Легенды Филфака

Первая публикация в печати: газета "999 экземпляров", 2008 год
Вторая публикация в печати: Издательство Московского Государственного Университета Культуры и Искусств, 2009 год

Истории из 80-х годов

Предисловие к первой части

Дорогой читатель!
Ты держишь в своих руках не просто книжку, а, я бы сказал, сборник легенд из жизни титанов и полубогов, влачивших свое существование в неком университете, на неком филологическом факультете, совсем не в городе Ленинграде и совсем не в стенах абсолютно сгнившего дворца Петра Третьего (каков Петр, таков и дворец).
Любое сходство всех персонажей с реальными людьми совершенно случайное, и не имеет целью кого-либо унизить или, напротив, возвысить ради достижения автором данных строк своих меркантильных задач.
Так, например, сходство доцента Б. с реально имевшимся на не-кой кафедре доцентом Б. вовсе не значит, что мы имели в виду именно его.
И все же, присутствие в кадре знаменитых ученых с настоящими фамилиями допускается автором для создания верного исторического контекста, но лишь в том случае, где таковое присутствие не компрометирует светлую память о них.
Одним словом, в данной книге нет ни слова вранья. И если вам показалось, что где-то автор передергивает, то лишь по той причине, что автора самого передергивает при одном воспоминании о некоторых событиях.
Итак, юный студиозус, если тебе интересны факты доисторические, если ты хочешь знать, откуда взялись те камни, на которых вы с однокурсниками сейчас резвитесь и кувыркаетесь, – вперед, к тайным знаниям о твоей Альма Матер.

 
Кафе «Ронетки»

А знаете ли вы про кафе «Ронетки» в самом сердце катакомб? Не знаете? И никто не знает, и даже двадцать лет назад найти его никто не мог. Тем примечательнее, что две юных первокурсницы, студентки – «целевички» из гостеприимной братской Эстонии умудрились-таки его сыскать, и даже зайти внутрь. А дело было так.
В мрачные 70-е и постпанковские 80-е ситуация с поступлением на филфак была весьма отягощена идеологическими веригами. Просто так поступить, с улицы, так сказать, было иногда возможно, если у вас недюжинный запас здоровья и трезвой памяти. Но если, не дай Бог, у вас случился родственник в Америке, или подозрительная фамилия, заканчивающаяся на «ман» или «берг», или кто-то из бабушек оказался в оккупации не на той географической карте, вход сюда был заказан. Один наш друг, бывший счастливым обладателем сразу двух «достоинств» – неправильной фамилии и отца в США, пять раз по-ступал на филфак, в том числе – в последний раз «по эксперименту», когда экзаменаторы якобы не знали фамилии абитуриента, и все шли под номерами вместо имен. Так вот, в этот последний раз ему прямо сказали:
– Ну не поступите вы к нам. Хватит ходить.
Молодой человек был настолько подготовлен к любым вопросам, что просто так завалить его было невозможно. Его IQ и эрудиция, пожалуй, даже превосходили экзаменаторов, и это был их крик отчаянья. В такой ситуации наш друг даже растерялся – впервые за все экзамены – и спросил:
– А куда же мне тогда поступать?
– А в «Культуру». Там все ваши.

