Сага о Ксении Бумагиной

     Не смотря на свою фамилию, доставшуюся ей от отца, которого она знать не знала и не жалела об этом, Ксения Бумагина была человеком-карандашом… По крайней мере для меня, судившей о людях по их поступкам или желаниям поступков…
…Мы познакомились с ней в пятом классе, когда нас принудительно рассадили от подружек, беседами с которыми мы никак не могли пожертвовать ради пополнения багажа собственных знаний. Злясь на взбесившегося учителя, мы приговорено разместились на двух половинах парты, предусмотрительно обозначив исписанной линейкой личные пространства… С того момента мы вступили в негласную гонку изобретения всё более и более изощрённых способов связи с дистанцированными подружками. Из, под, через, за, над нашей партой летали разнообразные записки на всевозможных носителях… с завидной периодичностью не достигавшие адресатов, за что мы платились чистыми листами дневников и, как результат, беспечными гуляниями во дворе со сверстниками (как вариант родительского наказания). Но даже, не взирая на это, мы с Ксенией не становились ближе, и линейка всё так же располагалась ровно посередине парты.
 … Она очень много рисовала… и, надо сказать, рисунки были хороши… даже более чем хороши для ребенка её возраста. На обложках всех тетрадок без исключения красовались невиданные животные и города, люди, спешащие домой и ждущие кого-то на лавочках в парке, дивные пейзажи далёких земель, узоры на замороженном стекле… Меня удивляла даже не та легкость, с которой на чистых листах появлялись сюжеты её картин, а то, что, рисуя карандашом, она никогда не пользовалась ластиком… Всё получалось отлично, безупречно…Каждая небрежная линия, дуга, точка…не была случайной или неудавшейся. Наш учитель ИЗО не мог не заметить эту уникальность и поэтому заслуженно возвёл её в ранг любимчика и неустанно ставил нам в пример.
  Даже это не подвигло  меня проронить хотя бы слово в её адрес. Но мне нравилось украдкой наблюдать за ней.
Иногда она приходила, садилась, доставала карандаши и не прекращала рисовать до последнего звонка… Я смотрела в глаза учителям и думала…когда же у неё иссякнет родник идей…
Порой, она за целый день не делала ни одной картинки… И я начинала беспокоиться за неё…
Временами мне очень хотелось что-нибудь сказать ей… неважно что…просто сказать…и услышать ответ..пусть это будет даже самый глупейший ответ на свете… Но наше молчание стало неотъемлемой частью наших регулярных встреч…
Летом все разъезжались кто куда…а потом, отдав дань бабушкам и морям, возвращались домой и снова шли в школу, взрослея, меняясь и вырастая из одежды прошлого учебного года. Ксения проводила лето, не меняя декораций. Всегда с мамой, постоянно убитой неизведанным горем. Я часто видела её в старокрашенной раме окна рисующей на альбомных листах. Как будто она рисовала чаще, чем дышала…Странная странность.
    Наш первый диалог случился, когда по осени неизведанное горе всё-таки победило её мать и заставило шагнуть под поезд, оставив мирские заботы, дом с обветшалыми оконными рамами и пятнадцатилетнюю дочь. В тот день она пришла в школу как обычно. Села, достала карандаш, нарисовала на листе упругую жирную точку и просунула лист под линейку на мою половину парты. Меня обдало жаром, и скрыть это было очень трудно. Листок с точкой прожигал место, на котором лежал… у меня в голове забились мысли в поисках ответа на вопрос: «Что бы это значило?»… Все на что я оказалась способна – взять карандаш и дорисовать ещё две точки…не такие идеальные и красивые как её, но не оставляющие сомнения в том, что они всё же точки…Я протиснула лист под линейку на её половину парты. Известие о том, что её мать покончила с собой разнеслось по школе с подачи сердобольного завуча. И уже второй урок начался с высказывания соболезнований, кои она принимала еле заметным кивком головы и опусканием глаз, ни на мгновенье не заплывших слезами. Вместе со слухами о смерти её матери вскоре поползли слухи о бессердечности Ксении и даже её причастности к свершившемуся самоубийству.
Мои родители (как, пожалуй, большинство родителей) не жалея семейного времени за ужином только и делали что обсуждали это «невероятное» событие, направо и налево развешивая ярлыки «виноват» на всех родственников Бумагиных и, прежде всего, на Ксению. Мол, могла бы быть утехой для матери-одиночки, если бы не была настолько замкнутым ребенком, от которого не исходило ничего…ни тепла…ни холода. В этих беседах внутренне я вставала на защиту соседки по парте, но высказывать своё мнение не считала возможным – в нашей семье его бы никогда никто недослушал до конца да ещё бы и расценили как дерзость.
Светлану Николаевну Бумагину похоронили, как и положено, на третий день за забором сельского кладбища, водрузив над неровной насыпью дерна деревянный крест с именной табличкой. Ксюшу забрала к себе тётка, жившая неподалеку с двумя детьми, мужем и полноценным скотным двором.
