в чреслах. Скучаю по тебе, не вижу тебя пять дней, адский срок. Что дальше со мной? Неужели ты кого-нибудь полюбишь, кроме меня? Кризис.
…Я снова листаю сайты новостей, не понимая ни слова. Переписываюсь со многими людьми. Часто мы рассказываем друг другу о своих переживаниях, в том числе личных. Люди понимают, что кризис общения – неприятная штука.
«…Сегодня в 7 утра в столичной гостинице “Достук” в номере № 816 был задержан 25-летний гражданин Италии. По неизвестной официальным источникам причине он начал крушить мебель, не реагируя на замечания администрации. Разбил цветной телевизор, люстру, выбросил в окно журнальный столик – по словам администратора, уникальной ручной работы. В итоге ущерб, нанесенный гостинице, составил около 54 000 сомов…»
Я усмехнулась: не одну меня долбит межсезонье. Самое время пить и работать. У меня получалось и то, и другое, последнее – хуже. Я напивалась на выходных и боялась признаться мальчику Исе, что я его люблю.
Вместо чьей-то «истории успеха» я пялилась в угрюмое окно и думала о нем. О Мальчике И с ласковыми глазами, волнистыми черными кудрями, загорелыми руками и щиколотками… водить язычком остреньким по его пухленьким губкам солнышко такой красивый просто болит так спазматически внизу когда вижу его тогда как он смотрит такой… опять хочется пить без остановки, нахлебаться под музыку, нажраться до бессознания, танцевать...
Сегодня мне снилась пустота, на огромной улице не было никого, кроме меня. Было жутко. И вдруг откуда ни возьмись огромный черный ощерившийся дог, а я перебарываю страх и глажу его по макушке – гладкой, черной, масленой, по пасти и зубам, как у акулы, и думаю: пусть он сейчас меня укусит, пусть разорвет в клочки, только бы не оставаться одной на одинокой мертвой улице… Мне так хорошо от этой безысходности, и тут в комнату входит бабушка и говорит: «У тебя два сома есть?» И дог исчез. Жаль.
Будильник еще не прозвенел. Половина седьмого утра.
Странно всё это было, Локи.


Глава 4
Изнасилование

Если у тебя идет кровь –
значит, тебя можно убить.

Мы готовились к презентации сборника. Впервые с начала моей работы в Центре я за что-то отвечала. Приглашение СМИ, пресс-релизы, оповещение общественности до и после мероприятия, партнеры, потенциальные спонсоры, подготовка постановочных номеров с детьми, украшение зала, проведение самого мероприятия в качестве ведущей и, конечно, сбор материала для стенгазеты от детей из программ и приюта, а также оформление газеты.
Последнее было совершенным испытанием. Попытки привлечь талантливых художников приюта закончились нервами и криками: Тахир создал карикатуры. Кого когда-то видели с сигаретой, был представлен именно с ней во рту, Надежда Леонидовна – с фантасмагоричной копной на голове, я – почему-то в топике с глубоким вырезом, болтающая по мобильному: «Да, дорогой, мой номер 0 543…» Задумка была озвучена как «Работники Центра глазами воспитанников».
Может быть, оно так и было, но в таком виде газета не могла быть вывешена на центральной стене офиса. Пришлось делать самой. Мне понравилось – хоть такой, но побег от рутины. Все потом очень хвалили.
Щедро намазывая желтую акварель на ладони, я оставляла на огромном листе ватмана отпечатки, похожие на следы от детской ножки. Получалось стильно. Я так увлеклась этим, что не заметила, как кто-то подошел сзади.
– Варвара-эже…
Я обернулась. Марика! Девочка-воспитанница с Дордоя. Но что она тут делает? Как добралась через весь город: оттуда ехать минимум час.
– Привет! – я вытираю ладони и улыбаюсь. Она улыбается тоже, но как-то совсем странно.
– Здравствуйте…
– Что ты? Ты как приехала?
– На маршрутке.
Мне становится вдруг не по себе: она напугана и, кажется, в отчаянии.
– Что-то случилось, Марика?
Озирается, хотя в актовом зале мы одни.
– Мне надо поговорить. Аня-эже, психолог, есть?
– У нее, кажется, занятие. Может, тебе соцработников?
– Ой, не надо. А то они маме расскажут…
– Да?..
– Варвара-эже, а можно с вами поговорить?
– Конечно, Марика. Ты здесь хочешь?
– Нет… Я бы хотела… где никого нет.
– На улице?
– Не знаю, – вздыхает. – Не хочу, чтобы кто-то слышал.
Я поспешно пытаюсь оттереть ладони.
– Хорошо.
Так, куда бы пойти?
Я запираю актовый зал. Выходим на улицу, она снова озирается. Площадка пуста – у детей приюта дневной сон. Наконец мы опускаемся на отдаленную скамейку рядом с забором, ведущим в жизнь нормальных людей. Я стараюсь улыбаться.
– Ну, что стряслось?
– Вы точно никому не скажете?
Стоит подумать, прежде чем дать такое обещание.
– Ты нарушила закон?
– Нет! – смеется, наконец-то смеется. – Со мной такое случилось… Вы точно не скажете маме?
– Марика, – я прокашливаюсь. Я в замешательстве, все эти инструкции, как нужно вести себя в экстремальных обстоятельствах, забыты к черту! Так, главное быть мягкой, терпеливой, понимающей. – Марика, я твою маму ни разу не видела и может не увижу никогда, как я могу ей что-то рассказать? Я даже не знаю, где ты живешь.
Вероятно, это звучало убедительно, Марика даже облегченно вздохнула.
– На меня напали… вчера. Возле дома почти. Я шла одна, а сзади двое парней. Кыргызы. Повалил один, второй держал… потом он стащил с меня трусы и… вот…
Она начинает плакать. Я в полном шоке. Господи, только не это.
– Скажи, он проник в тебя?.. Ну, в смысле, ты понимаешь… Вошел?
– Не знаю. Ну, то есть я не поняла.
Что же делать? Надо идти к врачу.
К счастью, Раиса была на месте. Быстро осмотрев девочку в кабинете, направилась быстрыми шагами к телефону.
– Алма? Привет, это Рая. Как дела у тебя? Хорошо? Ну, отлично. Знаешь, я тут девочку к тебе хочу направить. Да, наша, с программы. Да, ее будет наш работник сопровождать. Посмотрите ее, ладно? На проникновение, анализы тоже. Всё расскажет, да. Ну, ладненько, спасибо. Как у вас там? Ну, давай, созвонимся. Спасибо, Алмуша.
Мы едем к судмедэксперту. В перерывах между двумя комиссиями – судмедэксперта и гинеколога, я, плюнув на всё, убегала курить на улицу. Но перед уходом нужно было еще пройти процедуру «прощания»: Марика всякий раз хватала меня за руки и шепотом умоляла: «Не бросайте меня. Пожалуйста! Ну, пожалуйста!» Я клялась, что никогда не брошу ее ни здесь, ни там, и это была правда. Я снова шла курить. Возвращалась и выслушивала новую версию случившегося от врачей.
Сначала в каком-то чулане смотрели два мужика. На вид такие, что я бы перед ними раздеться не рискнула – мало ли что. Один вышел, сказал, что не было проникновения и следов никаких нет.
– Не верите? Хотите, пойдемте, покажу!
Нет, я не хотела. После них мы были посланы к гинекологу в здание через две улицы. Спускаясь по ступенькам, едва не прыгая от радости, я, кажется, радовалась больше Марики.
– Ну вот, видишь, всё у тебя нормально!
– Да! Спасибо вам, что поехали со мной.
Гинеколог принимал в поликлинике, которая находится черт знает где. По дороге в кабинет Марика рассматривала сочные плакаты, смакующие безобразные полуразложившиеся от сифилиса половые органы, рты, носы и ноги. А я думала, что отдала бы сейчас свой нос, только бы выйти и покурить. Это било мне по нервам, что ваша кожаная плеточка.
В кабинете хмурые женщины завели Марику за ширму.
– Только не уходите, пожалуйста! – девочка бросила на меня такой взгляд, будто ее ведут на смертную казнь.
Врач вынырнула из-за ширмы еще более хмурой.
– Было проникновение, плева порвана, и давно.
Я смотрю на Марику. Та с возмущением возражает.
– Нет, не может быть! Я не…
Врач раздраженно перебивает.
– Ну что я, обманывать буду? – поворачивается ко мне. – Вы же от Раи?
Я киваю.
– Ну вот. Они там все такие. Вы лучше меня, наверное, знаете.
– Подождите… Но нам судмедэксперт только что сказал совсем обратное – что проникновения не было!
Врач что-то лихорадочно пишет на листе. Они всегда так делают, когда от их ответа зависит всё. Поднимает голову.
– Вам что, показать?..
Второй раз за последние пятнадцать минут я отказываюсь от этого предложения. За что мне это?!
– Так, – обращается она к девочке, – эксперт уже ушел – он до пяти работает. Приходи в понедельник, эксперт анализ возьмет, если хочешь заявление подавать.
– Нет, не хочу подавать, мама чтобы знала, не хочу.
– Как в понедельник? Что ж, ей три дня не мыться?! – возмущаюсь я.
Алма и еще несколько врачей спорили на госязыке о том, что же они всё-таки увидели у Марики там, за ширмой. Ее посмотрели еще пара врачей. Я ничего не поняла.
– Так что вы скажете нам?..
Врач устало сняла белый халат и оказалась в простом сером платье. Такую в толпе ни за что не заметишь.
– Консилиум решит.
На улице я пыталась мягко расспросить Марику. Но она только улыбалась.
– Сказали, что всё нормально, – наконец сказала она.
–Точно? Раз так, теперь тебе нечего бояться, просто забудь это, как кошмарный сон. И больше не ходи поздно одна.
– Не говорите, пожалуйста, соцработникам, особенно Хануме-эже, а то она маме расскажет, а мама болеет.
– Конечно, конечно…

И мил или гадок этот белый свет,
Где нет ни поражений, ни побед.

У меня голова шла кругом и тряслись руки. Подонки, суки. Как так можно?.. Надо издать закон, чтобы каждая девушка и каждый ребенок имели право носить нож на случай попытки изнасилования, имея право отрезать яйца нападающему ублюдку. Тогда мы поехали бы сейчас не на эту экспертизу.
Я посадила ее в маршрутку на Дордой, а сама поехала на противоположной – домой. Хватит с меня на сегодня.
Дорогой я говорила с собой. Вот, ты. Белая орус, далекая от них по-всякому. Чужак. Из другой стаи. Из незнакомого мира, который показывают по телевизору. Видитесь раз в три месяца. С Марикой, кстати, виделись не более пяти раз в жизни. А вот нагрянет беда. И они приходят с ней к тебе. К тебе. И знают – ты не оттолкнешь. Ты примешь. Чувствуют тебя. Не к соцработникам, с которыми знают друг друга насквозь, видятся каждый день. А к тебе, к никому. Это многого стоит.
Любят меня? Потому что я их люблю. Они это знают.

Глава 5
ЧП в приюте

ЧП в приюте разразилось в субботу. Я в очередной раз весело проводила время. Парень с сайта знакомств – уже традиционно. Ресторанчик среднего пошиба, много пива, немного закуски и припасенные у него деньги для оплаты. Мне за услугу. Дело в том, что я решила приобрести новый опыт…
Итак, высокий прыщавый мырк. Уже поговорили об Одноклассники.ру, музыке девяностых и любимых группах, о работе и погоде. Когда заканчивалось пиво, он заказывал еще. Я чувствовала напряжение, исходящее от него, и знала его причины. Люди у нас очень щепетильны в таких вопросах, а если здесь возникают еще и денежные отношения, то совсем плохо. Наконец решившись, он заговорил о главном. Видимо, он, как и я, был новичок в этом деле: секс за деньги, я имею в виду.
– На сайте ты писала в анкете, но, знаешь, не указала сумму.
– Я написала тебе сумму.
– Я не видел…
– Я писала.
– Скажи…
– Я написала… Хочешь, покажу.
– Пойдем.
Вот до чего доводит строгое восточное воспитание – лучше встать из-за стола, выйти из теплого помещения на промозглую улицу, найти интернет-кафе, дождаться, когда освободится компьютер, залезть в почту и прочитать это, чем вымолвить эти страшные цифры.
Он открывает свой профайл. Действительно, моего последнего письма нет!!! Открываю свой. Есть!
– Вот, читай.
«Две тысячи в час».
Он явно ошарашен. А что делать?..
– Понятно. Пойдем?
– Пойдем.
Сидим дальше, дальше пьем. Пора, вроде как, продолжать. Откашливается.
– Знаешь, я думал, штука…
– Ну, вообще-то я беру обычно две.
Ага, «обычно»... Обычно бесплатно и прилично... Откуда я могу знать, сколько платят за такие услуги? Но в жизни надо всё попробовать, и уж раз так вышло, не пропадать же пиву.
– Ладно… штука так штука.
Он явно дико рад.
– Ну, может хоть ровеснику-единомышленнику скидку сделаешь? – смеется. Единомышленнику, это потому, что когда ему было двенадцать, ему тоже нравилась группа «Кар-мэн»?
Мы продолжали пить, а когда он включил ради прикола «Комбинацию», вообще развеселились. Танцы на стуле, скакание на кровати. Но вот опьянение достигло точки кипения, с которой начинается сказка про белого бычка, а точнее, про черного ангела.
– Поедем к Исе!
– Кто это?
И начинается печальная история о мальчике-сироте, красивом, как ангел, добром, словно сам Иисус, несчастном, подобно Золушке. Да и имя у него подходящее . Да, это всегда производило впечатление на любого, особенно акцент на том, что он «так недосягаем, ведь между нами сплошные пропасти: возраст, социальное положение, в конце концов, он живет там, где я работаю». Глаза «единомышленника» становятся влажными, он не выдерживает:
– Давай поедем, возьмем его сюда, вместе побухаем!
Но, слава Богу, в тот вечер в приют я так и не дозвонилась.