Он только порадовался за то, как здорово кто-то все отклассифицировал, до чего же легка и универсальна эта система, позволяющая без затруднений отнести человека к «нашим» или к «вашим». В дальнейшем, наш друг пошел туда, куда его послали, а в конечном итоге получил все знания, которые хотел, а также разбогател, съездил к отцу и вернулся, но уже в иное время и в ином качестве. Но дело не в этом. Рассказ, собственно, идет о кафе «Ронетки». Я просто привел читателя к объяснению слова «целевички», чтобы, упаси Бог, не по-думали чего предосудительного.
Так вот, поступать на филфак, имея неправильную фамилию или сомнительных родственников, нужно было в обход. Например, через Тарту. Эстонский университет принимал всех, кто хорошо сдавал эк-замены, и в дальнейшем пересылал на обучение на описываемый нами филфак. Со специально заготовленным ярлыком «целевик», или «целевичка». Таковые студенты подчас могли полностью раствориться в артистической толпе местных жителей, и избавиться от своего колорита, приняв облик настоящих питерских студиозусов. Иногда, впрочем, бывали исключения, и некоторые целевики из Краснодара или Новосибирска, например, до конца продолжали носить связанные мамами свитера, говорить на «о» или «а», слушать Валерия Леонтьева и искренне считать всех «хиппи» и «панков» врагами народа.
Одним словом, случилось так, что две юных девушки-целевички, приехав учиться в туманный Питер из не менее туманного Таллина (тогда это слово писалось с одним Н), совсем оголодали в блуждании по темным коридорам, и им захотелось подкрепиться маленьким двойным и свежей песочной полоской за 12 копеек. Кафе на втором этаже было закрыто без объяснения причин, буфет внизу также был заколочен наглухо. Немало поплутав по разным аудиториям, загадочным кафедрам и журчащим сортирам, подруги, сцепившись холодными тонкими пальчиками, пересекли двор и уперлись в покосившуюся дверь.
– Смотри! – радостно воскликнула одна из подруг, – кафе!
И правда, взору девиц открылась ободранная доска, на которой объемными буковками значилось: Кафе Ронетки.
– Наконец-то нас ждет маленький двойной и полоска! – закричала другая девица, и, не без труда открыв тяжелую дверь, они проникли внутрь.
Тут они несколько смутились, поскольку лестница раздваивалась. Вниз она вела только в аудитории, находившиеся ниже ватерлинии, и кафе могло быть только наверху. Поэтому подруги, слегка дрожа от пустоты и прохлады, поднялись по лестнице на второй этаж. Там было еще темнее, и еще одна дверь, совсем уж тяжелая и неприветливая. Но подруги уже настолько настроились на горячий кофе, что остановить их было невозможно. Они открыли и вторую дверь, и оказались… То место, где они оказались, менее всего было похоже на кафе. Скорее, на декорации к мрачному фантастическому фильму, вроде «Головы профессора Доуэля». В полумраке стояли пыльные шкафы с аппаратурой, почти в человеческий рост торчали гигантские студийные магнитофоны «МАГ», похожие на мертвых роботов, не-вдалеке светилось тусклое окошко странной кабины, в которой висела колбаса лабораторного  микрофона и горела грозная надпись «ТИХО! Идет запись!».
Подруги окончательно растерялись, и тут из темноты к ним вы-плыла сама Роза Михайловна Штерн. Но девицы еще не знали ее в лицо, и фонетика Зиндера им тоже была незнакома. Поэтому они на-брались храбрости и спросили:
– Простите, а где здесь кафе?
Роза Михайловна очень удивилась, и ответила, что никакого кафе здесь, разумеется, нет. Но подруги были настойчивы:
– Как же, а на двери надпись у вас: «Кафе Ронетки»
На шум из темноты показался сам Лев Рафаилович Зиндер. Он некоторое время изучал целевичек взглядом, причем его брови то опускались, то поднимались, как бы от удивления, потом его начал сотрясать некий неслышный смех, переходящий в кашель, и он изрек:
– Это не Кафе Ронетки. Это КафеДРА ФонетИки. Надпись облупилась.
Немая Сцена. Занавес.


Доцент Б. и «хирургическая рубашка»

