Звезды отраженный свет 1

                1

           -  Смотрите, идет!
           Женщины дружно поворачивали головы  в ту сторону, откуда появлялось розовое облачко, и замолкали. Оно двигалось плавно, росло и распадалось вблизи на розовую кружевную шляпку с девичьими полями, длинный шлейф прозрачного шарфика в тон шляпке и блестящее манто из ткани «космос». На его шоколадном фоне отчетливо выделялись руки в розовых перчатках. Одна рука придерживала концы шарфика, другая сжимала старомодную сумочку из пупырчатой клеенки.
          - Добрый вечер, - любезно говорила новая жиличка, проходя через живой коридор и улыбаясь какой-то милосердной улыбкой, словно она заранее прощала все, что о ней сейчас скажут.
          Эту улыбку на своем узком интеллигентном лице она доносила до самого зеркала в прихожей, перед которым освобождалась от розовой кружевной оболочки, серея лицом и уменьшаясь в размерах.
          Пока она стряпала еду в крошечной кастрюльке, а потом ела, уткнувшись в книгу, женщины усердно заполняли ее анкету:
          - Не иначе – сумасшедшая, - уверенно говорила каждый раз самая мудрая.      
          – Видать, в молодости еще свихнулась, все еще девчоночкой себя считает, бедная!
          - Или, может, актриса какая-нибудь, - вносилось новое предположение. – В  оперетте пела или плясала, а, может, в ресторане каком. Видели по телевизору, какие они там все блестящие, с перьями?
           - Точно! Худая больно. Видно, фигуру бережет. Ручки – в перчатках. А ридикюль… В такой хлеб не запихнешь.
           - Нет, сумасшедшая она, - упорствовала мудрая,  - ей сколько лет на вид будет? Ну, семьдесят! А нацепила что?
           - Поменьше, не семьдесят, морщин малою
           - Морщин мало, а старая. Морщин мало, потому что барыня. Потаскала бы с базара картошку, как я тягаю, по двадцать кило зараз, так и морщины бы появились. Видали, как идет? Плывет прямо! А мы? Пыхтим, как паровозы.
           - Дура Зинка, что с ней поменялась. Та хоть остановится, бывало, сон расскажет, про дочку с зятем, а эта… Квартирка хоть и малая была у Зинки, да отдельная. А сейчас что? Говорит, танцевать можно, зала целая! Так ведь и соседка впридачу! Жди теперь, когда вторую комнату освободит!
           - Старая, Зинка говорила. Долго не протянет.
           - Ого, старухи нынче по скольку живут!
           - Нет, не сумасшедшая она, а просто одинокая, - говорил кто-нибудь, не желая переводить разговор на всем известную тему о Зинке. Куда интересней  - про новую жиличку.  Сколько она живет? Скоро полгода,  а все остается загадкой для всех.
            Вера Львовна не была ни певицей, ни балериной, ни сумасшедшей. Была одинокой и казалась странной, как все одинокие люди в старости.
            Давно когда-то был у нее муж, но ушел к другой – женщине праздничной и яркой. Вера Львовна в те времена в розовое не одевалась, скорей походила на Золушку у печки.
            Были у нее и подруги. Только одни отстали незаметно, разбрелись по своим жизненным тропкам, а других она сама проводила в последний путь.
            До выхода на пенсию были, конечно, сослуживцы, но в рабочее время Вера Львовна общалась только с чертежами (она проектировала электроподстанции), а после работы оставалась в институте одна.
            Начальство изредка отмечало ее старания путевками в местный дом отдыха «Сосновый бор». Там, правда, не было обещанных сосен, зато в изобилье царило успокоительное безлюдье, да слаженное пение лягушек в заболоченной речке напоминало о природе.
            После тишины и безделья Вера Львовна с жадностью набрасывалась на свои подстанции, и когда заканчивала их, то испытывала скорбную радость, как мать, которая расстается со своими любимыми детьми, выпуская их в свет.
            В те времена Вера Львовна еще не проводила вечера дома: ходила в гости к сокурсницам или в театр. На праздники ее непременно звали к себе, и она оживала душой в семейной компании, радуясь чужим удачам, не испытывая мук зависти.