И вот почему: в тот день напился наш старый сторож Иван Христофорович.
В понедельник я попадаю на экстренное собрание. Собирает всех психолог Аня. Так смотрит... Мне становится страшно: а вдруг я всё же дозвонилась, вдруг мы приехали в приют, вдруг мы стучались, вдруг вышел сторож, узнал меня, я требовала Мальчика И, вдруг он вышел, вдруг был скандал. Боже, это конец…
Сторож тоже мало что помнил. Только то, что долго звонил дочери в Россию со служебного телефона, много выпил от жизни такой, расстроился, лег спать, забыл закрыть приют, в том числе главные ворота. А ведь у наших деток такие связи – обворуют в один присест. Вызвали бедного трясущегося Ивана Христофоровича.
– Иван Христофорыч, – начала нудным тоном психолог Аня, – ведь такое уже не впервые. Вы хоть помните, что кто-то ночью стучался в ворота?
В этот момент я, наверное, отдала бы всё на свете (или почти всё), чтобы меня сейчас здесь не сидело.
– Помню.
– И кто это был?
Я представила, с какой глупой улыбкой я буду отнекиваться, размахивать руками, мотать головой, если он сейчас повернется в пол-оборота, покажет на меня пальцем и скажет: «Она». И как все сделают удивленно-брезгливые лица: «Неужели вы, госпожа менеджер по развитию»?..
– Не знаю.
– И я не знаю.
И не надо, не надо ничего такого вам, уважаемые, знать! Ура, всё шито-крыто!
– Иван Христофорыч, – психолог Аня села на любимого конька, – вы же понимаете, с какими детьми мы работаем, помните, как на Надежду Леонидовну напали, до сих пор по врачам ходит.
Три месяца назад какой-то нарк залез в приют, избил соцработника до сотрясения мозга, никто из детей его не опознал, и его так и не нашли.
– Все, конечно, понимают, что вам осталось два месяца до пенсии, уже и так закрывали глаза на ваше систематическое пьянство, но это уже опасно…
– Дайте бумагу, я заявление напишу.
– Пишите, что ж…
Трясущимися волнующимися руками он в полной тишине набросал заявление и, бросив ручку, вышел вон.
Так неудачливый пенсионер Иван Христофорыч расплатился за свой и чей-то еще грех. Вот тебе, Варварочка, наука. Впрочем, этот чужой урок тебя всё равно ничему не научит.
Решение: уволить сторожа Ларина за систематическое появление на рабочем месте в нетрезвом виде.

Глава 6
Запах жертвы

День седьмого ноября – красный день календаря... А у нас еще и Курбан-Байрам . Несмотря на хроническую нехватку витаминов, большая часть детей программ держали орозо – пост. И вообще, сегодня официально выходной. Но Лира сделала широкий жест хорошего руководителя: пригласила всех сотрудников на праздник в Центр. Известно, что совместное поедание боорсоков и только что освежеванного барана – жертвы – сближает...
В этот день не важно, хорошая ты хозяйка или плохая – дома у тебя обязательно будут вкуснейшие боорсоки! Боорсоки – это такие мягкие-мягкие комочки теста, обжаренные в чане, полном масла. Брошенные в эту кипящую жидкую клоаку круглые крошечные колобки мгновенно принимают на себя облик боорсока и золотую шершавую корочку. Жизнь боорсока коротка: вынутые шумовкой на блюдо, они остывают пару минут и, когда ты вонзаешь в их податливый бочок жадные зубы, с радостным хрустом становятся пронзительным воспоминанием.
Боорсоки – это да… Целая эпоха – славных боорсоков.

Стоя в глубине остановки, я курила и ощупывала взглядом стоящего рядом киргизского юношу лет двадцати. Со спины он был безумно похож на Мальчика И. Я представила, что это он. Вот, стоит передо мной. Я подхожу ближе и пытаюсь почувствовать его запах... Он недавно сделал модную стрижку, и теперь сзади на шее у него болталось несколько песиков, блестевших на солнце.
Парень обернулся, посмотрел на меня, на сигарету, сделал презрительно-независимый вид, отвернулся. И всё исчезло... Может быть, я увижу его сегодня, ради этого и еду. Порезанные пальцы нащупали в кармане куртки деревянный квадратик, плод моего недельного мучения. Надеюсь, приютский тополь обладает хорошей энергетикой...
Киргизские дети взрывают петарды, громко, невыносимо страшно. Пару дней назад по городу прокатился (и даже муссировался в особо истеричных СМИ) навязчивый слушок, будто в город скоро войдут танки... Людей трясло, и очень хотелось стабильности. Но ею не пахло. Пахло порохом – шептались о второй революции.
Пробегая мимо в толпе ребятишек от восьми до десяти один пацаненок кричит мне: «Тамеки чекпесын!»  Действительно, что это я. Бросаю окурок и иду к остановке.
Только поеду ли я, неизвестно: Площадь перекрыта, возле Белого дома митинг. Но не традиционный: сегодня праздник, работать грех. И сидеть на Площади – тоже. Обычные митингующие разбрелись, но их свято место на Площади заняли… коммунисты. Коммунисты-атеисты вспомнили незаконно забытый день седьмого ноября и решили внести свои пять тыйынов в общее дело разбазаривания достояния страны.
Не только маршрутки, даже такси не ездят. Может, повезет на худой конец хотя бы с троллейбусом! На остановке бабулька, такой же, как я, запоздалый пассажир.
Она переминается с ноги на ногу:
– Наверное, девятка не ходит, уже стою минут сорок – ничего нет, две маршрутки какие-то проехали за всё время
– Сегодня же митинг, – отвечаю я.
– Ах, пес их возьми! Ну, правильно.
– Вчера по Киевской, правда, ехала свободно. Но сегодня же седьмое. Сегодня коммунисты выходят.
– Да... – вздыхает, – как были дикарями, так и остались.
Я не стала затевать пространную дискуссию о том, что и наши с ней народы, хоть и пережили, как принято считать, серьезные эволюционные шаги, а всё же остались такими же дикарями, как и все остальные, когда дело касается власти, денег и хотя бы намека на лучшую жизнь.

Этот запах я почувствовала раньше, чем услышала музыку – еще возле остановки. Запах жареного мяса. Дым клубился по всей левой стороне дороги – на территории приюта уже полыхал жертвенный костер. Из колонок, вытащенных на улицу, Амина Жетимаргенова оглушительным сопрано вещала на всю округу о чем-то, чего мне было явно не понять.
Барана освежевали ночью, и приютские дети, кому удалось каким-то образом увидеть это краем глаза, хватая меня за руки, пытались в подробностях поделиться впечатлениями от удивительного зрелища. Стол был установлен на заднем дворе приюта. Дамир, охранник-узбек, начал готовить плов еще с ночи.
Настоящий узбекский плов на костре… Вкус такого плова словами передать невозможно… Как и оторваться от него раньше, чем возникнет ощущение, будто съел арбуз, который еще продолжает расти в твоем животе. Боорсоки, хворост, булочки со сбивающим с ног ароматом ждали своего часа на кухне. И мне было очень нужно туда...
Но на кухне его не было. Его вообще нигде не было. Проходя мимо тополя, окинула взглядом свежую щербинку на стволе – вырезанная мною квадратная часть дерева, казалась волшебной.
Гремела музыка, дымил костер, носились дети, о чем-то громко болтали, накрывая стол, соцработники и повара. Над огромным, на сто литров, чаном пыхтел потный Дамир. Он помешивал темный рис чем-то огромным вроде палки или лопаты. Но не мог пропустить приближающуюся меня.
– Вы, Варварочка, прямо как из журнала «Огонёк».
Еще бы: блондинкам красное к лицу.
– Что же вы, Дамир-байке, без помощников?
¬– Так придут, Варенька, все уже наготове, – подмигнул мне так странно, что я вздрогнула.
Я бродила по всему палисаднику. Нигде. Я решила ехать домой.
Но уйти вот так, ни с того ни с сего, было невозможно. Стол был уже готов: дымились куски мяса размером с добрую курицу, и самое вкусное – жир – свисало бежевой массой, источая ни с чем не сравнимый бараний дух. По разным сторонам громоздились блюда в полстола, на которые Мурена с горкой насыпала блестящий от масла, с кусищами мяса, которые еще вчера были живым барашком, плов. Глыбами возвышались кучки хвороста, посыпанного сахаром, булочек с маком и, конечно, боорсоков, наконец вынесенных из кухни на свет Божий.
Дети и взрослые расселись вокруг сдвинутых деревянных столов. Всё гудело, смеялось, гоготало, пело, давилось слюной. Но чего-то ждали: есть не начинали. И вдруг Лира, периодически закидывавшая в рот по боорсоку, глядя куда-то в сторону, прокричала:
– Ну наконец-то, заждались уже!
Все обернулись. И тут я увидела его. Мальчика в белой поварской шапке, всё так же сползавшей на блестящую челку. Иса тащил кастрюлю, в которой дымилось нечто, жирнее чего на свете нет ничего – шорпо, бульон из баранины.
Иса, радостный Иса, нес нам жертвенную еду. Он не видел меня, разливая своей поварешкой шорпо... Не слышал, склонил голову, как и все остальные, в тишине, воцарившейся на минуту, когда Сабир над столом читал молитву... Не заметил, как я подошла к нему вплотную, увидев глаза злобно улыбающегося Симпсона на спине его толстовки... Мне нужно было только бросить ему в карман Феу из кусочка тополя, и больше ничего. Это был мой последний шанс – больше надеяться было не на что.
Бульон из его рук. Под шумок я опустила свой зажатый кулак в его карман и разжала руку. К тому времени, как он обнаружит Феу и выбросит его, всё уже должно работать... Я начертила руну в воздухе. Тут он, вздрогнув, обернулся. Глаза его продолжали блестеть лишь секунду. Погасли.
– Сдрасти... – отвернулся.
Я подошла к нему так близко, что почуяла запах его волос. Этот запах был сильнее всех тяжелых, огромных, нависших над нами облаком амбре свежезарезанного барана и его шкуры, дымящегося костра, человеческих страстей...
Что это был за запах? Запах жертвы.

Глава 7
Мужчины – это люди?

В воскресенье мы с Витеем отправились на службу. Сектантское прошлое у нас было одно на двоих, и мы любили иногда вспоминать это юное время, полное огня, верной страсти и служения… жестокому заблуждению.
(Читала, что Бостонскую церковь учеников Христа называли чуть ли не радикально-экстремистской и особо опасной сектой – из-за жесточайших правил жизни ее членов...)
Из когда-то пламенно верующих из Бостонского движения в Бишкеке остались три–четыре семейные пары, обрастающие детьми и образовавшие закрытый круг: насколько мне известно, они больше не проповедовали на улицах Слово Божие, а значит, не привлекали новых людей к вере. Это и есть настоящий признак секты – закрытость. Витей сказал мне, что движение прекратило свое существование по всему миру – кто-то из самых крутых лидеров заистерил или совсем свихнулся и объявил, что это всё было заблуждением, и был немедленно «отрезан от церкви»… (Как когда-то и я...) Хотя Витей еще тот любитель сплетен. А ведь этому было отдано когда-то давно два года моей молодой и красивой жизни…
Мы были так рады повидать людей из прошлого, что на радостях, прежде чем зайти в снятое для службы помещение, хорошенечко выпили пивка. С красными мордами, лукавыми глазами, полными мочевыми пузырями и характерным запахом сидим на службе.
Проповедует Минур. Брат, вызывавший у меня всегда рвотные позывы.
– Привели женщину, взятую в прелюбодеянии, – смотрит на меня. Не смотри, дорогой, я, к моему сожалению, давно уже не с кем не прелюбодействую. Мне жутко хочется отчего-то смеяться и курить.
– ...иди и больше не греши, – продолжает Минур. Глаза его так серьезны, что я не выдерживаю и прыскаю. Витей делает широкие укоризненные глаза.
Молодой человек рядом со мной что-то записывает, соблазнительный. На коленках у меня включенный плеер. В наушниках Depeсhe Mode: «Sister of night».

…Embrace – обнимать
…Assure – убеждать, уверять
…Trembling – дрожать, трепетать
…Hunger – жаждать
…Descent – снижение, спуск
…Will – воля
…Prize – приз, награда…

Пожалуй, каждое слово как никогда актуально для моего страдающего сердца.
Выходим и закуриваем за углом, как школьники.
– Витейка, ну что, отметим годовщину революции? У нас позавчера был выходной. Но мы всё равно работали. Директриса кинула клич: а слабо бесплатно поработать в пользу беспризорных детей?..
– Не говори, япона мать, праздник херов.
Выпить мы завсегда готовы, особенно с Витейкой. А уж за революцию!..
Купили пол-литра вина и уселись на скамейке дивным осенним днем. Чудно!
Мы сидели в парке на скамье, глядя вслед проходящей семье. Нам обоим давно уже опротивел свет. Но вопреки стихотворению гения, это был не январь, согласно григорианскому календарю. И в эти дни страной отмечалась не революция в наших сердцах, а которая уже по счету годовщина великого провала. Кто бы мог подумать, что через каких-нибудь несколько месяцев мы окунемся в еще больший хаос. Говорят, первый раз это трагедия, а второй – уже фарс…
Но даже в канун революции дети имеют привычку играть на любых детских площадках любой страны, даже такой, как наша. И на этой площадке тоже носились дети, ибо зима еще не пришла.
И несмотря на то, что это были исключительно киргизские дети, у всех были белые лица, как у Бьорк.
…Третий стакан баткенского вина подходил к концу. Баткенское вино – это типа ослиной мочи, разбавленной денатуратом.
– Знаешь, Витей. Я люблю одного человека.
– Кого?
– Кажется, одного пацана.
– Ну что…? – Витей разочарованно закуривает. – Зачем он тебе? Такие мужики липнут как мухи…
– Из чувства противоречия. Представь, картина: вот она – молодая, в меру красивая, ее хотят такие мужики, разные, и она любит мальчика, а он ее не любит. Как тебе?..
Мой собеседник разливает.
– Ну, за что? – с радостью и нетерпением. – За твою новую желтую меховую сумочку.
– Она далеко не новая.
– Но для меня она новая.
– Давай.
Нектар льется по жилам, и я физически начинаю чувствовать, как сосуды внутри моей головы расширяются, становятся такими объемными; как деревья, пускают ветки и прорастают новыми нейронными связями.
– Представь, рассказали мне случай в приюте нашем…
– Слушай, ты как будто помешана на своем приюте… Всё время говоришь о нем.
Я даже как-то обижаюсь.
– Я просто переживаю за них за всех.
– Ну ладно, ладно. И что там?
– Так вот. Одна работница рассказывала. Это быль. Рассказывает она при девочке одной, ну, воспитаннице…
– Ну да, ну да…
– «Утром встаешь, в холодильнике нет ни черта, – она, правда, употребила другое слово. – Проснешься, откроешь холодильник, яйца почешешь и закроешь». А девочка говорит: «Вам хорошо – у вас хоть яйца есть». Прикинь?
Мы оба хохочем так, что чуть не валимся со скамейки.
Дети с площадки дико смотрят на двух безумных пьяных орусов.
– Знаешь, я поняла. Мужчины – это тоже люди.
– Да? – Витей явно удивлен.
– Да. Мужчины не члены. Это люди…
Мимо проходила девочка лет десяти. Теперь запомнит эти слова навсегда…
…Возможно, просто решит, что два сумасшедших оруса пьют дешевое баткенское вино, а значит, с таких отбросов и взять нечего, и все слова их – заблуждение, о котором не стоит и думать. И забудет через полтора шага, ибо всё, что остается в нашей памяти – это только то, что удержано в сознании волевым усилием. Или нет?..
Свидетели Иеговы рискнули только подойти к нам и сунуть журнальчики, но заговаривать не стали. Мы были рады – теперь вместо сумок можно положить под попу журналы!
Подошел мент разбираться. Предлагал, кажется, познакомиться. Я уже плохо помню. Спрашивала его, как он считает, что такое счастье и возможно ли оно, с его-то профессией. Он плохо владел русским языком и потому не понял меня. Все что-то объяснял, что-то доказывал…
– Вот, Витей, все эти люди, с правильными поступками, менты, проповедующие веру в Иегову, трезвые, бесстрастные, поющие в хоре, приходят домой и ночью ревут в подушку, кто от чего. Кто от того, что «Господь детей не дал», кто от того, что «Господь счастья не дал». Так в чем же отличие их от меня, от тебя или от той изможденной женщины с замызганным мусорным ведром, у которой пьет муж, и которая так пристально смотрит сейчас на меня, если все мы по ночам ревем в подушку об одном и том же?..