Доцент Б. был известен своей любовью к классической опере. А также тем, что девушкам у него было крайне затруднительно сдавать зачеты. Потому что их, девушек, Б. не видел в упор. Они практически для него не существовали, а были лишь досадной помехой, загоражи-вающей сидящих на втором ряду румяных упитанных мальчиков-первокурсников. Вскормленные домашними харчами, еще не тронутые плесенью декаданса, радостные и белозубые, они дразнили его внимание и манили округлостью бедер. Седые волосики развевались на голове доцента Б., губы вытягивались в трубочку, когда он тянул: «Голу-у-убчик!» и придвигался ближе к объекту просвещения.
Впрочем, были студенты, не противящиеся такому повороту со-бытий, и до определенных пор они могли продвигаться по глубинам функциональной грамматики, пользуясь покровительством нашего доцента. Таков был Ваня Т., фамилия которого прямо противоречила его физической сущности. Ваня был высок и худ, не совсем во вкусе доцента Б., но зато он преклонялся перед своим учителем, и везде следовал за ним. Что, опять же, было отчасти понятно – доцент Б. был автором одного очень толкового учебника, и в своей области был светилом.
Но иные студенты, испытавшие на себе действие слова «Голу-у-убчик», старались держаться подальше от светила, сберегая свою невинность до более подобающего случая. Здесь уместно вспомнить одного славного коллегу, которого в силу ряда причин прозвали Джэкобс. Нет, упаси Бог, он не был американцем, и к известной марке кофе тоже не имел отношения. Джэкобс был нашим парнем, и его псевдоним был вполне мотивированного происхождения. Дело совсем в другом.
В ту пору в моду вошли так называемые «хирургические рубашки» – затейливые мужские... Как бы это выразиться, – «Блузки»? «Кофточки»? В общем, рубашки с массой кармашков, молний, клапанов на липучке и обязательно вшитой сеткой для вентиляции тела. Купить такую красоту в Советской стране было вообще нереально, и мажоры везли все из Польши и прочих соцстран. Кроссовки на ли-пучках, слаксы и хирургическая рубашка. Напомню, тогда слушали Альфавиль, Зиг-Зиг Спутник и Шпандау Баллетт. Это для лучшего представления о времени действия.
Коллега Джэкобс собирался на практику в дружественную страну. Собирался всерьез, ибо отправляли лишь достойнейших. Да простит меня читатель, в этом месте я сделаю существенное отступление от темы (хотя, может быть, именно отступления и составляют главную ценность нашего рассказа, поскольку в них раскрывается подлинный исторический контекст).
Для того, чтобы съездить на двухнедельную практику в какую-то несчастную братскую страну, необходимо было пройти три (ТРИ!) политических экзамена, соответственно, на малом, среднем и большом парткоме. Партком – это не существительное «парток» в творительном падеже, а коммунистический партийный комитет, который заседает и решает, поедешь ты или нет. Партком состоял, в общем, из знакомых лиц, но они, эти лица, внезапно перерождались, и всерьез начинали задавать вопросы типа:
– А кто, скажите пожалуйста, председатель Коммунистический партии Мадагаскара?
– Простите, но я же еду в Венгрию…
– А если венгерские товарищи спросят у вас «Кто председатель Коммунистической партии Мадагаскара», а специалист из Советского, понимаешь, Союза – не знает ответа? А?! Позор!
– Хорошо, председатель компартии Мадагаскара – Вадко Чегарами.
– Э-э-э… Так… Ладно… Еще вопрос – сколько Героев Социалистического труда живет в вашем районе? Вот вы, студент, в каком районе живете?
– Красноленинском.
– Вот в вашем этом самом районе, сколько Героев Соцтруда жи-вет?
– Э-э-э… Восемь!
– Тэк-с-с… Назовите их!
– Соймен Вахидович Визиров, потомственный дояр; Иван Оку-лович Петровцев, стахановец литейного цеха, Багрит…
– Так, спасибо, вы свободны. Готовьтесь к городскому парткому.