            Однажды в институте появилась самая энергичная из ее сокурсниц – Лиза. Дело было вечером, в корпусе никого, кроме вахтера и Веры Львовны,  не оставалось. Она приклеилась к чертежу в глубине огромной комнаты, заставленной кульманами, и не слышала гулких шагов подруги.
            -  Ой, Лиза, что стряслось? – удивилась и перепугалась Вера Львовна, узрев редкую гостью. – Как ты нашла меня? Да что же случилось?
            - Я, Верочка, индюшка, - ответила Лиза страстно. – Глупая, самодовольная индюшка!
            Вера Львовна схватилась за грудь и опустилась нас стул.
            - Да, стряслось! Но не со мной, а с тобой! Давно! А мы… мы проморгали тебя! И если я не исправлю роковой ошибки, на том свете не будет мне покоя! Значит, так: мы сейчас идем в комиссионку! Осталось полчаса. Там снимем с тебя все это, - Лиза с презрением ткнула рукой в сторону скромного платья подруги, больше похожего на школьную форму, - покупаем костюм-джерси, босоножки, если будут приличные, и паричок. Я видела как раз вчера – с седой прядкой. Ужасно элегантно, прямо к твоему благородному лицу. Тебе срочно нужно выйти замуж.
             - Есть жених? – испугалась Вера Львовна и встала.
             - Пока нет. Чего  вскинулась? Но мы найдем!
             - Мне на пенсию через два года!
             - Живо собирайся! Если ты не можешь найти свое счастье,  это сделаю я! Представь, вчера гуляла на свадьбе у своей соседки. Семьдесят ей! Семь-десят! А выскочила за симпатичного дядечку шестидесяти лет! Учись! И главное, плюнь на свои подстанции и на все это! – Она обвела рукой мертвое царство рулонов и пригвожденных чертежей.
              - Я не  могу плюнуть на подстанцию, - сокрушенно сказала Вера Львовна. – Она горит. Пока я была в командировке, ее  бездарно запороли.
              - Ты горишь, а не подстанция! Ее спасут, тебя – некому! Видишь, даже у меня руки не доходили. Так что давай, пока я свободна: вчера мой благоверный укатил в докторантуру. И учти, не на Эрмитаж время надо тратить, а на курорты. Знаешь, сколько там несчастных, готовых сбежать от своих жен.
              - Как мой, - вздохнула Вера Львовна, но Лиза не устыдилась, сказала твердо:
              - Сама была виновата. Будем менять стиль жизни, все!
              Стиль жизни изменить не удалось – успели только поменять унылый гардероб Веры Львовны на более мажорный: Лиза неожиданно отдала Богу свою энергичную и самоотверженную душу…
              Свежая цветовая гамма в нарядах Веры Львовны не помогла обзавестись спутником жизни, но бросила легкую тень на ее репутацию: ее стали считать способной на поступки весьма экцентричные. Не считать же поступками тихие прогулки по осеннему парку, чтение книг, стряпню и прочие бытовые деяния?
              Скучать она не научилась даже когда обнаружила, что не с кем больше поговорить по душам. Редкие письма далёких родственников согревали иллюзией, что где-то ей будут рады,  если она вздумает приехать, простодушно приняв приглашение. До юбилейной катастрофы – семидесяти  лет – оставалось четыре года, когда она отважилась на последний поступок: обменяла квартиру. А вернее – огромную комнату, в которой прожила всю жизнь, на отдельную, маленькую, но солнечную квартирку с видом на Днепр.
              Прежняя соседка, Варвара Никитична, была доброй женщиной, но уж очень докучала визитами в самое неподходящее время. Услышит музыку – и является.
              - Все крутишь? – скажет сурово, кивая на старенький проигрыватель, словно Вера Львовна занимается чем-то запретным. -  А вот не зайдешь чайку попить. Из самовара. Не то что у тебя – чайник! Ну давай из чайника, ладно! Я тут испекла ватрушки.
              Вера Львовна не смела обидеть соседку – пила чай, слушала и не слышала дворовые сплетни, тоскуя по Баху. Только  что новую пластинку купила…
              Теперь же она испытывала блаженство. Никто не забредал к ней чайку попить. Но это одиночество было новым, лучше одиночества вдвоем – с чужим по духу человеком.
