Диалог об идентичности

По пути на конференцию в вагоне поезда встретились коллеги – двое одно-кашников, Иван и Леша. Разместились просторно, в купе они оказались вдвоем, с удовольствием угостились чаем и, естественно, разговорились. После дежурных расспросов – ответов биографического характера речь зашла о детях.
Л. - Ты знаешь, Иван, мне недавно один мальчуган задал неожиданный во-прос, он спросил – дядя, а кто я?
И. - Философом будет, не иначе.
Л. - Надеюсь. И я не знал, что сказать, чтобы не убить его интереса. Ба-нальности , вроде того, что ты, мол, человек, мальчик, зовут тебя Петя, - ему не нужны, понятное дело. По сути, он вопрошал о том, что он собой представляет.
И. - Скорее о том, как он может это понять.
Л. - Ну да, конечно, наверно имелось в виду и то, и другое.
И. - В простом вопросе часто гнездятся непростые проблемы.
Л. - Верно. И я невольно задумался – а часто ли я задаю себе этот наивный вопрос? И знаю ли ответ?
И. – Хочешь поговорить?
Л. – Ну, конечно.
И. – Давай, ехать долго. И как ты себе ответил? и  что сказал юному сокра-тику?
Л. – Я точно не помню, но что-то в том смысле, что у него все впереди, и все зависит от него самого, и если у него есть проект  - как жить на белом свете, надо суметь его реализовать. А про себя подумал, что слукавил, что из псевдопе-дагогических соображений искажаю суть дела.  Конечно, каждый вынашивает свой заветный проект, даже можно сказать – каждый сам и есть проект. Но ведь не только. Стремления – одно, а жизнь – другое. И потом, помимо моих уст-ремлений в моей жизни полно того, что можно назвать полнотой ощущений, переживаний, эмоций, - словом, того, что никак в проект не вписывается.
И. – Надеюсь, мальчик уже научился пропускать мимо ушей наши глупень-кие взрослые премудрости. Хотя… К несчастью, так часто и случается – вот в со-седнем купе едет надутый индюк – всем своим видом демонстрирует, что он На-чальник, и весь растворился в этом своем качестве. Или маска «старого  служа-ки», или попсовой «звезды», не к ночи будь помянута. Демонстративное, внешнее выедает внутреннее, сугубое. Карьера губит душу. Подчинить всю свою жизнь «проекту»? разве это не значит отрезать от нее кусок, да и не один? А ведь в каж-дом ребенке, хотелось бы верить,  сидит потенция подлинного, полноценного бы-тия.
Л. – Если бы нам еще знать, что такое это наше «внутреннее», а что внеш-нее. В чем мы ищем опоры своего самосознания, как различить самость  и «чу-жое»?
И. – То есть ты спрашиваешь, где я ищу и где обретаю свою идентичность? Ну, в общем ясно, что ни просто «внутри», ни только «вовне» нет такой рецепту-ры, нет такого текста, где было бы сказано, кто я такой и как мне жить. Все дело в пропорциях - насколько я самостоятелен и насколько «заброшен во время»? как связаны моя свобода и моя социальность?
Л. – А кто или что составляет эти пропорции? Если вспомнить, например, доктрины социализации - ролевую теорию, или теорию зеркального Я, или тео-рию Фрейда, то в них четко фиксируются внешние условия становления самосоз-нания. Но почему и как они принимаются или отвергаются человеком – неясно. Хотя я понимаю, что это уже не дело теории,  – объяснять конкретные конфигурации характеров конкретных людей. Вообще-то каждый сам себе пишет этот текст, вопрос в том, каковы правила этого письма, какой грамматикой надо пользоваться.
И. – Но теория должна давать аппарат для рассуждений, вырабатывать язык, позволяющий говорить о конкретном. Уж коли ты заговорил о детях, расска-жу и я тебе об одной сценке. У меня напротив дома – школа. А за углом – булоч-ная. Вот как-то выхожу я из дому за хлебом, смотрю - во дворе школы стайка мальчишек о чем-то отчаянно спорит. Я притормозил чуток, прислушался - они спорят, сколько зубов у акулы. Кто-то кричит 32, кто-то 64, а самый звонкий голос провозглашает 101 зуб. Я подивился разносторонним интересам подрастающего поколения и пошел за хлебом. Минут через 10 иду обратно – в туче пыли катается клубок пацанов – видно, не договорились. Подхожу, разнимаю драчунов, спраши-ваю: «из-за зубов? Акулы? – Да, говорят, а откуда вы знаете? – знаю, говорю, но зачем драться-то? - А потому что мне папа сказал 64, он лучше знает! А Колька говорит 101! А про моего папу сказал, что он ничего не знает! Вот я ему и дал!» Понимаешь, Леш? Не в зубах дело, и не в акулах, а в авторитете отца. Мальчишки готовы биться за это даже по такому поводу! Что скажешь?
Л. – Авторитет отца в этом случае – некая идентификационная матрица, которую ребенок поначалу принимает нацело,  некритически. Нет никакого зазора между мной и отцовским словом. Это потом, подростком, он не только ее обнару-жит, но и будет его весьма болезненно переживать. И углублять, кстати. В матри-цу кто-то заботливый – отец, мать, родня, друзья, да мало ли кто еще, - вписал увязанный в какую-то определенную житейскую конфигурацию стандарт, образец. Она состоит из набора ценностных значений и маркировки «+» и «-», или «при-надлежность» - «чужое». Ты не обращал внимания, насколько жестокими бывают детские коллективы? Вспомни хотя бы фильм «Чучело»! Потому что дети на-столько наивны, что воспринимают это образцы всерьез. Так что «испорченность» ребенка, когда он «не слушается» – это путь к самосознанию.
И. – Ну, положим, мне нравится термин «идентификационные матрицы». Но пока это всего лишь термин. А откуда они берутся, как предъявляются, как чередуются, как выбираются?
Л. – Мне кажется, должны быть какие-то базовые, основополагающие мат-рицы, которые определяют весь строй и всю  стилистику становления нашего са-мосознания, - давай пока считать, что идентичность есть одна из главных опреде-ленностей самосознания. Идентичность – это моя социальная кожа, как одежда и манеры она указывает на мое место в социуме. Вот почему так болезненно вос-принимается разрушение этой моей идентичности. Типично кафкианские мотивы – в больнице и в милиции, где с тобой обращаются как с телом или как с подозре-ваемым в чем-то криминальном, ты чувствуешь себя социально голым. Игнориро-вание моей идентичности, приписывание мне чуждой мне, извне навязанной ро-ли, явно отвергающей мою привычную идентичность, оскорбляет и обезоруживает человека, делает его легкой добычей механизмов принуждения. Он не может сопротивляться, так как ему не на что опереться в этой ситуации. Наверное, то же самое происходит и в тюрьме, да и у дедовщины в армии тоже есть такая подоплека. Ну, это к слову. Так вот, эти матрицы нам предписаны почти безусловно, предъявлены с молоком матери, - национальность, пол, язык, боги, сословие. И есть второстепенные – контекстуальные, привязанные к историческим и культурным реалиям моей жизни – возрастные, групповые, профессиональные, политические да мало ли какие еще. И поскольку они проживают в надындивидуальных ментальных мирах, а проще говоря – в культуре, они кое-как подогнаны дружка к дружке, согласованы, по крайней мере настолько, чтобы не вызывать фрустраций и служить основой устойчивого взаимодействия людей, их солидарности.
И. – Смотри, Леша, какая получается картина. С одной стороны – tabula rasa моего сознания, а с другой -  супермаркет ментальных товаров, и я выбираю себе по средствам свою потребительскую корзину?
Л. – Это не картина, это угроза – реальная – погубить размышление прямо-линейной и грубой аналитикой. Я не хочу останавливаться на наглядных схемах, ты прав, это карикатура, но не торопишься ли ты обозвать меня картезианцем? Хотя опять признаю твою правоту, - если стремиться быть теоретически коррект-ным, надо с самого начала постулировать принцип порождения и самосознания, и культуры, и «внутреннего», и «внешнего». Противопоставление их непро-дуктивно, да я и не собирался этого делать.
И. – Ты имеешь в виду известную концепцию «тождества интерсубъектив-ного и интрасубъективного»?
Л. – Да. Я считаю очень убедительной и ее импликацию – концепцию «об-ращения» как исходной точки этого тождества. Но у нас разговор более конкрет-ного свойства, мне кажется, что ставить все главные вопросы гуманитарного по-знания – что происходит, как и почему, да еще вдогонку и какое это имеет значе-ние, - мы не станем. Хотя бы пока понять «что?» - уже неплохо. Поэтому я и ищу терминологию, фиксирующую некие реальные оппозиции.
И. – Начать с дескрипции? Попробуем, хотя я не уверен, что в гуманитар-ном знании можно отслоить описание от понимания, от функционального, причинного и герменевтического анализа.
Л. – Я тоже, честно говоря. Ведь описывать не понимая – это значит сразу опошлить предмет разговора. Но у меня есть подозрение, что ситуация не безна-дежна: если мы сумеем договориться о начальном, исходном пункте рассуждений, то, двигаясь концентрическими кругами и утаптывая себе площадку достоверно-сти, мы можем придти к нетривиальным выводам. Тем более, что проблема иден-тичности не принадлежит напрямую ни к социальному, ни к гуманитарному зна-нию, а растекается по неведомым руслам многих типов знания.