Но иные студенты не проходили комиссии, и дальше города Чоп их не пускали. Оттуда пошло выражение «Не говори Гоп, не переехав Чоп».
В общем, коллега Джэкобс прошел все парткомы и счастливо съездил в братскую страну, откуда привез себе хирургическую ру-башку, кассету «Бронски Бит», и автору этих строк – узкие очки «Слик», чтобы попсоваться.
В таком-то виде, в штанах-бананах, кроссовках «адидас» и в хирургической рубашке он засветился на кафедре перед доцентом Б.
Доцент Б. сперва обрадовался приезду свежего отрока: «О! Вы вернулись!», а затем он уставился на рубашку. Там было на что смотреть. Сквозь сеточку нагрудного клапана просвечивала загорелая кожа коллеги Джэкобса, висюльки замочков молнии так и манили вцепиться в них и начать расстегивать, расстегивать…
Надтреснутым голосом протянув «Голу-у-убчик», доцент Б. на-чал приближаться. Коллега Джекобс моментально оценил обстановку и отодвинулся, но оказался прижат к шкафу со словарями.
– А скажите, что, вот эти кармашки еще и отстегиваются, – вкрадчиво спрашивал доцент Б., а его дрожащие пальцы тянулись прямо к застежкам.
– Нет, нет, это фальшклапана! – сдавленным голосом крикнул коллега Джэкобс, и стал отдирать желтые старческие пальцы доцента Б. от своей одежды. Но доцент Б. крепко вцепился и дергал тугую не-поддающуюся молнию на самой грудке коллеги Джэкобса.
Его надо было спасать. Кто-то из нас случайно пробежал между ними, на ходу отбив руку доцента в сторону, и с криком: «Джэкобс, нас срочно вызывают!» вытолкал коллегу из кабинета. Там, в темноте коридора, коллега Джэкобс долго приходил в себя, отирая холодный пот со лба и тихо ругаясь. Больше он никогда не надевал хирургическую рубашку.


Доцент Б. и стог сена

Каждый причастный к изучению русского языка студиозус обязан был хоть раз съездить на практику. Те, кто внушал политическое доверие партийным боссам факультета, могли рассчитывать на Венг-рию, и даже на Югославию. Вернувшиеся из последней начинали изъясняться странными фразами, вроде «Живе лепый друг Тито» и «Нема туризма бэз сэксу». Также, сербы путали отчества с фамилиями, и многие вернувшиеся сами начинали путать, он Петрович или Петров. Вернувшиеся же из Венгрии ругались страшным словом «Визи-Бузи» и знали, что нельзя носить красные носки по пятницам. На все попытки расспросить подробнее, замыкались и отвечали одно: «Нем тюдом, орос водёк».
Те же, и к ним принадлежал автор сих строк, кто безнадежно прогнил в идеологическом плане, и кого на пушечный выстрел нельзя было подпускать к иностранцам без риску осрамить отечество, отправлялись в глушь, собирать диалекты самых удаленных уголков области.
Доцент Б., разумеется, заведовал отправкой наиболее юной мужской части студенчества по деревням. Вот его комментарий:
– Голубчик, я мыслю себе так: я буду лежать на солнышке, в га-маке, а невдалеке будут пастись два юных, румяных отрока. В конце идиллии я всем поставлю отметки за практику, и нам останутся лишь воспоминания об этом лете…

