Житие без Серафима

                ЖИТИЕ  БЕЗ СЕРАФИМА.    
               
                Николай  Нечаев.

           Приближались выборы. На школе вывесили транспорант: «Отдадим свои голоса за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных!»
В школе,как всегда, сделали штаб. Село разбили на участки. К каждой десятидворке прикреплялась учительница. А ввиду того,что почти все они были приезжими,каждой давали в помощь ученика,мальчишку,как правило.
Виталия Воробьёва закрепили за Клавдией Ивановной,высокой,красивой, розовощекой шатенкой,которая преподавала русский язык.Она квартирова у бабки Фочихи, совсем рядом с Виталикиным домом,поэтому,видно, его она и выбрала.

         Погода стояла теплая,чувствовалась весна: на дорогах была каша,а на окрестных полях еще лежал снег сплошным покрывалом.Правда,на далеких степных косогорах кое-где рыжели редкие плешины.Дул теплый ветер,пахло талой водой и сырой землей.

         Выделенный участок находился на Выселках,у пруда,дальше было кладбище,дорога на Увал,а чуть в сторонке рассыпались по пригорку колхозные амбары.

        Обход делали быстро.За какой-то час учительница успела заполнить целую пачку анкет.А вот в последней избе они наткнулись на замок, ржавый, сиротливо висящий. Это был двор Ерошкиных. Не двор,а запустение: плетни давно повалились,сараюшки поперекосились, позавалились – вокруг только свободный ветер гулял.

      --Понюхали пробой,теперь пойдем домой,- горько пошутил Виталий, осторожно трогая замок,потом потянул его на себя : проверяя,действительно ли закрыт на ключ. Клавдия Ивановна смотрела на него вопросительно, ожидая.что же он скажет еще.

      --Здесь живет Рондя Ерошкина,-- ответил он  на немой вопрос,--Одинокая бабка,очень старая.
      --Это же наш избиратель.Где она может быть,Воробьёв?
      --Летом она амбарья охраняет.Сейчас зима. Наверно там же.

      Они стоят в нерешительности.Учительница переминается с ноги на ногу.
      --Если бы ты знал точно её фамилию…И все остальное?—полумечтательно произносит она.—Мы бы всё это записали здесь и могли бы уйти.Но ты.видимо,плохо знаешь своих односельчан Воробьёв?
      --По—уличному её зовут Рондя Ерошкина.Еще зовут Дарья Серафимкина.А еще я слышал,как моя бабушка называла её Бухтояровой вдовой.А правильная её фамилия,по-моему,Семенова.
      --Какой ужас!-скривила учительница  красивое лицо.—Сколько кличек у одного человека?
      --Я не знаю,как это получилось,- бормочет Виталий невнятно,чувствуя себя виноватым,словно,это он надавал старой женщине столько имён.—Она и сама едва ли знает почему её так зовут.
      --Да,- соглашается учительница,- без неё мы,конечно, не разберемся.Где она может быть?
      --Наверное,у амбарьев.Там землянка есть.Вон она.У крайнего амбара… Видите?

      Амбары совсем рядом,за старыми гумнами.Они будто выложены из  потемневших спичек.А сторожка чуть ближе к селу, маленькая, глинянная,похожая на баню,занесенная снегом по самую крышу.

      --Только вот дороги с этой стороны нету,-говорит Виталий.-К амбарам подьезжают от кузницы,со стороны могилок.Там и кладовщик Никишка ходит. А нам,если идти,то надо назад возвращаться, в село.С другого конца заходить придется.Если бы я был один,я бы пошел напрямки.

      Он посмотрел на ноги Клавдии Ивановны: обуты они были в белые бурки,с коричневой кожаной окантовкой.на которые с завистью смотрели все колхозные девчата.«Чай овцы две стоят,-говорил дед Федот,валяльщик, который понимает толк в зимней обуви.-Их носить-то грех, на них только молиться надоть».

      Учительница рассматривала в это время красное солнце,клонящееся к закату.Сомнения у неё были,  она их перебарывала,Наконец, решительно тряхнув головой,дала понять,что готова идти  «напропалую».

      Около дворов Виталий ещё выбирал стежки,обходил сугробы,а когда вышли на первое же гумно,нырнул в рыхлый податливый снег: шагнет и проваливается,как в трясину,и не достает нога ничего  твердого,словно на лощадь сел. Он снял галоши с чёсанок и пробивал дорогу.А она с трудом перетаскивала из одного следа в другой свои знаменитые бурки.