И. – Ну хорошо, вернемся к идентификационным матрицам. Вот мы развер-нули веер этих матриц, предъявленных индивиду от имени разных субъектов. Стало быть, по-твоему, проблема в их совмещении?
Л. – И да, и нет. Совместимость, непротиворечивость ИМ, конечно, важны – в противном случае мы получим заведомо конфликтную ситуацию. Но все гораздо сложнее, поскольку площадкой их взаимоотношений служит, помимо всего проче-го, еще и мое сознание. Я же не просто фиксирую сходства и различия, я их пере-живаю субъективно. Для меня это не просто игра смыслов, как в шахматах, а цен-ностно нагруженная проблема моих собственных границ и возможностей. Тут пря-чется проблема выбора, его правил и критериев. И, наконец, взрослея, я прихожу к моей собственной, уникальной и неповторимой картине, на которой я сам себя изобразил. То есть я и творец, и творимое. Стало быть, возникает новое качество, механическая парадигма уже не годится.
И. – Где же тогда искомое начало рассуждений? Чтобы не топтаться на од-ном месте, можно предварительно ввести и попытаться определить идеальные типы идентификационных матриц, начиная с тех, которые ты назвал базовыми. Удерживая в памяти тождество, о котором ты напомнил, возьмем то содержание ИМ, которое я нахожу уже объективированным, предъявленным мне культурой.
Л. – Согласен. Можем же мы пойти  на выставку или в музей ИМ, если бы такой открыли в городе? Я имею в виду традиционный музей, с витринами и при-шпиленными на булавки экспонатами. Хотя мы понимаем, что в формалине живого нет. Вот мы входим, например, в зал «Национальность». Первое, что мы чувствуем,  - есть нечто очень реальное, что мы воспринимаем серьезно, а есть претенциозная и нелепая мифология, подсовывающая нам большую ложь в качестве истинной правды. В этом зале мы пытаемся понять, где грань между ними.
И. – Есть вещи, которые можно понять, но трудно принять. Если, например, национальная культура предписывает убивать новорожденных по признаку пола – в одних странах девочек, в других - мальчиков, мы сразу вынуждены отказаться от претензий на универсальные схемы понимания и принять конвенциональную точку зрения. В пределах каждой культуры «национальное» - это особенное, принятое «здесь и теперь», но не поддающееся адекватному пониманию с какой-то «научной», академической точки зрения. Даже еще не родившись, младенец – уже жертва национального уклада жизни. Не всегда и не обязательно в буквальном смысле слова. Поэтому понять, где эта грань, мы можем только находясь внутри конвенциональной ценностной системы.
Л. – Поясни.
И. – Как обыватель, исповедующий какую-либо ценностную парадигму, я могу говорить о нелепости или даже преступности чужих порядков и нравов. Но если я признаю культурный плюрализм нормой, то есть поднялся – заметь, выну-жденно - над обыденным сознанием на уровень, скажем так, академической толе-рантности, я уже не имею права судить чужие порядки со своей колокольни. Очень глубокий скепсис есть у меня  по поводу универсальных масштабов, кото-рые якобы несет с собой глобализация. Достаточно припомнить, как мы возводи-ли социализм в Африке или как насаждается демократия в Азии. Нелепо требо-вать от пигмеев, чтобы они стряхивали пепел в пепельницы, если они вообще не курят.
Л. – Давай разбираться – надо искать выход из флегмы плюрализма. На-циональность – это и граница, отделяющая Нас от Них, и позитивная культура, в которой мы дома. Естественно, коли есть граница, то есть и специфика внутри Нашей территории – иначе не нужны границы. А специфика конвенциональна, я согласен. Такого рода конвенции складываются столетиями, и как любые фигуры народного сознания, наполнены легендами и мифами. Так что национальная идентификация всегда - и сказка, и быль, и глубокие корни, и ядовитые сорняки.
И. – В обыденной жизни, в кругу своих повседневных забот человек, как правило, руководствуется привычками и обычаями, связывающими и ограничи-вающими его кругом ежедневных хлопот. Национальное входит в его жизнь с язы-ком и пищей, работой и досугом, стилистикой общения, - вообще с бытовым укла-дом, то есть почти незаметно, под пеленой принятых в этой среде «естественных форм жизни». Национальность – это просто образ жизни. Глашатаи национально-го «самосознания» начинают петь свои патриотические гимны только тогда, когда надо заставить людей маршировать в колоннах.  И правильным курсом. Вот отку-да патетический пафос национальных и националистических лозунгов.
Л. – Подожди, Иван, а в чем тогда разница между национальным и нацио-налистическим – не словесно, это и так ясно, а по происхождению, по истокам? И по функциям?
И. - Национализм – это одно из проявлений этнической пассионарности, возбуждаемой либо угрозой, либо идеологией прорыва к светлому будущему. Но всегда на фоне изменений, собственно, это пена на волне. Попытка сплотиться, не уступить, устоять, интегрироваться, защититься,  - раздуваемая идеологией - Почвы, Правды, Традиции, Веры, Славного Прошлого и т.д. А волна откуда – вот вопрос. Отстоять, взять реванш за какие-то мифические или реальные поражения, или выплеск агрессии после неудачной войны – помнишь ОАС во Франции? В основе лежит страх, недовольство, поиск врага и накопленная агрессия.
Л. – Может быть, ты прав. Хотя… Мы привыкли считать, что идеология – дело рук политической элиты, и в значительной степени это было так. Но когда мы видим банды скинхедов на столичных улицах, - здесь мы сталкиваемся со спонтанно поднимающейся волной шовинизма, только спровоцированной, но не поддержанной впрямую властью. И мы не усвоили уроков социализма:   идеоло-гическая внушаемость настолько сильна, что ее можно было бы использовать и на благое дело.
И. – И да, и нет. Идеология – эффективный, но не стабильный механизм управления. Помнишь лозунг «Расцвет и сближение наций»? – красиво  сказано, под ним и расцветать, и сближаться можно, и новую историческую общность об-разовать. Но оказалось - фальшиво, потому что без идеологической и властной накачки лозунг сдулся. И потом, - за идеологическими ширмами на самом деле творилось то же самое, что за любым забором – что на стройке, что на улице. На-пишут «коммунизм», а на самом деле – сам знаешь. Тем не менее, я согласен, - и шовинизм, и патриотизм, да и другие идеологические течения, похоже, стали меньше зависеть от «отделов пропаганды» и зарождаться в какой-то мере спон-танно. Хотя и есть дирижеры у футбольных фанатов, но молодежь сама выбирает себе этот стиль жизни. Пожалуй, только «нашисты» - полностью инспирированное властями движение, и то как попытка противопоставить кое-как сбитую лояльную группировку уже давно существующим неуправляемым тусовкам.
Что же касается функций национализма,  - мне кажется, что его всплески всегда свидетельствуют о неблагополучии, которое и пытаются закрасить тол-стым слоем патриотического макияжа. Неважно, сознательно или нет. Это как на-сморк при простуде - симптом. Но срабатывает, к сожалению, почти безотказно. Я имею  в виду, что под знаменами национализма всегда есть тень, в которой пло-дятся троянские кони.
Л. -  Ты рассуждаешь как человек, слишком включенный в нашу, увы, крова-вую историю, где национальное частенько было козырной картой деспотической политики. Впрочем, как и интернациональное. Но разве в теоретическом плане мы не должны признать, что на основе национальности идут важнейшие процессы государственной и культурной интеграции? Вся Европа почти целиком состоит из однонациональных стран. Все европейские империи развалились на государства, так активно строящие теперь Евросоюз. Кроме России. Если и есть какая-то логика в истории, так это в том, что этносы, народы и нации стремятся к полноценному развитию, и государственность – это конечный пункт их исторического пути. Эдак мы рискуем за критическим взглядом на нашу историю не заметить  позитивного смысла ценностей национальной культуры.
И. – Ну, да, ты тоже прав, как говорил Ходжа Насреддин. Если есть логика, то есть и исключения. В принципе в зале «Национальности», как, кстати, и в лю-бом другом, мы сталкиваемся не просто с противоречивостью, но и с загадочно-стью. Как, с какой невероятной скоростью и легкостью позитивные национальные ценности превращаются в диких монстров, в носорогов Ионеско! и как будто это происходит где-то вне культуры, с ее рефлексией, с ее осторожной разумностью и исторической памятью! Чтобы в России были фашисты! На памяти одного поколения! Загадочность национального в том, что в нем есть и логика, и абсурд. Самое лучшее, на мой вкус, что написано о русском патриотизме, - это «Родина» Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…». Священные коровы государственности, трона,  и темной старины заветные предания - не вызывают любовного трепета.  А  дрожащие огни печальных деревень, дымок спаленной жнивы, говор пьяных мужичков  - представьте себе, - да! Попробуй это рас-толковать в терминах идеологии, или социологии, или этнопсихологии – получится тот же абсурд.  «Не победит ее рассудок мой». Если ты живал за грани-цей больше недели, ты изведал томительную ностальгию, - хоть пешком иди на Родину, вот там и есть моя обетованная земля! Там все говорят по-русски! А через пять минут плотного общения в метро или в автобусе с соотечественниками от твоей ностальгии ничего не остается. Ее смысл принципиально спрятан, именно поэтому все попытки обосновать «национальную идею» терпят крах. Интуитивно явленное рационально не постигается. Такие идеи не обосновываются, а выдвигаются, и не знайками, а пламенными трибунами. Поэтому, думаю, национальная идентичность облекается в дополнительные одежды – религии, языка, расы, пола… - и ни одна из них не лежит аккуратненько в рациональной упаковке на логически строгой полочке.