Вообще, хорошо бы куда-нибудь спрятаться и дождаться лета,
И вести себя как можно тише, а то ведь не оберешься бед,
Если в КГБ поймут, что ты круг ослепительно яркого света,
Кроме которого во Вселенной ничего никогда не было и нет .

И где бы мы не прятались
От других,
Всюду будет виден наш
Белый след .

– А ты хитрая, умная, красивая и щедрая татарская стерва!
– Вот за это и выпьем!

Глава 8
Плохая жизнь. Чиркин Омур

Лучше умри, чем живи. Тоска. Страх. Боль. Напейся и оскорбляй народ в кафе. И пусть это твои сослуживцы, которые потом будут косо смотреть на службе, шептаться возмущенно, вспоминать твою изощренную матерщину и как ты чуть не пробила стойку бара чей-то дурной башкой. Плачь и утешься: посмотри на них – вот кто готов за триста баксов в месяц делать всё, что заблагорассудится шефу, это их удел, и он им нравится.
А ты что – лучше?.. Так вот и пей свою «Балтику», и пусть настроение твое сейчас стремительно ползет вверх подобно той неумолимости, с которой ползут одинаковые дни твоей жизни, забирая твое лето, твою осень и уже шестую часть зимы. Тупит, конечно, а как же. Ковыряется в носу и имеет всё, кроме роскоши владеть собственной жизнью. Слушай сплетни про Дэвида Линча и Sisters и не думай о том, кого бы тебе так хотелось. Его, и его, и его, и его, и вот его. Или их вообще нет. Они выдуманные герои. Пойми это...

Сегодня ночью было землетрясение. Говорят, на Иссык-Куле семь баллов. У нас – пять. Бабушка говорит, что ее диван шатало и пол ходил ходуном. Я этого абсолютно не заметила. Один мальчик сегодня возвратил меня в реальность, и от этого я заболела. До какой же степени нужно высохнуть где-то там, в области солнечного сплетения, чтобы вот так просто разбазаривать чувства внутри себя, душить любые попытки стать лучше и вообще писать эту инфантильную писанину.
Сегодня выпал снег. Первый в этом году. Это всегда так романтично и грустно. Чисто. Я попробовала его на вкус. Мяла в руках. Такой холодный он был, несладкий, простой, без изъяна, кусочек гармонии мира. Он таял, губы становились мокрыми. Руки согревались. Я думаю о Мальчике И. Только про себя и произношу его имя. Я, наверное, сумасшедшая. Так ведь не бывает. Хотя как же тогда классика, все эти письма незнакомки и к незнакомке? Да, бродячие сюжеты. Только лучше уж на них не писать сказок, сказок с ужасным концом. Ладно, если ужасным, а то ведь просто дурацкое разочарование.
Кажется, зимы не было два года. Люблю зиму, больше осени и всех остальных времен. По крайней мере, здесь уж всё честно, в отличие от ужасной весны, когда особенно тяжко. Хочется лыж, солнца, румяных воскресных прогулок с бутербродами и термосом. Но здесь лыжам негде.
Передо мной две девчонки, у одной коса до голени.
(Можно я просто буду разговаривать с тобой, Мальчик И?)
У девочки румянец на скулах. Кожа чистая. А я всё жду, когда пройдут мои девятьсот дней. Говорят, любовь проходит через девятьсот дней. Но это ведь с касанием губ, тел, а меня-то может вот так жечь всю жизнь. Всё рушится. Не красятся брови, рассыпаются тени. Верный знак.

Сборник был почти готов, осталось только сфотографировать воспитанников программ на Дордое. Презентация этого исторического события для истории страны совпадет с моим предпоследним днем работы в приюте.
Играет «Би-2», «Дурочка». Светит жаркое декабрьское солнышко. Рядом со мной в салоне приютского буса поваренок – выпускник наш, который ровно через три недели так тупо меня опозорит на новогоднем корпоративе. Но этого я еще не знаю, а потому мы весьма доброжелательно перемигиваемся. Напротив соцработники, болтают почем зря. А ты танцуй, дурочка, танцуй! И улыбайся!
– Я молодая была, замуж выходила, а выглядела лет на пятнадцать, – смеется Ханума Аллоевна, – у меня свекор спрашивает: «Кызым , а тебе сколько лет-то?» А я говорю: «Восемнадцать уже есть». Удивлялся!
Смеются. Мне вот тоже никто не дает мои двадцать восемь, наверное, и я когда-нибудь так буду рассказывать.
«В своих руках вы держите первый в Бишкеке творческий сборник работающих детей Кыргызстана. Талантливые ребята, участники программ “Образование для всех детей!”, поделились с нами частичкой своего творчества… Цель этого небольшого сборника…» И так далее.
Дети действительно пишут стихи, рассказики, прекрасно рисуют, они и вправду талантливы. Многие из них имеют три–четыре класса образования. В той, новой школе они после (или до) своей тяжелой, изматывающей, гробящей их физической работы учатся благодаря только Центру, но никак не своим родителям. Родители, на их взгляд, вполне логично рассуждают: зачем эта учеба в ущерб работе, если суждено всю жизнь калечиться на тачке или на полях, или рожать и растить детей в нищете?
И сейчас эти подростки кормят своих родителей – отец не может найти работу, болеет, пьет, то же и мать, только еще пытается вырастить многочисленную ватагу детишек. Некоторые только в столовой Центра и едят горячую калорийную мясную пищу. Цель этого сборника – показать не только общественности, но и родителям, что их ребенок не только грузчик, тачечник, проститутка, торговка семечками, сборщик бутылок, бесплатная домработница и нянька для детей, но и талантливый Человек!
Все умненькие, симпатичные, просят помочь им выучить русский язык, потому что в отличие от своих предков отлично понимают, что, пусть даже в этой стране, без русского языка многие пути для них закрыты. Я уже не говорю об остальном мире, в котором, кроме родного киргизского, необходимы и другие знания.
Фото ребят мне нужны в семейной обстановке – многие стихи посвящены семье и маме. Родителей все без исключения свято любят и чтят, хоть внутри и стыдятся, и стыда своего стыдятся тоже. Они уже меня хорошо знают, кто-то говорит со мной по-русски, кто-то через переводчика. Все, как всегда, не понимают моей миссии, я, рыже-белая, с фотоаппаратом и в черной пидорке, для них как инопланетянка. Но позируют с удовольствием.
Как же я люблю их. Они мои.
Но теперь надо как-то покурить. Выхожу за ворота, иду и притягиваю по дороге интересные и нужные картинки, они просто материализуются – вот иллюстрация на заборе к стихотворению «Суйуу» («Любовь») – два сердца. Вот подростки, как и на любой улице на свете, сидят на корточках, бренчат на гитаре, улыбаются мне, это пойдет на «Достор» («Друзья») одной юной поэтессы.
Вот парнишка лет двенадцати присел и молча смотрит в одну точку. «Сагыныч» («Тоска»).
Вдруг меня окликают:
– Варя-эже! Варя-эже!!!
Оборачиваюсь. Кто же? Кто же это в красном платке? Какая-то незнакомая, даже стильная девчушка. Несется ко мне.
– Варя-эже, саламат сызбы!
Анвара! Тебя-то мне и надо.
– Анвара! Салам ! – обнимаемся. – Я тебя не узнала – богатой будешь!
– Да? Классно.
Смеемся. Такая симпатичная, с неистовой харизмой, в нашем спектакле, который мы ставили, играла роль путаны – единственная, кто мог сыграть такую динамичную, раскованную роль. В ее семье из четырех детей она второй ребенок, есть еще старший брат, уехавший куда-то на заработки, больная мать и отец. Торгует на базаре семечками и сидит на весах (то есть предлагает прохожим узнать свой точный вес). Учится в той же школе, что и все.
– Анвар, ты же знаешь, что мы делаем ваш сборник, там будут фото, и я хотела тебя сфотографировать…
– Конечно, давайте! – подружки с интересом смотрят на нас: с кем это Анвара? Таких, как эта желтая, здесь вроде не водится.
– Только вместе с мамой, ведь твои стихи посвящены ей.
Радость вдруг исчезает с ее лица. Анвара мнется.
– Мама болеет…
– Это очень быстро, всего пара кадров, – уговариваю я. – Зато представь, как маме будет приятно увидеть эти снимки рядом с твоими стихами. Всем соседкам будет показывать, гордиться тобой.
Смотрит под ноги. Что-то здесь не так. Наконец, Анвара говорит:
– Только Вы не обращайте внимания. У нас там ремонт, стройка…
– Да ладно, у меня тоже вечно дома ремонт!
И вот я иду домой к Анваре. Оказалось, наш путь неблизок, и чем дальше мы идем, тем больше я понимаю, что никакого ремонта, просто дома здесь можно скорее назвать антидомами, нежильем. Вообще, раньше никогда не бывая в таких закутках Дордоя, я не могла предположить, что где-то на окраине этого района, который и сам окраина, могут торчать вот такие землянки, как на иллюстрациях к «Золотой рыбке», а в них жить такие нестарики и нестарухи. И самое кошмарное – маленькие работающие дети.
В комнатенке два на два живут родители и трое детей, один из которых – грудной. Здесь и кухня, и туалет для детей, потому что деревянный, что на улице, уже переполнен, опасен и приходится не на одну семью. Финны-доноры при посещении этих семей плакали и тут же снимали с себя всё, что было: куртки, фотоаппараты, камеры, доставали из карманов евро, снова плакали, обувь отдали девочке, которой не в чем ходить в школу, собрали для приюта несколько тысяч евро на выпуск новых учебников. В день их отъезда вдруг выяснилось, что в багаже нет пары кошельков и профессиональной видеокамеры. Но они, кажется, уже поняли, с кем имеют дело, и не были шокированы: бывших беспризорников не бывает. Почти в каждой семье кто-то болен, почти в каждой четвертой – рак, паралич, и, конечно, туберкулез.
Мы идем через арыки, какими -то закоулками.
– Анвара, а что такое «Чиркин омур»?
– Такое кино раньше было – «Чиркин омур». Это значит как бы «Эх, жизнь». Или «Плохая жизнь»…
– Плохая жизнь? Тогда я сфотографирую это, – делаю кадр с развешенным выстиранным бесцветным бельем.
Анвара смеется, а мне становится щекотно в носу.
– А где вы услышали это: Чиркин омур?
– У Айгульки есть такое стихотворение. Интересно, что точного перевода этому выражению нет, так, приблизительные, типа «Эх, жизнь моя, жестянка».
– Понятно. Вот вы придете сейчас ко мне домой, а ведь у меня там совсем сарай, старая развалюха. Вы не фотографируйте ее, пожалуйста. Папа пьяный.
Видно, как ей стыдно вести меня туда. Я постоянно спотыкаюсь, она смеется, глядя на мои попытки преодолеть метровые и двухметровые окопы на каблуках.
Возле дома Анвары, который продолжают строить ее родители, двое шатающихся пьяных мужиков. Один из них – Анварин папа, замечаю с удивлением, что она похожа на него (всегда удивительно, что один человек похож на другого).
Анвара: «Папа, иди домой».
Он не реагирует на нее, продолжая по-киргизки вести спор с приятелем, который стоит, ничего не понимая, держась за стену дома.
– Пойдемте, – говорит Анвара грустно.
Мы останавливаемся возле дома. Всё-таки не приглашает.
– Сейчас, я маму позову.
Не скрою, очень хотелось посмотреть, как же у них там внутри. Для полной картины. Руки чесались от близости фотоаппарата, и будто всё вокруг шептало: «Никто не увидит, никто не узнает – смотри, какая фактура, ты такой никогда больше не увидишь!» Но я устояла – обещала девочке.
Через несколько минут вышла утомленная женщина. Она по-киргизски спросила у Анвары: мол, кто это?
Анвара ей:
– Это же Варя-эже, помнишь, в Центре…
Женщина с облегчением произносит:
– Я вас не узнала – все русские так похожи друг на друга…
Мы втроем смеемся, а я вспоминаю анекдот про табуретки. Прошу сфотографироваться вместе, объясняю через Анвару, для чего это. Она начинает кокетничать: я болею, плохо выгляжу. Я говорю, главное – естественность.
Это была одна из самых замечательных фотографий. Мне и сейчас хочется плакать, когда смотрю на нее и вспоминаю те месяцы моей жизни. Могла ли я им помочь? Хоть так, как я умею. Теперь я уже не узнаю. По крайней мере, это был период, когда я хоть кому-то приносила пользу.
Едем обратно в Центр. Ханума рассказывает о посещении семей, один из случаев – инцест.
– Всё-таки у нас такая стрессовая работа, такая серьезная нагрузка! – цокает, качает головой, поглядывая на меня.
Я улыбаюсь. Человеку с явным комплексом недооцененности необходимо подчеркнуть свою значимость, а если ее нет – раздуть. И почему подобные люди часто подаются в педагогику или психологию? То же самое – наша психолог Аня, которую саму неплохо было бы полечить…
– Такие клубки  у них, – продолжает. – Аяяяй...
Не бросит эта бабка, горькая пьяница, пить, хоть у нее сто детей будет на руках. Ну чем тогда она будет заниматься? В этой дырище общественную деятельность вести, что ли?
– И не у кого им помощи просить, и никому они не нужны.
Я киваю. Как будто мы кому-то нужны. Я или Вы…

Глава 9
Саша, бей! Иса, бей!

