Цена идеала

ЦЕНА  ИДЕАЛА
(стихотворение  в  прозе)
  Вышел  из  кухмистерской, и  потянулся  сладко, смакуя  послевкусие. Постоял  на  галдарее, глядя  на  искристо-зернистый, сине-белый  снег; и  вдруг – она – тоненькая,
Порывистая, великолепная. Сбежал  по  ступенькам, и  крикнул  извозчика. – Скорее – за  ней! ЗАСКРИПЕЛИ  ПОЛОЗЬЯ  ВЕСЕЛО, ГРОМАДНЫЕ, РАЗНОЦВЕТНЫЕ  ДОМА  ВАЛИЛИ  В  ГЛАЗА, ЮРОДИВЫЙ  ВЗВЫЛ, ТРЯСЯ  грязной  бородой. Поражала  скорость  движения – Она, та  девушка, та  прекрасная  неизвестная – свернула  в  один  проулок, во  второй, наполовину  заваленный  брёвнами, и  вдруг – во  двор. – Стой! – крикнул  извозчику, и  кинув  монету, устремился  за…Чёрно-белый  колодец-гроб, лабиринт  страхов, слепые  стены  домов, и – костёр, как  рыжий  крик  боли, и – низкое  жёлтое  окно, а  за  ним  прачки – толстые, мощные, шум  стирки, пар…И – страх  дворов, которым  нет  конца.
   Вот  вам  цена  идеала.


ПРИЯТЕЛИ
(стихотворение  в  прозе)
Иван  Иванович  и  Семён  Вильгельмович  любили  выпивать  по  пятницам. Семён  Вильгельмович  приносил  сочную  ветчину, а  Иван  Иванович  покупал  бутылку  водки. Были  ещё  солёные  огурцы, которые  замечательно  готовила  жена  Ивана  Ивановича, ходившая  по  пятницам  с  подругами  в  баню. Чинно  пристроившись  за  маленьким  кухонным  столиком, друзья  не  спеша  опрокидывали  первую, и  вздыхали. – А  на  улице-то  как  хорошо! – Говорил  Семён  Вильгельмович. – Снежок  хрустит. – А  я  не  выходил  сегодня, - отвечал  Иван  Иванович, и  наливал  по  второй. Сидели, курили, говорили  ни  о  чём, а  за  окном  разгорался  зимний  вечер, тёк  огнями…или  были  чудесные  осенние  сумерки, и  казалось  так  много  ещё  впереди, хотя  друзьям  было  за  60.


КРЕЩЕНСКАЯ  НОЧЬ
(стихотворение  в прозе)
Жёлтая  машрутка  ждала  у  подъезда  калужского  пятиэтажного  дома. Снег  в  свете  фар  тоже  казался  жёлтым, а под  фонарями  тающие  снежинки  отливали  весёлой  детской  тайной. – Это  мой  муж, Саша, - сказала  женщина, представляя  его шофёру. Муж  был  слегка  поддат, и  всё  вокруг  казалось  ему  радостным. – Ну, поехали. Крещенская  ночь, ехали  на  источник, в  местечко  со  странным  названием  Дворцы. Город, ночной, прекрасный  валил  в  стёкла  чёрными  провалами  дворов, жёлтыми  огнями, пёстрыми  новогодними  гирляндами – праздник  хотелось  продлить. Останавливались  несколько  раз, собирая  людей, знакомилсь, музыка  играла…Пошли  леса, стало  темно, потом  въехали  в  посёлок, остановились, у  разных  машин  теснились  люди. Источник  лежал  в  низине, мерцая  живым  антрацитом. Шли  гуськом, звёздная  бездна  черно  синела  над  ними. В  белой опушке  вода, горят  церковные  свечи, люди  ждут  двенадцати. Кто-то  закуривает, синея, дым  тянется  в  тёмный  пласт  неба. – Пора, и  кто-то, ухая, бухается  в  воду; наполняются  бутыли, и  тёмный  лес  глядит  едва  ли  враждебно…У  машины  начинают  выпивать, у  кого  фляжка  коньяка, у  другого  бутыль  горилки, хлеб, порезанная  ветчина. Обратный  путь, сдобренный  алкоголем. Детско-взрослое  счастье.