      Продвигались медленно,потому что она подолгу сидела на снегу,как подбитая сорока,прикрывая полами черного пальто геометрическую фигуру близкую к окружности.Преодолели одно гумно.Затем пошли по гребням,по канавам,петляя из стороны в сторону,повторяя их узор.Гумнами владели когда-то единоличники.У каждого была здесь площадка,на которой молотили хлеб,хранили солому.И каждый огранил свое владение глубоченными канавами,которые буду видны еще десятки лет.

      И вот, наконец,они вышли прямо к сторожке,чуть ли не на её крышу. Бабка Ерошиха встретила их у самых дверей.Она очень удивилась,потому как гости пожаловали с неожиданной стороны: дорогу-то она просматривает постоянно.

      --И надо было вам нырять по самую разгувилку?-произнесла она,- Ронде бы к нам другой-то   дороги и нету?
      --Мы очень торопимся,- оправдывается учительница,тяжело дыша.-А дел у нас всего на одну минутку.
      --Ну,проходите тогда,ежели так,-приглашает бабка приветливо улыбаясь.- Проходите туда,на мою половину,а то здесь к Никишке часто мужики приходят,накурят, как всегда,хуш топор вешай.

      Роста она невысокого,голос,как школьный звонок,движения неторопливые,а говорок,наоборот,быстрый-быстрый.

      --Да ладно вам…Кто обметает ноги-то сычас?Чать не зима,снег,он сырой,ошмётками  отваливается.Заходите,заходите? Вот на лавку и присаживайтесь.
      --Какая широкая,-говорит Виталий, садясь.
      --Лавка-то?-переспрашивает она.-Знамо хорошая,летом-то на ней и спать можно: на печь-то высоко лезть.И прячу под неё всё: чугунки,чашки,ведро.И окошко рядом: всё видать,как на ладони, от Егорушкина гумна до дороги.

      --А не страшно вам здесь?- любопытствует Клавдия Ивановна, раскладывая бумаги на широком подоконнике.
      --Впервые страшно было,а потом обвыклась.Летом-то здесь постоянно народ толшится: веют,сушут,сортируют,в амбары засыпают-постоянно челяками звякуют.А зимой по сугробам кто сюда полезет?Ко мне вот только Катерина,племянница,иногда приходит.Дети её прибегают.Никишка-то,он зимой тожеть не очень глаз кажет: за зиму-то если раза два хлеб увозит,и то хорошо, спокойнее без его-то.

      Лицо у старушки продолговатое,подбородок выпирает вперед,словно для того,чтобы удобнее было под него повязывать платок.А глаза большие, добрые,с эдакой хитринкой: «Я не простая,говорят они,я себе на уме».

      --Мы пришли к вам по делу,-начинает разговор учительница, двигая бумаги ближе к подслеповатому окну,за которым уже полыхает багровый закат.-Бланки вот надо заполнить,выборы скоро будут.Я вам задам несколько вопросов.а вы мне дадите на них правильный ответ.

      --Понятное дело.Я значит буду говорить,а ты-писать?
      -- Точно.Фамилия,имя.отчество?
      --Семенова я.Семенова Дарья Ерофевна.
      --Это по паспорту? Или по-уличному?-сомневается учительница.
      --Какой там тебе,доченька,пачпорт? Я его отродясь не видовала.По-уличному-то я Серафимкина.Как за Серафимку замуж вышла,так стала сразу же Серафимкиной.А по отцу-то я Ерошкина.Трое нас было у него-и все Ерошкины.А по метрикам я Семенова.Так в сельсовете записана.

      --Се-мё-но-ва,Да-рья Еро-фе-ев-на,-записывает учительница,и её пухлые губы по слогам повторяют эти слова.
   
  Теперь она ищет в анкете другую графу.
      --Время рождения? Место рождения?
      --Родилась я,не знай,в восемьдесят пятом,не знай,в восемьдесят девятом годе – на мясоед. Мать-покойница,царство ей небесное,сказывала,что писклявой была.дохленькой.Думала она,что бог меня приберет.А он не прибрал.Японская еще не закончилась,меня за Серафима отдали.

      --С восемьдесят пятого запишим?
      --Пиши.Всё одно.На свадьбе-то человек сто было.Подружки песни пели жалостливые, и плакали.На всю жисть,вишь,запомнились: белая фата,звон церковный и крики истошные.Время-то как бежит?А до этого, что было? Работали,знали себе,да и всё.Знали только пашню,молотьбу,сенокос.А зимой – прялка.Посиделки в чьей-нибудь избе еще устраивали.На салазках с горок катались.У нас речка была рядом.Так мы, бывало,всё чаще с кручи…

      Она причмокивает своими тонкими губами,поправляет платок и продолжает рассказ:
      --Эт я сейчас как тыклушка пареная.А в те-то годы я была такой: оторви- да брось.От парней,бывало,отбоя не было.С Любкой Тыриной подружками мы были.Молодой она померла.Так мы пошлём холостяг своих в село за большими санями.Они бегут.Раньше-то колхозных дворов-то не было – у
каждого во дворе сани стояли.Так они слямзят те,что полегчее,и прикатят к нам на горку.Оглобли – назад,и набиваемся.С кручи мчимся,рассыпаемся,как горох.Все в снегу переваляемся.Кругом он набьется.снег-то.Однова тятяка утром хватился,а саней нету.Искать – поискать,нету.А след-то прямо к круче ведет.Нашел их там,поломанные они,оглобли в стороне валяются.Ужас,что было!

