Дорога в Никуда. Гл 7. Желтая роза - 65

LXV
16/V – 1968
АНДИЖАН
Валерию Хорунжему

                Здравствуй, Валерий Николаевич!


В кои-то веки пишу письмо не поздно вечером, а утром, хоть и не очень рано. Пишу в обшарпанной комнате гнусной общаги и попутно предаюсь воспоминаниям о далеком дне, когда последний раз умылся.

На нашей квартире произошел таки взрыв народного гнева. Абдулла решительно раззнакомился с некогда неразлучными друзьями-мушкетерами (особенно с Арамисом, вздумавшим перебежать ему дорогу), сложил с себя звание д`Артаньяна (за что был разжалован в Планше) и окончательно сбежал на жительство в цирковую конюшню. Так что Сережка Ведерников постоянно пропадал у нас. И дня за четыре до закрытия сидим мы трое, мирно флибустьерствуем, допивая бутылочку сухого винца, не шумим, никого не трогаем, ни на кого доносов не сочиняем, как вдруг раздается тяжкая каменная поступь командора и командорши, дверь распахивается и две гундосые морды вваливаются в наше убогое жилище. Мы говорим: «Добрый вечер!», но каменный гость не реагирует на приветствие и, без обиняков, разражается обви-нительной речью в адрес Арамиса: «А по какому праву вы, молодой человек, сюда приходите и здесь ночуете?!»

Я онемел при виде такого дремучего самодурства, Сережка тоже, но Анатолий Александрович медленно и членораздельно отчеканил: «Слушай, дед, у человека тридцать два зуба, но может случится так, что он нескольких штук не досчитается!» Дед же уродился аккурат в своего петуха, взъерепенился и попер буром по адресу портосовских гантелей и его, Портоса, сокрушительной силы, старуха же, хоть и курица, мозгов имела чуть больше, уяснив, что их никто не пугается, перепугалась сама. «Да у него и так нет ни одного своего зуба и выбивать-то нечего!» – и потихоньку потянула дурака прочь. Я объявил, что они тяжко оскорбили моего гостя, что завтра ноги нашей не будет в их халупе.

И точно – назавтра утром перенесли вещи на квартиру Саши Бахтина и ушли. А вечером, после представления, уехали в общежитие на цирковом грузовике. Маэстро представил Расторгуева и меня коменданту, как трезвых, порядочных людей. Во время инаугурационной речи Якимовича комендант хитро поглядывал то на него, то на нас, знаем, мол, вас, голубков-ангелочков! Запихнул он нас в большущую комнату – в ней сиротливо и одиноко погибал с тоски Миша Зотов. Он, кстати, и предложил свободную жилплощадь.

Заведение сие (общага) замечательно тем, что находится у черта на куличках, идти до него очень долго по чрезвычайно темным и узким улочкам, ни зги не видать. Когда пробираешься по этим улочкам, то постоянно мурлыкаются слова из одной старинной песенки:

                «Глухо лаяли собаки
                В убегающую даль…»



Помимо географических прелестей, общежитие славится отсутствием воды, о чем, в начале письма, уже был туманный намек. Впрочем, вода все же имеется: совсем рядом с общежитием протекает арык, это раз, а два – не все такие свиньи, как твой покорный друг, некоторые умываются. Сам видел одного обитателя нашей трущобы, совершающего утреннее омовение, как раз у нежно журчащего ручейка. Подошел было тоже к живительной влаге арыка, на влагу посмотрел, воскликнул: «Долой чистоплотность!» и, неумытый, побрел прочь. Решил ходить грязным. Но вчера мы раздобыли графин чистой воды и поставили в нашей комнате.

Да, чуть не забыл! Иногда в общежитии не бывает света. Отключить бы его совсем и до полного счастья всего ничего: побить камнями окна и поизорвать относительно белые простыни.

По этажам и лестничным маршам, как заблудившееся приви-дение, тыняется бывший инспектор манежа Виталий Казанцев и сквозь зубы грозится стереть в порошок грабителя-коменданта. Волобуев, директор цирка, долго и безуспешно пытался выпроводить Казанцева в Москву, в распоряжение Главка, но Казанцев – это тебе не американский шпион, его голыми руками не возьмешь, он стоически и весьма успешно воспротивился намерениям гебиствующего директора и ни в какое распоряжение не выпро-водился.