Л. - Если вернуться к метафоре «матрицы», надо понимать, что одновре-менно работают сонмы этих самых матриц, и все они пытаются быть услышанны-ми, по меньшей мере. Помимо согласованности в них есть и диссонансы, и контры многих   типов и видов. Вторая сторона – вспомним, что мы обещали удер-живать в сознании, - матрица не приказ, а ожидание, я не обязан в нее укладываться, вот почему моя личная свобода, то есть мое переосмысление  моей идентичности – необходимая компонента национальной культуры в целом. В ней постоянно вызревают все новые и новые оттенки, направления и возмож-ности идентификации, в том числе и по национальному признаку. Вот в чем ограниченность метафоры «матрица» - она не схема, а живой культурный орга-низм, в который вплетены и мои обязательства, и моя свобода.
И. – Верно. Хотя и с оговорками, ведь ИМ в разных средах приобретают разные качества. Думаю, можно говорить о жестких и мягких матрицах. И о соот-ветствующих контекстах. Например. Предельная свобода от национальной идео-логии – космополитизм. Но космополитом можно быть в культуре, уже приемлю-щей космополитизм, иначе она избавится  от инородного тела, как от Чацкого.
Л. – И все же. Моя личная свобода сразу же находит отзвук в культуре на-ции, и, получая в ней вид на жительство, приглашает единомышленников и отпу-гивает оппонентов. И, кстати, мобилизует репрессивные структуры социума – молву, обычай, закон, - на борьбу с инаковостью. Это я к тому, что в каждой куль-туре есть запас степеней свободы, как выразился бы технарь. Где-то можно быть космополитом, а где-то нельзя. Где-то можно быть националистом, где-то это не-прилично. «Воздух свободы» в нашем понимании – это такая культура, в которой степеней свободы столько, сколько надо для нестесненного выбора стиля жизни, но в которой столько ограничений, сколько нужно для строгости, или как минимум определенности, ценностной ориентации. У такой свободы двое родителей – внутреннее богатство и толерантность культуры, с одной стороны, и импорт куль-турных смыслов в процессе диалога культур, с другой.
И. - Когда говорят о диалоге культур, мне часто кажется, что люди просто повторяют чьи-то красивые слова, не задумываясь, о чем речь. Ведь, как правило, подразумевается открытость национальных культур друг другу, их взаимопроник-новение. Но суть национального – это отличение, о-граничение, интеграция на основе отличия ото всех других. Когда начинается диалог национальных культур, возникает нечто наднациональное – пространство интеграции на основе сходст-ва. Это уже другое основание и другое качество интеграции. Национальная тра-диция стремится не перегружать национальную культуру иностранщиной, а ин-тернациональное общение адаптирует иностранное на нашей посконной почве. И оно перестает быть и иным, и странным. Вот за счет роста этого наднационально-го пространства и  возможен диалог – и культур, и народов, и нас, грешных. Во-прос в том, как эндемическая культура воспринимает наднациональную – на-сколько в ней приемлемы пересаженные органы, а насколько – нет. Это как рыбо-ловные сети – от размеров ячеек зависит улов.
Л. - Наоборот, чем плотнее эндемическая культура, тем меньше в нее попа-дет «чужого».
И. – Да, пожалуй. Образ сети не годится, но ведь постоянно работают си-течки, пропускающие одно и задерживающие другое, фильтрующие содержания и смыслы разговаривающих культур. Как мембрана в живой клетке. Японцы де-лают роботов и одевают их в кимоно.
Л. - А почему же тогда такие наднациональные феномены, как эсперанто, не приживаются? Или русский язык больше не работает как средство межнацио-нального общения?
И. – Я не знаю. Наверное, потому, что за эсперанто не стоит внеязыковая, ментальная культура, в нем нет того, что есть в любом живом языке помимо само-го языка. Стало быть в наднациональное пространство втягиваются фрагменты национальных культур. Их активное взаимодействие – и есть пресловутый диалог.
А русский язык был фактически языком государственным, вовсе не  только межнациональным, как его презентировала идеология. Но он же не стал родным языком всем народам СССР.
Л. - Вообще-то национальность и родной язык – связаны, но не накрепко – например, евреи только в Израиле говорят на иврите, а в других странах они го-ворят на языке той страны, где живут.
И. - Боюсь, я не смогу со знанием дела поддерживать разговор на эту тему. Давай вернемся в русло проблемы идентичности.
 Л. - Охотно. Мне вспомнился Илья Муромец перед камнем. У него выбор хоть и нелегкий, но  жестко фиксированный - направо, прямо и налево. Даже на-зад нельзя. Буквально в камне выбито. В этом прелесть традиционной культуры. Больше того,  предопределен один единственный - героический - выбор, ведь он же герой. Только вперед. Стало быть, это уже и не выбор, а судьба. Во многих традиционных культурах мифология судьбы стоит в центре самосознания челове-ка. Моя судьба и есть моя идентичность, - чему быть, того не миновать, от судьбы не уйдешь… А наднациональное пространство не предписывает, а предлагает. Предлагает выбор. Причем  выбор, не обеспеченный бесспорными критериями, поскольку именно они и остались за рамками «диалога культур». Не отсюда ли вырастают доктрины общечеловеческих ценностей, и не здесь ли коренятся их принципиальные проблематичность и даже сомнительность? Они хотят преодо-леть непреодолимое.
И. – Теперь ты поясни, пожалуйста.
Л. – Одна из самых продвинутых общечеловеческих доктрин, на мой взгляд, это либерализм. Но ее всеобщность достигается через апофатическое определе-ние: не суйтесь в мое приватное пространство, ибо оно и есть краеугольный ка-мень общественного устройства. Гарантируйте мне условия свободы, а я уж сам решу, как жить. Как говорили отцы-основатели «демократия – это договор воору-женных мужчин». Интеграция строится на принципиальном отрицании мифологии судьбы, почвы, единства крови и т.п. Попытка выстроить ценностную систему опирается на представление о человеке без ценностей национальной культуры. Развитие либеральной идеи – это калькуляция выгод от свободы и цены, которую индивид за них платит.  В национальных культурах это просто немыслимо, они героические и не столь меркантильные. Поэтому моя идентичность теперь, в наднациональном пространстве – всегда компромисс, всегда неслиянное и нераздельное «единство» моего произвола и – по крайней мере, демонстративного – конформизма. И неудобство этого компромисса в том, что он предоставляет мне  мучиться выбором там, где раньше все было ясно, я становлюсь ответственным за свое поведение и некого винить за неудачи, кроме себя.
* * *
И. – Не в этом ли наднациональном пространстве как нельзя кстати оказы-вается массовая культура, в которой складываются эрзац-матрицы, идущие на смену традиционным национальным ИМ? Не перейти ли нам с тобой в следую-щий зал, зал «Массовой  культуры»?
Л. – А здесь мы уже все посмотрели?
И. – Нет, конечно, но мы же не клялись объять необъятного.
Л. – О кей. Вперед. Что мы видим?
И. – Во-первых, мы видим, что часть экспонатов изрядно запылилась.
Л. – Например?
И. – Ну хотя бы «Происхождение массовой культуры». Оно связывается с массовым производством и вообще с возникновением массового общества. Стан-дарты массового спроса – самый важный товар массового производства: в джин-сах ходят и президенты, и крестьяне, и в Африке, и в Сибири. Все это так. Но мы могли бы поговорить о том, чем стала массовая культура (МК) в интересующем нас плане – что она значит как идентификационная матрица? И не это ли самое главное в ней?
Л. – Если следовать нашей логике, МК – это один из важных компонентов наднационального пространства, один из языков диалога культур. Не буду повто-рять известных вещей, что без МК невозможен прогресс – она подстегивает по-требительские стандарты и рождает спрос на новые товары. И я все-таки склонен согласиться с тем, что его «производство» - дело рук наднациональных структур – и социальных, и экономических, и политических. И соответствующих социальных субъектов. Это вовсе не значит, что с «возникновением» массового общества вдруг появился новый тип или вид «массовых» людей, - это значит лишь, что у них появились новые качества, и вытесняющие, и наслаивающиеся на  прежние, - прежде всего  национальные и классовые. Хотя не думаю, что нам надо искать первичную инстанцию то ли в виде производства, то ли в виде его замысла – нет шансов определить, что было раньше – яйцо или курица. Хотя красиво было бы предположить, что в фундаменте лежат самопорождающиеся и развивающиеся свойства человека – тяга к общению, к идентификации, к интеграции, а не свойст-ва одной из коммуникативных стратегий человека – экономики.