Если вещи твои сны…

Я, как всегда, на своем рабочем месте. Чередую сайт знакомств со статьей о приюте.
«…я оближу твои длинные сапожки и доберусь язычком до самого верха, до самой макушки блаженства и лизну…»
Я криво ухмыляюсь. Хоть бы что-нибудь новенькое придумали…
– Извращенцы… – вырывается у меня тихо. И всё же этого хватает, чтобы Арина строго посмотрела на меня поверх очков.
Входит Мир. Сразу ко мне.
– Здравствуйте, Варвара-эже. Там вас зовут соцработники.
– Соцработники? Меня? – встаю, иду за ним. Поднимаюсь на третий этаж.
– У нас в комнате Сабир-байке.
Я удивлена, вхожу в комнату. Вдруг стальные руки валят меня на пол, закрывают рот. В этих сильных руках я будто в коконе. Только краем глаза замечаю, что на кровати Мальчика И кто-то лежит без движения, укрывшись с головой одеялом. Я начинаю чувствовать дикую необъяснимую панику.
– Что происходит? – изо всех сил пытаюсь выглядеть уверенной. На подоконнике сидит Саша, курит и смотрит в окно на падающий снег.
Мир, показывая на а кровать Мальчика И, глухо шепчет:
– Смотри, что ты сделала, тварь!
Кажется, время остановилось. Я вырываюсь, делаю шаг к кровати. Мир делает мне неожиданную подножку, я валюсь на пол, он – на меня.
Я не могу ни двинуться, ни закричать. На кроватях ребята, у них явно знакомые лица, но я почему-то их никак не могу их узнать. Они смотрят телевизор.
– Только попробуй заорать, стерва… – шепчет Мир.
Я понимаю, что моя карта бита с самого начала: крикни я – и все узнают, что я имею отношения с воспитанником. А за этим последует известно что. Не крикну – что ж… Происходит то, что происходит.
Они бьют меня по лицу, по печени, по ногам, по рукам и откуда-то из тумана я слышу: «Саша, бей! Саша, бей!»
Через минуты три мне можно встать. А я всё лежу. И вот уже я плачу. Бессильно и, как мне кажется, долго. У моих мучителей никакой реакции. Привстаю, закрываю лицо рукой.
Мир на краешке стула читает вслух каким-то утробным голосом из потрепанного томика:

Черный человек
На кровать ко мне садится…

Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволновано ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.

– Это за то, что ты сделала с моим братом, – слышу я вслед себе, уползающей к двери.
Нечто, укрытое покрывалом на кровати Мальчика И, так и осталось без движения...

– Извините, это вы меня ждете? Вы Варвара Спира? – доносится вдруг до меня из зыбкого тумана.
Я открываю глаза и вижу перед собой высокого блондина, вышедшего из кабинета с дверью под дерево и вопросительно уставившегося на меня.
– А... да, да, добрый день.
Он протягивает мне холеную белую руку. Я вспоминаю, что я в холле бизнес-центра. Приютский третий этаж остался в отвратительном кошмаре моей грезы. Надеюсь, он никогда не станет вещим. Вещью.
– Приятно познакомиться – Саша Бей.
…Дело в том, что мы пытались найти деньги на издание сборника. У нас были средства, но Лира хотела потратить их на новые социальные ролики, раскрутку их по ТВ. Поэтому дополнительный бюджет мы всё же изыскивали.
Уже несколько месяцев я составляю и рассылаю письма директорам мебельных фабрик, мукомольных комбинатов, ювелирных холдингов в надежде на лишнюю копейку. Слезливое письмо о бедных сиротках заставило бы заплакать самого Карабаса-Барабаса, но только не держателей золотых банковских карт...
Кто-то соглашался на встречу, но всё это выливалось в неизменное «завтра», «третьего дня» и прочее кукловодство. В одном из шикарных бизнес-центров, которых в городе развелось, кажется, гораздо больше, чем самих бизнесменов, сегодня у меня встреча с потенциальным спонсором, директором кондитерской фабрики со звучным названием «Заеды». У него и самого красноречивое имя – Саша Бей. Саша Бей... нет, не так. Саша, бей!..
Да, он бы согласился спонсировать выпуск такого важного издания, если бы компания «Заеды» не пострадала так сильно от первой революции – они до сих пор не могут встать на ноги... Если Центр во всех интервью на презентации и в сборнике укажет их компанию как Генерального спонсора, тогда да, с милой душой. А вот скидка по участию в благотворительности в нашей стране не работает так, как хотелось бы ему, Саше Бею... нет, Саше Бей... в общем, ему, Генеральному. Вывесить баннер «Заеды» над входом в Центр – ведь именно это вначале будут снимать журналисты... Поставить везде пос-материалы , развесить флажки, плакаты...
Я уже видела эти газетные и телевизионные заголовки новостей «Благотворительная акция компании “Заеды” – каждый детдомовец страны получил по шоколадной конфете!» И сюжет с детками-паиньками: бывшие беспризорники на скамеечках по стеночке, руки на коленочках, мальчики в пиджачках, девочки в клетчатых платьицах-колокольчиках читают стихи о “Заедах” на киргизском языке... А в кульминации крупным планом лицо Лиры, оглушительно разворачивающей конфету и демонстративно жующей ее в кадре... Бр! Дорогой красавчик, заморские сказки не вписываются в нашу реальность.

Выходя от него, я знала, что видимся мы в последний раз – Лира, вечно жующая Лира всю твою расфуфыренную лавочку в богатом доме продаст за шоколадную конфету, дороже которой для нее лишь одна вещь на свете – доброе имя Детского Центра Жизни, и не важно, где – на бумажных стаканчиках или в глазах маленького попрошайки на Ошском рынке, пишущего втихаря поэму на родном языке.
Провожая меня, он, этот красавчик, целует мне руку и смотрит прямо в глаза. Бабы в гардеробе прерывают на полуслове обсуждение очередной горячей сплетни и принимаются глядеть на это жадными глазами. Мы заканчиваем разговор обычными дежурными вежливыми фразами об удаче и счастье. Он удаляется скромными шагами мужчины, который знает, что ему смотрят вслед. Я подхожу к гардеробщицам. Я невыносимо хочу в туалет.
– А где у вас туалет?
Они не сразу врубаются. Они в продолжающейся прострации. Наконец, указывают на конец коридора. Я иду в указанном направлении, умышленно виляя задом. Yesssssssss!!!
В такие моменты мне казалось, что я уже не думаю о Мальчике И. Могу спокойно жить. Мне кажется, я даже забыла про него, вспоминая взгляд директора, упиваясь им по дороге в Центр. И хорошо, что в своих грезах я на автомате не забурилась за угол покурить.
– Варвара-эже, у вас сзади стрелка!
Я вздрогнула. Девчонка из приюта. Как они умеют это – незаметно подкрадываться и незаметно уходить? Вероятно, она наблюдает за мной с самой остановки! Что ж, благодарю. Считаю, сколько денег есть в сумочке. Наберется, если не дороже ста сомов. Иду в ближайший комок. По дороге, конечно, встречается этот охранник Дамир.
– Ой, у Вас стрелочка пошла…
Как будто я без тебя не знаю. Всё-то ты замечаешь своими сальными узкими глазенками...
– Нельзя, чтобы такая женщина, как вы, ходила в рваных колготках...
Вздыхаю. Иду бочком до ларька. Продавщица что-то замешивает, нагнувшись под прилавок. Я нетерпеливо стучу ключом в кармане куртки о пластмассовую банку с китайскими разноцветными ядовитыми конфетами. Наконец, охая, она разгибается, достает руки.
Они в крови!!! Как покупать колготки у человека, у которого руки по локоть в крови?! Хотя сегодня это не такая уж редкость...
– Что вам?..
Сама уже не знаю, зачем пришла.
– Есть колготки?
– Да, есть по восемьдесят пять и по девяносто.
Супер. Мне по девяносто. Телесного цвета.
– Возьмите сами, – глазами указывает на свои кровавые руки.
Захожу за прилавок, искоса смотрю, что там у нее. Продавщица зачерпывает руками из жестяной банки томат и фасует по двадцатиграммовым пакетикам. Это потом мы и едим.
Mockumentary – мистификация, псевдодокументальный фильм. То есть наша жизнь.

Заир – это то, о чем ты думаешь сначала лишь мельком,
а потом уже не можешь думать ни о чем другом.
У моего заира есть имя.
Паоло Коэльо, «Заир»
Кажется, я забываю своем заире. И тут, как всегда, в вихре справедливого возмущения в офис влетает врач Раиса.
– Представляете, Арина, захожу сейчас в столовую, вижу Ису – только что играл в футбол. Вы, кстати, в курсе, что у него поранена рука?
Арина делано вяло кивает, но в глазах ее уже пляшут довольные огоньки в предвкушении смачной новости: ее можно будет законно помусолить вместо опостылевшей работы. Как же это я просмотрела эту игру в футбол? За колготками, что ли, так долго ходила или еще до них?..
– Так вот, – расходится Раиса. – Рука забинтована... Смотрю, после футбола он тут же, не помыв дважды руки, принимается резать мясо.
Арина с удовольствием кивает мол, продолжайте, вполне с Вами согласна.
– Да у него же не все дома… Если до тридцати доживет, это будет удача для него.
– Он же во вспомогательной школе, кажется, учился…
– Да никогда он не устроится на приличную работу.
Я молчала и слушала.
Раиса с обидой продолжала:
– Я ему говорю: «Иса, смени одежду, ты же в ней в футбол играл!» А он так поворачивается и говорит, прямо мне в лицо: «Я вас ненавижу!!!»
Арина еще более удовлетворенно кивает головой, Сулира улыбается: уж она-то знает своих подопечных.
– Когда надо, он у нас разговорчивый...
Я решаю выяснить все подробности:
– А за что он вас ненавидит?
– За то, что я ему замечание сделала. Больной…
Я молчу.
Мне становится больно. Маленький мой, ты всё равно будешь лучшим, самым умным, самым нормальным. Для меня и для всех, мой маленький, мой хороший Мальчик И…
Я пишу на листе наброски рубрик для детского издания:
– смешные высказывания,
– провокационные высказывания,
– событие, изменившее мою жизнь,
– если бы я был волшебником,
– мои родители часто…
– школа для меня – это…
– я люблю моего папу...
– вести тетрадь своих воспоминаний…

– Может быть, это из-за того, что в детстве их много били?
– Вот уж не добили…
(В окно я видела, как Мальчик И вышел во двор, подошел к гаражу, распахнул дверцы, сел в автомобиль Центра – синий «Ауди» – и выгнал его из гаража. Вышел из автомобиля. Я подумала: как же ему нереально идет это привычное (откуда взявшееся?) движение барского сынка – с рассчитанной точностью захлопнуть дверцу дорогой и почти новой иномарки, вальяжно пройти вдоль корпуса и, взяв монтировку, размахнуться... Он бил машину. Воздушным взмахом прекрасной легкой руки разнес крышу, потом капот, багажник, удивительно беззвучно сыпались стекла, ломался и гнулся корпус...
…Арина с таким же выражением глубокого сарказма на лице кивала Раисе, та уже разорялась по поводу каких-то безмозглых родителей на программе, ушедших в очередной запой...
Иса, бей! Бей мое сердце, бей мои щеки, бей мою душу. Бей меня, облегчи мои мучения...)
…Мальчик И вылил воду из ведра, на секунду выйдя из кухни, и жадно смотрел, как водитель Артур выгоняет синий «Ауди» из гаража – надо было забрать Лиру с очередного обследования. Лира пятый месяц была чем-то больна, чем именно - было большим секретом. Потом оказалось, что она переносила воспаление легких на ногах... Артур подлинно привычным жестом хозяина распахнул служебную машину, включил магнитолу, из которой заорала дурным голосом Алина Жетимаргагенова, вытряхнул обивку сидения... Вряд ли у него, у этого мальчика, будет когда-то что-то подобное, но я почти знала, что пару секунд назад у него было то же самое виде;ние, что и у меня...

Глава 10
«Шайтан , это пи..дец... Шабдан, это конец!»

