Рысью - Марш!

Весна напрягала все мыслимые и немыслимые струны тонкого душевного естества, теплый Питерский воздух дурманил голову и звал в неведомое, унося так далеко от действительности, что возвращаться не хотелось…
А мир, как это было всегда после того, как принял присягу и погрузился в «курсантство», до противного  чётко делился на две половинки:
Одна звала на волю, уносила в мир грёз, будоражила кровь и заставляла плыть по течению, а вторая - уныло напоминала о будничности, тикала в уши часами, которые постоянно напоминали о том, что есть долг службы, рамки и ограничения…
 И так не хотелось возвращаться к той - второй - половинке мира, хотелось остаться навсегда в первой, плюнуть на обязательства и присягу…
Но, каждый из нас сам выбирал себе путь. И уж если выбирал тот, на котором нужно делать то, что положено, а не то, что хочется, так по нему и шагал. Скрипя зубами, вздыхая втихомолку, и завидуя тем, кто выбрал другую дорогу. Те, кто не выдерживал битвы между этими двумя половинками,  бросал учёбу, на какое-то время менял эполеты гардемарина на матросскую робу и вылетал на волю вдыхать запах весны и свободы…
Таких было не очень много, ибо все «лирики» отсеялись ещё до принятия присяги, а оставшиеся с помощью отцов-командиров вытеснили из своих вольных мыслей всё «мирское» и упрямо терпели тяготы и лишения во имя исполнения своей мечты. «Сбыча мечт» - отвечали они на вопрос о том, что их удерживает в этом очень непростом ритме существования.
Вот эта самая - «сбыча мечт» и бурлила черно-синими ручьями около проходной Адмиралтейства. И состояла из организмов  господ гардемаринов, облачённых в военно-морскую форму.
Эти ручьи были бурными в выходные дни, слегка слабеющими по средам, и мелководными в остальные дни недели.  По их интенсивности можно было определять календарную дату, и вычислять,  кем заполнится сегодня Невский проспект на участке от Адмиралтейства до канала Грибоедова. Там, на канале, ручьи либо сливались в небольшую, но бурную реку, которая  устремлялась в недра метрополитена, либо, наоборот, выныривали из глубины Питерской подземки и уносились к величественному зданию, украшенному гордым символом Питера.
 К полуночи эти ручьи становились более стремительными, резкими и неудержимыми. Это означало только то, что в родные пенаты возвращалась из увольнения армия курсантов, готовых забыть то, что было всего пару минут назад  «на воле» и погрузиться в серые будни «освоения военного дела настоящим образом».
Реки и ручьи были особенно полноводными к первому сентября и заметно редели к лету. Их бурные воды покидали те, кто не выдерживал ритма ЭТОЙ жизни, кто понял, что совершил ошибку в выборе профессии, кто не смог освоить гранит военной науки или, банально, не успел несколько раз влиться в поток возвращающихся и затерялся в вольном городе уже навсегда…
…В очередной раз, воскресным вечером, из чрева станций метро, коих по Невскому проспекту и ближайшим окрестностям расположилось немало, вынырнули вспотевшие от гонки и преодоления препятствий в виде автомобильных пробок и опоздавших электричек, а также - испорченных часов, стайки курсантов. Они забурлили в сторону Адмиралтейства. По мере приближения стрелок часов к полуночи поток стремительно увеличивался. И когда оставалось всего пять минут - превратился в тоненькую линию и исчез за воротами училища за минуту до того, как стрелки сошлись в верхней точке  циферблата…
А в это время, когда ещё стрелки только наклонились в последнем своём рывке к максимуму, где-то в самом начале главного проспекта Ленинграда, там, где железнодорожный вокзал, проспект и  ветки метро с горнилами станций -   смыкаются в одной точке, в растерзанной от удушливости теплого вечера «голландке» из чрева подземки вылетел ещё один винтик военно-морского организма. Он, «задрав штаны», рванул вверх по Невскому, в сторону Адмиралтейского шпиля с золотившимся на нём корабликом, еле заметным на фоне чернеющего неба. Если всего пять минут назад взгляд с высоты орлиного полета, или с иглы Адмиралтейского шпиля являл Невский проспект в оглушительном количестве чёрно-синих точек, то теперь точка была всего одна. Она сиротливо и стремительно металась в основании проспекта, пытаясь запрыгнуть на подножки троллейбусов и автобусов, уходящих на ночлег в свои парки и депо.
Ах, как в советские времена несправедливо работал общественный транспорт! Метро ещё привозило людей, отставших от общего ритма бега по жизни на свои конечные пункты, а наверху, там где воля, их ждали только трамвайные вагоны, и немногочисленные такси…
Трамваи, как известно, по Невскому проспекту уже не ходили. Оставались ещё,  правда, готовые рвануть в любую точку города, особенно - до разведения мостов, желтоватые машинки с шашечками. Но откуда у курсанта с жалованием в пятнадцать рублей в месяц возьмётся рубль на такси? Правильно - неоткуда ему взяться.
Вот и метался бедный курсант между вяло пробегающими по Невскому проспекту автомобилями и троллейбусами.
Но, время неумолимо бежало вперёд, стрелки часов уже зашкаливали. Сбитая на затылок бескозырка и сорванный с шеи «гюйс», которым то и дело утирался пот,и глаза, блестящие уже не по-доброму , заставляли тормозить всех проезжающих. Но не все были готовы изменить свой маршрут и бесплатно «рвануть» в верх по Невскому со скоростью - «весь проспект за пять минут».
Наконец кто-то внял мольбам человека, готового уже расстаться с перспективой офицерства из-за какой-то глупой задержки в пути к намеченной цели, остановился, крикнул: «Давай, садись! Только у меня в кабине места нет, ты давай уж сзади…», - и машина устремилась к Адмиралтейству.