И. – Кстати. Я недавно перелистывал одну книгу – классику недавнего вре-мени – о массовом сознании. Мне запомнились характеристики массы как соци-альной общности, отличающие ее от «классических» типов общностей. Всего их четыре. Во-первых, статистический характер массы, то есть в нее входят индиви-ды как дискретные единицы, не представляющие никакого целого. Во-вторых, ее стохастический характер – случайный, не обязательный, не детерминированный вход индивида в общность. И такой же легкий выход, кстати. Третье -  ситуатив-ный, по какому-то случаю, способ возникновения, и последнее – гетерогенный, пестрый по составу контингент. Вот минуло двадцать лет, и насколько изменились наши представления о массах! И насколько они сами изменились! И массы, и массовая культура, и массовое сознание приобрели новые конфигурации, новые свойства. Это и качественная целостность, и принудительное включение индиви-дов, вместе с практически невозможным выходом, постоянное и самостоятельное присутствие  и уравнивание вместо дифференциации. Практически переверну-лись все базовые определения!  И вот в таком виде МК – мощнейший фактор идентификации, принудительный и повсеместный. Хотя и очень противоречивый. МК и навязывает себя, и одновременно отталкивает – ее универсальность, гламурная красота или игрушечный сатанизм, и императивность и притягивают, и в то же время раздражают и фрустрируют публику. В ней заложен порок двойственности: низкие стандарты выдаются за высокие, низкое должно читаться как высокое. Низкое столь же приемлемо, сколь и высокое. Но при этом в нем нет  отличия понятного от вульгарного.
Л. – Добавлю, что МК предлагает стандарты идентичности, но при этом на-столько деперсонифицирует сознание, что теряется ощущение самостоятельно-сти, самости. И дело здесь не в потребительстве как таковом, как принято считать, а в том, что идентификационные матрицы МК пусты внутри, это как правило упаковка, в которой нет содержания. Мой сосед купил несколько лет назад мод-ный внедорожник - Хаммер, а ездить ему на нем некуда, - так, на работу, за про-дуктами, иногда за город. Но он счастлив. Круто! Но если спросить – «а что имен-но круто?» – он будет поставлен в тупик. – «Просто круто, и все. Хаммер крутой, и я тоже». Чем это не тотемизм? Прилагательные субстантивируются неспроста – прилагательные осмысленны, а существительных нет и не надо!
И. – Добавлю. Огромным «благом» массовой идентификации является из-бавление человека от рефлексии и ответственности за линию своей жизни. «По-ступай так, как все!» - вот максима массового сознания, его категорический импе-ратив. Особенно наглядно это было видно в Москве после победы российских хоккеистов в мировом чемпионате и после матча Челси - МЮ. Ну и чемпионат Ев-ропы по футболу, конечно. Толпы алкашей носились по улицам и били себя в грудь: «Мы победили! Мы сильнее всех!» - мы пахали, короче говоря. А ведь на них смотреть тошно, одно лицо на всю толпу, и то пьяное. Идентификация пол-нейшая, но и совершенно нерефлексивная, экспрессивная, наивная до дурости. Вообще-то МК делает мир плоским, предсказуемым и лишает его интриги выбора, интриги свободы. Какие тут могут быть лабиринты?
Л. – Но с другой стороны, нет никаких лабиринтов идентификаций и для Мишеля Петручиани  – нет и быть не может! И не потому, что он – гений. Нет. Он гением стал именно потому, что не было у него проблемы «быть или не быть». Только быть. Несмотря на телесное уродство, он раскрыл в себе безграничные возможности человека. Таких как он – мало. Но факт появления таких, как он, вселяет надежду на то, что человек может подняться выше своей природы, выше судьбы. Человек может стать выше судьбы и любых предписаний, предъявленных ему социумом и культурой. Сам. В этом смысл истории, если говорить высокопарно. Но есть вещи, которые только высокими понятиями и сказываются.
Это и дар, и подвиг. И его услышали. Его последние концерты – это ответы на все вопросы о жизни и ее смысле . О ее конечности и беспредельности. Вот тут мы подбираемся к понятию высокой культуры.
И. – Да, конечно. К счастью, есть окна, есть возможность разговора между высокой и массовой культурой. Высокая культура - это исток мутаций массовой культуры, освоение terra incognita с тем, чтобы позже подтягивались обозы МК, в частности, это попытка внести в МК концепт индивидуальности. Это зона беспо-койства МК, и она вселяет надежду на плодотворность  этого беспокойства для «массового человека». Хотя, признаюсь, остается от высокой культуры в МК толь-ко немногое, в основном – оболочка, в которую МК быстренько вдувает свой «дух», а можно сказать – и запах.
Л. – Мне кажется, что связи высокой и массовой культур – невероятно инте-ресная тема, и эти связи идут в разнообразнейших режимах, не говоря уж о на-правлениях. Тут тебе и  эволюции, тут и революции, прямые и обратные связи, влияния и отталкивания, восстания и реформации. Вот одно из мест в культуре, где постоянно возникает спасительная и в то же время мучительная разноголоси-ца, в том числе и в ориентирах идентичности. Человека тянут в разные стороны разные силы притяжения, ему больно – а в результате он становится и шире, и глубже, и выше. Раздвигается поле его самоопределения, и если в нем, в этом нашем сладком страдальце, не умер внутренний голос, он же компас, - у него есть шанс не раствориться в МК, а выстоять и слепить свою личность по своему ус-мотрению.
И. – Беда в том, что высокая культура говорит на языке, непонятном МК. У меня даже есть ощущение, будто птичий язык, заумь, «концептуалистская» околе-сина – давно и хорошо усвоенный прием имитации высокой культуры. Претензий много, а таланта нет, вот и появляются «гении» и их «шедевры», в которых нет ни культуры, ни смысла, ни вообще какого бы то ни было содержания. И вокруг из-вестных персонажей басни Крылова – кукушки и петуха – вырастает специальный институт – «тусовка», в которой имитация выдается за- и воспринимается как- подлинное.
Л. – Не без этого. Но. Проблема, мне кажется, глубже. В любом диалоге возможно непонимание, а тем более – в межвидовом, ведь это же разные виды, не так ли? И понимание, и непонимание – обе процедуры важны, ведь непонима-ние – это интерпретация с приращенной или упущенной дельтой смыслов. Вот я чему-то внемлю. Недопонял.  Но додумал. Или понял, но не так, как говорилось. Уточнил. Создал свой образ, воспринял, могу сравнивать импульс и эффект. Так что шумы и мешают, и помогают общаться – можно переспросить, и текст сооб-щения переформулируется, приобретет новые оттенки. И возникает потребность истолкования, если хочешь – растолкования, перевода с языка на язык. Вот это облако истолкований обволакивает и высокую, и МК, безуспешно пытаясь прими-рить непримиримое, и в то же время воспроизводя непростые интриги их взаимодействия. Попытки построить язык перевода – дело благородное, а вот имитации, о которых ты говорил – дело отвратительное. И самое ужасное  - тусовочная «культура» пытается утвердить себя в качестве лидирующей идентификационной матрицы.
И. – Ну в этом вряд ли ее можно винить – такова ее природа.
Л. – Ты прав, винить – не наша тема. Хотя никуда не денешься – подспудно оценки все равно сказываются, - ведь имитация практически повсеместно подме-няет собой подлинное. Как странно – наша жизнь наполняется изощреннейшим интеллектуальным содержанием – компьютерами, высокими технологиями, за-предельными шедеврами, взять того же Петручиани, или ведущих оперных вока-листов  - и то же время погружается в трясину примитивного, пошлого и низкого. Интернет весь в матерщине. Разрыв потрясает и удручает, и порождает опасения, что он отложится в социальное устройство, что между новыми сословиями не будет мостов.  И впрямь – разные виды. Попсовые шлягеры – не просто модные мотивчики. В каждом таком «шедевре» есть пошлейшая, но простая и понятная всем жизненная сентенция, вроде «жизнь невозможно повернуть назад», или «я люблю тебя Дима, это мне необходимо», ну, не знаю, не припомню, я стараюсь их не слышать. И будучи повторенной тысячу раз в сотню децибел, эта премудрость способна кого хочешь превратить в дебила. Высокая культура, наоборот, прячет свою мораль, свою дидактику в нюансах исполнения, в красоте слов и звуков, форм и пластики, да так ловко, что их и не заметно. Действительно, разные виды, совершенно разные установки. Одно дело после работы употребить ерша из Клинского, Пугачевой и Донцовой, и считать что все нормально, другое – всю жизнь положить на чистоту слова, звука, краски или жеста, чтобы сведущие люди испытали восторг от твоей работы.