В девятискласснице  Бумагиной не произошло никаких перемен после смерти матери кроме одной большой – она напрочь перестала говорить…не отвечала на уроках, хотя посещала их с той же регулярностью, что и раньше. После долгих прений педсовет принял решение не переводить её в другую школу или класс для отсталых учеников по простой причине того, что отсталой её назвать было никак нельзя – все задания она выполняла хорошо, полноценно…просто письменно. Учителя списали это на шок и закрыли один глаз.
Линейка сама собой исчезла с парты…
    Во второй раз она «заговорила» со мной на первом уроке одиннадцатого класса, протянув мне листок с нарисованной улыбающейся рожицей…Я подрисовала ещё одну такую же. Она улыбнулась. На следующем листке сидела девочка у мольберта с карандашом в руке, а внизу стоял знак вопроса… «А…это, наверно, к слову об увлечениях…» Я дорисовала стопку книг…замешкалась…написала в столбик: Набоков, Пастернак, Достоевский, Ремарк … На следующем листе она нарисовала удивленное лицо, очень похожее на её собственное…на этот раз улыбнулась я.
На таком языке мы прообщались весь учебный год. Что значительно сблизило нас друг с другом и развило мои рисовальные навыки.
 При всей своей видимой зашоренности Ксю (так я называла её про себя) оказалась довольно развитой, общительной и очень искренней натурой. И так поглотила меня миром визуализаций, что я напрочь забросила эпистолярный жанр, отвадив от себя старинных подружек по переписке.
Мы вместе возвращались из школы…молча…иногда рисуя «диалоги» мелом на асфальте или палочкой на земле, пальцем на снегу. У нас появился свой негласный язык знаков, понятный только нам. У нас появился эмбрион дружбы. Маленький, растущий эмбрион, готовящийся к родам…
На одной из прогулок в горячую пору выпускных экзаменов она вдруг сказала:
 - Я поеду учиться в Москву, в художку.
И немного помолчав, добавила:
 - Было бы неплохо, если б вместе поехали. Я узнала, альма-матер твоей мечты недалеко от художки. Можно квартиру вместе снимать. Да и…куда я без тебя…
Я замерла от забытого звука её голоса…такого повзрослевшего, набравшего полноту… и от последней услышанной фразы, одновременно польстившей и обязавшей меня…
Москва встретила нас радушно, усадила за парты МГУ и Академии Художеств, приютила в хрущевке с видом на соседнюю хрущевку.
Ксю рисовала ещё больше, чем в школе: днями, ночами, на бумаге, салфетках, моей руке. Её одержимость, порой, пугала меня. Но против погружения в изучаемый предмет я пойти не могла. Наматывая студенческие годы на свой крепчающий кулак, мы взрослели. Во время учебного года мы редко находили время для совместных прогулок…с каждым годом всё реже и реже. Меня затягивала учёба, сокурсники, капустники, её  - мольберты, выставки, поездки по деревням за сюжетами. Вдоволь мы общались только летом, приезжая в родное село.
На третьем курсе умерла её тетка, братья продали дом, и Ксю некуда было больше паломничать.
Надо сказать, даже при всё при этом, мы были отличным тандемом: захлёбывающиеся в творчестве писака (филологический факультет не предоставлял альтернатив) и художник, превратившие клетку хрущевки в коробку, битком набитую макулатурой, которую мы периодически сдавали на суд читателей и зрителей из профессорско-педагогического состава.
Казалось, что Ксю была человеческим воплощением вечного двигателя: эдакая кладезь идей, сюжетов, зарисовок. Наставники гордились ею. Я узнавала в них нашего учителя ИЗО…
Мне таланта перепало, мягко говоря, меньше. Уже к пятому курсу я покинула параллельные миры, перестала витать в облаках, клепать рассказы, поглощая шоколад на центральных улицах города и поэтизировать, каждый раз, когда встречалась с дождем.
На вручение диплома я пришла под руку с краснощеким молодым человеком, бережно разгонявшим толпу от разбарабаненной ребенком меня. С молодым человеком, ставшим отцом моего сына, но так и не ставшим моим мужем.
Ксю получила «отлично» за дипломную работу – портрет беременной меня с  остервеневшими глазами от мучавшего меня токсикоза.
Сразу же после родов отец ребенка исчез, оставив мне искреннюю юношескую записку, просившую не держать на него обиды…Как будто он забыл о назначенном свидании, а совсем не заделал мне ребенка и смотал удочки…
    Безбожно матерясь и свирепствуя, Ксю костерила беглеца на заставленной детскими смесями кухне. Мы с сыном одинаково недоуменно слушали её, дыша через раз. После часового монолога она окунула руку в карман и выудила оттуда комок денег со словами:
- На первое время хватит. Это я с выставок наскребла. Скоро ещё пару картин купят, до конца года протянем. А там что-нибудь придумаем.