Презентацию сборника назначили на двенадцатое декабря, на двенадцать часов. Мистические цифры должны были нам помочь. Так думают, когда очень, очень хочется удачи. И ее очень хотелось. Но больше хотелось Мальчика И...
Мы нагнали их столько, что хватило бы не на одну прессуху какой-нибудь Асель Марбекасовой или Мирбека Арстанбекова. Все центральные каналы, все газеты, включая региональные и даже федеральные.
Мы тщательно готовились. Стены Центра украшали детские или клепанные мной, но стилизованные под детские, стенгазеты. Истории успеха выпускников и сочинения вроде «Как любимый Центр помог мне стать Человеком...», фотографии счастливых детишек на отдыхе, на Иссык-Куле, в горах. Лента «Кош келиниздер, достор! » над входом, стоившая доброго миллиарда нервных клеток Надежде Леонидовне... Красочная, как сто тысяч оберток от конфет «Марсианка», обложка нетонкого сборника А4 размера... Дети в белом, читающие стихи, посвященные, конечно, маме... Всё это мы видели вечером и еще долго потом во всевозможных новостях.
Я и двое мальчишек поставили кукольный спектакль про беспризорников. Позже он был выделен отдельной темой на ТВ как творчество ребят-воспитанников. А чего стоила радиопередача, размещенная в Интернете! После этого Лире еще полгода вспоминали на любых мероприятиях, с каким размахом было проведено это мероприятие. За весь густой пиар мы не заплатили ни копейки...
За всеобщей помпой никто не заметил ошибок в сладкой книжке-конфетке. А ведь сколько я за ними гонялась: «Проверьте, пожалуйста, литературный киргизский текст, ну проверьте, пожалуйста, литературный киргизский, чтобы ошибок не было...» Мы с Айгулькой потом так смеялись, когда она показывала эти ляпы, из некоторых даже иногда получалось неприличное слово...
Но это было потом, а пока – три смены журналистов, интервью, в которых у меня какой-то диковатый растрепанный вид. Поздравления с отличной подготовкой мероприятия. За всей этой толкотней, я кое-что забыла... О чем потом горько жалела.
Я и пара журналистов поднимались по лестнице на третий этаж. Я показывала им Центр, поясняла, кто где живет, они чинно кивали: мол, всё круто. Эх, жаль, вы не были на Дордое - вы потеряли целый кусок жизни... Двери были всегда открыты, и мы, постучав для проформы, зашли в комнату на третьем этаже.
Мир и еще какой-то парнишка как раз полоскали носки в синем пластмассовом корытце, установленном на столе. Орал благим матом Баста, а со стены неизменно завлекательно с одним и тем же выражением лица глядела Кристина Агилера. Журналист из «МК» тут же довольно защелкал фотоаппаратом.
– Здесь живут наши ребята с программы «Взрослая жизнь» – Мир, точнее, Тынчтык и …
– Сережа... – промолвил смущенно парнишка.
– Да, конечно, Сергей. Здравствуйте, ребята!
Ребята закивали, заулыбались фотоаппарату.
– Привет, ребята, – нащелкавшись, журналист протянул ребятам руки. – Давно вы здесь?
– Да не очень. Я – около года, – Мир скомкал носки, с которых сочилась мутная вода, и положил их на край стола. Сережа вытер руки о полотенце, пожал в ответ руку журналиста и выжидающе посмотрел на нас.
– Нравится вам здесь? Как живете вообще?
– Да хорошо живем... Центр помог.
Оба они – Мир и Сережа – присели на край чьей-то кровати. Журналист, чтобы установить контакт, присел рядом.
– А родителей своих знаете?
И тут я поняла, как облажалась. Это я должна была предупредить журналистов о цензуре вопросов... Нельзя прямо в лоб по больной теме так, походя, будто спрашиваешь о планах на вечер. Лицо Мира на секунду перекосило. Он как-то ощерился, в глазах сверкнула злость. Сережа просто покачал головой.
Ребята перестали дружелюбно улыбаться. Ответы стали сухими, формальными.
– А любимые писатели, поэты у вас есть?
– Да, есть, – глухо отозвался Мир.– Я Есенина люблю.
– Есенина?!.. Раннего или позднего, – вдруг автоматически спросила я, сама не понимая, зачем.
(– Позднего, – в упор глядя на меня, сказал Мир, – про письмо к женщине нравится. И про то, «как я стоял, приблизившись к стене...» И про лошадь в мыле, и про суку с толстыми сиськами... А до тебя я еще доберусь, хоть сиськи у тебя вроде и не...
Хватит!)
– Про березы мне нравится, – потупившись, пробурчал Мир.
Все почему-то засмеялись, и я, кажется, громче всех. На том и закончили, поблагодарили друг друга и вышли.
На презентации ребята читали отрывки своих стихов из сборника. Я толкала маленькую речь о каждом – о том, что хоть я не понимаю многих слов, но я знаю и чувствую, что это настоящее... Кажется, вышло очень трогательно. Гульнара переводила. Многие мамы авторов утирали покрасневшие глаза платками. Лира была довольна и даже ничего не жевала.
А мне было сегодня еще ночевать в приюте – ежемесячное пятничное дежурство. Очень удобно для всех – кому-то надо убирать весь этот хаос после жуткого нашествия.
Я тогда еще не знала, что это моя последняя ночь в приюте. И провела я ее так, что не могу забыть до сих пор.

Все начиналось крайне безобидно: с традиционного крепкого чая на кухне. Как только стемнело, Шабдан, сторож, которого приняли вместо Ларина, с барского плеча открывал мне дверь кухни в прохладную зимнюю тьму, наполненную веселыми голосами из соседних домов – покурить.
«Эх, – думалось мне на свежем вольном воздухе, – дерябнуть бы сейчас хорошенечко! Поорать, как эти студенты в окне, какую-нибудь «Невесту» или «Кукушку», картошечки жареной полопать да еще накатить... Эх, праздника, как же хочется душе праздника!» Тем более, что весь сабантуй напоминал прелюдию к шикарной пьянке.
Но вместо праздника я мрачно тушила окурок о толстый тополь рядом с дверью и горестно шла пить чай дальше.
(– Выпить хочу, имею право? Я что, не человек? Пашу, как сволочь, а чего ради?..
– Опять свою шарманку завела. Нет, не имеешь права! В приюте это строжайше запрещено. Хочешь получать и дальше свой денпаек? Тогда пей чай. А завтра спокойно нажрешься – суббота же.
– Эээх, хочу, кто ж, кроме меня, кормить будет меня и ребенка? Не папаша же ее. Пойду- пойду, не боись... Пааайду...)
Хотелось оторваться душе, жгла глупая любовь… и я пошла. Но не в кухню, а в комок. Да-да, в тот самый, где кровавыми по локоть руками расфасовывают по пакетикам томатную пасту...
Мы начали с пива, закончили водкой. Были и песни, были и пляски, был даже поцелуй. И, конечно, как без этого, пьяная, я призналась Шабдану, что люблю одного мальчика сверху (мы так иногда говорили про третий этаж). Он даже как-то не удивился и предложил мне поговорить с ним.
Все произошло молниеносно, большую часть я помню урывками. Как заползли на третий этаж, с трудом открыли дверь мальчиков и забурились туда. Я помню, что была в сапогах и шубе, в свете работающего телевизора я шарила по каждой кровати и хрипло кричала, почти по-пугачихински, насколько было сил (а их не было совсем, поэтому получалось спасительно тихо): «Иса... Где Иса... Дайте его сюда...» По комнате тихо передвигалось несколько теней, одна из которых спокойно сказала, что он еще на работе. Тогда Шабдан не терпящим возражений голосом объявил, что как только явится – пусть сразу спускается в офис, и это срочно!
(Я до сих пор помню этот негромкий полумрак и покой сумрачных фигур, философскую отрешенность, которая приходит, когда привыкаешь ко всему...)
Следующий кадр: я сижу одна в кухне, курю, ноги всё так же в сапогах, пол в окурках и, кажется, плевках. В тумане входит Шабдан и так чинно, тоном долгожданного спасителя, говорит: «Он здесь, ждет тебя в офисе!..»
…Иса, в своей куртке-аляске, от которой еще дышало легким морозным воздухом, обутый в свои китайские «зимние» ботинки на рыбьем меху... да, это был он... Он стоял, такой милый, такой святой, недоуменно смотрел на мое бледное лицо без косметики (ибо к чему она теперь такой красавице!) и был таким нормальным, таким трезвым отголоском человеческой жизни, настолько живым среди всего этого бедлама, что я не выдержала и рванула его за руку.
– Почему ты мне больше не пишешь?! Ты меня не любишь, да?! Да? Я не могу больше так... Я не могу жить так... Я без тебя не могу... Скажи, я хочу слышать это!!!
Я стала рвать его куртку, пытаясь ее снять. Он схватил меня за обе руки, пытаясь утихомирить, я резко высвободилась, схватила его за шею и поцеловала в губы. Он вдруг дернулся, как от плетки, отшатнулся, его лицо было искажено страхом и... Я пытаясь его удержать, полоснула своими длинными наточенными ногтями по его руке. Брызнула кровь.
Он рванулся. Но я крепко держала его за руку. Он рванулся сильнее и выбежал из офиса, зажимая окровавленную руку.
Он сбежал теперь навсегда. И это был конец. Настоящий конец.
Кажется, я, традиционно в пьяном бреду, вопила, жалуясь на свою проклятую жизнь, на груди Шабдана, а может, нет.
Первое, что я увидела наутро, были глаза Сабира. Эти глаза были концентратом укора, такого жесткого, что я поняла: единственное, что может спасти – заявление по собственному, поданное не позднее понедельника.

В понедельник, после мучительных выходных, я намеренно опоздала на работу. Пришла, готовая к казни, в сумочке фляжка, что подарили давно и не помню кто. Фляжка была заполнена свежим коньяком, на который я разорилась сегодня утром: не могла ехать на работу. Но выпив, решила, что делать всё равно нечего, и поехала.
В голове проносились красочные сцены линчевания с участием приютских детей, смеющихся, тычущих в меня пальцами, описывающих на киргизском подробности, и удовлетворенно кивающей Ани... Круглый стол, организованный ею же... И позор, позор, позор такому сотруднику пеплом от моих сигарет мне на голову...
Отхлебывая из фляжечки в течение дня по глотку, я отлично провела день: никто и не заметил, что я сижу пьяная! Я, которая весь год боялась лишний раз не так ступить на работе, в тот понедельник сидела на своем козырном безопасном рабочем стуле и хлебала себе коньячок!
Как назло, Лиры не было весь день... Ее не было еще два дня. Впервые это вызывало у меня недовольство. К тому же была опасность передумать, но усилием воли сомнения были изгнаны. Я уже отослала резюме в одну жирную контору, торгующую эксклюзивной мебелью, и получила приглашение на собеседование.
Несколько дней я старалась не оборачиваться, не смотреть ни на кого, кто со мной здоровался и не выходить на улицу – в офисе, как я поняла, никто пока не был в курсе, а значит, всё внешне было по-прежнему...
Наконец, наступил четверг. Лира, подлечившаяся, посвежевшая и подобревшая, новая, как и я, вплыла в офис, коротко бросила приветствия. Заготовленное еще в понедельник, написанное наглым размашистым подконьячным почерком заявление ждало этой минуты. Подождав полчаса, я достала листок, встала, зачем-то прокашлялась, оправила юбку и направилась к ее кабинету.



Часть 3
К югу через юго-запад

Глава 1
Вещь твоя, вещь моя – вещь ничья?

Мне оставалось отработать еще неделю, и двадцать восьмого был мой последний новогодний корпоратив. Я, наскоро закупив подарки для родни (а когда же еще?!) расцеловалась со всеми, накрутила волосы и надела новое зеленое платье. Уже почти ночью добралась в «Арзу», что в Лебединовке.
Меня встретили бурными овациями: все уже были прилично набравшись и, конечно, старались выпить со мной напоследок. Всё уже лучше некуда. Все восхищаются мною. Все пьют со мной, хвалят, просят не увольняться, взять заявление назад: «Ты так много делаешь для Центра», «ты суперпрофессионал», «ты сделала за несколько месяцев больше, чем все мы за десять лет...» – велись пьяные беседы.
– Она еще не подписала, я видела, – наклоняется ко мне и перегарным шепотом сообщает Нуризка, та самая, с которой у меня были самые отвратительные и глупые споры, и с которой мы не здороваемся уже добрых полгода. – Я чувствую себя ужасно виноватой за ту дурацкую ссору.
«Сегодня», ты забыла уточнить, сегодня в тебе чувствуют себя так влитые в твои кишки добрых пол-литра, а завтра ты или не будешь помнить этого, или тебе самой будет стыдно за эти пьяные объятия, в которых мы топчемся уже третий раз. И опять мы будем прятать глаза друг от друга. Черные глаза.
Так мы набирались постепенно, целовались, в любви друг другу признавались, и до хорошего это, естественно, не довело. Я плохо помню, как этому придурочному работнику, выпускнику нашего же приюта удалось затащить меня в туалет и не в шутку начать душить. Я ору, а все думают, что я с ним там развлекаюсь! Вот так всегда... Я теряю мобилу, купленную ровно два дня назад и, кажется, опять еду к Мальчику И.
…Утром двадцать девятого я просыпаюсь в какой-то котельной на грязной кушетке. Одетая. Хотелось курить, и было жутко холодно. Оказывается, таксист привез меня зачем-то в другой конец города. Видимо я опять порывалась увидеться с Мальчиком И. Грустно – мобильника нет, похмелье. И вообще. Удивительно, но жуткие кочегары даже не пытались пристать ко мне, а только смотрели на меня, как на чудо- юдо и переговаривались между собой на незнакомом наречии. От них я тут же отправилась, конечно, к Витею!
Пили водку. Я с упоением рассказывала про свои херовые дела, про мальчика, он, как всегда, смотрел на меня, как на божество, только слегка пристукнутое.
– Знаешь, Игорек Мохов умер, – сказал он будто невзначай. – Печень отказала...
Сосед Витея, младше меня на четыре года. Последние лет шесть, с тех пор, как умерла его мама, он пил каждый день. Каждый день! Очень умный мальчик, бросил матфак только из понимания абсурдности этого образования… Я когда-то не осмелилась сделать то же самое из-за мамы… Ему было двадцать три – не сталось сил перекачивать убойные дозы алкоголя. Мы не особо любили друг друга, но эта смерть доконала меня. Недавно мальчик, ровесник Игорька, умер у нас под воротами от наркоты. Да и сам Курт Кобейн умер молодым!..
Мы нажрались с Витеем водки и коньяку за обоих Куртов ...
– Витейка, ну что, за новый год свиньи?
– Не говори, япона мать.
– Знаешь, я ведь люблю одного человека.
– Кого? Белобрысого того?
– Антона? Да нет. Мальчика И. Представь, Витей, меня ночующей в приюте. А там пить нельзя вообще. А пивка было охота… Ну, охранник наш говорит, давайте по бутылочке, раз Варя хочет. Сам знаешь, где у Вари пол-литра пива, там и пол-литра водки. В общем, понимаешь. А этот охранник еще верующий, называется…
– Ага, все они такие. Таньку помнишь, пятидесятницу…
– Потом, Витей, давай дорасскажу. Говорю ему: мне один мальчик И нравится из выпускной группы, может быть, говорю, я его даже люблю. Мальчика И. Представь. А он говорит, сейчас позовем его, и ты с ним поговоришь. А оба просто уже невменяемые... Короче, он испугался, я была просто раздавлена. Думала, пойду извиняться, он давай отговаривать.
– Ужас, Варик… Правильно вообще сказал. – Он подвинул ко мне ближе треснутое блюдце с оставшимися квелыми чипсами и удивительной красоты макаронинами в томатном соусе – его фирменное блюдо. Я пожевала, он тоже.
– Неужели из-за мальчишки уходишь?
– Да нет, конечно, просто надо уже что-то поприличнее найти… Мне так плохо было, Витей, если бы ты знал. Я потом неделю с коньяком в сумке ходила, для храбрости: так боялась его встретить.
Витей тоже о себе.
– Представь меня идущим от Янки субботним вечером после хорошего литра. И навстречу мне целая рота солдат. «Сдрасти, вы не хотите по…ться?» А им, типа, нельзя, устав, наверное. И я иду печально домой. И вот уже шесть месяцев удовлетворяюсь исключительно эротическими снами. Или какой самоделкой. Вчера вообще запал на мужа однокурсницы, так у меня до сих пор болит плечо.
– Почему плечо-то?
– Не знаю, говорит, его Яков зовут.