ВТОРАЯ  ДАЧА
(стихотворение  в  прозе)
Это  был  дед  его  двоюродных  братьев. Когда-то  занимал  весьма  серьёзный  пост  в  Роно, и  властность  впечаталась  в  его  характер. Твёрдой  походкой, худой  и  поджарый, в  белой  чесуче, он  приходил  с  бабушкой  на  дачу  и  тут  же  давал  ЦУ  внукам.
 С  бабушкой  дед  жил  в  старом  двухэтажном  колоритном  доме  в  центре  Калуги; крутая, крашенная  красным  лестница  вела  на  второй  этаж, и  комнаты  были  уютны. Как-то  долго  бродили  с  братом  по  городу, попали  под  снегопад, зашли  к  «старикам», и  чай  был  карминно-крепок, а  варенье – таким  сладким  и  вкусным…Фикус  в  углу  казался  целым  лесом, а  ковёр  на  стене  тёк, переливался  пестротою, и  было  трудно  собрать  в  одно  сюжет  рисунка.
 Вторая, дедовская  дача, примыкающая  к  основной, теперь  захламлена, дверь  рассохлась, предметы  загромождают  пространство  бесплодным  тесненьем.
 С  братом  на  могиле  у  деда  выпивали. Калужское  Пятницкое, нагроможденье  оград  и  крестов, вороны  грают, будто  перекликаясь  с  ушедшими  душами…


ДЕТСКАЯ  ЛОЖЬ
(стихотворение  в  прозе)
Постепенно  он  достиг  высокого  мастерства  в  обмане  родителей, высокого  мастерства – в  подделыванье  отметок. О, на какие  только  ухищрения  не  пускался он – наклеивал  тонкую  полоску  липкой  ленты  в  дневник, а  потом  срывал  её, с  оценкой  учителя  и  ставил  нужную; завёл  второй  дневник, где  не  было  рогатых  мучительных  замечаний; научился  повторять  контрольную  дома, ставить  не  самую  высокую, но  всё  же  приемлемую  оценку, и  когда  в  классе  раздавали  тетради, быстро  и  ловко  подменял  их; да  много  чего  ещё – графика  ухищрений, сложная  мелодия  страхов  и  замыслов, невозможность  учиться  хорошо  и  родительская  воля – чтоб  было  так, но  всё  рано  или  поздно  выползало  наружу, так  тонко  сплетённая  им  ткань  обмана  рвалась, расползалась, дома  тишина  лопалась  скандалом, и  в  душе  ребёнка  постепенно  зрел  и  зрел  плод  психоза…


Я  И  НЕ-Я
(стихотворение  в  прозе)
Временами  мне  кажется, что  это  уже  не  я. Не  я – книжный  червь, маменькин  сынок – тащу  сумку  с  бутылками  в  неизвестный  дом, в  незнакомую  квартиру, где  играют  огни  и  выкрики  пьяных  женщин  кажутся  забавными, не  я  стою  в  очереди  за  пивом, или  ночью  в  такси  везу  куда-то  кратковременную  подругу…
 Вид: Машины  проносятся, мигают  вечерние  огни, чёрные  деревья  тянут  нищие  руки  к  небу.
  Не-я  глядит  мне  в  спину.
После  школы  в  середине  80-ых  поступил  на  работу  в  библиотеку  в  технический  Вуз, и  работа  эта  оказалась  весёлой, компанейской – чьи-то  квартиры, цветы  и  бутылки, женские  сияющие  лица, всё  плыло  куда-то, сбивалось…Мчаться  в  такси  по  вечернему  городу, испещрённому  красно-зелёными  огнями, мчаться…не  помню  куда, неся  в  себе  я  и  не-я, и  не  думая  о  старом  бедном  Фихте.


