Люблю и помню

Мои родители познакомились в медпункте депо, где до войны, после возвращения с Дальнего Востока, работала мама, и весной 1941 года поженились. Отец к тому времени успел отсидеть в Харьковской тюрьме за «вредительскую деятельность на транспорте», овдоветь, оставшись с двумя сыновьями пяти и девяти лет, а 23 -летняя мама развелась с первым мужем и с 4 летним сыном перешла жить к отцу, в дом Феклы Семеновны. С последним эшелоном осенью 1941 года родители эвакуировались из Белгорода, за ними шел поезд с сапёрами, подрывавшими за собой мосты.

В дороге началась бомбежка, отец, схватив на руки Виталия, скомандовал маме: «бежим». Мама вспоминала, что начался настоящий ад, и, когда кто-то рядом закричал: «Алейникова убило», мама подхватила крик и бежала дальше,повторяя: «убило Алейникова», пока отец резко не прикрикнул на неё. Пулеметной очередью с самолёта ему прострелило полу шинели, самого, бежавшего с ребенком на руках, не задело.

Связь с родителями мамы, жившими в Воронеже, прервалась в первые месяцы войны. Город жестоко бомбили, все об этом знали и боялись думать о судьбе близких. Во время следования состава, выскочив на каком–то полустанке за кипятком, отец неожиданно встретился с дедом и от него узнал, что все живы и рассчитывают обосноваться за Волгой в Пензе, считая, что фашисты туда вряд ли прорвутся. В эвакуации жизнь была трудной, уехали из Белгорода налегке, отец считал невозможным занимать место в эшелоне личными вещами.

Из командировок в Сталинград он привозил свой продуктовый паек и мерзлую капусту, которую железнодорожники подбирали на неубранных полях во время остановок эшелона. Мама тушила её без масла, порой это было единственное блюдо на завтрак, обед и ужин. Виталий, которому в ту пору не исполнилось четырёх лет, не ложился спать, ожидая возвращения отчима в надежде, что тот привезет что-нибудь поесть. Однажды, проснувшись, долго плакал и просил яблоко, которое увидел во сне. Когда мама устроилась работать в госпиталь, стало немного легче, медиков кормили.

Штаб 10 железнодорожной колонны, в котором служил отец, обеспечивал подвоз воинских частей, техники, боеприпасов в Сталинград. Запомнился один из его рассказов о генерале, который избил палкой машиниста, не решавшегося стронуть с места состав с боеприпасами в сторону горящего города. Такое случалось редко, но иногда в грохочущем аду, с рвущимися вдоль мчащегося состава бомбами, на людей нападал страх, парализующий волю. В такой момент и попал под генеральский гнев один из железнодорожников. 

Родители были красивой парой. Отец высокий, стройный с гордо посаженной головой, мама маленькая, быстрая, с вьющимися волосами, похожая на героинь немецких фильмов довоенной поры, обожала танцы, хорошо пела и сводила с ума мужчин в дружеских компаниях, вызывая у отца приступы безудержной ревности. Несколько контузий и тяжелейшее ранение, полученное отцом, подорвали нервную систему. Мама прощала ему всё, вспоминая, как он, едва поправившийся после ранения, встретил её, вернувшуюся из эвакуации несколькими месяцами позже него. Ранен отец был во время пожара на станции Белгород, когда ему пришлось на паровозе растаскивать вагоны с рвущимися боеприпасами, вместо сбежавшего в панике машиниста. За этот подвиг отец получил в 1944 году знак «Почетный железнодорожник».

Отец был человеком сдержанным и внутренне очень одиноким, мы с ним не всегда находили общий язык. Горько осознавать, что поняла я его по- настоящему только теперь. Ему довелось пережить необоснованный арест и заключение под стражу. «Враг народа» просидел в одиночке Харьковской тюрьмы на Холодной горе полтора года, зная, что статьи, по которым его обвиняют, дают мало шансов выжить. Когда я ознакомилась с его делом, душа моя успокоилась. Я убедилась, что ни предательство друзей, ни клевета когда-то работавших с ним рабочих, не сломили отца. Он отрицал всё, на его совести нет ни одной оклеветанной и загубленной жизни.