      --Место рождения? Как здесь запишем? – перебивает учительница деликатно,стремясь направить беседу в деловое русло.
      --Родилась-то я,когда дом наш был на Хуторах.Пазьмо наше было рядом с Ермолкиным – через двор мы от них жили.Это потом дед нас отделил, построил нам дом на краю села.

      --Значит.напишим так: родилась в Сухих Грачах?
      --Знамо дело,где ж еще?
      --А вот в этой графе спрашивается: где проживает?
      --У амбарьев,милая.у амбарьев.Так и пиши.
 
      --Здесь разьяснение есть: деревня,село,город?
      --Если село,тоды опять Сухие Грачи пиши.Здесь родилась,здесь- помру, видать,- хитроватые глаза бабки Дарьи подернулись грустной пеленой.-Теперь уж немного осталось.За всю жисть только однова отсюда уезжала.Серафим,помню,подогнал серого жеребца,на руках меня вынес с крыльца,посадил в сани.и повез в свое село, родня его в Ефремовке жила.
      --Счастливой вы,видно, были,если Серафим на руках вас носил?- удивляется  Клавдия Ивановна,подливая масло в огонь.

      --Только то и осаталось,что за Серафимом  была,- вздыхает Дарья.- Баловал он меня.За то я над ним бедным,поизмывалась.Бывало чуть на меня голос подымет,аль не так посмотрит: я свою шубу в охабку – и к маманьке: знай наших. Он раз один заночует,другой,а потом приходит.Маманя его чаем угощает,варенья разные ему подкладывает.А он зажмет шапку в руке и молчит,как бык.А я на него и смотреть не хочу,ронде, и не нужен он мне век. Посидит,посопит и уходит.А я  потом выскакиваю во двор,из-за катуха  подглядываю,как он там за скотиной ходит: поит,корма задает.Самого не видать,а журавель у колодца ходит,дым из трубы валит.В окна смотрю,как он огонь вздувает.

      Бабка истосковалась по людям,по разговорам.Рассказывает,а сама все теребит сухими пальцами концы темного платка.Пальцы потрескавшие, скрюченные, как грабли.

      --И жалко мне его,и бежать к нему тянет.А гордость-то, она не пущает, говорит: «Не торопись,Дарья, стой на своём.Еще малость его поманежь». Подумаешь так,и душа-то,ронде, радуется. «Ох и баба у тебя,Серафим,  капризная такая! Распустил ты её,- толкует ему дед Пакратка.- Её вожжами попробывал бы отходить: зажми ей голову промеж коленок и айда врезывать. Приходи ко мне,у меня вожжи плетеные есть,цыганские».- А мой ему, слышу,отвечает:«Что с неё взять,Панкрат Лексеич,молодая еще, пофыркает малость,да и успокоится». Жалел он меня,ох как жалел.А не надо бы. Всё сам делал,пироги только не пёк, а остальное всё умел.Мать-то у него умерла рано.С отцом они жили вдвоем, вот и всему научились. И зачем он, дурак, меня выбрал, ума не приложу.«Жить,-говорит,- без тебя,Дарья  Ерофевна,не могу.Если откажет твой отец,в омут сигакну».

      -- «Бог тебе такого хорощего мужика дал,-ругала меня маманя,- Смирный такой,работящий,да ему же цены нету. А ты что над ним вытворяешь? Негодница ты,вот кто!» На словах-то она меня,рон бы, корила,а на самом-то деле,как я сейчас понимать стала,потокала – одна я у неё была,дочка-то. Тятяка,тот иногда порывался меня гнать,да маманя его тут же одёргивала:  «Сам-то,вспомни,тоже так ходил,как Серафим,шапку бывало мял.Небось забыл?»
      Клавдия Ивановна слушает с интересом.не перебивает.Смотрит синими глазами прямо в беззубый бабкин рот.и не моргнёт.
      А та увлеклась: когда говорит за деда Панкратку,то хрипит на его манер,подкашливает,как он.Если от себя,то голос её становится еще звонче.