ГОЛУБИНАЯ  МУЗЫКА  ДЕТСТВА
(стихотворение  в  прозе)
   Дом  был  длинный, высокий, старый, и  пять  его  этажей  не  уступили  бы  и  семи  в  современном  исполнении…
   Снизу  обмётанный  пепельной  пылью, был  жёлто-розов  вообще, тускло  мерцал  окнами, охотно  принимал  голубей  на  длинные  строчки  кирпичных  карнизов. Кто  разберёт  голубиную  музыку?
    Долго, свернув  с  улицы, оживлённой  весьма, можно  было  идти  вдоль  стены  дома, представляя  старинную  какую-то, патиной  подёрнутую  жизнь. Гораздо  более  низкие  строения  тянулись  по  левую  руку, потом  появлялся  миниатюрный, аккуратный  сквер, где  на  детской  площадке  взгляд  находил  привычный  набор  малолетних  удовольствий. Качели, однако, понуро  висели  без  движения.
    Окна  первого  этажа  низки, как  правило  забраны  тесными  белыми  решётками, а  арка  темна  и  таинственна.
    Старая  сморщенная  болгарка  Мария  Дмитриевна  жила  когда-то  на  третьем  этаже, а  дядя  Костя – часовщик – на  втором. Ребёнок  протискивался  в  его  дверь  с  вопросительным  писком: Мозя? – и, получив  утвердительный  ответ, устремлялся  к  ящику, наполненному  блёсткими  механизмами. Былое  часов  представало  в  стальной  наготе. А  у  болгарки  поражала  пёстрая, пышущая 
цветовым  многообразием  ширма, и  радовал  густокарминный, крепкозаваренный  чай.
    Дом  коммуналок, сыто  и  мощно  хранящий  бессчётную  сумму  жизней, экзистенциальных  единиц.
    Кухни  дома! Огромно-потолочные, с  белыми  колонками, чьи
пасти  пугают  синевой  огненных  зубов. Столы  и  тумбочки, обитые  коричневым  или  светлым  пластиком. Машка, тихая  возрастная  алкоголичка, протягивает  ребёнку  шоколадную  конфету.
    Серая  зимняя  вата  между  окон, и  вспученный  паркет  коридора. Стержневая  мощь  высокоступенчатых  лестниц, чья  пыль  хранит  шаги  стёршихся  поколений. Квадратная  шахта  грохочущего  лифта. Бальзамины, герани, кактусы  на  всех  подоконниках, и…скоро  придёт  с  работы  отец, не  спеша  разденется  в  коридоре, спросит  ребёнка: Ну, как  дела?
    Дом, дом, дом…
    Голубиная  музыка  детства.


ДАЧНОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ
(стихотворение в прозе)
 Дачника Фролова укусила в глаз пчела. Как это возможно? Спросите вы. Дело в том, что дрёма Фролова была столь медово-сладостна, столь густо метафизический мёд вымазал его веки, что пчела не удержалась, села на левое, и – пожалуйста вам: укус. Пчёлы оказывается разбираются в метафизике. Укушенный Фролов с отёкшим красным глазом ворвался в сельскую больницу с криком – Что делать? Бабушка, мирно дремавшая в углу, подскочила и забормотала – Флюорографию, флюорографию, милок. – Да при чём тут флюорография, - возопил Фролов, - когда глаз!.. – а глазнюка у нас нетути! – заявила бабуся. В общем попал Фролов в кабинет к терапевту, и тот, глянув на глаз Фролова, изрёк – А вы помажьте его мёдом. – Вы что? – разъярился Фролов? – А что, - недоумённо сказал терапевт. – Подобное, так сказать, подобным…
 В общем, припоминая, что лучше всего от похмелья помогает водка, Фролов смазал глаз мёдом и задремал…
 Надо ли говорить о новом прибытии пчелы, сведущей в метафизике?



НА  ШОССЕ
(стихотворение  в  прозе)
Машина  шла  гладко  и споро, лента  шоссе  летела  в  окно, и  поля – нагромождение  пластов – тянулись  справа  и  слева. Тугой  ветер  задувал   в  открытые  окна. Стоял  июль.
 -Сбавь  скорость, - попросила  женщина, он  не  среагировал  никак, насвистывая  неопределённую  мелодию. Она  повторила.
 Стрелка  на  спидометре  заметалась  и  замерла  на  цифре  двадцать.
-Да  что  же  это  такое! – воскликнула  женщина.
 Машин  было  мало, и  он  рванул  опять – 80, 100, ветер  засвистел  в  окно, а  поля  сменились  лесами, гладко-тёмными, елово-дубовыми, он остановил, вышел  из  машины, закурил, глядя  в  лес; женщина  открыла  дверь, и свесила  ноги. Туфли  её погрузились  в  мягкую  пыль.
-Что  происходит?
-Происходит  всегда одно  и  то  же, одно  и  то  же, - повторял  он, докуривая.
 Ей  показалось, что  он, не  глядя  на  неё, пойдёт  в  лес, растворится  в  нём, и…Он  сел  за  руль, и  они  поехали.
-Происходит  всегда  одно  и  то  же, - сказал  мужчина, и  принялся насвистывать  странную  мелодию.
  Ветер, туго  скручиваясь, врывался  в  открытые  окна.