Тогда Станислав Борисович прекратил финансировать про-живание Казанцева в общежитии и комендант принялся изгонять того на свежий воздух, но не смог изгнать – кишка тонка. Намекнул, чтоб Казанцев заплатил из собственного кармана, но смехотворность подобных намеков не стоит чернил, потраченных на их описание. Тогда изверг отобрал за долги чемодан Казанцева и ни под каким видом не соглашается отдать, требуя уплаты за проживание.

Последнее время Казанцев пробавлялся тем, что чутко при-слушивался – не раздастся ли где звук зурны? И, услышав вож-деленную погудку, прытью мчался на нее, ибо там, где пела зурна, гуляла узбекская свадьба, а они на своих празднествах, говорят, кормят и поят кого хочешь.

Многие артисты, сразу после закрытия, уехали налегке по домам, чтоб потом самостоятельно отправиться в Барнаул. В общежитии я насчитал лишь Мишу Зотова, да где-то в коридорных недрах обитала пара бледных морлоков – Михаил Данилович и Гита Львовна. Роберт слинял в Москву, Яша Сумской в Ташкент, Жорик неизвестно куда. Таинственный призрак, внешне похожий на Казанцева, не в счет.

Но я не закончил повествование о тараканьем заповеднике – нашей бывшей квартире. В тот же день, как мы с нее смылись, старуха явилась в цирк получить деньги за постой жильцов. Но прежде, чем обрести мзду, требуется составить договор с тремя подписями жильцов, каковой договор старший бухгалтер Государственного Московского передвижного цирка Расторгуев Анатолий Александрович (один из жильцов указанной квартиры) и составил, но только при помощи неизвестной простому смертному бюрократической казуистики по договору выходило получить не шестьдесят рублей, а двадцать пять.

Старую каргу чуть кондрашка не хватила – она швырнула договор, отказалась получать деньги и побежала звать на помощь деда. Явились они вдвоем и устроили дикий скандал в директорском вагончике. Волобуеву пришлось разбираться, что к чему, он нас вызвал на допрос, на котором Анатолий Александрович напирал, что сараюшка непригодна для жилья, что все удобства – во дворе, причем, основное из них – в курятнике и охраняется зверского обличья и нрава петухом, норовящим лишить всех и каждого всякой надежды на будущее потомство.

Заместитель директора составил новый договор на пятьдесят рублей, но мы с Портосом отказались его подписывать. Но тут подставил ножку Абдулла Муминов, он не только подписал вшивую бумагу, но и разразился длиннейшими ламентациями на негодяев, обижающих бедную старушку, причем, постарался сделать это так, чтоб в курсе дел оказалась Галя Зарипова. Да еще влез в драку замдиректора: «Из-за таких, как вы, люди потом не хотят сдавать комнаты для артистов!» Засучиваю рукава и в стихах и в красках описываю, как разгуливал по моему голому пузу черный таракан величиной со свежевылупившегося крокодила. На это со стороны деда последовал сокрушительный контрзалп: он вытащил из кармана и обнародовал перед потрясенной общественностью развернутый презерватив, найденный не то под столом, не то под кроватью. Видели, дескать, что за публика целый месяц поганила его целомудренное жилище?! С-с-скотина. Хорошо хоть, что единственной дамой на этой майской демонстрации мод была его старуха. Серега подкузьмил – вечно возился с этими мини-комбинезонами…

Полдня травили баланду. Расторгуев: «Пусть сначала Далматов подпишет договор, потом я». Далматов: «Пусть Расторгуев подписывает, а я за ним». Полдня мэтр Корнелиус с супружницей не покидал поста у дверей директорского вагончика. Директору, наконец, надоела скандальная лавочка с воплями униженных и оскорбленных и он прекратил разборку, приказав подписать. Подписали. Но еще до того я успел сбегать на конюшню и выругать Абдуллу. Там за него заступилась неподражаемая Галина Хакимовна и сердито одернула обидчика: «А зачем же обзываться?!» Эта девочка единственная, чьим мнением о себе я очень дорожил, под вечер улучил момент и постарался объяснить суть дела. Выслушала с мраморным бесстрастием и ничего не ответила. Ну, да: ханская дочь! Что ей объяснения бездомного нищего дервиша!..

В первую же ночь по водворении в общежитие Атос и Портос принялись разрабатывать планы страшной мести зловредному старику со старухой. Миша Зотов не только одобрил замышляемое преступление, но и объявил, что лезвием ножа будет только он, ибо ни Расторгуев, ни, тем более, Далматов ни в малейшей степени не обладают необходимыми для совершения злодейства гимнастическими данными. К тому же, куда легче подсадить на забор миниатюрного Мишу, чем здоровилу Анатолия. Вычертили на клочке бумаги карту местности, Зотов ее тщательно изучил и в следующую же ночь, ровно в двенадцать три рыцаря плаща и кинжала инкогнито покинули приветливую общагу. Плаща у нас, впрочем, не было, а захватил я с собой обезьянью маску, невесть зачем купленную у Мамлеева.