      --И вот,однова,я опять убегла к маманьке.А он на другой день,как я посчитала,должен за мной прийти.Должен был,а всё не идет.Я и во двор выбегала,всё на журавель глядела – он не колыхнётся. И стёжка от двора к дороге всё пустая.Что за напасть? А идти сама не хочу,всё жду.Еще прошла ночь.Невтерпёж мне стало.Пошла потихотечку.Слышу корова в стойле мычит: не поеная, не доеная,значит, овцы сбились в кучу у самих дверей –маются,бедные. Смотрю на всё,а руки-то опустились,колотун меня вдруг зачал бить: с Серафимом,знать,беда стряслась.Никогда,ни в жисть,он бы такого не допустил,если бы здоровым был,если бы хоть как двигаться бы смог: мужик он справный,всё бывало содержал в порядке. Кинулась я в избу, а он на холодной печи – в бреду весь,бедный.Оказывается промок  на речке. Полая вода шла как раз,а он вздумал брёвна багром ловить: понесло их у него на огороде.Ну и ухнул по саму шейку.Пришел домой и слёг.Ему бы помочь,растирание сделать анисовым маслом,чаем попоить,банки поставить..
Пять дён всего погорел жаром…И сгорел дотла.

      --Умер?-спрашивает Клавдия Ивановна с испугом. И рука её комкает заполненный бланк.
      --Знамо, помер.До последних дней своих буду казнить себя,что не уберегла мужика.Покою мне не будет до самой гробовой доски.
      По дряблым щекам её ползут блестящие струи,она смахивает их рукавом и отворачивается к другому окну.От лучей заходящего солнца лицо её кажется вишнёвым.

      --Апосля этого, горя-то я сколько хлебнула? Вдовья-то жизнь,она горчее хины. Так и подмывает тебя – в омут головой.Слез сколько пролила. Лежишь одна всю ночь,и криком кричишь,не просыхаешь.Подумать только: всё хозяйство на тебе.Мужика какого позовёшь помочь,а по селу уже слухи пошли.

      --Так вы одна и жили?
      --Что ты,милая,-встрепетнулась опять Дарья.-В наше-то время разве проживешь одна? Апосля гражданской-то приветила одного солдатика, Алешку Бухтоярова.Да ошиблась в ём.Пьяницей оказался.Как зачал всё из дома тащить,как стал в дом дружков разных приводить.Еле-еле от него отвязалась,в город он подался.Скоро его там,сказывают,по пьянке-то и приталдыкнули. Туда ему и дорога.

      --Ну а потом?- спрашивает учительница.Глаза у неё тоже мокрые, ей интересна дальнейшая судьба одинокой женщины.
      --А потом вот здесь,у амбарьев стала жить,как только у единоличников их отняли,и сюда свезли,так я сразу же сюда и попросилась.На другие работы идти уже здоровья не хватало.Да и плохо ли мне здесь? В войну люди от голода пухли. А я здесь,как-никак, при хлебе находилась.

      --Так и жизнь прошла?-вздыхает учительница,собирая свои бумаги.Она поправляет на голове белый пушистый платок,готовясь к дальней дороге.
      --Так и прошла,- соглашается бабка Дарья.- Всё время ждала чего-то, думала: завтра лучше будет,ан нет. А теперь уж ничего не жду. Только вспоминаю всё: перед глазами,рон бы, кино пробегает. Только и помнится,как девками были,забот не знали.Свадьба вот еще запомнилась. Да еще те пять лет,которые с Серафимом прожила,как у Христа за пазухой.

      Солнце пылает уже где-то за горой. Только лучи его еще гуляют в белых тучках,разбросанных над Увалом. С другой стороны уже надвигаются серые сумерки.Ветер стал холоднее и пронзительнее.Клавдия Ивановна остановилась на пороге и,словно вспомнив,задала еще один вопрос:

      --Скажите,тётя Даша,а вот если бы снова пришлошь всё начать,с самого начала?

      --Что ты.милая,.-смеётся бабка,открывая беззубый  рот.- Такое разве случается? Судьба-то один раз дается.За неё надо хвататься пока молодая, пока красивая,пока, как игрушка.А когда бревном станешь,когда понесёт теба полая вода – никакой багор тебе не поможет.Не этого я жду.Хочу чтобы с Серафимом меня рядом положили. Я теперь часто об этом думаю: погост-то у меня под боком.Ночью лежу и перебираю всё в голове. Вот если бы Серафим мой живым в могилке оказался? Вот скажи мне кто-нибудь об этом! Скажи: живой твой Серафим!

      Дарья выставила вперед свои скрюченные пальцы,похожие на усохшие стебли чертополоха, и процедила сквозь зубы:
      --Скажи только,что Серафим живой лежит! Да я б его голыми ногтями бы из земли выкопала!
                1993 год.