 НОВЫЕ  МЕНЯЛЫ
(стихотворение  в  прозе)
 То, что  дело  происходит  в  бывшей  церкви  никого  не  смущает.
 Столы, поставленные  один  к  другому, на  столешницах – кляссеры, альбомы, коробки, и  тусклый  и  жёлтый  блеск  разнообразных  монет. Денежные  капли  мира. Нумизматический  рай.
Клуб  нумизматов.
-Взял  ангальсткий  талерок.
-На  два  Сан-Марино  Венгрию? Ты  рехнулся!
-Екатерина  твоя  с  брачком.
Ровный  гул  голосов.
 Дед  с  зеленоватой  сединою  сквозь  лупу  рассматривает  талер. Некто  краснощёкий, напоминающий  херувима  быстро  перебрасывает  тяжёлые  листы  альбома. – Это  скоко?
 Ответ  невнятен.
  Котёл, наполненный  варевом  страстей.
  Может  быть, в  алтаре  талеры  меняются на  рубли  и  продаются  дукаты? Но  кому  это  важно.
  За окном  чахлая  московская  сирень  начала  советских  восьмидесятых.


ТОВАРНЫЙ  РАЙ
(стихотворение  в  прозе)
   Товарный  рай  распустился  махровым  цветом – увы, далёким  от  сквозящей, стрельчатой  светописи  нежных  игольчатых
звёзд. Коралловые  астры  абсурда   сколь  приятны  для  глаз?
    Лабиринты  супермаркетов, предлагающие  сады  товаров;
долгие, с  тщательным  выбором  сопряжённые, блуждания
людских  толп; повороты, сулящие  новое  изобилие  вещей…
    Мир, погружаемый  в  расплавленный  воск  материальности;
густая  горячая  масса, заливающая  пространство  душ.
   Жизнь  невозможна  без  потребления, но  потребленье, выходящее  за   пределы  потребностей, обессмысливает  жизнь.
   Шулерский  шик  витрин, псевдоценность  рекламных  огней,
лейблы  и  бренды – иные  как  затейливые  символические  письмена…
    И  некто, потерянный  от  изобилья  всего, бредущий  в  сумерках  под  дождём, бормочущий  вряд  ли  кому  нужные  строфы  и  строчки…


ДЕТСКИЙ  ТАЛЛИН
(стихотворение  в  прозе)
  В  пригородах  Таллина  дома, оставшиеся  от  буржуазной  Эстонии – основательные, уютные, маленькие  крепости, в  два-три  этажа, рассчитанные на  несколько  семей.
   Мы  гостим  тут  у  знакомой  отца, и  окна  отведённой  нам  комнаты  выходят  в  сад, который  переполняет  жидким  волнующим  светом  белая  ночь. Квартира  вообще  довольно  велика, и  сквозной  её  коридор  таинственно  темнеет, как-то  непонятно  соединяя  комнаты.
   В  подвале  оборудована  мастерская  художницы, и  во  мне  не  память  даже, а  как  бы  оживает  второе  сознание, туго  пульсирующее  солнечными  пушистыми  цветами   и  текущее  зовущими  в  никуда  маринами.
   Таллин  детских  грёз, пасхальная  шкатулка, лабиринт – где  переулок  вливается  в  переулок, чтобы  новый  неожиданный  поворот  вывел  к  тому  же  чёрному  мрачноватому  собору, а  массивная  древняя  башня  бросила  тень  на  случайный  маршрут.
   С  черепицы  срываются  голуби, и  открытая  дверь (нежно  звякает  колокольчик) ведёт  в  недра  антикварной  лавки.
  И  ещё  в  зоопарке  помню  тюленя, верней – тюленёнка: в  бассейне  меняли  воду, и он  весело-неуклюже  взбирался  вверх, чтобы  потом  на  лоснящемся  животе  лететь  вниз  по  скользкой  панели – а  лицо  его  сияло  таким  восторгом  бытия, какой  мне  вряд  ли  узнать…


