Червивые мысли

                Червивые мысли
                На деревьях повисли,
                И черничным вареньем
                Поедают мгновенья…



Лениво лежали  в грязи добрые мысли и никак не получалось у них подняться. Им было тесно. Жарко друг от друга. Они напоминали жирных лоснящихся от пота слипшихся червей копошащихся в земле, измазанных всякой гадостью и оттого противные и неподвижные. Иногда они перекатывались и при этом распространяли ужасное зловоние. Перекатившись с одного брюха на другое, мысли вновь замирали и далее отказывались двигаться. Жирные, неповоротливые создания, напоминающие куски испорченного теста, наполовину вязко утопали в грязи, которая под ними никогда не исчезали, а только увеличивалась от их же выделений. А  вокруг не было ничего живого. Даже мухи не сидели на них.
Одна мысль случайно моргнула и открыла свой единственный пустой глаз. Немного вздрогнула и поползла. Медленно, медленно, чуть касаясь остальных, лежащих неподвижно, словно мёртвые дети в ямах концлагерей. От прикосновений к другим добрым мыслям, ползущей становилось не по себе. Становилось тошно. Она хотела поскорее отползти от своих собратьев, выползти из грязи, но грязь была везде. Где-то меньше, где-то больше, но везде.
Недалеко копошилась ещё одна кучка мыслей. Но эти мысли были совсем другие. Они постоянно перемещались, ползали друг по другу, измазывая друг друга грязью. Они были влажные и скользкие, постоянно моргали, хлопая своим единственным напухшим от сырости веком.
Они походили на клубок змей: постоянно в движении, в вони, постоянно ели грязь и друг друга, откусывая огромные рваные куски. Прожорливое и отвратительное общество чавкало при поглощении своей пищи. Оно ненавидело всё и в первую очередь себя. Оно боялось всего и себя в том числе. Оно презирало и в презрении видело смысл существования, при этом все эти гнилые протухшие, но ещё извивающиеся мысли больше всего презирали друг друга.  Они смотрели в уродливые морды своих собратьев и их рвало на них. Они блевали и тут же облизывали и свою и чужую блевотину. И вокруг них всё гнило, как и они сами. Гноились невидимые стены. Сочился гноем серый потолок, заменявший небо, но если бы было небо, оно бы тоже гноилось. Гноился серый воздух и всё, что могло бы быть в нем, и все кто могли бы дышать им.
Всё было серо и отвратно. А добрая мысль всё же доползла, но её не сразу заметили. Она сливалась с остальной атмосферой и была неотличима от остальных.  А когда её заметили, она спросила:
- Почему вы такие, почему не как мы?
И ответила ей одна из покусанных своими братьями и сёстрами мысль.  И это была злая мысль. Она оглядывала пространство своим мутным беззрачковым глазом, пытаясь, что-то увидеть и возненавидеть.
- Мы такие же, как вы, но у вас есть лень, а в нас нет такого благородства.
Отползла в недоумении добрая мысль. Попыталась бесполезно подумать и поползла обратно. А в середине пути вдруг исчезла, и внезапно он открыл свои глаза.
Он бежал, и кололо в груди. Рвались лёгкие как бумага, в руках умственно отсталых и нервных. Сводило мышцы ног и тикало в висках. За ним бежали люди, а он кидал им золото и деньги, которые копил всё свою жизнь. Собирал, отказывая себе в удовольствиях. Он выгребал их из карманов и разбрасывал горстями. Методично периодически уверенно.
Недалеко на остановке стояла обычная девушка и ждала автобус. На руках у неё были одеты белые хирургические перчатки. Она мёрзла в них. На неё крапал дождик, напоминающий чьи-то голодные слюни. А логика плавала в луже, расходилась кругами, валялась в виде мусора на тротуарах, ожидая метлы дворника.
Остановился автобус с прилипшими к стёклам носами любопытных и заинтересованных пассажиров. Автобус был набитый, катился тяжело, останавливался медленно. Сидевшие в нём люди виновато смотрели в окна, но, не потому что восхищались пробегающими мимо пейзажами - они прятали глаза от взглядов тех, кто стоял. А те, кто стоял, смотрели с презрительной ненавистью на сидящих, заставляя тех стыдиться себя и своего привилегированного положения. Стоявшие ждали, когда освободится место, и это ожидание напоминало картину: шакалы в предвкушенье смерти, и желание  полакомиться свежей падалью светится у них из глаз, а слюна из пасти особенно усиливает эффект восприятия и напоминает моросящий дождик, который крапает на девушку, ждущую автобуса на остановке.
А совсем близко в самом центре автобуса ехали двое влюблённых: длинноволосый парень в потёртой куртке и девчонка в сером берете. Но они были вне всего этого, хотя, как и все стояли в тесной скрытодикой толпе. Они, обнявшись, целовались. Они прижимались друг к другу, и удивительно эти же шакалы невольно способствовали этому.
Ещё в автобусе плакал ребёнок и плачем нервировал честных граждан. Все материли одинокую мамашу и толкались на выходе. Все торопились присоединиться к толпе бегущих. Все хотели пособирать с асфальта халявные денежки. И золото, которое отблескивало в стальных холодных лучах утреннего солнца. Было холодно, как на глубине осени. Изо рта валил пар и рассеивался, как чувства в никуда не из-за чего.
И это было сумасшедшим, и всё вокруг было сумасшедшим. И не один фонарь не горел.
Люди падали, дрались, толкались в своём стремлении. А он убегал, уже еле волоча в ноги. Неожиданно перед ним возник человек. Высокий массивный в спортивном костюме. Он даже не успел увидеть его лицо, как тот ударил его прямо в глаз.
И он упал, сильно ударившись затылком. Человек в спортивном костюме быстро его обшмонал и забрал последние деньги. После тихонько отошёл в сторону и растворился в домах улицы. Люди догнали беглеца и стали грубо его обыскивать, а когда поняли, что у него ничего нет, начали ругаться и плевать в него. Пинать его лежащего с разбитым затылком.
- Сволочь! Жид проклятый, нам ничего не оставил! Зажилил всё!
А потом они ушли, и стало тихо. Болело всё тело, и кровоточило сердце. Дыханье было сбито, а глаза закрывались от синяков. Грязный, обхарканный он поплёлся вперёд. Добрёл до дороги. Врождённая сильная близорукость мешала видеть машины, только огоньки их фар - единственные светлые пятна среди тёмных и серых. Луж он тоже не видел и шлепал, прям по ним, наступая в грязь, поскальзываясь на ней, пытаясь отыскать в дырявом кармане разбитые очки. Но их там быть не могло, они слетели с лица при первом ударе и теперь валялись на мостовой, красуясь потёртой и уже не липкой изолентой в местах сломанных дужек.
Он добрёл до остановки и сел в одиночество. Рухнул усталостью на ледяное железо. Он старик и так глупо пытался убежать. Хотел откупиться от реальности, а, может быть, и что-то иное им двигало.
Он сидел, а в голове его были люди. А в его голове они были как мысли. Червивые мысли. И его мозг для них был спелым яблоком.






                Октябрь 2005г.
                Новосибирск