Дорога в Никуда. Гл 7. Желтая роза - 66

LXVI
17/V – 1968
ТАШКЕНТ
В. Ф. Бондаревой

                Вперед! На полуночь!

                Здравствуйте, Вера Филатовна!


Вчера поздно вечером мы выехали из Андижана, сегодня утром прибыли в Ташкент и оказались обречены на целый день скитаний по славной столице Азии. Сижу на вокзале в компании себе подобных бродяг и оборванцев (сиречь: артистов и музыкантов цирка), до отхода поезда часа три, а письмо вам пишу (вместо стола) на нижней деке верной подруги – семиструнной гитары.

Письмо ваше получил в обрез перед отъездом, спасибо, что не чихвостите по своему обыкновению (выдохлись?) на все корки и спасибо, что с нетерпением ждете встречи. Я тоже. Разводить философские дискуссии, сидя среди босяков Ташкентского вокзала, несколько неуместно, скажу только, что не знаю более бессмысленной фразы, чем изречение: «человек – мера всех вещей». И Туманности Андромеды тоже? И взаимодействия нуклонов в атомном ядре? Что за мера такая имеется у славного и благородного хомо сапиенса? Что за формула? Отношение массы филейных частей к объему головного мозга? Мера!.. Извиняюсь, а за что, собственно, марксистские шавки рвут штаны на епископе Беркли?! Мера… Та же ряса, только назад пуговкой. Непреодолимый инстинкт говорит мне, что Мироздание – целесообразно, каковая целесообразность нам недоступна. А где целесообразность – там и сознание, там и разум, вернее – РАЗУМ, а наш, так называемый интеллект, всего лишь бесконечно малая искорка некоего всеобщего явления. Искорки, пока что, хватило только на то, чтоб обсвинячить нашу прекрасную зеленую планету. Из искры возгорится пламя. А после пламени что остается? Правильно, головешки. Вы не безнадежны.

Столько событий случилось за последние дни нашей жизни в Андижане! Впервые услышал пение соловья! Среди грязных гротесков жизни – как подарок судьбы. Где бы вот только найти новые не стертые слова, чтобы рассказать о безмолвной, как космос, теплой южной лунной ночи, о силуэтах неподвижных деревьев – черные силуэты на звездном небе, и голос соловья – чудо, зовущее прочь из проклятого мира автомобильной гари, асфальта, лозунгов и болтовни о светлом будущем. Ах, Вера Филатовна! Не рассказать, что творилось в груди, когда слушал удивительную музыку на глухой, безлюдной, залитой лунным светом улочке Андижана! Мы возвращались после представления в общежитие, приятели уважили мои чувства и терпеливо дожидались, пока наслушаюсь. Не дождались. Схватили под руки и поволокли дальше. До утра бы простоял. Трезвый был! Что бы ни случилось – никогда не забуду этой ночи, как не забуду Андижана, города разочарования.

В воскресенье, двенадцатого, прощальная гастроль. Цирк напоминает птицу Феникс – вот он стоит, яркий, красочный, манящий, публика с восхищением и завистью следит за артистами, не подозревая, что они такой же серый народ, лишь спесиво считающий себя отмеченным печатью загадочности. Но закончились представления и на месте огромного шатра лишь желтое пятно манежа, а шатер умер – распался на бунты туго скатанных кусков шапито, на поленницы разобранной конструкции, на груду обшарпанных кофров, где заключено нехитрое имущество артистов и разобранный актерский реквизит. Сами артисты предаются кто отдохновению просто, а кто отдохновению с возлиянием и теряют последние остатки загадочности. Иногда даже еще более теряют, но замнем для ясности. Кажется, никакими силами не вернуть исчезнувшего блеска, но цирк, как Феникс, возрождается из пепла где-нибудь за тысячи километров и снова манит своей фальшивой таинственностью и загадочностью и публика вновь и вновь бешено аплодирует фокуснику, примитивно и бессовестно ее надувающему.