НОЧЬ  С  ГРОЗОЮ
(стихотворение  в  прозе)
 Старый, крупный, угловатый бревенчатый  дом.
Принадлежал  прадеду, который  был  землемером, что  в  пять  моих  лет  ассоциируется  с  забавным таким, коленчатым  червячком.
 Старый  сад, очень  зелёный, запущенный, и  отчего-то  кажется, что  он  сед.
 Ночь, насквозь  пронизанная  грозою. Шаровые  разрывы  рождают  страх. Где-то  распускаются  огромные  бархатные  цветы, и  встают, зыбко  качаясь, неведомые  дворцы. Лестницы  возникают  из  небытия, и  обрушиваются  водной  пылью. По  стеклу – живая, шуршащая  масса; магниевый  блеск  капель  в  аккордах  молний  играет  сложную  музыку.
  Я  в  комнате  бабушки.
  Не  сплю, жадно  ловлю  новые  вспышки  молний, и  будто  играя  шариками  собственного  страха. Бабушка – большая, величественная, в  белой  рубахе – на  пышной, высокой  постели  говорит  что-то  успокаивающее, ласковое…
  И  вот, в  очередной  вспышке, резко  видна  икона  в углу.
Страшно, грозно. Круглые  аметисты, александриты  очей  текут  в сознанье, пропитанное  детством; синевою, тусклым  блеском  входят  в  янтарный  мозг. Что  означает  это  вхождение?
 Молния – темнота. Связка  привычна. Молния  стягивает  серебряными  скрепами  туши  могучих  туч.
  А  в  новой  вспышке  опять – очи  иконы  текут, переливаются, манят…


СЪЕЗДИЛИ
(стихотворение  в  прозе)
Им  по  45. Бездетны. Мелкие  служащие. Раз  в  жизни  решили  съездить  за  границу. Год  мелких, а  иногда  и  нет – отказов  себе  во  всём, год  упоения  рекламной  продукцией  турфирм…Франция? Жемчужно-чёрные  фасады  Парижа, провинциальная  осень, серые  торцы  старых  зданий. Или – выжженная  трава  Тосканы  с  тонким  промельком  козьих  троп  и  белизной  крошечных  на  горах  городков…Или…Маша, а  ещё  остались  огурчики? – Конечно, Коленька. Любит  поесть. Пузат. Добродушен. Или – Греция, дымкой  благоуханной  мифологии  овеянная  Греция, тугое  натяжение  синей-синей  морской  воды…Вот, Коленька, огурчики  и  грибочки. Ага…и  вдруг, наколов  на  вилку  рыжик, он  заваливается  спиной  назад, и  глаза  его  стекленеют, и…Коля! Коленька! Нитроглицерин  не  поможет, как  и  Скорая…В  каком-то  смысле  он  видит  уже  все  эти  Греции, Франции, Италии, видит  их  в  метафизическом  варианте, пока  ярко  лакированный  рекламный  проспект  лупоглазо  таращится  на  мёртвое  тело  и  мечущуюся  женщину…


ВСЁ  КОНЧЕНО
(стихотворение  в  прозе)
Сидел, уже  отрыдав, отвернувшись  к  окну, чтобы  не  смущать  дядиного  друга, заходившегося  в  приступе  слёз. Гроб  в  автобусе  казался  черезмерно  узким, и  чужие  слова  лопались  крупными  каплями. – Венки  куда? – чей-то  голос  пьяновато  груб…Дядя  был  крёстным  отцом, и  племянник, оглядывая  утлый, зимний, чёрно-белый  двор, думает – когда  же  поедем?
  Брат  садится  рядом, нервно  разминает  толстую  сигарету. Ведут  тётушку, её  прострация  понятна, но  едва  ли  чем-то  помочь.
  Автобус  отъезжает  под  взрывы  вороньего  грая.
  И  всю  дорогу, пока  пролетали  мимо  знакомые  пейзажи, он  вспоминал, вспоминал…Леса, вокруг  Калуги, грибные  поляны, как  щедро  расступается  ведьмин  круг, но  лисички  совсем  не  пугают, а  вот  волчья  ягода  глядит  круглым  глазом, как  я  охочусь  за  подосиновиком, рыбалка  на  Оке, крутой  спуск, мощная  работа  кузнечиков  в  разнотравье, и  дача, дача, и  всюду, везде  дядя, автомобилист, грибник, добряк, и  кажется  жизни  в  нём  на  сто  лет…
  И  вот  Пятницкое  кладбище, старое, теснота  могил, и  свежая  новая  бездна, куда  и  опускают, после  прощания  гроб.
 Многолюдны  поминки.
-Саша, ешь, не  обижай  его, - говорит  тётушка, он  только  пьёт, стремясь  в  этому  желтоватому  алкогольному  туману, в  котором  реальность  нереальна…Кто-то  из  женщин  вносит  то  то, то  это, печёночный  торт – зачем? Кому? Красно  блестят  толсто  крашеные  полы, и  некто  в  камуфляже – вовсе  незнакомый – вспоминает  далёкое.
  На  лестничной  клетке  накурено  до  невозможности.
  И – всё  кончено, всё  кончено, и  жизнь  продолжается, и – всегда, в  любой  момент – всё  кончено, всё  кончено…

   Александр Балтин