И. – Брезгливое неприятие - самый мягкий модус общения между ними. Вот пример. Я никак не мог понять, почему на городских бульварах в центре города у молодежи принято сидеть на спинках лавочек, - ну никак не по причине чистоты штанов. Нет, все дело в демонстрации пренебрежения, в вызове, который надо бросить коренным москвичам. Нам на вас наплевать, мы выше и опаснее, - это на тот случай, если кто-то робко сошлется на прежние манеры сидеть в публичных местах. Городское дикарство – новый феномен, в него вписаны не только отмены прежних запретов, но и новые формы девиантной контркультуры – фанаты, готы, фашисты, да мало ли кто еще - типичный синтез поиска идентичности и отказа от официальных референций. Каждая эпоха дает свои наборы ИМ – вот у нас аристократия, буржуазия и пролетариат в 19 веке диктовали свои  требования, революционеры и бюрократы, военные и ГУЛАГ, нэпманы и работяги в 20 веке – свои, и так далее. Сегодня мы видим работу колоссального по мощности и воздействию аппарата массовой культуры, озабоченной одной идеей - «как бы это нам поприкольнее оттянуться». Не подберу другого определения – все эти попзвезды с их тошнотворным «демонизмом», массовая живопись, плебейское телевидение, пошлое радио, безвкусная архитектура, срамное кино, пустые книги, лживые газеты – вся эта чертовня делает вид, что радуется жизни и заразительно веселится. На самом деле - заразно. Авангард, если и дистанцируется от попсы, то все равно на той же полянке. Самые выдающиеся деятели авангарда бегают голышом по Арбату и лают псами на прохожих. Бацилла люмпенизации проникла во многие матрицы идентичности. Одно из доказательств тому – канонизация мата в обыденном язы-ке.
Л. – Мне вот что непонятно. При социализме работала мощная идеологиче-ская машина, и очень даже эффективно, - но именно от нее шел перегрев – пом-нишь анекдот про то, что весь пар ушел в гудок?  Она была непереносимо фаль-шивой, и благодаря сопротивлению ей были Окуджава и Высоцкий, Галич и Дов-латов. Но сегодня – почему контркультурные движения  такие мерзкие, такие от-вратительные?
И. – Думаю, потому, что теперь они направлены против обывателя, против обычного, против привычного, а не партийно-правительственного, как раньше. Тут много причин, я не могу их ранжировать. Но мне так кажется.
Л. – Идентификация с негативным? С чистым отрицанием? Как у нигилистов конца позапрошлого века?
И. – Похоже. Внешне, по крайней мере. С учетом того, что нигилисты были скорее просветительской закваски, ну в радикальных вариантах – анархистской, а наши дикари – трудно сказать определенно, но кажется мне, что уж во всяком случае  - антипросветительской. Просто сбывшаяся мечта постмодерниста - де-конструкция без границ, вплоть до своей собственной персоны и дальше. У нас на бульваре все лавочки деконструированы.
Л. – Оборотной стороной ориентации на низкое остается потребность в во-ждизме, - ведь это один из самых простых способов уйти от личной ответственно-сти в кусты коллективизма. И чем ниже ценностная планка, тем проще задача гла-варей. Вот я молодой парень, выросший в хрущобах, у меня нет определенных склонностей, и нет никаких представлений об ответственности перед кем бы то ни было. И мне лично не подходит ни один из предложенных наборов ИМ. А комбинировать их или сложно, или просто невозможно. Нужен пастырь, вождь, который знает, что мне надо. И если их много, и они активно конкурируют, у меня возникает дискомфорт выбора. Поэтому мне удобно остановиться на чем-то – простом, близком, не требующем  от меня особых размышлений и решений. Достаточно хоть какой мизерной харизмы, и я готов задрав штаны бежать вослед за этим – кем угодно.
И потом. Привычка к безответственности не только воспроизводит во-ждизм, не только признает насилие нормой и правилом. В недавно вышедшей книге Л. Гудкова говорится, в частности, о том, что любое нормативное поведение становится невозможным, поскольку оно явно неэффективно.
И. – Да, я видел эту книгу, и сам феномен негативной идентичности описан интересно, и вообще конфигурации национального самосознания описаны весьма ядовито, с эдаким эпическим пессимизмом – хотя и правдоподобно.
Л. – Меня особенно порадовало в ней то, что это не беллетристика, а со-циология. Одна из немногих книг, за которой чувствуется плотность реальности.
И. – Верно. Но ты знаешь, уже поздно, надо подводить итоги. Согласен? Давай посмотрим, как теперь выглядит наша ИМ. Очевидно, кроме того, о чем ты говорил вначале, - это набор ценностных предикатов и маркировка «+» и «-», - мы фиксируем некие новые качества. Оговорюсь, что я пока не ставлю вопроса о том, где и как эти качества расположены - в самих ИМ или где-то рядом. Первое, что мне заметно - специальные устройства, ты их называл ситечками – следящие за сохранностью каждой матрицы, поддерживающие ее целостность. То есть они из-бирательно окрашивают в позитивные цвета одно, и заштриховывают сереньким другое. Среди них очевидным образом выделяются мотивационные системы и системы социального контроля. Второе – они выводят эту целостность за рамки возможной рефлексии и ценностной оценки, выстраивают вокруг себя мыслене-пробиваемый забор. Третье – каким-то чудом вырабатывают правила игры внутри этого забора, - в низкой культуре – простые, в высокой – самые что ни на есть изощренные. Так или иначе, в ней зреют орудия защиты от посягательств извне. Заметь, это все никакого отношения к личному, индивидуальному сознанию не имеет, это давит, это летит на него со стороны Сверх-Я, супер-эго. Дальше, четвертое. Матрицы, как живые, выпускают щупальца в среду обитания, то есть регламентируют отношения с соседями, навязывая потом эти нормы своим «внутренним органам». Вот чего я не вижу в ИМ, так это тех мест, где выра-щиваются инновации, - ведь если есть тормоза, то должен быть и движитель?
Л. – Хорошо, молодец. Наше понятие начинает приобретать осязаемые конфигурации. Что же касается инноваций, мне кажется, их там нет и не должно быть. Они берутся из другого, и сделаны из другого. Либо они рождаются вне ИМ, либо существуют такие матрицы, которые устроены иначе, в которых главной нормой служит не стабильность, а развитие. Например, наука, искусство, техника. Но строго говоря, их и матрицами-то не назовешь. Видимо, мы пришли к тому, что и прежде было интуитивно ясно – проблематика идентичности шире, чем понятие ИМ, она не может быть исчерпана только анализом матриц. Только теперь это различие стало более рельефным. И самое главное, ты наверняка согласишься со мной, - это индивид, и воспринимающий давление ИМ-ц, и противостоящий ему. Вот где исток всяческих изменений, и вот где встречный, хотя и не абсолют-ный по силе и развертке, масштаб трансформаций И. матриц.
И. – Ты сам хотел удержаться на том полюсе рассуждений, где индивиду-альному сознанию «предъявлено» надындивидуальное содержание. Понятно, что есть другой полюс. Но мы его пока обходим стороной, насколько это возможно.
Л. – Помню, конечно. Но полезно осветить и пределы, которые мы сами се-бе и поставили.
И. – Мне как раз кажется, что и внутри обозначенных пределов есть о чем вспомнить и поговорить. Если задаться вопросом о месте, где проживают ИМ, станет понятно, что стремление матриц к стабильности – величайшее благо.  Ведь место это - культура, ее сегментация и история. У нас это история бесконечных ломок, катастроф, от революций политических до эстетических. Наша культура – не корабль с глубоким килем, а сплошной парус, гонимый всеми ветрами. Се-годня абсолютизм, завтра диктатура пролетариата, НЭП, потом – наш паровоз ле-тит к сталинщине, потом к развитому социализму, - а теперь строим капитализм с русским лицом. С перспективой православной государственности. А работает этот локомотив истории на недешевом топливе. С другой стороны, и сегментация явно неорганического типа, поскольку картина не просто пестрая, - помнишь мод-ный образ лоскутного одеяла, - а скомканная, с многократными перехлестами и выворотами наизнанку. Стабильное в этой пестроте – не содержательные ценностные или идеологические вехи, нет. Скорее это механизмы социокультурного воспроизводства, отложенные в том числе и в матрицы, о которых мы толкуем. Не узор на одеяле, а материалы, из которых оно сделано.
Л. – Но ведь и они меняются, - быстрее, чем хотелось бы. Хотя ты затронул очень интересную тему – ведь если постараться выявить эти «механизмы» и про-следить этапы их жизненного цикла, может получиться новый взгляд на морфоло-гию культуры. Но, знаешь, это разговор долгий, а я тоже устал, завтра рано вста-вать, давай отложим беседу на завтра.
И. – Если вдруг мы не сумеем опять встретиться для неспешной беседы, мы можем продолжить по электронной почте.
Л. – Договорились. Спокойной ночи.

Дальше – обмен письмами

Дорогой Алексей!
К сожалению, не смог послушать твой доклад на конференции, так как в это же самое время сам выступал на нашей секции. Чтобы не ждать, пока выйдет сборник тезисов, давай обменяемся своими текстами, с учетом того, с чего начал-ся наш разговор в поезде. Итак, я перехожу в следующий зал нашего вымышлен-ного музея – в зал «Религия».
Меня давно подмывает хоть что-то сделать, чтобы уравновесить шансы в дискуссиях конфессионально ангажированных и атеистически настроенных ора-торов. Текст получился несколько эпатажный, но меня в данном случае это уст-раивает. Сила давления определяет силу сопротивления. Название текста и ком-поновку материала я немного изменил, чтобы они были ближе к нашим сюжетам, ну и конечно добавил кое-какие свои устные комментарии.