С такими мыслями и чувствами бренчал на гитаре и пел такие любимые циркачами «Цыганку-молдаванку» и «Арию Мистера Икс» поздним вечером после закрытия. Вокруг кипела работа, разбирали амфитеатр, ограждения, фойе, не трогали только конюшню с лошадьми Зарипова; ярко светили прожектора, на нескольких кострах жгли мусор. Я сидел на ящике с чьим-то реквизитом, аудитория постоянно менялась: бросят работу, подойдут, послушают, опять за работу. Вдруг, к моей великой радости и гордости, неподалеку остановилась Галя Зарипова. Видно, ей хотелось послушать гитару и песни, но ханская гордость не позволяла подойти и запросто встать рядом. Только ради нее спел «Восковую куклу»:


                «Кукла, кукла восковая!
                Не полюбишь вовек,
                Ненастоящая, неживая,
                Только с виду человек.

                Ты стоишь перед людьми
                Прекрасна и горда,
                Но несчастна без любви
                Любая красота».


Сережка Ведерников говорил потом, что она даже в лице изменилась. Но, возможно, это привиделось его безнадежно влюбленному взору. Играл бы для нее, пока она слушала, хоть до утра, но принесла нелегкая Казанцева. Идиот уже всех заколебал. Каши березовой всыпать бы дураку, да не предусмотрено в уголовном кодексе подобное наказание. Закосил под приблатненного, начал тянуть к себе гитару, что-то горланить про Дерибасовскую, Молдаванку. Шлепнул себя по ляжке и – новый шедевр:

                «Гоп-цоп, перверцоп!
                Бабушка здорова!
                Гоп-цоп, перверцоп!
                Кушает компот!»

И аж тащится от телячьего восторга перед своим талантом и остроумием.

С какой печальной укоризной посмотрела на него неожиданная поклонница гитары! Потом отвернулась и ушла. Наутро она уехала в Ташкент и больше никогда не увижу чудную, черноглазую девочку-джигитку. Да, она такая же, как все: ей надо мужа, детей, семью, тряпки, посуду, но в это не хочется верить и не буду. А верю, что встретилась на темной Дороге лермонтовская Тамара и вера эта останется незыблемой. Истина? А гори синим огнем все истины на свете.

И еще одна душевная (не сердечная!) рана: Ира Камышева не доработала до закрытия, уехала, ей пришла неожиданная разнарядка. И не предполагал, до какой степени привязался к этой колючей, циничной и непредсказуемой девчонке…

Это было в день, когда отправился на главпочтамт, опустить предыдущее мое к вам письмо в главящик, уличным не доверяю. Глядь – Ира, идет тихонько, в никуда, без цели и смысла. «Привет!» «Здравствуй, Вадик». Глаза огромные, синющие, холодные и печальные, вот-вот заплачет. «Что грустишь? Свидание не состоялось?» Сам радуюсь, как воробышек на весенней травке. «Завтра уезжаю. Сначала домой, в отпуск, потом в другую передвижку, по разнарядке. И не увидишь меня больше. Некого будет за серьгу держать, дергай за хвост эту… свою…» «Корову» договаривать не стала. Стою убитый, просто убитый. «Как так?» Ира разглядывает носки своих туфелек, не делает ни малейших знаков, что ей пора, что «до свидания». «Сегодня выходной… Чем занимаешься?..» – забрасываю удочку. «Ничем!» – быстро отвечает. «Пойдем на базар, или еще куда…» Даже для видимости не посомневалась, а сразу уцепила под руку.

Часа три бродяжничали по Андижану, на базаре купили винограда, яблок, в магазине – три бутылки рислинга, рислинг здесь неплохой. Вот уже и попрощаться бы пора, да мне прощаться хотелось так же мало, как ей. В свое ублюдочное общежитие увести, что ли?.. «Ира, – говорю, – если хочешь – приглашай в гости. Одну бутылочку можно будет… того…» Бедняжка аж просияла.

Хозяйка была на работе, мы уселись за стол, пили рислинг, грызли яблоки и виноград, курили сигареты. А на радиоле без конца ныла одна единственная пластинка:

                «Возвращайся!
                Я без тебя столько дней.
                Возвращайся!
                Грустно мне без любви твоей.
                Возвращайся!
                Кто бы ни встретился на пути.
                Мимо счастья так легко пройти…»

За окном опускались сумерки, сумерки опускались и на наши бедные головы, одурманенные вином, никотином и музыкой.