И вот наступил год такой-то новый.


Глава 2
Не случайный

Последняя пятница. Сладкая-сладкая. Новая, трепетная. Пахнет дорогими духами, вольным, загадочным и обязательно счастливым будущим. И пронзительной привычкой к ним, моим любимым беспризорникам, к этому тихому уголку, где день шел за год.
С особым наслаждением я обедаю в столовой Центра. Представляешь, больше ты никогда сюда не зайдешь... Не зачерпнешь дымящейся дымлямы из жестяной чашки, забудешь, что бывают страшные ночевки и что прежде чем неосторожно покурить на улице, надо тщательно обследовать местность на предмет знакомых улыбающихся мордочек... Ты можешь себе такое представить? Я – нет.
Узнала сегодня, что Арина тоже подала заявление по собственному.
– А что, Варь, вот мне премию не дали за этот квартал, – шепчет она мне на ухо за столом. – И всё почему? Госязыком не владею...
Антонина, мастер швейного дела, кивает, мол, у нее такая же ситуация.
– А что они сделали, чтобы его знали? И знают ли они его сами? Несколько диалектов языка, и ни одной методики обучения, ни методистов, ни людей, которым это надо... Как жить?..
Русские уезжают, это не остановить. Арина уже третья за последние четыре месяца. Они с Антониной взахлеб рассказывают про вчерашнее выступление Путина о программе переселения. Они мечтают ехать. Я тоже.
– Там уже коттеджи строят, ну, городок специальный будет. Так вот. И сказал: каждого, каждого буду проверять. Вот все, кто поедет, под моим личным учетом будут. – Антонина стучит указательным пальцем по столу. – Да. «Как вы будете выполнять указ?» – это он министрам...
– Три тысячи долларов дают подъемных на полгода, – многозначительно произносит Арина. Для нас троих три тысячи долларов – сумма почти нереальная…

Возвращаюсь в офис, последние шаги по ступенькам лестницы, залитой ярким солнцем... Переступаю порог, и звонит телефон. Едва подношу трубку к уху, как оттуда начинает орать мужской голос:
– Бул балдардын Борборунабы?
Я плохо понимаю, особенно если говорят быстро. К тому же языковой барьер мешает говорить по-киргизски, даже когда я лингвистически подготовлена.
– Что вы говорите? Кечерисиз, мен гана орусча суйлом .
– Тахир! Тахир барбы? Мен алар ата .
– Да! Да! Сейчас! Бир мунут… 
Мчусь в кабинет соцаботников. Папа Тахира! Нашелся, наконец-то! Как долго мы ждали. Ведь мать на него плюнула. Кабинет закрыт! Что делать? И вдруг по дороге в швейный класс – Тахир!.. Плетущийся, ни о чем не подозревающий. Спустя секунду он несется вместе со мной в кабинет и долго почти плача разговаривает с отцом. О чем-то своем на непонятном мне госязыке. Потом получу от соцработнков за то, что прыгнула через их головы. А, нет, уже не получу! Я полечу! Скорее, туда, на воздух, в свободную жизнь.

…Неужели я больше никогда его не увижу? Пожалуй, да. Чувствую, что от любых усилий будет только хуже. Я прикидывала разные варианты: подойти к нему и прямо сказать о том, что творится у меня внутри, что не могу уже томиться, думаю о нем долго-долго, что мне невыносимо стыдно за тот случай, за свою идиотскую шутку с запиской, что… Мы не должны ждать от человека, что он будет нас любить так же, как мы его. Я оставляю ему свободу чувствовать. Реагировать на меня так, как ему того хочется.
Он просто плюнет в мою сторону? Или я для него неведома зверушка, странная, очень странная тетя. Он ведь не допускает мысли, что даже странные тети могут иметь переживания, курить и напиваться, а потом плакать и читать стихи, могут влюбляться в таких мальчиков, как он, звать в темноте… И всё равно это ни к чему не приведет. Ни к чему хорошему. Пустое. Жаль, очень жаль...
Я подхожу к воротам Центра. Вижу в последний раз деревянную сову возле дупла на тополе, тропинку и ледяной каток, который дети раскатали своими неугомонными прекрасными ножками в казенных ботинках. Вот дверь столовой, возле которой Мальчик И когда-то летом чистил картошку (было счастливое время, а мы и не знали...), поднимал на меня свои невероятные глаза, чтобы сказать «Сдрасти», и в которую мы выходили курить в ту ужасную пьяную ночь…
…И вдруг. Он. Входит в ворота, не видит меня пока. Видит. Вздрагивает. Я не смотрю ему в глаза. Нет уж, даже не мечтай пройти мимо.
– Иса...
Идет.
– Иса!
Останавливается, не оборачиваясь.
– Знаешь, – начинаю я, он резко поворачивается. И я вижу себя в его глазах, в них я предатель. Это страшно, это настоящий ад. Но уже нельзя отступить. – Я хотела тебя попросить… Я хочу поговорить. Можно? Я скажу тебе только два слова, не больше.
Отворачивается. Нет, упустить нельзя.
– Это очень важно для меня. Прошу тебя. Пожалуйста.
Кивает.
– Ты сейчас к себе (не скажешь же «домой»)?
– Да...
– Может, сейчас поговорим?
– Мне надо зайти переодеться.
– Я знаю, что ты потом не выйдешь…
– Выйду, – улыбается в пол, как всегда.
– Понимаешь, я сейчас ухожу отсюда навсегда. Если ты не выйдешь, может, больше с тобой никогда не увидимся.
Смотрит на меня удивленно.
– Я бы не хотела, чтобы то, что я хочу сказать тебе, так и осталось у меня внутри. Пожалуйста.
– Я выйду.
Смотрит мне в глаза. Что он сейчас думает? Что я наглая гадина?..
– Я буду ждать тебя через двадцать минут возле кафе «Золотой рог». Если ты не придешь, будет очень жаль. Поверь мне, пожалуйста, я не сделаю тебе ничего плохого.
Только бы никто из коллег не вывернул из-за поворота по тропинке.
– Хорошо, – отворачивается, чтобы уйти.
– Я жду тебя, запомни.
…Возле кафе «Золотой рог» выкуриваю, наконец, долгожданную сигарету. Я ее заслужила многими часами воздержания. Придет или нет? Господи, забыла сказать, чтобы пришел один и никому не говорил, он вполне способен притащить с собой кого-то за компанию из страха остаться со мной наедине. Вот ужас. Да он просто не придет. Какое слабоумие.
«Да он же повесится, если ты его бросишь», – сказала тогда Азиза…
«Не повесится, они закаленные», – ответил мне на мой вопрос Дамир еще тогда, летом.
Идет. Грациозный, как лань, как ветер, как сон… Волнуется. Как он вообще решился. Я улыбаюсь, как последняя дура. Ничего не могу с собой поделать, просто лезет и всё, я вся расплавилась, странно, что я еще здесь, на этом свете, Боже, как же я...
Стоп. Это не он!

Глава 3
Черное молоко

Я всё еще стояла возле «Золотого рога»... Сначала я хотела отправиться в приют и устроить ему жесткий рецидив разноса... Потом отменила разнос, оставила лишь внезапное и сокрушительное появление с бросанием его писем – всех до последнего – ему в лицо... Потом... Нет, я просто должна его увидеть, ведь это же в последний раз... Потом просто курила и думала, что же это такое... Потом видела нескольких коллег, улыбалась им, махала в ответ на их радостные прощальные жесты и, как только они скрывались за поворотом, снова курила...
Потом... Когда электронное табло на моем мобильнике – единственное, что не врало мне в последнее время – ясно дало понять, что прошло полтора часа, я просто села в маршрутку и поехала домой. Вот так, думалось мне в чаду ужаса и безнадеги, бесславно закончился мой год работы в этом прекрасном детском Центре. Осталось лишь несколько смутных и сомнительных доказательств, что это всё когда-то было. Что это не плод моего больного воображения, которое слишком, слишком часто выкидывает такие вот штуки...
...Как я могла такое придумать... как я могла так ошибаться. Не было никаких чувств, дурацкие письма просто сбили меня с толку... Мальчик не врал – он действительно пишет повесть, и ему нужны были мои советы... Вот же я дура! Это я всё, всё придумала... Как я могла так ошибаться... Как это возможно? Глупая большая девочка с толстенными розовыми окулярами, пойми – не было ни-че-го! Возомнила, что он мог влюбиться в меня, в меня – старую больную женщину... Как же я так промахнулась, зачем же я всё это придумала...
Кружилась голова, я была словно пьяная и накручивала, накручивала, накручивала и шла, еле передвигая ноги. Я была вся – натянутая пружина, и, казалось, коснись меня кто-то, я тут же кааак...
Темнеет. Мимо проходят десятки моих маршруток, мне всё равно. Майка с бабушкой, я – здесь, на остановке. Сейчас, сейчас позвоню кому-нибудь и – прощай реальность и три дня моей никчемной жизни...
Захожу в свою маршрутку, машинально протягиваю водителю бумажку из кармана. Прохожу в салон, ух ты, есть места. Отворачиваюсь к окну. Кому бы позвонить? Лысому? Надоел. Витею? Это хорошим не кончится. Токоеву? Опять привяжется, будет еще два месяца спать под моими воротами, оно мне надо... Всё это, конечно, конец...
Мне вдруг стало бесконечно одиноко. И страшно от осязаемости этого плотного сгустка одиночества, от того, что я живу в этом городе, еду в этой маршрутке, что вся моя сущность просматривается Вселенной до последней клеточки и тем не менее я абсолютно одна, и нет никакой помощи и никогда не будет.
– Де-вуш-ка!!! Не слышишь, что ли?
Это водитель кричит мне.
– Девушка, вы что мне дали?
Не глядя на меня, он одной рукой протягивает мне бумажку. Это записка.
Достаю деньги из другого кармана. Извиняюсь, меняю местами. Разворачиваю записку.
«Жду тебя в баре “Черное молоко” на перекрестке Пароходная–Айтматова. Мне нравится название».
Почерк узна;ю из миллионов... И как он так незаметно... Вот они какие...
Все становится, как в песне, голубым и зелеееееным... Говорят, предвкушение чуда слаще самого чуда. Я начинаю слышать звуки.
Двое русских парней сзади меня на всю катушку слушают на мобиле:

Пойду я с Господом, пойду
По зонам, по лагерям.
Пойду я с Господом, пойду,
Темница не страшна.
Пойду я с Господом, пойду,
И стынет в жилах кровь.
Пока жива моя душа,
Стихам рождаться вновь.

Я мотаю головой и наблюдаю за реакцией пассажиров. Им явно неловко, некуда глаза деть и даже не поспишь – все стали резко просыпаться. Я почти в экстазе – как это мило! Просыпайтесь, просыпайтесь – сегодня будет жаркая ночка!

...Вольные, не забывайте,
Да бродяг подогревайте
И почаще вспоминайте,
На свиданку приезжайте
В лагеря. В лагеря!

Я радостно мотаю ногой. Мне лично весело. К добру, к счастью! Мальчишки выключают песню, и я слышу, что шофер тоже слушает ее по радио!
Полупьяный мырк разговаривает по телефону:
– Корочь, один мерс двести восемьдесят, второй двести тридцать. Скажи цены… Четыре с половиной? Сколько ты будешь брать? Если ты не возьмешь, я бы седня взял. Да нет, уже поздно – солнце село. Теперь завтра только. (Странно, что он не вспоминает про неблагоприятный лунный день.) Ты мне точно скажи, движок какой... Нет, че-то лоханутый. Спихну, за сколько смогу. А, тока серебро? Багажник мятый чуть был. Ты забери у меня его – не хочу так на базар ехать.
Тетка с заднего сидения стучит мне по спине пальцем и подает мятый полтинник.
– Один? – спрашиваю.
– Один.
Передаю. Девочка рядом с ней спрашивает:
– Апа, «один» – бул деген эмне?
– «Один» – бул деген бир .
Я с любопытством смотрю на них: раньше переводили с киргизского на русский, теперь с русского на киргизский. Мне кажется, абсолютно нормальная тенденция...
Входит женщина с грудничком. Мужики все, как по команде, отворачиваются к окну или резко засыпают. Один демонстративно закидывает ногу на ногу. Встает, разумеется, девушка. Конечно, детей они делать любят, а остальное их не особо касаемо...