… В это время, командир 23 роты орденоносного училища, медленным, почти прогулочным, шагом направлялся в сторону родного «рабочего места», осмотреть своих воспитанников, посчитать их по головам и «принять меры,  ежели чего не так».   Ему не нужно было успевать к полуночи. Он мог проверить всё это и пять минут спустя. И, даже, десять…
           Он шёл, вдыхая теплую ночь града Петрова, глядя на его  красоты и величия, ощущая себя жителем великой столицы, предвкушая ночь вдали от семейной «общаги» где-то на окраине Питера, шумных соседей, и вечно недовольной от всего  этого жены. «Минут пятнадцать ещё подышу, потом проверю своих и завалюсь в уютной каюте. Телевизор там есть, а что ещё надо» - мечтал командир роты. Он даже потягивался на ходу от набегающей сонливости и предвкушения отдыха в тишине казармы…
Вдруг рев дизеля заглушил его мечтания и разогнал дрёму. По проспекту, ещё почти невидимая в ночном мареве, неслась в его сторону машина. Её оранжевый цвет вместе с рёвом явно нарушали гармонию и величие старого города. Уже не так грациозно смотрелись купола «Спаса на крови», и «Казанский собор» будто сжался от грохота и тревоги. Машина - поливочная - притормозила на светофоре, пофыркивая своими дюзами, будто стряхнула пот от бешеной гонки. И с криком: «Держись! Осталось немного! Успеваем!!!» - рванула дальше, обдав солярными парами обалдевших  прохожих.
Пока она фырчала на светофоре, командир роты успел ухватить на её корпусе, там, где кончается кабина и начинается поливочная бочка, очертания тела. Тело было явно в курсантской форме с тремя «галками на рукаве». Машина поравнялась  и в очертаниях сидящего верхом на бочке курсанта офицер узнал «своего».
- Степанов! Куда! А ну слезь! - понеслось в сторону удаляющейся спецтехники. И командир сделал жест, как будто пытался остановить на скаку лошадь, понёсшую своего всадника…
А Степанов, поняв, что его узнали, а, следовательно, таиться теперь нечего, лихо обхватил ногами бока цистерны, поднялся над ней, как в стременах, взмахнул зажатым в руках ремнём, как бы подхлёстывая автомобиль, и заорал весело и бесшабашно:
- Вперёд, родимая! Не посрами перед ротным! Ямщику - на водку! Рысью - маар-р-р-ш!!!
Шофёр принял правила игры и прибавил обороты ревущему и без того дизелю, Из выхлопной трубы что-то оглушительно выстрелило, выпустило клуб чёрного цвета и «поливайка», вильнув вправо, скрылась  за углом Невского, объезжая Александровский сад.
…Командир роты судорожно посмотрел на часы, стрелки вот-вот должны были сойтись на полуночи, на той черте, за которой начиналось воинское преступление, именуемое - «опоздание из увольнения». Ноги понесли его к училищу. Там, быстрее чем обычно,  он влетел в рубку дежурного, на ходу получил доклад что «все прибыли без замечаний», пронёсся по этажам, залетел в кубрик, где уже горело только ночное освещение и услышал гомерический смех: «А я как на коняге.., Аллюр три креста… А он - пешочком за мной. Думал - не успею… А я вот.. А он… И даже сена не нужно было…! Лошадка не взяла из моих рук…»
Возмущение командира зашкаливало, но вдруг он понял, до чего комично выглядел «всадник в ночи» и как глупо выглядел он, пытающийся остановить этого наездника на скаку. Он представил себя, бросающегося под колёса «поливайки» и очумевших пешеходов, увидевших это «радео»…
«А, чёрт с ним, со Степановым! Успел ведь, зараза! А опоздал бы - и мне бы досталось на орехи! Да и вообще - пусть хоть ползком, хоть верхом, хоть в байдарке по Невскому  - лишь бы вовремя и без замечаний… А я уж, как-нибудь, до пенсии дотяну» - подумалось вдруг офицеру.
Не став «чинить разборки», он вызвал дежурного по роте. Тот бодро доложил, что всё в порядке, все прибыли во время и без замечаний.
- А Степанов? Успел?
- Успел, товарищ командир! Позвать?
- Не нужно, пусть все спят. И ржание в кубрике прекратить! А то устрою ему скачки с препятствиями! То же мне - всадник без головы!
«Точно - без головы» - подумал он про  себя.  «Свалился бы под колёса и кранты, а не сидел бы сейчас и не ржал бы над тем, как обогнал командира верхом на бочке!»
Он позвонил в рубку дежурного по училищу, справился там о том, как без него служила 23 рота. Оказалось - хорошо служила.
Потянувшись до ломоты в костях, он расстелил койку, скинул одежду и блаженно расположил своё тело на армейском ложе. Сначала в нём боролись два чувства - тихая ярость от того, как ведут себя его воспитанники, и гордость за то, что успел воспитать в них чувство ответственности и готовность добиться цели любой ценой.
Потом сон взял своё, мысли запутались, глаза сомкнулись и командир, всхрапнув со вкусом, погрузился в тишину…
И спал он сладко. Без шума от пьющих  соседей, без скрипа старой входной двери в коммуналку, без заботы о том, как утром первым нырнуть в гальюн и умывальник.
И только один раз он проснулся от хохота. Своего хохота.
Это ему приснилось, как мимо него со свистом и гиканьем проносилась его рота. Верхом на водовозках и «поливалках». И, пролетая мимо него, «железные кони» переходили на шаг, а наездники отдавали ему честь, лихо развернувшись в сёдлах, и гудели ржанием, одичавшие от бешеной скачки машины…