Ночь на каторге Бутугычаг. Колыма 1937 - 2011

     “Вам следует зарегистрироваться”, - внезапно заговорил голос где-то.  “Да, непременно зарегистрироваться”, - подхватил его другой. Я обернулся. Кругом моего шалаша наспех сложенного из веток стланика человек двадцать теней взволнованно переговаривались: “У нас очень строго, вас непременно арестуют, сейчас же если не зарегистрируетесь в большом доме у   старосты”.
     “Я заблудился, ночь, мне лишь, тут, переспать, до утра”, - отвечал в недоумении я. Но никто не слышал и шепот нарастал. “Вас лишат довольствия; Не следует так обращаться с властями; Это непоправимая вольность”.
     Мне не хотелось слушать глупости. Я очень устал, три дня на ногах и бессонные ночи к тому же, в тайге, под дождем – я пробрался в шалаш и улегся в настил из листвы.
     Не спалось. Голоса не тревожили больше. Сквозь подстилку ледяными иглами проникал холод. Послышался шум, наверное, вновь заработала урановая фабрика и сон слетел окончательно.
     “Этим людям сейчас тепло, - думал я, судорожно вздрагивая от холода, – почему бы не попроситься к кому-нибудь на постой”.
     Я выполз из шалаша. На перевале, где пришлось заночевать, бродил ветер. Он не обратил на меня внимания, и я расстроился. Моя одежда не просохла с вечера, я зяб, стучал зубами и в припрыжку направился к дороге. Мимо семенила медведица с медвежатами. Двое мужичков объявились из темноты и канули в спешке туда же. Бодрая старушка набирала воду из ручья, а темноволосая девушка поддела коромыслом два полных ведерка, и они заскрипели, удаляясь, из темноты.
     Старушка обернулась и глянула пронзительными глазами. “Мне бы ночлег”, - попытался оправдаться я. Она молча взвалила на плечо коромысло и скрылась за каменной глыбой. “Опасается за девицу, - подумалось мне, - вот глупая баба!”
     На дороге блеснул желтый свет, но тут же исчез. Где-то простучала копытами лошадь, а может, бежал лось. Из ущелья прилетел куплет пьяной песни, там гуляли, наверное, горел огонь, - а мои спички вымокли под дождем. Маленькая девочка шла, не торопясь, прижимая к груди большую картонную книгу. “Тебе не страшно, малышка? - обратился я к ней, - как найти домик старосты?” Девочка прошла мимо, будто не слыша. Можно было  обидеться, но не стоит нервничать по пустякам. Мне бы заночевать, отогреться, мне бы поесть что-нибудь! Угадывались одинокие домики с черными пятнами окон и дверей, там уже спали и не откроют. Загудел мотор, закашлял, зачихал и заглох. Я почувствовал взгляд - со стороны чернеющей сопки наблюдал из тумана огромный глаз. “Это старосты домик”, - подумалось.
     Я пошел, оглянувшись на шалаш. Дорога бежала в сторону и вверх серпантином. На встречу спешили молчаливые прохожие, вырастал и приближался шум горного ручья. В нем ковырялось человек тридцать - гремели тяжелые сапоги, визжали лопаты, стучали кирки и прыгали в темноте гранитные искры. В горном ручье работа кипела: половина закатывала камни в ручей, половина выкатывала их обратно. Ко мне выбежал пожилой человек с толстым журналом под мышкой: “Прислали бригадира, - интересовался он, - вместо меня значит, будете”. “Вы, скорее, ошиблись, - попятился я. – Какой из меня бригадир?!” “Постойте, не спешите, - кричал он, - я пенсионер и вам оставляю этот участок”. Он бросил журнал мне под ноги и ушел в темноту.
     Работа в ручье замерла. Я чувствовал взгляды людей - нужно было решаться. На склоне сопки шевельнулся огромный глаз, и я в испуге подхватил журнал. “Мне всего лишь двенадцать пройти километров”, - я шептал словно заклинание. И вновь застучали кирки, с грохотом покатились огромные валуны. 
     Я глянул в журнал: черточки, крестики, стрелочки – напротив каждой из фамилий. В этой схеме я мало что понимал, но внезапно заметил как громада камней посреди ручья, воздвигаясь, загораживает путь воде. Механизм претерпел изменения, испортился. В ручей заносили больше камней. Я потребовал их выносить, но уже вскоре огромная яма зияла на дне. Я панически не выношу бесконечности и, кинув журнал, направился вверх по дороге.
     У перекрестка на обочине сидел в мундире Прокуратора человек. Он копался в бумажках и поманил меня к себе. “Прислали помощника? Славно”, - сказал он и вручил мне конверт, указав на площадку строителей. “А успею ли до утра, - поинтересовался я, - мне бы  отдохнуть, да поесть и согреться бы у костра”. Прокуратор глядел в недоумении: “За два года еще и поешь, и поспишь, и погреться успеешь, иди, поспеши”. “Меня принимают за местного, - сообразил я, - и между прочим с рассветом откроется обман”.
     Скрюченная рука торчала из щебня, напоминая изувеченную ветром лиственницу. С нее сорвалась тень ворона и, просвистев крыльями, скрылась за перевалом. Я дошел до площадки, дальше, внизу, простиралась долина и горы. В сумраке северной ночной зари они смотрелись великанами за широкой, безбрежной рекой. Вдоль горных склонов мне представились невесть откуда взявшиеся оливковые рощи, дальше просматривался краешек теплого моря. Посреди реки медленно двигалась яхта с двумя светлыми треугольниками парусов. “Там тепло, за этой рекой” - подумал я, “там ведь тепло”, - сказал вслух. Но люди кругом головы не поднимали, не посмотрели. Не хотел смотреть и я – там так тепло!