Мы танцуем при желтоватом свете ламп радиолы. А она все плачет:

                «Целый день дует знойный сирокко,
                Но он слезы мои не осушит.
                Караван твой в пустыне далекой,
                Нет со мной твоих губ,
                Нет со мной твоих глаз…»



Наши слезы… Потому что мы уже стоим у радиолы, отчаянно целуемся и еще более отчаянно рыдаем, точь-в-точь двое маленьких детей, позабытых своими мамами. Да и то: что я, что она: оба нелюбимые дети жестокой мачехи-жизни. Мечемся в урагане, как корабли без руля, и вот вдруг прибило в призрачную гавань. Но только надолго ли? На следующие полдня…

Наши корабли не поднимали якорей: утром встретились чинно и затеяли чинную игру в куклы, в семью, то бишь. Поддались призраку счастья и уюта, купили всякой всячины и, одни в пустой квартире, затеяли варить обед, чистили картошку, грели чай, мирно беседовали о пустяках. И никто нам не мешал. Было так хорошо. Мир словно умер, остались мы и тишина.

Стали мечтать, что бы придумали, если бы остались с ней навсегда. Изобрели десяток музыкальных номеров, усовер-шенствовали ее трапецию.

Но время неумолимо. Поднять якоря! Вперед, будь все проклято, вперед! вперед! Там, за горизонтом, в морской дали поджидает твое утлое суденышко жестокий Белый Кит!

После представления помчался к Ирине снова, самолет отлетал очень поздно, хотел ее проводить. Последние сборы, томительные хлопоты, вот улучили момент, когда хозяйка ушла на кухню. Тонкие ручки обвили мою шею: «Поцелуй в последний раз и – все!» И – все… Ира причесалась, накрасила губы, присели на прощанье.

В аэропорту нас, по-видимому, приняли за брата и сестру – оба высокие, тонкие, голубоглазые, оба бледные. Разглядывали, надо сказать, немилосердно. Шепчет: «Вадька, мне неудобно!» Тихонько ей сквозь зубы: «Да наплюй ты на это стадо!»

Посадку долго откладывали, бедная вся извелась, да она еще самолетов боялась. Но вот объявили регистрацию билетов. Все. Расставание. Неловко поцеловал в щеку. Вот уходит по темному аэродрому к темному самолету. Ухожу и я.

Забрался в неуютный ночной автобус, автобус тронулся и сразу вдруг донесся рев взлетающего самолета… «Все прошло, и – навсегда…» Больше никогда не увижу чудачку Иру Камышеву.

Сколько же можно прощаться с теми, к кому прикипает душа?..

А после закрытия, на другой день, вокруг разгромленного Мос-ковского цирка начались гастроли цирка андижанского. Неуклюжий каламбур, но все же: один за одним прибегают взволнованные, разномастные, купеческого вида личности (толстые, тонкие, длинные, короткие) и озабоченно допытываются: «Где ваш музыкант, пожилой такой мужчина? В саксофон дудит!» «Курицын?» «Да… нет… да…» «Куропаткин?» «Да!!!» (Фамилию знали немногие). «Да где-то здесь был». «Где?! Где?!» Но Курицые-тире-Индюшкин бесследно и таинственно исчез, а личности, побегав и потусовавшись, прокляли день и час, когда родились они, когда родился Куропаткин, когда приехал в Андижан цирк, когда стали они поить на халяву вином и пивом артиста оркестра того окаянного цирка. Закрытие оного было им громом средь ясного Андижанского неба, ибо Куропаткин их бессовестно надул – врал, что цирк будет стоять непоколебимо, как минимум, до Нового Года, и расплатиться за выпитое он успеет сто раз. А ныне бедным торгашам оставалось лишь петь на мотивчик из «Пиковой дамы»:

                «Все пиво выпито,
                А денег – нет, как нет…»

На целых четыре дня ушел в глубокое подполье Куропаткин, законспирировался глухо! Не ехал он с нами вместе и на вокзал – не было в автобусе Куропаткина, но за десять минут до отхода поезда он вдруг выпрыгнул из неведомого привокзального закутка, стреми-тельно прошмыгнул в вагон и забился на третью полку. Обозленные кредиторы наверняка составили консорциум по борьбе с проклятыми гяурами цирка, что так любят тяпнуть на шармачка.

Мы с Мишей Зотовым посочувствовали обманутым, конфи-денциально повосхищались ловкостью Куропаткина, купили по огромному кульку клубники и неспешно потопали на вокзал, где цирковой рабочий класс проливал тяжкий пот: грузил на платформы и закреплял цирковое хозяйство – актерские, административные и хозяйственные вагончики, прицепы с разобранными мачтами, штурмбалками, щитами барабана, координатами и черт знает еще с чем.