– Я думала, ты не придешь.
– Я пришел, – вскидывает голову, улыбается. Сильный.
– Пойдем.
– Пойдем. Те.
Заходим в кафе. На нас глазеют, как оглашенные. Кажется, эту странную забегаловку посетили Сам Аллах в красной куртке – красивый блондин – и пророк Мухаммед – в курточке, отороченной пушком неведомого зверя. В своей оранжевой любимой моей кофте, которую я хотела украсть, когда она сушилась на батарее в приюте, но меня удержала мысль, что мальчишке завтра будет нечего надеть…
Столики, конечно, пластиковые. Липкие, белыми они были лет сто назад. Посидим, согреемся, осмелеем оба и поедем куда подальше. Название, конечно, это хорошо, но наличие скатерти всё же лучше.
– Да не смотри ты так! Не волнуйся, я не напьюсь и не начну к тебе приставать.
Я смеюсь, и он – тоже. Становится так легко, и весь этот кошмар, терроризировавший меня больше месяца, из-за которого у меня появилась привычка носить в сумке коньяк, стал похож на безобидную шутку, которую слышишь по телевизору субботним вечером, когда больше нечем заняться...
Одна из официанток вспомнила, кто она и зачем, схватила первую попавшуюся бордовую папочку и направилась к нашему столику.
– Так... ты какое пьешь?
– У вас есть «Балтика Девять»? – спрашивает он у официантки.
Ого! Может, он просто не знает других марок?
– Да.
Ничто не способно вывести ее из равновесия. Даже такая странная парочка. Записывает. Впрочем, ей всё равно.
– Я «Балтику Пять» буду. Так, ты с работы, тебе надо поесть.
– Нет, я не хочу.
– Я тоже с работы и хочу есть. Шашлык у вас... Нам четыре. Ты любишь мясо?
– Нет, не очень, – смущенно.
– Как же так? Ты, наверное, должен любить баранину. Я обожаю мясо.
Вроде отпускает.
Ему уже, кажется, всё равно.
– Еще…– листаю бордовую книжку. – Салат?
(If you try walking in my shoes, Мальчик И...)
– Да нет.
– Да или нет? Я тоже салаты не люблю. Вот этот вроде ничего, – я тычу в буквы, радуясь, что маникюр не подкачал. – А с кукурузой есть? Ты любишь кукурузу?
– Ну, так…
– Тогда королевский. И еще. Что бы? Ты давай, тоже смотри, а то всё возложил на мои хрупкие плечи…
Наконец-то, наконец-то смеется, оттаял. Если бы ты знал, какой острый приступ счастья я сейчас испытываю…

…– Мальчик... И… любимый… – я глажу его по лицу, обвожу ногтем овал прекрасного лица… Он лежит рядом. Я вижу его улыбку. Больше этого счастья я не испытывала никогда.
Мы в какой-то гостинице. Всё случилось.
Пятнадцать палочек в блокноте...





Глава 4
Странная иллюзия счастья, или Flight or fight

Иса стал жить со мной. Все его вещи уместились в старую спортивную сумку, пережившую уже не одно поколение, которую одолжил ему Валя. В том числе, оранжевая кофта, которая часто сушилась на батарее в приюте, беспощадно мозолила мне глаза и пудрила мозги. Теперь я иногда выходила в ней готовить ему и моей дочери завтрак.
Он приходил вечером с работы, играл с Майкой, мы ужинали, разговаривали, и я иногда не могла понять, как раньше могло быть так, что мы жили так долго далеко друг от друга. Он никогда ничего не просил у меня и часто спрашивал: ведь я тебе ничего не должен? Ведь я тебе ничем не обязан? Не знал он, что это я ему обязана многим, что никогда не рассчитаюсь с ним за эти волшебные два месяца, которые он со мной.
На меня косо смотрели соседи, но я знала, что они завидуют: у меня вот дома живет ангел и освещает своим присутствием меня, мой дом, воздух вокруг.
Моя первая семейная жизнь не сложилась удачно. После развода договорились обо всем,  ничего сверх нормы. И всё шло ровно. Но спустя год после официального разрыва он узнает о моей новой любви и начинает говорить про меня гадости. Сегодня случилось нечто особо болезненное.
Входит в ворота с ухмылкой, не предвещающей хорошего разговора. Закуривает, хотя его никто не приглашал.
– Ну что, теперь уже на детдомовских потянуло? Клубничка? С киргизами спать начала?
– Какое твое дело? Ты же тоже сейчас спишь с малолеткой, два месяца как школу закончившей.
– Но у нас же не десять лет разница! И с кем живет мой ребенок? С типами с неустойчивой психикой? Небось, дружков своих таскает…
– Ах ты... Полтора года тебя не интересовало, как и с кем живет твоя дочь, а тут вдруг! Да, он жил в детдоме. А ты сам-то кто? Ты дочери много помогаешь?
– Да ты зарабатываешь больше меня!
– Да хоть я миллион зарабатываю! Это твое личное отношение к ребенку. Знаешь, у него не было и сотой части того, что было у тебя. На нем весь дом мой держится…
– Так он у тебя за прислугу?
– Он просто отдает мне свое сердце, свои руки, свое... свое отношение… Да, у него никогда не было семьи, и теперь он ее хочет, понимаешь? Я ему нужна вся, а не только... частями.
Соседи, как всегда что-то копающие в огороде, в предвкушении увлекательного шоу многозначительно и радостно переглядываются.
– И национальность здесь вообще ни при чем – будь он хоть чукча, он всё равно лучше тебя, молодого здорового русского мужика, который мне опротивел.
– Бедная собачка… Поиграешь, надоест, потом куда денешь, обратно на улицу?..
Он, поджимая губы и хвост, поворачивается, выходит и что есть мочи хлопает дверью.
Я закрываюсь на ключ, также яростно хлопнув дверью, прислоняюсь к косяку, и дикая усталость наваливается на меня. Я выдыхаю и некоторое время стою так, не думая ни о чем.
В комнате Иса с Майкой строят домик из кубиков. Я обессилено опускаюсь в кресло.
– Вы из-за меня поссорились? – растерянно-виновато мой мальчик смотрит на меня. Он всегда обладал обостренным чутьем. Всё-то ему всегда понятно.
– Успокойся, это был просто очередной раздел собственности. Продолжается уже год с переменным успехом.
Майя теребит его.
– Давай ещё жирафа, – пристраивает наверх пирамиды ещё кубики.
Он всё понимает. Он всегда был очень понятливым.
– Хочешь сливок? – я мотаю головой отрицательно. – Или мороженого. Мы вон с Майкой сгоняем за молоком, а? – та восторженно прыгает в предвкушении похода.
– Да уж, хорошими делами порадовать нельзя…
Я иду в комнату, ложусь лицом вниз. Иса, глядя перед собой, продолжает строить жирафа. Я понимаю, что бывший сильно прав, и никуда от этого не деться...
Я слышу возглас Майки:
– Смотри, жираф!
Хохочет.


… Конечно, Мальчик И никогда не оставался жить у меня. Он никогда даже не был возле моего дома.
В последний раз я видела его в ту самую декабрьскую ночь. А к этому времени, когда я дописываю эту повесть, он, скорее всего, уже не помнит обо мне.
Оформи это как жертву…
… для Локи.



Глава 5
Меняю судьбу на чечевичную похлебку. Черная весна

В жизни всё повторяется дважды,
Но в виде драмы только однажды.
А второй раз насмешки вроде бы
В виде пародии, только пародии.
Странный закон
Парных случаев
Меня постоянно
Мучает.
Безымянный автор, случайно найденный
на просторах Всемирной паутины

– Вот такие, Антон, дела...
В апрельскую среду грянул переворот. Фейерверком очередного предательства, гнусного мародерства и экскрементов, в которые приземлялись простые граждане, вышвырнутые из обычной рутины или просто маршрутки жилистыми рабочими руками «народного гнева».
Той весной лопнул, наконец, нарыв на сердце страны и потек по улицам столицы гноем мерзопакостной вони, вливающейся со всех окраин гадкой мутью и сносящей, как водится, всё на своем пути. Эта зловонная желчь копилась годами, крепкая склоками и неподеленным краденым, не своим, но присвоенным. Весенние обострения неизлечимы и закономерно рецидивны.
После той жуткой бойни пятилетней давности только-только восстановленные заботливыми руками их владельцев торговые центры стали украшать город... только-только многие из тех, кто тогда разорился, стали приходить в себя и вставать на ноги... простые люди, и так задавленные непомерными ценами на электричество и газ, думали, как им жить дальше... и тут снова случилось ЭТО.
Скоты облюбовали те же места, те же витрины с недоступной для них, непомерной роскошью, выставленной напоказ, будто нарочно взбесить стадо быков красной тряпкой – вывешенные дамские шубки, платьица, немыслимые бусики, сережечки... в таких не ходят и никогда не будут ходить жены и женщины тех, кто тогда громил магазины... ни один из них никогда даже думать не мог, что есть такие вот замысловатые картины по цене, которая кажется им годом рождения... Не спасала даже фраза, сработавшая, как волшебный пароль, в прошлый раз: «Биз эл менен!»  Говорили, что магазины, на которых это было написано, не тронули... Теперь она выглядела беспомощной, как глупое, потерявшее силу шаманское заклинание.
Пять лет назад жгли, дербанили на клочки и растаскивали всё то же самое. Спустя некоторое время психологи разных мастей стали наблюдать в своих кабинетах наплыв несчастных изнасилованных продавщиц тех самых маркетов...
В городе раздавались взрывы: мародеров стали отстреливать. Те защищались, как могли. Нам звонили, если могли дозвониться, знакомые из России и из-за границы и вопили в трубку о том, что их телевизор передает такие дикие новости, что они удивляются, как мы вообще тут еще живы. Мы же не знали, что творится не то что на Площади, а даже у нас во дворе. Новости почти не показывали – чаще всего это были выступления новоявленных лидеров страны – следующее поколение, которое будут провожать так же жестоко и бесславно, как сегодня этого горе-правителя...

Пару дней назад всё стало утихать, и город стал во второй раз за свою историю выходить из комы, в которую его загнали жестокие игры соседских детей. Мы встретились с Антоном в кафешке.
Сама не знаю, зачем я позвонила ему. До жути хотелось выйти куда-нибудь из дома, где мы сидели вот уже пять дней. Трое суток не работали продуктовые магазины – люди жили запасами. Тот, кто вовремя почуял запах ползущей на город гари, в эти страшные дни оказался настоящим везунчиком. И вот, наконец, заявили, что оцепление Площади снято и комендантский час отменен, и народ стал оживать. А некоторые экстремалы даже вышли в город. Всё же была весна, цветущая и нереально прекрасная в городе страны жаркого климата.
Больше всего на свете в эти страшные, чудовищно-непредсказуемые дни крушения страны, а для нас, ее жителей – целого мира, хотелось жить! К черту все депрессии, глупые фантазии о собственных придуманных горестях – вот она, настоящая катастрофа – в твоем дворе, пришла не спросив, раздавив коричневым сапогом фашизма цветы на клумбах... растоптав счастье несчастных рожденных этой страной и доверившихся заскорузлым, в кольцах, продажным черным пальцам купленного за гроши прохожего...
Мы отсиживались в своих катакомбах, как трусливые кроты, а там, на наших улицах, ходили они, подонки, выбравшиеся на три дня со своего дна... Дно – это не их деревня, не их село, где живут работящие трудяги и красивые в юности, но рано стареющие женщины. Дно – это их поганые мелкие дешевые души, это жизнь за кусок лепешки и пиалку чефирного чая без сахара. Судьба всего народа была продана за чечевичную похлебку...
И вот всё утихло, но земля еще уходила из-под ног.
После ухода из Центра я впахивала и в хвост и в гриву на той, когда-то вожделенной должности менеджера по рекламе на мебельной фабрике, и уже совсем забыла, что я женщина. Как-то, разбирая бумаги, я наткнулась на синюю папку, перетянутую розовой ленточкой. Она лежала забытая, в самом низу. Я открыла и ахнула. Серые листы А4, исписанные аккуратным круглым старательным почерком. Записки. Повесть.
И всё нахлынуло. Воспоминания о приюте, о целом годе, каждый день которого шел за десять... Деревянная лестница, ярко освещенная то летним, то зимним солнцем... Детские голоса с улицы, когда сидишь в офисе, не оборачиваясь к окну... Игровая, ночевки... Ночевка. Декабрь.

Мальчик Иисус. Я не вернусь.
Ты не жди. Не увидимся больше.
Танки на Площадь не выводи.
Не воюем больше ни ты, ни я.
Грустно закончилась эта история.