     Во второй раз в жизни я замерла от её слов. Градины слез сошли за «спасибо»
Я часто болела, мой ребенок ещё чаще…Из-за этого я не могла даже просто подрабатывать где-нибудь. В то время как моя жизнь катилась в тартарары, Ксю карабкалась вверх, открывая выставку за выставкой, побеждая в бесчисленных конкурсах… Казалось, ножи, летевшие в меня только затачивали её карандаши…и те рисовали всё лучше и больше…
Через пару лет мы скопили на собственную квартиру и её достойный ремонт. Сына я отдала в ясли, нашла худо-бедную работ енку, чтобы  исчезло чувство повисшего на шее Ксю ярма.
Однажды я завела разговор о её личной жизни. Точнее о её отсутствии. На что Ксения лишь ненадолго оторвавшись от мольберта  полу шепотом сказала:
«Всему своё время. Сейчас моя личная жизнь - вы».Последние слова были сказаны рождающемуся пейзажу.
 Развивать тему было бессмысленно.
Мы жили странной семьёй. Трио: преуспевающий художник, тусклый преподаватель русского языка и розовощекий бандит, мечтающий стать космонавтом.
Сын рос и, анализируя комплектацию других семей,  всё чаще интересовался, где же папа. Я начала охоту на отцов. Везде: на работе, на улице, в магазинах и даже в больницах я искала отца, строила глазки, флиртовала, давила на жалость…
Ксю пригласили поработать в Финляндию на пол года. После недельных уговоров она согласилась, но при условии, что я ежедневно буду писать ей как мы.
Я писала.
Я искала отца сыну.
Ксю покоряла Финляндских студентов.
Я писала. Она ежедневно отвечала мне.
Через три месяца я написала ей, что, кажется, нашла отца ребенку. Впервые на письмо не пришел ответ.
Она ответила через несколько дней, сославшись на навалившуюся занятость. Расспросила о намечающемся отце.
Я описала, удовлетворив её любопытство.
    Мужчина был вдовцом. Впервые я увидела его на родительском собрании моего класса. Он пришел с дочерью. Он нуждался в жене, я  - в муже, наши дети хорошо поладили…я не видела препятствий. К тому же, он имел собственное жилье, а это значило, что мы освободим квартиру Ксю и, наконец-то, предоставим ей свободу и шанс заняться собой.
Финляндия не отпустила её даже через год.
В одном из писем я предположила, что есть некий ОН, кто держит её там.
Она никак не среагировала на это.
На мою свадьбу Ксю приехать не смогла. Я не смела даже в мыслях упрекнуть её.
Она вернулась, когда мой сын пошел в школу. Привезла ему тонну заморских подарков.  Мне с мужем  - огромный пустой багет из красного дерева для семейного фото.
   Через несколько недель её пребывания в Москве, я получила от неё письмо с описанием бурного романа с каким-то художником. В голове пронеслось благодарное «жизнь всё расставила на свои места».
 Я написала ей, распыляясь в улыбках и поздравлениях. Не получив ответа, решила не беспокоить, пока вспыхнувшая в ней страсть не перерастет в горячие угли, и она не захочет поболтать со мной как в старые добрые времена.
Этот момент заставил себя подождать.
Я желала ей счастья.
Однажды вечером раздался телефонный звонок. Тяжелый мужской голос в трубке поинтересовался знакома ли я с Ксенией Бумагиной. Что я незамедлительно подтвердила. Голос попросил меня срочно приехать к ней домой.
… В её квартире было безоговорочно холодно. Вероятно, милиционеры раскрыли все окна, чтобы не задохнуться от жутчайшего смрада, висевшего повсюду.
В зале толпились люди: зеваки из соседних квартир, гости зевак из соседних квартир, милиционеры, люди в белых халатах. В щелях ног толпившихся я разглядела лежавшую на полу Ксю…точнее то, во что её превратило время и законы разложения.
Неподалёку от меня заплаканная девушка в зеленом медицинском халате объясняла изрядно подуставшему сотруднику правоохранительных органов, что она сиделка Ксении, перенесшей обширный инсульт несколькими неделями ранее. Девочка божилась, что пропустила всего два визита по болезни. И она никак не ожидала, что инсульт повторится…На этом я закончила слушать…
От медленного осознания происходящего ноги у меня подкосились…На выдохе я опала на пол, усыпанный листами бумаги…Я стала подбирать их…складывать воедино…ничего не понимая…не отдавая себе отчёта в этом бессмысленном действии…
Никакие силы не могли подвести меня к шевелящейся толпе зрителей…
В этом сумбуре я поймала себя на мысли, что рисунки на листах, которые я держала в руках, были практически одинаковыми…
…Они отличались только количеством прорисованных деталей…
На всех них без исключения был нарисован портрет… девушки с остервеневшими глазами…На тех, что лежали ближе к Ксю были только глаза…Большие остервеневшие глаза…остальное будто бы стерто идеальным ластиком…
Ластиком моего семейного счастья…