Довольно бестактно было с нашей стороны стоять и праздно глазеть, как работают люди, поэтому когда Гена Заплаткин буркнул сквозь зубы: «Вина бы лучше бутылку купил! Стоишь тут…», я мигом сорвался с места и минут через десять принес две бутылки портвейна. Заплаткин удивленно посмотрел и взял вино. Выпили они его втроем, с Авакяном и Рамизом, из горлышка. Немножко дали хлебнуть еще кому-то. Ребята все до единого были с тяжкого похмелья. Неподалеку пыхтел за работой контрабасист Макс, но подойти не осмелился: в Фергане он попырял сапожным ножом Авакяна и Рамиза.

А королевских лошадок Зарипова грузили в вагоны: их провели под уздцы кавалькадой по улицам Андижана. Абдулла не скрывал откровенной радости, что расстается с нами. Жалко: Серега Ведерников ногтя его не стоит. Он бы мог быть верным другом в отличие от бесхребетного Сережки, хотя… Разлука – вещь страшная, она все съедает, не хуже царской водки. Пройдут года и нынешние верные друзья станут благополучными существователями и когда извечный цыган Далматов на миг завернет со своей Дороги на их резные крылечки, они ему не откроют двери…

                «Что было так всегда
                И будет снова!
                Пусть кто-то говорит,
                А ты – не верь!»

И я пытаюсь не верить.

А к Сережке, вместе с дружбой, нарастает антипатия, может из-за того, что как в кривом зеркале вижу собственные черты: капризность, сентиментальность, напускной трагизм, кондовый, наконец, эгоизм.

Слопавши по полведра клубники мы с Мишкой Зотовым начали опасаться неких безвредных, но малоприятных последствий, но все обошлось. Настолько, что под вечер решили, наконец, отыскать виденный не один раз с чертова колеса минарет и полюбоваться на него вблизи. Минарет мы не нашли, то есть, нашли, но не смогли к нему подойти – он возвышался во дворе какой-то фабрики и любоваться (извиняюсь за неподходящее определение!) пришлось через щель в воротах. Не удивлюсь, если на вершине стройного гиганта окажется водонапорная цистерна или пожарный пост. Видел же однажды православную церковь с красной звездой на месте креста! В церкви, изволите ли, музей.

А на кремлевских башнях что за рубиновые раны кровь источают? Попутно: Красная Площадь – кладбище или все-таки площадь? Если кладбище, то почему на кладбище орут диким голосом «Ур-р-ря-я-а-а!..» и «Слава Партии!»? А если площадь, то почему там хоронят покойников? И что за мода такая – хоронить человека на площади? Хватают прах несчастного героя (ни сопротивляться, ни возражать он уже не может), вколачивают на виду у всех под бетонный цоколь, малюют на бетоне бронзой патриотические словеса, пустые, как гнилой грецкий орех, и вместо Вечного Покоя над благородными костями вечный топот пионерских башмачков, модных шпилек и каблуков молодоженов или вообще – шарканье сапогов и сандалий разной трудящейся и праздно-шатающейся публики.

Рафинированный случай: когда завонявшийся труп любимейшего из сограждан солят, маринуют, а потом выставляют в стеклянной банке на всеобщее поглядение. Мигом выстраивается серьезная, не понимающая юмора очередь. Попробуй просветить ту очередь, что на островах Полинезии головы наиболее выдающихся вождей верноподданные соплеменники-каннибалы благочестиво коптили и почтительно, из поколения в поколение, хранили, воздавая почести и принося жертвоприношения. Разорвут! Живьем съедят! Последнее особенно возмутительно и обидно, если учесть, что согласно Джеку Лондону голодные людоеды сжирали инакомыслящего предва-рительно хорошо его зажарив и даже воткнув ему в… пардон! в хвост пучок петрушки! А теперь глас вопияющего в пустыне: почему солить и мариновать можно, а коптить нельзя?!

…Занесло, Вера Филатовна, опять занесло. А когда Вадьку Далматова не заносило, можете такое припомнить? С какого, то бишь, места занесло-то?.. А! От дырявых ворот паскудной фабрики, арестовавшей древний минарет. Все российские ругательства, известные как лингвисту Далматову, так и малообразованному акробату Зотову, прозвучали у тех фабричных ворот. И Аллах не разгневался. Ибо Он, всемогущий и всеведущий, знал, что нет на нас вины.