Я отложила папку и позвонила Антону. Антон – лучший на свете реабилитатор. Если вам (не дай Бог) когда-нибудь будет так же плохо, как тогда мне – дайте знать, я продиктую вам его телефончик. Если вы женщина – он будет счастлив. Если вы мужчина – он будет вежлив.
Мы не виделись с ним около года – с тех пор, как развалилась моя семейная жизнь. В отличие от меня, он явно похорошел: вовсю практиковал техники холотропного дыхания вместе с новой студенточкой. Нет, он ей не изменял! Он просто помогал давней знакомой пережить стресс!
Но вначале наша беседа идет по кругу – Бишкек – Ош – что дальше? Антон рассказывает, что видел в Оше. Он настолько увлечен, что не замечает, как я поджигаю уже пятую сигарету. А ведь табачный дым так вреден для кожи лица...
– Наверху никто толком ничего не комментирует... Варька... Что там творилось, ты представить себе не можешь... В живых людей стреляли, мужчинам резали горло, детей убивали на глазах матерей... девочек насиловали, а особо изощренные наслаждались агонией сжигаемых заживо людей...
Мы охаем и на минуту замолкаем от потрясения.
– Представь машины, сожженные посреди улиц, их никто не убирает, и трупы валяются... везде...
– ...
– Да, Варенька, да... Страшное время идет. Журналисты так ее и назвали: Черная весна. Не меньше четырехсот жертв, а многих же еще не опознали... И всё это что там, что здесь у нас – безнаказанно, понимаешь?
Жертвы, жертвы... Чьи они жертвы? Какому сумасшедшему божку?..
Наохавшись, наплакавшись, хорошенько вываляв друг друга во взаимных страхах, мы выпили еще чаю, и разговор ненадолго вернулся в обычное русло.
...На мои вздохи он спросил, не кажется ли мне иногда, что я пахну иначе, чем обычно. Я ответила, что бывает. А не было ли, чтобы я какое-то время была в беспамятстве? Да, когда перепью. Тогда он торжественно поздравил меня с тем, что в меня вселилась посторонняя Сущность. Потому-то и переживать не из-за чего.
Перед лицом смерти, когда в соседней комнате взрывается бомба, а ты всего лишь завален обломками стен, ты уже не помнишь, есть смысл в твоей жизни или нет. Ты безумно счастлив, что ты просто остался жить... Но спустя всего три дня лысый снова о своей расческе, а Антон – о тетках.
– Да нет никакой любви, Антон. Я это поняла. Ничего нет. Есть только сегодня, завтра, послезавтра, третьего дня и так далее. Хватит фантазий, устала я...
– Милая, – Антон накрывает козырьком своей бежевой рукой мою белую и вперяет в меня свой обычный приторный взгляд.
(Он считает его своим коронным ударом, орудием, не сделавшим ни одной промашки за всю свою историю. Единственное, что чувствую я – дикую усталость и немного раздражение. Он переворачивает мою руку, разжимает кулак и раскрывает ладонь. Сейчас начнется!)
– Так вот, милая, любовь есть, и я это знаю. Ты скоро встретишь ее. Это будет неожиданно и… – он начинает водить пальцем по моим линиям сердца, жизни и головы. – Любовь выскочит из-за угла...
– Как разбойник с ножом... Где-то я это уже слышала, а?.. Анто-он, ну прекрати нести чушь!
Вздыхает, выпускает мою ладонь и смотрит… Если бы я его не знала, то могла бы подумать, что с упреком. Но это всего лишь Антон, не способный на упреки.
Он способен только сказать:
– Поехали ко мне. Моя умотала к матери до воскресенья.
Я смотрю на него и завидую. Что нужно этому человеку еще? У него всё есть – попить, поесть, поспать, потрахаться, почитать умную книжку, продышать свои чакры, накатать очередной «шедевр» в «Вечерку» или «Слово К», убедиться в своей гениальности, проводить жену к мамочке и притащить любовницу. Поесть, попить, потрахаться, поспать. Проводить любовницу, встретить жену от мамочки. Начать сначала. Это его жизнь. И у него всё есть.
А какого рожна нужно мне? Я не знаю...
– Любви нет. Всё, Антон, точка! Не надо возражать.
– Давай еще раз повторим. Я люблю жизнь, я люблю жизнь... Ну давай, повторяй: я люблю жизнь, и она любит меня... Давай, не спи!
Мы оба ржем, как сивые кони.
И сначала мы оба не поняли, что произошло. Шум, какой-то шум нарастал. Увлекшись беседой о костюмах и дневниках для души, Антон и я посмеялись, как погано всё же в этих кафешках звучат всякого рода радиосигналы, зашторенные пластиковыми жалюзи... Но шум доносился не из угла уютного, хоть и пропахшего кухней кусочка комнаты. Нет. Звук крика и топота несся с Площади...
Каждый идиот, который приперся сюда в это «прекрасный день, не правда ли?», вскочил на свои глупые ноги, которым не дала покоя его стократ более глупая голова, и понесся на них к выходу, который уже лихорадочно баррикадировал алчный (или оказавшийся слишком оптимистичным) хозяин лавки. Благо, нас, посетителей, тоже решивших еще немного пожить, было пересчитать по пальцам...
… и мы побежали.
Мы мчались что есть сил, и в этой адской погоне я потеряла Антона. Он будто сам собой растворился в этом наадреналиненном воздухе, начиненном страхом, как взрывчаткой. Все машины разъезжались у меня под носом. Господи, как же это? Неужели я умру?.. Они же поубивают друг друга!.. Мысли хаотично стреляли в голове...
…из-за угла многоэтажки, где когда-то располагалось интернет-кафе, а рядом лавка знакомого татуировщика, вылетели две мятые фигуры маргиналов. В руках у них были железные палки, и эти двое бежали. На меня.
Нет, я не хочу идти к психологу через две недели, а спустя еще две – к гинекологу... Я махом скидываю босоножки, всё равно они уже прошлогодние... Несусь по холодной родной земле, которая уходит у меня из-под ног. Дыхание, смрадные оглушительные вдохи и выдохи из пастей шакалов, ускорившихся до волков...
Они обходят меня с двух сторон, окружают, свистят. И ловят.
– Сволоооочи, неееелюди, что вы делаете. Да вы знаете, кто я! Я завтра позвоню... я сейчас позвоню полковнику Умурову... отдай, отдаааай!
Один из них выхватывает мобильник, почти новый. Надо же быть такой дурой, чтобы при них начать набирать!
Два высоких киргиза. Дергают меня, как куклу, в разные стороны за руки, за куртку, за волосы. Лица как-то всё время прикрывают, хотя я пытаюсь их разглядеть, чтобы запомнить. Один козырьком кепки, второй – капюшоном оранжевой кофты. Мой мобильник исчезает в кармане первого, я пытаюсь вырвать его, второй хватает меня за руку, и я замечаю длинный тонкий шрам на его правой кисти. Он задирает рукав своей оранжевой кофты, а я поднимаю взгляд. Вижу эти глаза... И вскрикиваю.
Это ИСА!..
...да, это был мой Мальчик И... Но как он изменился. Что с тобой стало, Мальчик И?..
…куда ты исчез, и кто вселился в твое тело?..
Я смотрела на него. Он – на меня.
– Ты??? Это ты?! – выдохнула я.
Он опустил руки и застыл.
Мы втроем тяжело дышали.
– Ким бул?  – хмуро спросил у Исы второй.
Иса смотрел на меня и молчал. Я никогда не замечала, что он, оказывается, такой высокий. Даже кофты не успел сносить. Лицо его стало каким-то бугристым, прыщавым, серым и постаревшим... неужели это тот самый мальчик в белой поварской шапке, сползавшей на глаза, мальчик, на подоконнике у которого лежали «Записки юного врача»…
...тот, для которого я когда-то полдня носилась по книжным магазинам, чтобы на следующий день подарить ему сборник Бродского... тот, чьи фотографии я проносила в своей сумочке, словно вор ценный трофей – в свою кладку, куда потом притащила и рисунок со звездным небом и человеком без рта, и серые листы, исписанные аккуратным круглым, вдумчивым, когда торопливым скошенным, задиристым, когда возмущенным, когда грустно-задумчивым почерком... и стерегла это, как цепной пес, до той поры, пока не забыла, куда положила...
…тот, в которого я влюбилась так, что плакала и хлебала коньяк, лишь бы не видеть этих глаз... И вот они передо мной.
Да, это ты. Глаза твои выдают тебя. Глаза твои ты не прикроешь. Эти глаза я так любила когда-то, что сил не было ни молиться, ни плакать, ни пить... Любила. Люблю. Люблю и сейчас.
Люблю тебя и сейчас.
Мне хотелось упасть и никогда больше не подниматься. Прислонившись к дереву, я плакала, глядя в его глаза. Он всё смотрел на меня.
«Как ты мог?»
«Я не умею по-другому. Я такой»
«Нет, ты не такой. Ты мой. Я забираю тебя. Я больше не отдам тебя им. Слышишь? ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!»
Второй куда-то испарился. Иса подошел ко мне. Взял за руку и повел к темному грузовику, припаркованному возле магазина.
Мне было всё равно, куда он меня ведет. Мне было безразлично, кто там сидит и смотрит на нас, переходящих дорогу. Кажется, вокруг бегали люди. Это были мародеры. Они кричали, кто-то смеялся, все они что-то тащили. К темному грузовику подбежали безумно хохочущие типы в черных куртках и погрузили в машину пару плазменных телевизоров, какие-то кресла и еще что-то, не помню что. Слезы застилали мне всё, я не успевала их вытирать и шла почти вслепую. Меня вел за руку Мальчик И...
Мужчина, чужой, взрослый, далекий от меня еще больше, чем когда наливал мне чай в приютской столовой и опускал глаза, говоря: «Сдрасти»...
И от этого слез становилось еще больше. Будто целый айсберг растаял внутри меня, где-то в области солнечного сплетения. Он разрывал мою грудь и таял, и лился ручейками из обидно узких щелей в моих глазах. Мне хотелось только, чтобы он так всегда вел меня за руку и не отпускал.
Иса подошел к водиле грузовика, который суетился возле машины, подгоняя подельников.
– Байке, довезите девушку домой, куда скажет.
Байке странно посмотрел на Ису, но когда тот показал ему какую-то карточку, наподобие удостоверения, резко осел, закивал, закланялся:
– Конечно, конечно, байке, какой разговор. Садитесь, сейчас уже поедем. Эй, чучмекь...
Водила отошел и стал ругаться по-киргизски с черными куртками.
– Садись, езжай домой. Сейчас приедут силовики, надо быстрее.
– Ты разговариваешь ты говоришь я никуда не поеду Иса послушай мальчик я люблю тебя понимаешь ты дурак я долго я нашла повесть помнишь на серых листах ты же хотел дописать ее пожалуйста будем жить вместе будем будет все нормально понимаешь ты я же так тебя я же так долго я не могла ты понимаешь я все помню ты тебе будет хорошо мы все забудем будет как раньше все вернется все это неважно важно только помнишь как хорошо чтобы кто-то кого-то где -то ждал
Он, наконец, обнял меня крепко, мое лицо уткнулось ему в грудь. Его кофта пахла чем-то мужским, наверное, войной. Мне было всё равно, кем он стал. Он прижал меня так сильно, я почти задыхалась. Руки у него и раньше были сильные (вспомнить только чугунный двадцатилитровый чайник, полный воды, который он переставлял, как пушинку), а теперь стали железные. Он был совсем взрослым, и ошибкой была его настоящая, взрослая жизнь.
– Прости меня, Варя, прости меня.
Помню, что потом меня отодрали от него несколько рук, я кричала, что отдам повесть Мурене-эже, чтобы он пришел и забрал ее в приюте, что я буду ждать его всегда, кричала ему свой адрес, умоляла приехать, когда всё кончится.
Он кивал. Кивал и улыбался. Улыбкой тех самых шести мальчиков с украденной фотографии из моей жизни, которая в тот день закончилась.

      Заглохни, тоска.
Мальчик Y из города Y.
Задача с тремя неизвестными –
Все так нечестно.
Слышишь – сны. Грядут.
Хочется еще побыть с тобой, не прощаться.
Осталась бумага – и ты рядом.

Солнце мое. Красное золото.
Мальчик-лань. Как бы написать свое имя
В твоем сердце следом кровавым.
Нагишом пройтись в твоей грезе.
Болевой точкой прийтись в чресла твои
Вкусные, на запах молока, меда и полыни.
Нет и не будет тебя на моей простыне,
Пусть мучит сегодня тебя кошмар сладкий – Я,
И пусть там буду я – твоя, и плачь от того же,
Что и мучитель твой и мученик волею твоей.
Под дых сказкой страшной и нежной на ночь, в муке покой добудь,
Трудно, словно руду, но ведь
Я не иду, всё не иду…
Шагай в этот ад смело – я жду тебя там
Со слезами алчности твоего тела,
И твоего разума, и твоей души.
Видишь, ладонь, вглядись, ты там тоже есть,
На руке, наизнанку раскрытой, очертания твоих высоких
Скул для поцелуев.
И твоих верблюжьих глаз
Для счастья.

Эпилог

Тычков допил свой казенный жидкий кофе, отодвинул чашку, отер рот.
В сереющее окно кабинета он наблюдал, как спешат домой его натрудившиеся за день горожане, усталые и не очень. Как будто не было никогда ни адских погромов, ни сожженных торговых центров, ни предательства. Город цвел и готовился к очередному июньскому вечеру, каждый из которых априори был праздником. В подтверждение этому уже дымили туманами от мангалов ночные кафешки, зазывая праздных гуляк и вырвавшихся из офисов белых воротничков в свое многообещающее лоно, сулили незабываемое время в этой чудесной, загадочной летней ночи.
Тычков отложил серые листы, прокашлялся. Он вспомнил окна детского приюта, где на третьем этаже год назад жил восемнадцатилетний сирота Иса. Мальчик И. Читал «Записки юного врача» и стихи Есенина, а по ночам, когда в комнате уляжется последний из восьми ребят и погаснет огонек в коморке сторожа, писал вот эту самую повесть о любви…
А спустя год повесился на тополе – прямо напротив своих окон. Или не повесился?..
Тычков набрал номер.
– Алле, Мелис Исенович, это я. Есть новости по Акеримкулову? – Тычков слушал недолго. Он уже давно всё понял. – Значит, закрываем дело? Понятно... Официальная версия: суицид, да-да. Ладно...
Так он и думал. Он помнил, что пять лет назад, после таких же чудовищных погромов в разоренном городе находили повешенных, выброшенных из окна, с перерезанным горлом... Их находили в родных селах, куда они возвращались безжизненные, с вынутым духом, на съемных квартирах, в подвалах...
Такие случаи не афишировались. Связь между их смертями и участием в путче доказать было невозможно. Точнее, не нужно. Никому не нужно. Чтобы получить, нужно что-то отдать. «Оформить это как жертву», так, кажется, вы говорите?
Жертва. Слово, которое мы слышим при просмотре криминальных хроник. Жертвы. Говорят нам о смертях во время войны или массовых убийствах. Жертвы. Слово, к которому почти привыкли наши уши...
Кому мы приносим в жертву наших детей? Для какого еще безумного бога Хаоса они рождаются? В жертву кому была принесена и эта одна короткая молодая жизнь? Сколько еще нужно таких жизней, таких жертв и таких Мальчиков И?.. Хотя таких, как он, больше не будет.
От Мурены он узнал, что Варвара Спира уехала в Россию почти сразу, как открыли границу. Мурена удивилась, какая она была в тот день осунувшаяся, измученная, раздавленная.
«...Я её спросила, вежливо, конечно, мол, может чего передать ему. А она говорит: “Передайте ему только это...” Сунула эти листочки мне. И такая грустная, аллакаим . А потом повернулась возле ворот и это... назад идет. Я думала, может, забыла что. А она подошла, дает мне пакет, я говорю: что это? Она молча пошла. А я смотрю, на той стороне листика цифры, телефон то есть... Ее, наверно. Больше я ее никогда не видела...»
Следователь раскрыл сверток. Перед ним лежали шесть цветных фотографий три на четыре, на каждой из которых жизнерадостно улыбался белозубый киргизский мальчишка. Юное его лицо лишь отдаленно напоминало лицо того повешенного, которого сняли с тополя несколько дней назад. Белый шрам на кисти трупа почти слился с желто-бежевой кожей...
Тычков посмотрел на рисунок. В черном пространстве висели планеты – золотистое Солнце, Сатурн, названный почему-то Юпитером, алый Марс, зеленая Земля. А между ними повис человек. Глаза его были огромными, и смотрели вопросительно, будто он хотел о чем-то спросить. Но не мог: у человека не было рта.