Теперь я знаю, почему в нашем доме бывали только мамины подруги со своими семьями. Из деповских приятелей отца порога дома никто никогда не переступал. У мамы в сердцах однажды вырвалось, что я вырасту таким же бирюком, как отец, хотя студенческие друзья дневали и ночевали в нашем доме. Она была приветлива, быстро сходилась с людьми, и эта лёгкость удивительным образом сочеталась с тонкостью, глубиной и тактом. Врожденное чувство юмора, присущее всем одесситам, помогало маме с достоинством выносить тяготы скудной жизни, вечную нехватку денег в большой семье и слыть среди подруг очень обеспеченной и счастливой. Друзья мне завидовали и тянулись к маме, делясь с ней тем, что не доверили бы своим близким. Мы с ней понимали друг друга без слов, иногда ловя себя на том, что одна из нас договаривает непроизнесенное другой. На похоронах мамы я не плакала, спустя время неожиданно для себя разрыдалась, услышав в исполнении Э.Быстрицкой монолог фронтовой медсестры из книги С.Алексиевич «У войны не женское лицо».

Мне напомнил он мамины рассказы. Она часто вспоминала начало войны. В первые дни после её объявления медики были призваны на военную службу, получили новенькую форму, надраили полы в школьных классах, превращенных в палаты, расставили в каждой букетики полевых цветов, завели патефон и начали танцевать. Спустя два месяца, когда начали поступать первые раненые и белые, накрахмаленные халаты запестрели кровавыми пятнами, стало не до танцев. Вспоминали о первых днях войны с горечью и грустью. В эвакуации мама работала в прифронтовом госпитале, куда поступали раненые из-под Сталинграда. В Белгород она вернулась осенью 1943 года, когда отца уже выписали из госпиталя.

О подвиге отца я узнала уже после его смерти, прочитав в газете о пожаре на железнодорожном узле только что освобожденного от немцев города. Детские воспоминания донесли лишь услышанный украдкой рассказ, что несколько лет после войны не могли установить имена 13 харьковских девушек - пожарных, сгоревших рядом с отцом, а он лежал без сознания на малом островке обойденной пожаром земли. Вспоминая отца, атеистка мама как-то сказала, что это Бог сберег для бабушки последнего из её детей.

 В детстве я гордилась отцом. В длинной черной шинели с неизменной трубкой в зубах, он казался мне необыкновенно красивым и мужественным. К тому же он много знал и любил рассказывать о городах, в которых бывал, обещая взять с собой меня. Я часто заходила с мамой к нему на работу. В его кабинете мне нравилось все: большой стол под зеленым сукном с громоздкой настольной лампой и письменным прибором из камня. Мама уже прочитала мне «Уральские сказы» Бажова, и я не могла отвести глаз от изящных чернильниц, воображая, как должна выглядеть малахитовая шкатулка. Вазочка с цветными, остро заточенными карандашами, была предметом моего тайного вожделения. Карандаш мне удавалось выпросить домой. Иногда разрешалось включить и покрутить ручки радиоприемника, поиграть со счетами, на которых я в пять лет безуспешно училась считать. Отец заканчивал писать бумаги, мама возвращалась из медпункта, куда забегала навестить подруг, и мы отправлялись домой.

Я любила неповторимую смесь запахов мазута, угля, гари в большом и гулком цеху с высоченными потолками. Сюда по кругу загоняли на ремонт паровозы. Мы шли втроем, отец здоровался и заговаривал с чумазыми парнями в лоснящейся рабочей одежде, а они подмигивали и улыбались мне. Я с трудом узнавала в них соседей. Потом проходили еще по нескольким цехам, выходя через кузницу на улицу. Это было самое загадочное место в депо, меня тянуло туда, и сердце сжималось от восторга и страха при звуке ухающего молота, виде раскаленных, малиново отсвечивающих заготовок, которые ловко переворачивали длинными щипцами под опускающимся прессом, а потом окунали в шипяще вспучивающуюся воду похожие на негров мужчины, казавшиеся богатырями. Пышущая пламенем топка, в которой накалялись заготовки, казалась мне пастью Змея Горыныча.

На любительской фотографии отец Ф.М.Алейников  в начале 50-х годов