              Сколько звуков и красок вмещала эта солнечная комната! И все здесь подчинялось хозяйке. Стоило ей только открыть  шкаф и вытащить книгу репродукций и альбомов – и вот она уже  замирала от счастья чужой улыбки, чужого письма в тонких руках, чужого объятья. Стоило подойти к приемнику и тихо поднять крышку – и она погружалась в музыку Перголези как в горестно-сладкий сон, от которого плачут прозрачными слезами. Ангельские голоса «Стабат матер» пели о вечной печали любви и  человеческих потерях, и Вера Львовна казалась себе слишком жалкой крохой мирозданья, чтобы роптать на собственную судьбу.
               После таких длительных отлучек в прошлые века не хотелось видеть суетные лица современников. Все куда-то торопились, ссорились в троллейбусах, громко обсуждали чужих детей в сквериках, так что приходи лось покидать уютную скамью.
               Умом она все понимала: и чужую усталость, и спешку, но все это как-то не располагало к новым знакомствам.
               Оставался еще один дом, куда Веру Львовну тянуло неудержимо, но куда она запретила себе являться чаще, чем два раза в году.
               С Ритой она познакомилась однажды в поезде, лет пять назад. Та оказалась  женщиной милой, словоохотливой, вела себя так, точно не было между ними пропасти в тридцать пять лет. Во всяком случае – ни разу в эту пропасть не заглянула с любопытством – мир родился вместе с нею и Рита за сутки успела пересказать своей новой знакомой эту чудную эпоху.
               Вера Львовна слушала и молодела от чужой доверчивости, чаруя Риту своей полной завороженностью. В знак благодарности Рита пригласила ее в гости, снабдив телефоном и адресом.
               Вера Львовна пришла, как на торжество, - нарядная, с дорогими цветами, ореховым тортом и хорошим коньяком. Бутылочка с иностранной этикеткой согрела довольно угрюмую душу Ритиного супруга, Игоря, цветы и торт тронули хозяйку дома, и они провели  славный вечерок за чаем. Так во всяком случае показалось Вере Львовне.
               Разговоры вели светские. Рита  показала замечательные познания в современном кинематографе, Игорь оказался докой в вопросах политики, а Вера Львовна очаровательно поддакивала супругам..
               - А вы любите  живопись? – спросила вдруг Рита, сообразив, что нужно проявить интерес к гостье.
               Она не ведала, что творит! Иначе спросила бы что-нибудь нейтральное, вроде: «Вы любите заварное пирожное или предпочитаете бисквит?»
               - Очень, - сказала Вера Львовна с замиранием сердца. – Особенно Брейгеля. А вы? – и осторожно подняла редкие  ресницы, но они не скрыли подозрительного блеска.
               Рита захотела вернуться  к кино, но было поздно.
               - А вы? -  повторила гостья.
               - Мы предпочитаем  отечественных, -веско ответил Игорь за все свое семейство.
               - Кого же? – упорствовала оживившаяся Вера Львовна.
               - Ну, Шишкина, Айвазовского. Море у него такое живое. Потом еще этот… как его? Что «Незнакомку» нарисовал, а, Рита?
               - Перов.
               - Крамской, - вырвалось  у Веры Львовны.
               Чтобы не обиделись хозяева, она тут же быстренько  спросила:
               - А вы были в Русском музее в Ленинграде?
               Больше она не слышала  молчания – входила усталыми ногами в очередной зал музея, а попадала вместе с ослепительным лучом под темные своды низкой комнаты, где совершалась трагедия предательства,  - и замирала, потрясенная. Впивалась взглядом в обмякшую спину Иуды, в жест, которым тот отгораживался от вопрошающих глаз товарищей… Во всей его фигуре трепетала порочная человеческая слабость. О ней скорбел Христос, подперев голову…
               Вера Львовна не заметила, что говорит о картинах Ге вслух, не просто вспоминает – словно убеждает в чем-то.