Свобода и произвол,
или религиозность как идентификационная матрица
1. Ф.М. Достоевский всю жизнь сражался с разрушительными стихиями, проживающими в душе человека. И ограничение человеческого бесовства он ви-дел в ограничении свободы – ведь «если бога нет, то все позволено». Человек – как пес цепной, без намордника свиреп и опасен. Он должен принести свободу в жертву порядку. Но позвольте! произвол и свобода – совершенно разные вещи. На их различии держится вся цивилизация. Свобода – это нестесненность успеш-ного действия, направленного на общее благо. Почему так? потому, что свобода – позитивная ценность европейской культуры, в ней колоссальный историко-культурный смысл, и он не сводится ни к полюсу личности, ни к полюсу социума. Это условие полноценного процветания и того, и другого. Эта ценность сводит самость и социальность воедино. Свобода за счет ущерба другому – это ущербная свобода, это самообман. Обеспечивает свободу такой объем ответственности, такое количество норм, правил и установлений разного рода, что не заметить их просто невозможно. Насилие в виде права оттеснено на границу свободы, оно гарантирует пространство самостоятельности, не затрагивающей интересов Дру-гого. Демократическое устройство строгими законами бережет свободу. Позитив-ный смысл свободного действия в конечном счете на руку и индивиду, и общест-ву, в этом плане я говорю об успешности как об одном из определений свободы.
Лучше всего это видно в науке. Ведь наука только и делает, что раздвигает горизонты успешной деятельности, ограничивая беспочвенный произвол необос-нованных поступков. Для этого в науке есть очень строгие правила метода и логи-ки, практики дискуссии, рецензии, экспертизы – ну, и так далее.
А произвол – это насилие над миром по прихотям разных родов и оттенков. Прихотям, согласованным только с моим Я, причем пещерно-уголовным, наплева-тельски эгоцентричным. Оговорюсь, что произвол часто бывает групповой, от имени политических клик и вообще властных субъектов. Но смысл тот же. Свобо-да  основана на гуманизме, произвол – на выродившемся цинизме. Насилие здесь – главный, если не единственный, социальный инструмент . И если не видеть между ними разницы, то тогда единственный выход – предоставить свою жизнь высшим силам, - судьбе, богу, вождю или шаману. И при этом сохраняется непременное условие – зажмурься и доверься, уж они-то знают, чего тебе надо. Сверхъестественное сверхразумно, смирись, гордый человек. Бог – твой мораль-ный начальник, других оснований морали у тебя нет.
Но ведь и вне науки полно свободы. Она вписана во многие идентификаци-онные матрицы как условие их существования. Искусство, творчество разных ти-пов и видов, образование, приватная жизнь, общение, любовь… И везде свобода взыскует достоинство и самодостаточность, ответственность и дисциплину, мас-штаб и дерзание человека. Если бога нет, то есть шансы у человека. И чем боль-ше у него опыта свободной жизни, тем вероятнее, что он эти шансы использует.
Итак, постулат греховности однозначно ведет к выводу: спасение человека от свободы избавляет его от соблазнов греховной природы. Вот так происходит подмена понятий свободы и произвола.
2. Не буду вдаваться в теологические разборки, меня интересует только со-циальная, а точнее - идентификационная функция религии. Казалось бы, кому ка-кое дело, как складываются мои отношения с моими богами – это дело не только приватное, но и глубоко интимное. Мы же не древние египтяне, у которых боги и фараоны были одной крови. Не тут-то было! Моя вера и мои упования на помощь святых сил оказываются жестко регламентированными, есть на то  целый соци-альный институт, причем ему не так важно, какому именно богу я отдаю предпоч-тение – Аллаху или Христу, Яхве или Будде, - есть жрецы самого факта веры, хоть и в разные одежды одетые. Собственно, процветание жречества – единст-венный бесспорный довод в пользу бытия богов. И приводя авторитет богов в ка-честве основания единства паствы, они фактически задают те самые идентифи-кационные матрицы, о которых мы говорили в поезде.
Христианство Нового завета – изначально идентификационный проект. Братство во Христе – это форма общности:  только при посредничестве Бога че-ловек может общаться с другим человеком «по истине». Христос дал моральную заповедь – так как общей морали просто не было в те поры. В христианстве брат-ство, единство, солидарность достигается или, скажем, декларируется по сути де-ла посредством отнесения к жертве, причем не просто человеческой, а божест-венной. Интеграция достигается через смерть сына божьего, а не через жизнь. Жизнь греховна, начавшись с грехопадения, и только смерть может искупить эту изначальную порчу. В этом антигуманизм христианства. Казалось бы, полагая в человеческом божественное, это вероучение должно было бы видеть достоинство и святость в жизни человека. Ан нет. Жизнь – второстепенное. В ней есть заведо-мо низкое – организм, тело и его потребности. Спасение души – смысл жизни, а человеческая гармония – гармония души и тела - невозможны в силу греховности плоти. Смерть становится средством спасения, а значит самым важным событием в жизни. Смерть попирается не жизнью, не делом, не свершением или шедевром – смертью же. Интеграция через танатологические мотивы низводит жизненные, дольние ценности на нет. Уж молчу о том, что воспроизводится дикарское представление о женщине как о существе плотском, низком, греховном и даже грязном – кроме св. Марии. Плотское рождение – грех! Поэтому Мария – дева. Рукоположить женщину в сан нельзя. Ну и так далее. Но и отношение мирян друг к другу опосредовано их отношением к Создателю, оно лишено собственных основ. Кто бы ни встретился мне на пути – не спрошу – хорош ли, плох ли, злой или добрый, жадный или нет, а спрошу – ты басурман или православный. Тем более – в средневековой России, если ты не православный, то ты басурман, голову тебе с плеч. Православие тоталитарно в своей идентификационной мощи.
Если мне главное – загробное спасение, стало быть здесь, в миру, мне спа-сения не видать – да и не нужно, ведь все мирское – пустое. Поэтому я очень удо-бен для власти, для манипуляций – в том числе и политических. Власть поддер-живает такую идентичность подданных потому, что ей она выгодна. Хоть Христос и толерантен к иноверцам и национальностям, историческая трансформация хри-стианства развернула эту толерантность на фундаментализм и враждебность ко всему, что не  «наше». И это не случайно – а наоборот, закономерно. Именно по-тому, что это закон ИМ – общность может создаваться только как противопостав-ление Иным, как идентификационная плотность. Отсюда – такая непримиримость к ересям и сектам. Отсюда – религиозная подоплека войн.
С тех пор, как богам не обязательно дежурить на небесах, они окончательно приобрели сугубо коммуникативный смысл – они живут в душах верующих людей и в спецхрамах, где их репутацию то берегут, то подрывают специально обу-ченные люди. Общение со святынями – это культивирование святого в душе, а оно, в свою очередь, необходимо не столько для очень проблематичного спасения души  на случай второго пришествия и воскресения из мертвых, сколько для праведной мирской жизни. Парадоксальный круг замкнулся – праведность наце-лена на жизнь, но не имеет в ней ни истоков, ни оправданий.
3. Наше мудрое политическое руководство не случайно согласно осенять себя крестным знамением, - лишь бы сложить с себя заботу и ответственность за моральный климат в обществе. Демократия, православие и народность – вот идентификационное клише нынешнего государства. (Не могу не добавить – не в протокол – что если первый наш президент был большой демократ,  то второй больше интересовался демографией.) Альянс не вполне бескорыстный и не вполне канонический – церкви поручена сугубо мирская работа. Взамен – испол-нение мирских желаний служителей культа – подчеркну, культа, а не культов, ко-торых у нас немало. Почему? Да все потому же, в силу идентификационной при-роды, государственность у нас имеет «естественную» склонность к православию. И наоборот. Соборность обязательна как приказ, она накрепко исторически спая-на с общинным укладом в деревнях и бюрократическим произволом в городах.
Крещение Руси и становление государственности не случайно шли рука об руку. Византийские боги и святые помогали составить Киевскую и Московскую империи – аналоги Византийской, - и даже богохульник Петр Великий не пресек этой тенденции – опоры царя на бога и опоры церкви на царя. Эти столпы традиционного общества воспроизводятся настолько же упрямо, насколько странно – при ежедневных  публичных речах о модернизации и в связи с объективно модернизационными  задачами, стоящими перед страной. Попытки расширить социальные делянки для промысла божьего – в образовании , медицине, педагогике, политике и так далее – только поначалу кажутся продуктивными. Так или иначе, они носят фундаменталистский, традиционалистский характер. Они не в силах решить сугубо светских проблем, от которых так соблазнительно прятаться властям за широкой поповской спиной. Таким образом, при данном раскладе идентификационная матрица, транслируемая православием, не согласуется с модернизационными интересами и видами России.