А перед тем (в поисках большого минарета) мы с Мишей заблудились, скитаясь по извилистым андижанским улочкам, и наткнулись на два прелестных маленьких минарета. Если по правде, то привела нас к ним прекрасная волшебница. Да, да, Вера Филатовна, именно волшебница! Идем, блуждаем, как вдруг Миша толкает меня в бок: «Смотри!» А впереди, десятка два шагов, девушка лет пятнадцати, и дух захватило при виде совершенства ее стройной фигуры, гордой, свободной походки, великолепных черных волос. Что поделаешь, мужики!.. Мигом повылетали из наших голов суровые минареты духа и заблистали ярче солнца другие – минареты женской красоты и обаяния.

Так мы и шли за чаровницей, долго ли, нет ли, не знаю, но девушка шла, не торопясь, и мы неизбежно обгоняли ее. Миша вдруг взмолился: «Вадик! Давай остановимся!» «Ты что надумал?» «Лицо… мы не видим ее лица…» «Тем более! Вперед!» «Подожди… Вдруг с лица она – овца, или… кошка сиамская!» У меня и пятки примерзли к мостовой. Стоим, то девчонке вслед смотрим, то, жалобно, друг на дружку. «Знаешь что, – говорю, – безумству храбрых поем мы песню! Вперед! Будь что будет!» Но Мишка уже тоже решился и зашагал широко и твердо. Догнали; поравнялись; обогнали. Вера Филатовна! Мы увидели чистокровную узбечку и чистокровную красавицу, с большими, живыми, веселыми глазами, юную, как утро! Вспомнилась девушка-цыганка в Ермаковском и маленькая девочка на Джамбульском базаре. Иногда кажется, что вся литература, все многообразие человеческих языков и наречий не стоят двух слов: «Остановись, мгновение!» Все на свете отдал бы за эту девушку, но вот только кроме гитары, Дон Жуанского сердца и старого саксофона нет за моей душой никакого другого достояния, а этот товар ценится очень дешево.

Поглазели на все минареты, обнаружили чайхану, сунулись было, но… Не сказал бы, что пьющие чай местные жители очень уж дружелюбно на нас смотрели. В трущобах этих мы были единственными русскими и эта единственность никак не вдохновляла ни на продолжение созерцания старинного зодчества, ни на распивание чаев. Мишка даже прошипел на ухо: «В случае чего – кричи: «Мы из цирка!» Верное средство!» Но доводить дело до «Мы из цирка!» не стали, предпочли подобру-поздорову убраться прочь. Приземлились в нашей чайхане, что недалеко от цирка, там сидел трубач Роберт, составили ему компанию и выдули на троих одиннадцать чайников зеленого чая.

Вчера на площадке еще оставались пара вагончиков, грузовик и автобус. Да желтое пятно манежа, окаймленное кольцевой канавой для барьера. Собралась наша цыганва у этого родимого пятна на теле города с чемоданами, узлами, детьми, собачками. Ко мне подошел джигит Шербек (мы почему-то симпатизировали друг другу), протянул руку: «Когда еще увидимся? И где?» «Лет через пятнадцать, – отвечаю, – где-нибудь на Украине. Гуля будет совсем взрослая и я в нее влюблюсь без памяти». Посмеялись и распрощались.

С добрым комендантом общежития попрощались еще утром, но, как оказалось, поторопились. А все шкура Казанцев. На вокзале он (не нашел другого времени!) расхныкался за чемодан, экспроприированный комендантом за долги и директор приказал Расторгуеву ехать в общагу и расквитаться с комендантом. Мне делать было нечего, взял и увязался за приятелем. Едем на выручку проклятого чемодана, автобус плутает по улочкам и переулкам и вдруг останавливается: раскопана дорога. Всеобщая ненормативная декламация. Досталось Казанцеву, чемодану, разбитой дороге и всему, что еще подвернулось под язык.

Пришлось добираться пешком, а до отхода поезда оставался час! Естественно, мы торопились и шли очень быстро – Расторгуев, Казанцев и ваш покорный друг. Казанцев сразу же начал отставать (попей-ка такими дозами!) Некоторое время он откликался на наши окрики, потом замолчал. Ничего, думаем, в общежитии догонит. Приходим. Анатолий Александрович быстренько улаживает финансовые разногласия меж общежитием и московским цирком-шапито и получает вожделенный чемодан.