Воспоминания, действительно, остались. Доцент Б. ткнул пальцем в карту и прошептал: «Голубчики, вон туда». По его расчетам, деревня вполне подходила – дикая, но с почтой и школой, так что связь можно было держать (напомню, сотовых телефонов тогда не существовало). Сам он обещал приехать в разгар событий. Нас было двое в том десанте: вторым как раз был студент Петрович. Но Петровичем его прозвали не сербы, а мы, за практическую хватку и непобедимое чувство юмора.
Очень быстро выяснилось, куда упал черный ястреб. Карта, по которой нас десантировали, была шестидесятых годов, и  с тех пор многое изменилось. Школа была ликвидирована, и от нее остался, как и везде в подобных деревнях, лишь огромный разоренный дом с об-рывками учебников по углам. Почта тоже закрыта, поскольку власти делали вид, что и адреса такого нет. Непомерной величины стрельчатая церковь из красного кирпича превращена в склад железа, которое, впрочем, тоже никому не нужно и брошено. Но поверьте: она есть, эта деревня. Вы едете на автобусе от города, названного в честь эстонского сапожника, заделавшегося красным комиссаром. Проезжаете Хрель, за ней – Захрелье, потом – Сось, за ней – Засосье, потом бросаете автобус и идете пешком ровно 12 км по полю. И вот вам – деревня Вилголово. Это название изменено, а четыре предыдущих – подлинные.
Итак, мы пришли. Школы нет, а мы в ней по плану должны были ночевать. Денег нет, поскольку не предусмотрено, и снимать хату мы не можем по этой причине. Диалектов нет, поскольку при первой же попытке услышать местный говор, произошел следующий диалог:
– Здравствуйте, дедушка. Давно здесь живете? Расскажите, как тут…
– О, вы студенты из Питера? Как это волнительно. Помните, у Михаила Юрьевича Лермонтова, в «Мцыри» – «Ко мне он кинулся на грудь, но в горло я успел воткнуть…»
– Дедушка, да вы лучше расскажите, вот, как тут коров доят, сено косят…
– Какое сено, какие коровы, вы что, телевизор не смотрите? Вот послушайте лучше: «Люблю Россию я, но странною любовью…»
В общем, народ говорил на образцово-показательном литературном русском языке, и цитируемость Лермонтова и прочих русских поэтов доходила до 60% от общего разговора. Нас это заинтересовало, и мы спросили, откуда они все это знают.
– Да в клубе в нашем, понимаешь, библиотека, только там все книги до буквы Т, на Толстом обрываются. Делать все равно нечего, вот мы эти книги здесь который год читаем, уже наизусть все выучили.
Клуб! Вот спасенье! Мы отправились туда. Клубом заведовала девица Светка, 20 лет от роду. В клубе мы и поселились, в ее кабинете. Диалектов особо собрать не удалось, и мы стали наблюдать за ме-стными нравами. А нравы эти оказались весьма драматичными, не сказать хуже. Вот некоторые события.
В первую же ночь мы были разбужены страшным гвалтом – девичьи голоса доходили до визга, потом сыпалась страшная брань, возня, что-то билось, рвалась какая-то ткань. Затем были слезы, затишье, причитания – и по новой, треск, брань и жуткие, нечеловеческие вопли. Мы с Петровичем храбро прятались в кабинете заведую-щей, и когда все стихло, вышли наружу. Было уже под утро. Светка меланхолично курила на крыльце.
– Света, что случилось? Может, нужна какая помощь, или уже поздно – всех убили?
– Нет, ребята, все нормально. Просто тринадцатилетняя Алеська Перельмутер у своей старшей сестры, Ленки Перельмутер (ей двадцать вот стукнуло) любовника увела, Пашку-тракториста. Вот и разбирались.
– А что же этот ваш Паша?
– А Пашке что? Он обеих побил, вон напился, пьяный на берегу лежит без сапог.