4. Постоянные ссылки на духовное обновление общества при помощи пра-вославия неосновательны.  Неумение отличить духовность от религиозности – не ошибка, а позиция – намеренного игнорирования светской культуры. Точно так же неосновательны и надежды на интеграционную роль православия в многонацио-нальной России – центростремительные тенденции, свойственные РПЦ внутри своей организации, оборачиваются центробежными во вне. Идентификация «Мы с вами одной веры» проводит непреодолимые границы с «теми, кто другой веры», и последствия таких демаркаций только вызревают, нам еще предстоит их расхлебывать.
Модернизация общества в целом требует соответствующей модернизации такой ИМ, как религия, однако мы стали свидетелями повсеместного укрепления фундаментализма и очень жестокого пресечения модернизационных тенденций. Это, конечно, касается не только РПЦ.
Небрежение светской культурой ведет к ее заболачиванию, к атрофирова-нию ее самокритики, из-за чего и растут не здоровые молодые побеги, а полипы на старых стволах. Позитивное содержание свободы – и личной, и общественной – возникает и развивается в полноценной творческой деятельности человека, ко-торый сам рисует иероглиф своей гармонии. Чем строже правила этого рисова-ния, тем надежнее он защищен от произвола. Тем он самостоятельнее, и значит – свободнее.

Алеша, буду тебе признателен за мнение о тексте, и жду от тебя тезисов твоего выступления.
До свидания, а точнее говоря – до следующего письма.
Твой Иван.

*  *  *

Иван, здравствуй, спасибо за письмо, вот мои впечатления. У меня более сдержанное отношение к светской роли религии вообще, и РПЦ в России – в ча-стности. Эта роль сегодня – позитивна. На развалинах социмперии, в этом театре теней, где главные герои – жулик, бандит или бюрократ, только скорбная фигура священника внушает уважение. Я думаю, что сегодня мы должны ценить усилия церкви, даже шире – религии, в создании нового духовного климата, в моральном очищении страны. Диалектика горнего и дольнего очень непроста, и обозначить приоритет высокого над низким – дело благое.  И я думаю, что жизнь сама отслоит зерна от плевел, что архаическая мифология найдет свое место в структуре национальной ментальности, а модернизационные тенденции обретут адекватные идеологические формы. Но твои принципиальные позиции – если смотреть на вещи с высоты птичьего полета – я разделяю.  Я тоже очень удручен, что церковь охотно играет на политическом поле власти, что это ведет сегодня и приведет завтра к непредсказуемым последствиям, что кляча светской культуры стоит некормлена-непоена в гнилом сарае, когда сильные мира сего золотят себе кепки. Увы. Поэтому твой пафос оправдан, хотя и кажется мне несвоевременным. Но если посмотреть на проблему с точки зрения идентификационной функции религии, то тут мы сразу оказываемся в центре клубка проблем. Попытаться их представить я не берусь, но хотя бы как-то разбить на подмножества попробую.
Во-первых, уровень ценностный. Поиски самой церковью идентификацион-ных ориентиров, между фундаментализмом и модернизацией.
Во-вторых, уровень социально-политический – церковь ищет новое место в социуме, а поиск в наших условиях часто сводится к захвату.
В-третьих, уровень социокультурный – размежевание светских и конфес-сиональных сфер деятельности.
В-четвертых, уровень межконфессиональных отношений, включая также отношения к сектам и ересям.
В пятых, - не знаю, верно или нет, но я бы отнес к уровню личностной иден-тификации трудности, связанные с парадом глобальных тенденций – потому, что они воспринимаются и переживаются прежде всего именно на уровне индивида. А глобализация жизни, естественно, связана с глобализацией сознания, и – волей неволей – с секуляризацией.
Понимаешь, Иван, я не спец в этих делах и уверен, что профессионалы го-раздо лучше в них ориентируются. Это ведь уже не мое личное отношение к рели-гии и ее общественной роли, это совершенно объективные ситуации. Наш-то ин-терес  был в том, как в мою личную проблему идентичности включаются ИМ, как они на меня влияют, и чем я могу им  ответить.
Вот где становится очевидной дилемма – мое отношение к какой-либо ИМ, мой образ ее, с одной стороны, и ее объективное содержание, доставляемое со-циальным знанием, - с другой. Ведь частенько мы высказываемся, складываем мнения и убеждения, формируем отношение на базе чистого незнания, а то еще хуже – на базе ложного знания, принятого на веру. А в том, о чем ты размышля-ешь, - возможно ли вообще какое-либо знание, я имею в виду достоверное зна-ние, соответствующее критериям научности? Не уверен. Даже если у той или иной ИМ есть свои свидетельства достоверности – в случае с религией это писание и предание – на входе в мой мир, в мое сознание она должна была бы встретиться с консьержкой – «кто ты и на каком основании стучишься в дверь?» Разве это не ключевая фигура в сцене встречи человека и ИМ? Что стоит между ними, как срабатывает, что мы вообще об этом знаем? Мне кажется, что в традиционных культурах действует запрет на личную оценку ИМ, а их селекцию проводит такой институт, как патриархатная власть. Но в модернизирующемся, а тем более в постмодерном обществе, где человек становится смысловым центром культуры, личная оценка обязательна. Просто в нее встроены ментальные, ценностные и идеологические структуры, «облегчающие» мой выбор в пользу безымянных авторов этих «помощников». Такие, знаешь ли, ментальные сориты и эпихейремы. Они якобы сокращают путь самосознания. Вот раскусить, разгадать эти ребусы – задача, с которой я сталкиваюсь, когда в очередной раз спрашиваю себя «кто я?».
Причем  - так странно, - мне иногда кажется, что разгадка часто находится тогда, когда ты вообще отказываешься от ее поиска. Как в возрастном сознании – нам кажется, что жизнь где-то впереди, за поворотом, а она здесь и сейчас. Ре-цептура того, как мы ее проживаем, - не рациональные скрижали, а спонтанный подсознательный акт воли. Если мы узнаем когда-нибудь, как он устроен, мы пой-мем тайну  идентичности.
Хотя – для кого-то это тайна, а для кого-то и нет. Таинственной она стала тогда, стала конфликтной – ведь похоже, что в традиционном обществе все было проще. Вот наш тотем, а вот и мы, его дети. Самое страшное – не смерть, не по-тери близких, нет. Хуже всего потерять расположение тотема, быть отверженным. Иными словами - утратить предписанную идентичность. Те самые степени свобо-ды, о которых мы толковали в поезде, вносят неопределенность и даже кон-фликтность и в набор предъявленных мне референций, и в мое к ним отношение.  Вопрос «кто я?» уже не имеет предписанного ответа. Таким образом, конфликты идентичности порождаются сшибкой многих вариантов ответов - это раз, и моим собственным капризом, моей творческой природой – это два. Потеря идентично-сти теперь не так страшна, как прекращение ее поиска. Иными словами, поиск – нормальное состояние, «движение – все», остановка равна отставанию. Нашел – значит потерял. И в этой бесконечной борьбе, в выборе вариантов идентифика-ции кристаллизуются и мои склонности, то есть моя личная уникальность, и «от-ветственность перед», то есть моя социальность. Можно наверное высказать мысль о том, что поиск идентичности и есть внутренняя пружина личного развития человека. Одна из них, по крайней мере.
И здесь мы сталкиваемся с проблемой, не имеющей решения и в то же время не позволяющей себя обойти. Это проблема моего представления о моем будущем. Ведь от образа будущего теперь зависит мой собственный образ. Бу-дущее предстает перед нами по-разному. Очевиднее всего оно проектируется как смена этапов жизненного цикла, - учеба, работа, семья, карьера, зрелость, ста-рость и т.д. Но это только то в будущем, что в нем рутинно воспроизводится. А вот принципиальная новизна будущего дана нам либо в виде науки, либо в виде утопии. Других вариантов нет. Но наука о будущем недостоверна, во-первых, по-скольку после марксизма она утратила веру в законы истории. Во-вторых, мето-дология мегатрендов не в силах обозначить точки бифуркаций, и, кроме того, нет уверенности в том, что можно рассчитать их временной лаг. Похоже, самая оче-видная зависимость будущего сегодня может быть установлена от объема фи-нансирования проектов, но никакого детерминизма здесь тоже не найдешь.  Уто-пия не достоверна, а правдоподобна. Природа этого подобия – очередная загад-ка, особенно загадочен эффект Эдипа – все утопии так или иначе осуществляют-ся. Проект – любой, и в том числе проект моей жизни - это кентаврическая форма полагания будущего, в нем слиты наука, утопия и ожидание рутинных эволюций. Именно поэтому ничего не может случиться, чего не было бы в проекте, с одной стороны, и ничего не может случиться так, как было запроектировано – с другой. Представь себе баллистику, в которой расчет траектории полета снаряда включа-ет бесконечное число переменных, - то пушка капризничает, то снаряд меняет субстанцию и вес, то среды меняются, то цель становится мнимой,  то еще что-нибудь… стабильным остается только одно - постоянная изменчивость. Как изрек недавно местный бомж: «жизни нет, а жить надо».
Поэтому так подвижна и текуча субстанция истории – и поэтому же к ней неприложимы универсальные оценочные меры  - она состоит из самодоста-точных и принципиально не социализируемых монад, каждая из которых сама несет в себе оценку универсума и его неповторимый уникальный масштаб. И не смотри, что он ограничен, часто наивен, часто непроизволен, неявлен и даже неосознан. Всяк человек сам себе философ, геометр своего жизненного пути.