     Я бросил конверт в ущелье и он полетел редкой бабочкой. Мне следовало идти к домику старосты. Меня в нем никто не ждал, но я думал мне следует туда идти. Черный глаз следил неусыпно. На встречу шел Прокуратор. “Вы прекрасно справились, я даю вам отпуск”, - сказал он,  глядя поверх моей головы - он разговаривал не со мной. “Подпишите мне пропуск”, - сказал я. “Вам не нужен пропуск, тут нет для вас дорог, - ответил он, и добавил, задумчиво, удаляясь, -  славно, что мне прислали помощника”.
     С вершины сопки катился туман, из него выскользнуло двое в форме и с оружием. “Вы арестованы по подозрению”, - обратились они ко мне. Я поднял руки и продолжал идти вверх - в мои бока поминутно вонзалось острие металлического штыка. Люди в тяжелых промасленных ватниках катали массивные тележки и нашептывали: “Вам следовало отметиться” И снова: “Вам следовало отметиться…”
     Глаз приближался. Он был выше тумана, вне темноты и рос, и ширился с каждым шагом. Оттуда текли люди и туда затекали другие. Вышел и старый облезлый пес - мне рассказывал о нем дед.
     “Как странно, - думал я, - столько лет прошло, а ни одна каторга не обходится без этой мерзкой  псины”. Собака замерла, и следила, буравя глазами мозг. Я бессилен был что-либо скрыть от нее. Прокуратор стоял рядом и писал, а глаз открывался в глубину сопки. “Следствием доказано ваше соучастие в намерениях, - кричал Прокуратор, - преступление зачато в эмбрионе”. Меня затягивал глаз словно водоворот. “Осталось идти двенадцать километров, - думалось мне, - но я сел в поезд, следующий в обратном направлении”. За окнами мелькали серые лица, и стрелка циферблата бежала вспять.  Я почему-то жалел этих людей, а им плевать на себя, свою жизнь и будущее – только бы не расстроить старосту.
     Глаз превратился в черный тоннель рудника. В самом его конце виделся свет, но мне не хотелось ступать под его своды. Холодное острие шевелилось между третьим и четвертым ребром, а пес наблюдал за моими зрачками – он знал – я родился непохожим на остальных.
     Внезапно сверкнули первые лучи солнца. Они рассыпались, ударившись о мое лицо, и Прокуратор побледнел в ужасе… “Это подлог”, - заорал он воплем катившегося с сопки камня и тенью кинулся бежать, теряя папки - с него сорвался мундир и повис на ветках ольхи. Охранники бросились за валуны, скрывая лица. Люди прятались под тележки, камни, кусты и в пещеры. Через минуту я стоял в одиночестве у входа в шахту рудника.
     Я сел на камень. Солнце осторожно пробиралось в мои волосы, глаза, уши, в рукава и за воротник. Оно казалось чужим, не из этого мира, совсем чуждым ему и потому непонятным. Мое тело корчилось от судорог словно кусок льда в огне. Высоко в небесах самолет чертил белую строчку. «Неужели зажил двадцать первый век»,- припомнил я. Но это происходило далеко в небесах – а здесь, стрелка циферблата бежала вспять. Где-то рядом сидел пес. Я не хотел его видеть и закрыл глаза.
     Солнце жгучим белым пятном проникало сквозь веки. Я с трудом открыл их и почувствовал яркий электрический свет. Пахло лекарствами и озоном. “Сколько мне осталось пройти?”, - поинтересовался я хриплым голосом. “Не меньше восьми месяцев”, - проговорили белые колпаки. “Как хорошо, - утешался я, - Прокуратор обещал два года”. У порога сидел облезлый пес и следил за моими зрачками. Мне осточертел его вид. За окном ребятня гоняла мяч и закатывала в одни, то в другие ворота - я панически не выношу бесконечности.
     А ведь где-то невдалеке лежал огромный деревянный крест. Обыкновенному человеку его трудно отыскать в порослях шиповника и многолетней травы. Но я почему-то помнил, мне предстоит затащить его на вершину горы Бутугычаг. Руки мои стали слабы и ноги прекратили слушаться. Горел яркий свет, душил озон, и шептались невидимые доктора. “Меня стремятся переделать, - подумалось вдруг, - Белые колпаки желают трепанировать мой череп”. Из последних сил я вырвался в долину, где лежал деревянный крест. Я почувствовал его совсем скоро и слабеющими руками вцепился в почерневшее дерево. Кругом угадывались одичавшие кладбища каторги Бутугычаг. Из-за кривых лиственниц выглядывали узкие волчьи морды в белых колпаках.
     “Ждут, когда выбьюсь из сил”, - усмехался я, проваливаясь в сырой черный грунт. Впереди начинался подъем на вершину сопки. Там лежал снег и бродил одинокий ветер. Там должен стоять деревянный крест и, что было сил, я упирался слабеющими ногами в каменные уступы. Следом брели волки… « Они насытятся моим тощим телом и в благодарность возведут деревянный крест над обглоданными костями»,- хохотал я, и мой надорванный голос пустым эхом тонул в мёртвой тишине колымской ночи.