               - Христос меня не волнует, я – атеист, - перебил ее Игорь. - Прямо с ума все посходили: иконки какие-то покупают, крестики, библию читают. Ну, еще понятно, когда пожилой человек, как вы…
               - Я тоже атеистка, - не выдержала Вера Львовна. – Я про искусство говорю… При чем тут крестики? Извините…
               - Ты, Игорек, ничего не понимаешь, - вмешалась поскучневшая от вынужденного молчания Рита.- Сейчас это просто модно  ; иконы, подсвечники, самовары.
                Вера Львовна озадаченно молчала. Рита увела разговор от  тем, раздражающих мужа, к безобидным, на которых легче расставаться.
                В тот вечер Веру Львовну проводили даже до остановки троллейбуса, а потом махали ей в окошко рукой, лучезарно улыбаясь.
                - Ничего старушенция, - сказал Игорь. – Немного с приветом, а так – ничего. Только ты, кошечка моя,  не приучай ее к дому. Такие старушки ужасно прилипчивые.
                Вера Львовна оказалась не из  таких: приходила редко и не с пустыми руками.  Подарки ее носили духовный характер, но очень украшали квартиру: альбомы репродукций в яркой глянцевой обложке, эффектная книга «Государственный Русский музей», набор открыток «Эрмитаж».
Прежде чем водворить книгу за стекло полированной импортной стенки, Вера Львовна просила посмотреть ее, и Рита покорно усаживалась рядом, листая толстые страницы и ахая:
                - Ка-кая прелесть! Мадонна, а совсем как  современная! Младенец только толстый, и глаза какие у него взрослые, правда? Ренуар… «Обнаженная». А говорят – француженки худые, ничего себе тётя… Странно ...  Матисс … Великий, говорят, великий, а рисует ,   как ребенок. Наши лучше, да?
                Вера Львовна терпеливо раскрывала секреты живописи, толкуя о мазке, цветовом эффекте, пленере, стилях эпохи, а Риту тянуло к сюжетам, модам и страшным деталям: голова на блюде, череп в руках молодой женщины повергали ее в несвойственную задумчивость.
                Игорь пропаганде искусства не поддавался: вежливо зевнув, он покидав дам, скрывался в спальне, а за чаепитием читал женщинам лекцию о международном положении. Потом уже подключалась Рита – о чем-нибудь попроще и, как она говорила – «повкуснее».

                Через год Вера Львовна прекрасно разбиралась в восточном вопросе и внутренних делах ЮАР, а также знала, чем отличается микровельвет от обычного – обычного, кто на ком женат в театре Вахтангова и на Таганке, а Рита все еще путала Верещагина с Васнецовым, Ван Гога с Гогеном и Перова с Серовым. Только сердиться на нее Вера Львовна уже не могла – привязалась. Иногда она даже находила особую прелесть в наивном невежестве своей ученицы и от души смеялась с нею вместе.
                Все чаще Рита отмахивалась от умных бесед, и Вера Львовна утешалась созерцанием ее женственного облика – длинный вязаный халат с распахнутыми полами, спицы в руках… Ну что ж, детей любят всяких, а Рита для нее точно дочка.
                Вера Львовна перестала носить, отрывая от сердца, альбомы репродукций. Отрез японского шелка на блузку, алый мохер на шапочку, французские духи приводили Риту в неописуемый восторг. Она тискала Веру Львовну, целуя в мягкие щечки, и весь вечер дурачилась. Она ни разу не ужаснулась  цене подношения, не подозревая, что стала графой ежемесячных расходов – «на подарки».
Шло время, и к Вере Львовне стали относиться, как к богатой, но слегка надоевшей родственнице: при ней ссорились, подсчитывали долги, чаем поили не всегда, насильственно сокращая  и без того редкие визиты.
                - Ой, голова что-то болит, - жалобно говорила Рита. – Нужно пораньше лечь…
                Или:
                -  Игорек, а ты не забыл, что  тебе завтра рано вставать? Политинформацию проводить?
                И Вера Львовна начинала суетиться, казнясь и сгорая от стыда, - люди-то работают!
                После таких вечеров она не приходила долго,  и встречали ее чуть поласковей, но на прощанье забывали сказать:
                - Приходите, Вера Львовна, не забывайте нас!

Продолжение.http://www.proza.ru/2009/09/19/562