Лишь безумное перо Эдгара По могло бы описать яркую лунную ночь и три зловещие тени, крадущиеся в переулке под стеной старика-со-старухиного курятника, лишь его метафоры могли бы сгодиться в изображении жуткой обезьяньей морды у одной из теней. (Я хоть и зол был, но молил бога, чтоб старуха не вылезла, чего доброго, из дома. Она бы окочурилась от страха). Одна тень встала на шухере, другая тень подсадила обезьяну и та чрезвычайно ловко и бесшумно перемахнула через высокий забор и надолго затихла в дебрях куриного гарема. Обезьяна была хорошо выдрессирована и умела пользоваться карманным фонариком.

Вдруг, невесть откуда, нелегкая принесла праздношатающегося полуночника и мы с Портосом срочно имитировали некую нужду, чуть не тычась носом в забор. Полуночник плелся еле-еле, будь он Шерлоком Холмсом, он бы решил, что ребята выпили по три ведра пива, либо замыслили недоброе дело. А мы всего лишь ругались еле слышным шепотом. Бродяжка ушился, а через минуту с забора спрыгнула обезьяна с безобразно оттопыренным животом. Нет, петух был жив и находился не в желудке у обезьяны, а за пазухой у Мишки Зотова. Его извлекли, запихали в портфель и через несколько мгновений залитый лунным светом переулок был пуст и нем. Ни одна собака не залаяла.

Но куда идти с петухом? Не в общежитие, там его пришлось бы съесть живьем и сырым. И мы отправились к Володе Свириденко, благо Анатолий Александрович знал, где он живет. Было три часа ночи, когда подняли его с постели. Он стоял зевая, ничего не понимая и вопросительно глядя на ворвавшуюся среди ночи банду. С кровати в соседней комнате, прикрываясь одеялом, смотрела через дверь Светлана, мы, собираясь поведать о ночном похождении, поставили портфель на пол, но только раскрыли рты, как портфель начал самостоятельно подпрыгивать и передвигаться. Свириденко щелкнул зубами и замер, у Светланы округлились глаза. Портфель открыли, пленника извлекли на свет.

Я бы сказал: несчастного, но негодяй даже в этот предсмертный свой час свирепо и злобно таращил на нас налитые кровью глаза. Через пять минут похищенный был предан насильственной мученической смерти путем перерезания глотки кухонным ножом, ощипан, выпотрошен и поставлен вариться, а многочисленные супруги и наложницы вестника зари и их желторотое потомство осиротели. «Ты этого хотел, Жорж Данден!»

Закрылся цирк двенадцатого, а накануне Семен Барахолкин, наш косопузый витязь, почему-то решил вышутить артиста оркестра Далматова. Странно, полгода в упор не замечал, никогда не отвечал на приветствия, а тут вдруг изобразил светского льва и небрежно-насмешливым тоном осведомился, как ты, дескать, обходишься, ведь я, дескать, никогда не видел тебя с бабой! Делаю жалобные глаза и прямым текстом, но робким голосом, сообщаю, даже с некоторыми подробностями, как, дескать, обхожусь. Грянул гомерический хохот, ибо Семен Барахолкин хохмил далеко не тет-а-тет. Громче всех гоготал сам богатырь, я стою и смущенно моргаю глазами. Веселье усиливается, Барахолкин аж по ляжкам себя хлопает и никак, дубина, не врубится, что ржут над ним. Но врубился, наконец, побагровел от злости, зыркнул свиными глазками и величественно удалился к своему броневичку, драить его тряпкой.

Странное животное – человек! Наибольшая грязь, наибольшие гнусности у него как раз в отношениях меж мужчиной и женщиной. Какая-то загадка. Хуже уличных собак. Причем, чем большей мерзостью похвастаешь, тем выше твоя проба! У незабвенного Вовы Штана клеймо в четыре или пять девяток!

…Перечитал письмо. Смешна и грустна жизнь. И чем бы она была, исчезни из нее музыка, розы, тюльпаны, маки, улети прочь соловей?

Пиши на Барнаул. Впрочем, можешь не трудиться – скоро увидимся.


До встречи.


                Ваш (твой и Лены!) Вадим.