Наутро, пока мы приходили в себя, состоялось новое явление. В кабинет вплыла – «а сама-то величаво выступает, будто пава» – до-родная дама с удивительным, младенческим выражением лица и не-вероятно красивыми волосами. Волосы эти, ровные и гладкие, были чернее смолы, и отливали шелковым блеском, как воронье перо. Дама вложила в руку заведующей Светке огромные портняжные ножницы и ласково попросила:
– На вот, отрежь, сделай милость…
Светка вздрогнула и сказала:
– Да не буду я тебе резать…
Но дама продолжала упрашивать, Светка взяла прядь ее волос в руку, как бы взвешивая, и в последний раз переспросила:
– Не жалко?
– Да чего же их жалеть, еще отрастут. Ты ж знаешь меня…
Да, Светка знала ее. Ее знали все. Это была местная сумасшедшая. Но не в том понимании, как обычно представляют таких людей – с безумным взглядом и слюной изо рта. Нет, эта производила вполне благообразное впечатление, говорила связно, и из глаз ее струился нежный ласковый свет. Голос ее журчал, как ручей, и тем удивительнее было узнать про нее то, что нам поведали.
Эта дама жила с одним молчаливым водителем самосвала, которого в деревне не любили, и он был вроде изгоя – да еще пьянствовал и дрался постоянно. От него она рожала детей, одного за другим. Старшая, Танька, сама себя звала «Танька-Оторванька». Ей было, дай Бог, лет десять, она нигде не училась, возглавляла банду местных мальчишек и заодно управляла всем народившимся хозяйством сумасшедшей Гали (так ее звали). Сама Галя, родив, детей переставала замечать и готовилась рожать следующего.
– Эй, Танька!
– Я Танька-Оторванька!
– Слушай, Танька-Оторванька, что в школу не ходишь?
– Я не хочу учиться. Я замуж хочу. Вот женюсь на ком-нибудь, и уеду от вас.
За Галей как-то заметили, что она опять готовится рожать. У нее уже было пять детей к тому времени. Все посмеивались: «Куда ей столько». Потом, как-то утром, смотрят – Галя без живота, а детей не прибавилось. На нее начали коситься не по-доброму. А потом Танька-Оторванька во дворе всем рассказала, что мамка-то давеча утром на кухне родила. Как? Присела, поднатужилась – и родила потихоньку, пока дети спали. А Танька не спала, все смотрела. Вот, значит, родила, ребенка придушила и в печку сунула. Сожгла, значит. Мальчик был.
Как побежали люди, как вызвали милицию – чуть вся деревня не восстала. Милиция приехала, не верила. Пришли к ней. А она им: «Вот, щец покушайте, только что в печку щи поставила». Милиционеры-то горшок со щами из печки вынули, золу разгребли – и косточки нашлись там детские. Тогда поверили. Долго говорить не могли, не то что кушать. Хотели посадить за детоубийство – да на кого тогда всю эту ораву оставлять? По детдомам распихивать? Так, махнули рукой, уехали на своем «газике». Только народ с тех пор Гали сторонился. Не могли люди забыть про горшок на косточках.
А тут звонок – доцент Б. приезжает, причем, собака, вечером, то есть, с ночевкой. Мы уж ему объясняем – нет здесь места, сами под столом в кабинете спим. А он – ничего, приеду-разберусь, голу-у-убчики.
Гром и молния, ливень, как из ведра. Клуб отвратительно отсырел, вечером была сельская дискотека, и его еще и прокурили. Мокрый, но счастливый, кутаясь в плащ-палатку, является доцент Б. Мы ему мрачно показываем на единственный диван и палатку, рассте-ленную на полу – по очереди мы спим, один на полу, завернувшись в палатку, другой – на диване. Потом меняемся. Третьего места нет.
– Правильно! И не надо! Я уж как-нибудь между вами…
При этих словах мы с Петровичем выбежали из клуба. Погода нам благоприятствовала – дождь внезапно утих, вышла луна, освещая дорожку к берегу реки, где приветливо стояли два стога сена, готовые нас принять. Петрович зарылся в сено и сразу заснул, а я стал слушать отвратительный писк комаров, пробивающихся ко мне сквозь стог. Сено кололось, от пыльцы хотелось чихать, и в стоге было нестерпимо жарко. Все проклиная, я вылез из сена, искупался в ночной реке и стал бродить по окрестности в ожидании рассвета.
Утром доцент Б. был мрачен. Комментировал он этот так:
– Я-то думал, что буду мирно полеживать, а вокруг меня будут пастись два юных упитанных отрока, а вы вот как меня встретили…
Мы дружно посадили доцента Б. на автобус, чтобы он никогда к нам больше не возвращался. А в деревне в это время царило веселье – в сельпо завезли ягодную шипучку, крепостью в полтора градуса, в бутылках из-под шампанского (это при сухом-то законе, действовавшем официально на время страды), и народ радостно накачивался ею. И шипели все, и шла розовая пена из ушей, и было все хорошо. Как сказал тракторист Паша, «Я б и ром-бабами наелся до такого состояния».




