Настино счастье

Бабка Настя Атясова сидит бочком на продавленной больничной койке. В открытую створку окна потягивает поостывшим к вечеру августовским сладким ветерком с пустыря — больницу на окраине Пензы построили в последние советские годы, а за ней ничего уже не строили. Для коттеджей — место не престижное: ни тебе красот каких, ни речонки по¬близости — так, голый пустырь, за ним сухой овраг, а дальше тягуном до самого горизонта с десяток лет не паханое поле. Почитай, тоже пустырь. И цветут на пустыре дикие травы — цикорий, пырей, чертополох да полынь; повдоль оврага еще иван-чай ярится, донник желтый да пижма. Август в разгаре, сладко пахнут травы позднего летнего цветения.
Бабка щурится от света на покой идущего солнышка—спокойные лучи его вкось вливаются в палату, создавая некое подобие уюта. Даже больничные шторы тяжелого серо-зеленого цвета, напитавшись янтарным солнечным молоком, кажутся красивыми и почти такими же мягкими, как Настины глаза.
Палата большая, пролетарская, на восемь койко-мест. Но сейчас в ней всего три обитательницы. Молодайка Аня либо спит, либо гуляет в больничном скверике с кем-нибудь из многочисленной своей родни и в общих разговорах почти не участвует. У немолодой уже, но все еще краси¬вой Зины проблемы с сердцем, и ей выходить из палаты не разрешили, ну а бабке Насте восемьдесят пять — и глуховата, и глаза плохо видят, и со спиной что-то. Так что целыми днями приходится им вдвоем в палате куковать.
Пышнотелая докторица Ирина Эдуардовна едковато шутит: «У нас летом — курорт. Все старухи враз болеть перестают — и на дачу. Только настоящих больных и лечим». «Не верно, милочка, — поправляет ее сухопарый врач-консультант Рашит Ишмуратович, — просто они за лето на дачах упашутся, а потом к нам лечиться идут».
В больнице день похож на день, если ничего не случится. Сегодня, слава Богу, ничего не случилось. Все процедуры, обед, тихий час — позади. Сестричка Людочка вечерние таблетки разнесла, температуру, давление проверила. Осталось отбоя дожидаться.
— Мы с Василием все письма друг дружке в стихах писали. Я их на память всю жизнь помню, — вдруг говорит бабка Настя.
Зина радостно встрепенулась—новый повод для разговора нашелся. За разгово¬ром легче коротать время.
— Это муж, что ль, твой, Василий-то?
— Не-е-т, — задумчиво тянет бабка. — Я замуж не выходила. А Василий — солда¬тик один. Мы с ним в войну переписывались. Письма-то писали, а свидеться так и не
довелось...
Зине не терпится продолжить разговор. Она ерзает по кровати и наконец не выдерживает паузы:
— Расскажи, Насть, про Василия-то... и стихи, говоришь, на память знаешь...
—Да теперь, может, чего и позабыла. Склероз... — бабка смущенно улыбается.
И поскольку она находится в нерешительности, Зина понукает:
—А ты попробуй, может, и не забыла. Ну, читай, почитай, чего писали-то!
Как-то враз лицо бабки Насти светлеет, кажется, разглаживаются даже многочисленные морщины. Она распрямляет спину, жестом прерывает Зину, и после мгновенной тишины в палате сначала негромко, потом все увереннее раздается:
Я бы птицей ранней весною Пролетел в голубую даль,
Чтобы лишь повидаться с тобою, Позабыть про тоску и печаль,

Позабыть огневые раскаты,
Дым пожарищ и плач детей,
И смотреть, как сгорают закаты
В неземной своей красоте.

Но я видел, как один ребенок
Полз в грязи, где лежала мать,
Тер глаза лепестками ручонок, Плача, стал ее обнимать.

Потому мне дороже встречи
Бой за наши поля и луга,
Потому мне зеленый вечер
Не милее, чем смерть врага.