Решение проблемы моего будущего – видимо, в моем волении, в экстерна-лизации моей имманентности, извини за выражение.
Видимо, в устройстве, куда попадают ИМ, главное место принадлежит субъективности, состоящей, как говорили недавно наши коллеги, из смысломыс-ледействия, да еще на аффективной подкладке. Только прошу, не понимай это в антропологическом или социоморфическом смысле, ну и в смысле Робинзонады тоже, конечно. Опять возвращаю тебя к концепции обращения как к средству тео-ретического анализа единства деятельности, мышления и культуры. Это я говорю к тому, что бессмысленно пытаться понять, где именно локализуются ИМ – в ин-дивидуальном сознании, в семейной традиции, в массмедиа или в идеологических доктринах. Они, похоже, вообще нигде не локализуются. Поэтому анализ ИМ должен, видимо, преследовать какие-то другие цели – не найти и выследить, кто их родители и чем они занимались до 17 года,  а раскрывать общие корни самосознания, основания личности, коренящиеся в культуре, и интерпретировать сами культурные феномены, порхающие, как птички, из одного зала нашего воображаемого музея в другой.
Иными словами, залы нашего музея образованы застывшими абстракция-ми, которым живая жизнь вовсе не обязана подчиняться. Национальное не живет без массовой и высокой культуры, религии – без языка и структур власти, понима-ние человека – без онтологии, традиции – вне ментальности, и так далее. Без по-нятийного аппарата мы бессильны мыслить культурные феномены, но принимать этот аппарат за сами «вещи» мы не должны. Хотя соблазн велик. Именно в этом мне видится урок Канта, в том числе и в гуманитарном познании.
Кроме того, видимо, одна из реальных задач познания в данном случае – провести границу, за которой рациональное, понятийное мышление должно усту-пить волению и моральному чувству. Знание предлагает лишь способ, состоящий из понятий и правил их использования, лишь метод, при помощи которого человек строит свои отношения с миром. Но категориальное знание не скажет че-ловеку: ты должен жить вот так и не иначе.
Наконец, вот что важно. Идентичность – это вообще-то полдела, это поиск  своего места в мире. Но ведь на этом месте надо что-то предпринимать, надо со-бой что-то представлять, то есть строить не только свое тождество с миром, но и свое отличие от него. Поэтому идентичность – это лишь рамки, лишь демаркация моей свободы, это негативное определение моего внутреннего мира. Это не зна-чит, конечно, что оно не важное, это значит, что оно далеко не исчерпывающее. Имманентность, уж коли я употребил это слово, - не зеркальное отображение ми-ра, и не композиция в геноме, это и так понятно,  а продукт штучный и капризный. Пожалуй, антонимом слову «идентичность» должно быть слово «самость», и их противопоставление не должно порождать иллюзий об их независимости. Вот их живое, динамическое единство – моего отношения с внешним миром и моего са-мосознания – и составляет базис моей личности. Правда, у меня всегда вызывает протест построение некоей субординации личностных качеств – вот это в основе, вот это нанизывается как на детскую пирамидку сверху, а вот это крышечка… На-деюсь, меня простят фанаты Маслоу. Вкусовые,  эстетические, да какие угодно другие склонности могут иметь решающее значение в каждом конкретном случае. Скорее то, о чем я говорю, следует расценивать только лишь как попытку постро-ить некий понятийный аппарат, более или менее приспособленный для обсужде-ния проблемы идентичности.
Так вот, возвращаясь к тождеству и отличию меня и мира. Мне кажется, что это равновеликие проблемы – как мир строит меня и как я строю мир и себя, то есть мое внешнее и мое внутреннее. Ясно, что порознь они неразрешимы. Это ясно и интуитивно, и продемонстрировано, в частности, в книге «Самосознание: мое и наше» Ф.Т. Михайловым. Помнишь, несколько лет назад мы подробно гово-рили о его теории обращения как о теоретически исходной точке исследования сознания. Но как двигаться дальше, как из их принципиального единства вытянуть нити рассуждений, помогающих понять тайну внешнего мира и внутреннюю тайну личности? Вопросы одновременно и риторические, и фундаментальные. У меня ответа нет, надеюсь на того мальчугана, который с малых лет задает себе и другим вопрос – «а кто я?». Вот об этом я и говорил на конференции, немного по-другому, но суть та же.
И в завершение – самая важная тема, выпавшая из нашей прошлой бесе-ды, но мне кажется – без нее разговор об идентичности был бы неполным. Речь идет о самых общих социальных регуляторах, которыми наши идентификацион-ные матрицы наполнены – о ценностях. Какие позитивные ценности идут на смену социалистическому мировоззрению? За фальшью идеологии всегда стояли - и ею не вытравлялись - подлинные человеческие ценности личного достоинства, доброты, взаимопомощи, уважения, альтруизма. Вспомни своих родителей и их друзей, учителей, тренера, врача, участкового – ну, всех, с кем из взрослых еще общаются дети. Кто из них брал взятки, матерился, хамил, обманывал «из корыстных побуждений»? кто кичился превосходством, крутизной, достатком? В кино снимали не горы трупов, а страсти живых людей, пусть часто и надуманные. Хорошие книги зачитывались до дыр. На Таганку было не про-рваться, из-за споров о «Белой гвардии» люди не спали ночей. Высоцкий пел в каждой квартире, Галич – через две. Ну, и так далее, чего тебе объяснять очевидные вещи.
А сегодня? Не хочу сказать, что какие-то темные силы плетут злокозненные интриги, желая погубить простодушных и чистых сердцем соотечественников. Хо-тя многие наши мудрецы предпочитают валить все на «них», на «тех», кем бы они ни были. Хочу сказать другое – ценностная панорама выглядит иначе. Удручаю-ще. Безнадежно. Опасно.
Вот где настоящий «караул!». Одна из самых модных радиопрограмм – «Радио Шансон». Тюремная лирика. Корысть и эгоизм – высшие доблести героя нашего времени, к ним тянутся склонность к оправданию насилия, культ денег и силы, наглость и бахвальство. Право, в том числе и права человека – «выдумки иностранных спецслужб». Этика ненасилия – философская диверсия против об-щественного строя. Ближний – объект не заботы, а атаки. Объединяет людей, сплачивает нацию футбол. Ну, не буду брюзжать, сам знаешь цену этим «ценно-стям».  Тут важно, что они очень активно воспроизводятся.
Вот пример.
Из окна своего дома наблюдаю недавно выпускные праздники в школе. Вспоминаю наш вечер в школе, какое счастье было проститься со школой и как жаль было прощаться с любимыми учителями и друзьями! А нынешние дети ста-ли заложниками демонстративного поведения родителей. Они используют своих детей для доказательства своего превосходства. Платья за тысячи евро, лимузи-ны, фешенебельные рестораны и пароходы, щенячье пьянство со всеми выте-кающими на улицы последствиями… Дикие звериные вопли, землетрясение от музыки, ритуальные случки у забора, - всего не опишешь. Веселье, короче говоря. Это был вечер превращения детей не во взрослых – нет! Превращения детей в скотов, каковыми им и предстоит теперь быть, если не произойдет чуда. Все это происходило под чутким руководством учителей и части родителей. Потому, что «теперь вы взрослые, будете как мы».
В школе детей учат не культуре, а «соответствовать» якобы повсеместно принятым сегодня нормам. «Вот есть порядок и по нему надо соответствовать», как выражается директор соседней школы. Игнорировать этот порядок ни ребенку, ни его родителям непросто – тебя не только осудит молва, к тебе предъ-являют требования учителя и родительский совет. Я уж не говорю о ТВ, журналах и газетах, предписывающих следовать тошнотворному образу жизни «звезд» эстрады и экрана.
Вообще, школа – одна из основополагающих институций, транслирующих и даже производящих идентичность, но мне кажется, она об этом или просто забы-ла, или даже не догадывается. Жесткие ИМ, в том числе ЕГЭ, трамбуют детей не хуже армейской дедовщины, - это все одного поля ягоды. Никакой самостоятель-ности, никакой рефлексии, никакого нонконформизма. Вот и получается ценност-ная гомогенность в трех средах, воспитывающих молодежь – школа, тюрьма и армия. Не думаю, что государство специально ориентирует свои социальные ин-ституты на формирование этих «гражданских качеств». Думаю, что и эти качества, и эти социальные институты, и само это государство – все это плоды небрежения культурой, это не культурные растения, а сорняки – сильные, нахрапистые, праг-матичные, но… несимпатичные, скажем так. Наивный расчет на авось, на то, что все само пойдет путем, все образуется, - оборачивается недальновидной и чрева-той неприятностями социетального масштаба установкой – выигрыш сегодня и плевать на завтра. Ну, вот мы наше завтра и готовим сегодня – в школе, в армии и в среде, где любят слушать «Радио Шансон». Впрочем, в залах «Государство», «Армия», «Тюрьма» мы с тобой так и не побывали, а зря, там нас ждут немалые сюрпризы. Ну, это на будущее.
Передавай приветы своим родным и нашим общим знакомым.
Алексей.