Мана Пунчароен и агенты КГБ

Жил на свете человек по имени Мана Пунчароен. Он был королевских кровей, но наследным принцем не являлся. Более того, за революционную деятельность в своей стране был почти арестован, но из окна увидел агентов охранки, окружающих его дом, по пожарной лестнице выбрался на крышу, перепрыгнул через забор, и побежал. Так он бежал очень долго, и из родного Тайланда добежал сперва до Западного Берлина (тогда, напомню, еще существовала стена, разделявшая Берлин, да и весь мир, на два враждующих лагеря), там быстро поступил в университет, и уже с немецким паспортом приехал на наш филфак учиться русскому языку. Вот так, проделав огромный путь, он добежал, наконец до нашего города, и поселился за занавеской в комнате у Уткина и Тарасюка.
Мана был мужик видный, не чета всем остальным тайцам. Косая сажень в плечах, за два метра ростом, сразу видно, что их королевская кровь была разбавлена русской, хоть и сто лет назад. Женщины перед ним устоять не могли, несмотря на то, что лицом он был – ну типичный таец. Но он был человеком порядочным, и, выбрав себе самую красивую польку, так с ней и жил, без особых похождений. Тем более, что приключений у него было достаточно.
Как и у каждого иностранца, у Маны был прикрепленный к нему «куратор» из КГБ, незаметный человечек, который сразу Мане объяснил, что он – просто его друг, и по долгу дружбы он обязан знать, куда Мана ходит, с кем общается и о чем думает. Мана был человек простодушный, и человечку поверил. Более того, однажды Мана имел большую неосторожность рассказать этому «куратору» о своей профессии. А Мана по профессии был не кто иной, как инструктор по тайскому боксу. Услышав об этом, человек из КГБ очень задумался и погрустнел, но виду не подал и ушел над чем-то хлопотать.
Через некоторое время, когда Мана уже совсем забыл о том, что и кому рассказал, его «покровитель» пришел крайне веселый – знаете, как у этих агентов КГБ бывает такая напускная оживленность, когда они хотят вас уговорить сделать что-то пакостное, подбить на какую-то глупость, за которую вам же потом придется расплачиваться – и с порога прямо сказал, чтобы Мана собирался.
– Привет, Мана! Помнишь, ты рассказывал мне про тайский бокс? Хочешь позаниматься в спортзале? Там собрались мои… Э-э-э… Друзья… Да, друзья! И прямо все тебя ждут, говорят: «Ну где же Мана, пусть придет и нам покажет». Пойдем-ка прямо сейчас.
– Карашо. Час аденус, – сказал Мана и стал все серьезно собирать. КГБшник с удивлением, поводя бровями, смотрел на то, как аккуратно Мана упаковывает учебник, кимоно и специальный металлический «начленник» на завязочках – это чтобы не отшибли главный орган. В тайском боксе бьют страшно и везде, без ограничений. Это вообще очень травматический вид борьбы, нацеленный на убийство – в таком виде, во всяком случае, он существует в притонах и гетто Тайланда. Мана рассказывал: если каждый владеет с детства тайским боксом, нужно иметь хотя бы нож как преимущество. Но ножи появились у всех, и тогда нужно было против ножа иметь пистолет. Когда у всех появились пистолеты, люди стали носить в кармане гранату. Эскалация насилия дошла до того, что жить Мане стало очень тяжело на родине, и он, в конечном итоге, вынужден был бежать.
Так вот, «куратор» повел Ману в спортзал. Как рассказывал затем Мана, он понятия не имел о том, что такое «Большой Дом» на Литейном, и ничего не подозревал, когда его провели внутрь. Там, в одном из корпусов, действительно был спортзал, в котором занимались оперативники – мастера рукопашного боя. Они показались Мане очень смешными, и он стал во весь голос над ними смеяться. Оперативники думали, что они очень крутые, и круто занимаются своей устаревшей смесью детских приемов из разных стилей борьбы. Они спросили, над чем же Мана смеется. Мана им ответил, что они занимаются ерундой, а не тренируются, и такими приемами в Тайланде даже ребенка не отшлепать. Оперативники очень обиделись – у них вообще с чувством юмора туговато – и попросили Ману, раз он такой умный, им показать, что он может. И они выстроились против него – десять против одного. Мана надел свой «начленник» и…
Дальнейшее напоминало легенду о Затоичи. Мастера восточных единоборств разлетались по воздуху, как котята, шмякаясь на татами в самых немыслимых позах. Мана пожаловался, что ему не удалось и трех минут поразминаться. Оперативники слетелись со всего спорт-зала, и через секунду уже стонали, лежа на полу и потирая ушибленные места. «Куратор» стоял бледный, как полотно и трясся. У Маны изъяли паспорт с визой, и вернули назад под подписку, что он никогда, никому и ни за какие деньги не расскажет о том, чем владеет, и не покажет учебников. Если он, Мана, хоть раз только заикнется о том, что такое тайский бокс и как он выглядит, его, Ману, в 24 часа вышлют из СССР и запретят когда-либо возвращаться.
Потому что это не простой зал, и с ним боролись не простые «друзья» - тут ему все карты открыли.
«Я был идиот», - так коротко заключил Мана свой рассказ. Конечно, автору данных строк Мана все-таки показал и «начленник», и учебник, но только по строжайшему секрету, и под обещание никому не рассказывать.
Которое автор свято хранит до сих пор.