Но где Казанцев? Нет Казанцева! А ждать нельзя. Чешем с чертовым багажом к автобусу и попутно орем, что есть сил: «Казанцев, туды тебя в качель, где ты?!! Отзовись, такой-сякой-разэтакий!» Под ногами ямы, ухабы, вокруг безмолвие и ни единого фонаря, темнота – глаз выколи. «Казанцев, чтоб тебе провалиться, отзовись!!!» Сгинул Казанцев. Вот же, думаем, сволочь, отсиживается себе в автобусе, а мы возись с его чемоданом. Влезаем, наконец, в автобус, раскрываем рты в намерении отутюжить пьяницу, но… Утюжить некого, ибо Казанцева нет. «Где Казанцев?» – спрашиваем водителя. «Откуда я знаю. Вы ушли втроем, больше я его не видел».

Не знаю, как у Расторгуева, но у меня похолодели уши. Ситуация проста и удивительно изящна: цуцыка находят в арыке с проломленным черепком, один свидетель говорит: вышли из автобуса втроем, другой свидетель утверждает: пришли в общагу вдвоем. Это даже не уголовное дело – это манна небесная! Кривая раскрыва-емости тяжких преступлений резко подскочит вверх, следователя за мгновенное раскрытие преступления повысят в чине, а двум приятелям и оправдаться нечем. Да еще мой паспорт!! Не посадить человека с таким паспортом – от своего счастья отказаться, а кто ж откажется? Да еще всплывет ковбойско-ферганская история с участием Вовы Штана и расстрелянием пустых бутылок!.. В тот момент и не сомневался, что так оно и будет.

На вокзале муки наши продолжились: что делать с чемоданом? Попробовали его всучить дежурному по вокзалу – не взял, сунулись в милицейский пункт – там нас послали.

За несколько минут до отхода поезда Казанцев явился. У Портоса желваки катались по скулам и сжимались кулаки – так ему хотелось счесться за пережитую нервотрепку, а скот бессмысленный даже не извинился и спасибо не сказал. Думаю, что СССР все же рухнет. Такая вот миллионная муравьиная безответственность и непоря-дочность подточит фундамент. Хотя нет – в КГБ, МВД, армии порядок, не дадут рухнуть. Во всяком случае, я до этого счастливого дня не доживу.

На этом похождения бравого инспектора манежа не кончились – за саботаж решения отправки в Москву билета на него не приобрели и до Ташкента он катил зайцем. Но как катил? Сидит, например, в нашем вагоне, а проводник наезжает: кто таков? где билет? Билета нет, Казанцев поднимается и величественно чапает в другой вагон. А в другом вагоне – другой проводник и тоже начинает терзаться справедливой мыслью: а кто таков? а не майданник ли? а не намыливается ли походя чего слямзить? И в шею его, в шею. Казанцев, сохраняя надменное выражение лица, сматывал удочки и дислоцировался в третий вагон. Потом в четвертый. В пятый. Потом песенка начиналась сначала и тянулась до утра, то есть, до прибытия в Ташкент. В Ташкенте Казанцева при помощи какой-то административно-бухгалтерской казуистики перепихнули на баланс Ташкентского цирка и Казанцев исчез. Вместе с чемоданом.

Письмо заканчиваю, времени в обрез, а я еще одно хочу написать. Из принципа! С вокзала! Пишите на Барнаул (это письмо тоже пойдет из Барнаула, а не из Ташкента).

Привет Наташе Рыбаковой, она мне редко пишет, я ей так же редко отвечаю.

Стоп! Цирк! Неподалеку от того места, где пишу вам письмо, какой-то жалкого вида человечек кому-то что-то горячо доказывает или спорит, не знаю, но время от времени разбегается и с маху бьет головой в фанерную стенку кондитерского ларька. Под дурачка косит. Небось, в металлический каркас ларька еще ни разу не попал. Знаю я этих дурачков – Вова Штан тоже под такового работал, а когда уезжал из Ферганы – ни зубной щетки, ни болтика, ни винтика, ни листика нотной бумаги не позабыл. Но к этому дурачку я несправедлив: побуждения у него чисто художественные, музыкальные. Головой в гулкую фанеру – какой звук, а?! А в железо? То-то.


Ладно, Вера Филатовна, до свидания! До скорого свидания!


                Навеки ваш – Вадим Далматов.


P.S.

Какой шикарный четырехстопный ямб!