Буду я воевать до победы.
Этот день ее близок, жди.
Не тоскуй, не горюй, я приеду,
Наша встреча еще впереди.
Бабка Настя поворачивает лицо к окну и после недолгого молчания продолжает, будто и не Зине, а куда-то в небесное тихое пространство:
— Солдатика того Василием Репиным звали.
Раскрыв рот, смотрит Зина на соседку по палате, и уже не бабкой Настей Атясовой представляется ей она, а невесть откуда залетевшим в больничное убожество неземным существом, совершенно чуждым здешней обстановке с бесконечными болями-горестями. И подчеркивают это ее ощущение — нет, не слезы, а звездочки, вспыхнувшие в глазах старухи.
— Мы ведь как познакомились? Можно сказать, случайно. Я тогда на велозаводе работала, на основном. Работа вредной считалась, изделие наше на фронт шло. Да тогда весь завод на фронт работал! Бригада наша была сплошь женская. Ну вот, старший мастер нас все просил для бойцов носков-чулок навязать. А из чего вязать? Денег-то нам на руки почти что не давали — то заем, то подоходный налог, то еще чего... А овец на заводе нету, постричь некого, — усмехается бабка. Значит, надо пряжу с рук на базаре покупать. Мы даже плакали. А мастер говорит: «Ладно, девчонки, давайте хоть вскладчину посылку соберем». Набрали кто чего смог. Да только со¬мнение берет, что дойдет наша посылка до фронта. Мастер опять же утешает: «Мы, говорит, письмо туда вложим и попросим ответить». Так и сделали.
А через какое-то время ответ пришел. Дошла, значит, наша посылочка до бойцов. И вот они, значит, благодарят нас и предлагают: если, мол, среди вас свободные девушки имеются, давайте с нами переписываться, В нашем подразделении, — пи¬шут, — все ребята с Украины, а Украина теперь под немцем, и письма писать нам совсем некому. И фотокарточки просят.
Мы с девчонками и надумали на их просьбу откликнуться. Послали им общее письмо и фотокарточки — у нас поболе половины бригады были девчонки молоденькие, а парней-то и не было. На войне все. Ну а бойцы те, когда наши фотокарточки получили, разложили их на столе лицом книзу и разыграли, кому с которой переписываться достанется.
Так вот и получила я первый треугольничек от Василия. Он писал о себе, что женат был, только жена его при эвакуации под бомбежкой погибла, а мать, которая с ней вместе от немцев бежала и ему об этом сообщить успела, пропала где-то без вести. Были еще три брата — все на фронте головы сложили. Так что никого у него больше из родных не осталось.
Я письмо это получила, и очень мне стало жалко Василия. И решила я ему вместо родных писать. И так-то переписывались мы почти до победы. Первое письмо свое я в стихах написала:
Из далеко-глубокого тыла
Посылаю горячий привет,
Чтобы весточка к Вам долетела,
И ко мне чтоб вернулся ответ...
А ответ он мне тоже в стихах прислал. Так мы стихами друг дружке и писали.
Настя замолчала. Молчала и Зина, только вздыхала. Каждая думала о своей незадачливой бабьей судьбе. Зина, одна воспитавшая дочь, —с мужем разошлись в молодости, как говорили, из-за несходности характеров, а по совести сказать, променял он семью на «золовку с белой головкой», — о своей промелькнувшей жизни; Настя, никого не воспитавшая,—о своей неприютной старости, о Василии, а может, о порушенном детстве.
Все несчастья, — считает она, — начались с коллективизации. Жили они тихо и мирно в родной Репьевке. Деревня небольшая, дворов на пятьдесят, не более. Избенки, в землю вросшие, за репьями-крапивой крыш не видно. Садов у них не водилось, ни лесу поблизости. Ручей без имени-прозвища позади дворов звенел в овраге, да ветляк по его берегам шумел. Вот и все красоты. Да и любоваться красотами было бы недосуг. Землю пахали, хлеб, коноплю сеяли. Свое хозяйство обиходили - усады, скотинку. Настя у отца с матерью старшая, за ней еще трое, и всем им она—нянька.
В двадцать девятом году колхоз подступил. Лошадку и корову со двора свели. В тридцатом мамка пятыми родами умерла, и новорожденный за ней следом. Десяти лет Настя за хозяйку в доме осталась.
А через два года — голод. Тридцать второй кое-как пережили, а тридцать третий семью выкосил — и отец, и младшие Настины сестричка и братики на сухой кладбищенский бугор вековать отправились.
Приехала из Пензы родная отцова сестра и забрала Настю в город. Хотела в училище определить, профессии обучить. Только Настя уж взрослая, четырнадцатый год идет. Видит она, что тетка сама с грехом пополам перебивается. «Нет, — говорит, — я пойду работать. Сама себя кормить буду».
И пошла в завод. На заводе ликбез прошла, на рабфак ходила. Нравилось ей учиться, только не судьба. Настя, как только на работе освоилась, от тетки съехала. Там самим повернуться негде, теснота. И пошла по частным квартирам. В самом начале войны хорошее жилье нашла, в частном доме. Да ненадолго. Хозяева от войны решили в деревню уехать, а в дом многодетную семью пустили. Новые жильцы Настю на кухню выселили, всячески ее изжить из дому старались. Чем могли — вредили. Даже письма с фронта от Василия прятали, рвали. Не все его весточки доходили до Насти.

— Подружки по бригаде надо мной, бывало, подтрунивают; «Поди-ка, это он не сам I придумывает, а с книжки списывает». А мне все равно. Я им в ответ: «Ведь это сколько I книжек-то надо с собой таскать или на память выучить, чтобы про всю нашу жизнь как I есть писать?!». Они призадумаются да и загрустят: «Счастливая ты, Настя. Это ж надо, как твой Василий тебе душевно пишет. Мы таких-то слов сроду не слыхивали».
И после короткого раздумья Настя продолжает;
Почему ты так долго не пишешь,
Или не о чем стало писать?
Или кажется все это лишним?
Надоело, не хочется ждать?

Я все дальше и дальше на Запад,
Сокрушая врага, ухожу.
И по-прежнему честно и свято
Через битвы любовь проношу.
               
Но мне больно и горько услышать —
Нелегко почтальону сказать;
«Нет, товарищ, тебе еще пишут,
И придется еще обождать».

А иной раз и друг усмехнется,
В шутку хлопнет меня по плечу:
«Знать, не любит, а просто смеется».
Я неловко в ответ промолчу.

Напиши, труд не будет напрасный. Твои письма неся на груди,
Путь суровый, большой и опасный Будет легче мне вдвое пройти.

После войны по совету мастера Настя пошла в профком—просить комнату в общежитии. Сначала подселили ее к матери-одиночке, а лет через пять той выделили одно-  комнатную квартиру, и Настя осталась в комнате одна. Так доднесь и живет в общежитии.
Перед отбоем все еще молчавшая Зина, повозившись и поскрипев пружинами железного своего лежбища, как-то неуверенно спросила:
— Насть, а что же твой Василий после победы не приехал к тебе?
— Его контузило сильно, — спокойно ответила Настя. — Он вскоре в госпитале помер. Это мне сборщица из нашей бригады рассказала — она за товарища Василия после войны замуж вышла.
— А ты почему же так ни за кого и не вышла?
— Не свелось. Женихи-то находились. Только ни с кем такого обоюдного разговору не получалось. А без обоюдности какая семья?!
Настя зевнула и перекрестилась на незашторенное окошко. Из бездонной небесной темноты заглядывала в него единственная пока синяя переливчатая звездочка. И поместилось Насте, что вызванивает она незабвенные строчки письма солдатика
Василия:
За окошком звездочка мерцает — Прелесть непонятная моя.
Мне она сейчас напоминает,
Милая, хорошая, тебя.

Я всегда на маршах вспоминаю Дорогую звездочку мою,
С ней и ты не спишь, моя родная,
Ты со мной в решительном бою.


Верю, будет тишина ночная,
Снова эту яркую звезду,
Что меня от пули сберегает,
Я тогда в глазах твоих найду...


Бабка умиротворенно вздохнула, приуютилась на казенной подушке и затихла.