Человек с журфака

О том, кто такие «журналисты», на филфаке ходили легенды. Вообще, филфак всегда задирал нос и смеялся над всякими «химика-ми» и «географами», что не всегда было обоснованно. Так, про «хи-миков» говорили, что они все одинаковые, и ходят в одинаковых пиджаках фабрики Володарского, и носят свои конспекты в одинако-вых «дипломатах». Это было довольно верно, и когда наши друзья устраивали очередной День Первокурсника, решили сделать пародию на «химиков». Но где было взять столько одинаковых пиджаков и дипломатов? Ответ кто-то подсказал гениально: у «химиков» же. «Химики», ничего не подозревая, дружелюбно одолжили нам свое имущество, и мы сделали на них злую пародию. Они, правда, ничего не поняли.
Про остальных же ходила шутка:
– Знаете ли вы, чем отличается МатМех от МехМаша?
– У одних мех спереди, у других – сзади.
Что касается «журналистов», главным их недостатком, раздра-жавшим филологов, было верхоглядство. Они учились – понемногу, чему-нибудь, и как-нибудь. Так, на экзамене по западной литературе, вытащив билет по теме «Гамлет» Шекспира, юная «журналистка» сказала, что, к сожалению, не успела прочитать этот роман. На заме-чание преподавателя, что Шекспир, вообще-то, писал пьесы, она вы-таращила глаза:
 – Вы что, Гамлет – пьеса?!!
Потому, что для написания статей в газетки не нужно много знать. Нужно правильно тусоваться и уметь болтать обо всем, не вда-ваясь. Что, куда не вдаваясь? А никуда.
Но были среди журналистов и вполне достойные люди. Не-сколько человек даже прославились настолько, что будут упомянуты в этой книге. По хронологии, начнет с того студента, которого выгнали с журфака в самом начале 80-х годов. Имя его не сохранилось в памяти, поэтому если кто узнает себя – отзовитесь, мы откорректируем.
Итак, студент Н. был раздолбаем, но творческой личностью, и изобретал множественные формы борьбы с системой, которая его раздражала. До некоторых пор это ему сходило с рук. Вот две истории.
К нему подселили студентов из Вьетнама. Их было чуть ли ни шесть человек, они непрерывно болтали, жарили вонючую селедку, скупали алюминиевые тазы в хозмаге и хранили их под кроватью до отправки на родину. Они были очень организованы и патриотичны при этом. Воспользовавшись последним, студент Н. рассказал им следующую инструкцию к проживанию в Советском Общежитии:
 – Когда в 6:00 утра по радио звучит гимн Советского Союза, необходимо встать по стойке «смирно» и слушать весь гимн до конца. Лежание под гимн – это неуважение к стране.
Он хотел пронять их этим. Не тут-то было! Они исправно вста-вали в 6 утра, преисполненные благодарности Советской стране, и по стойке «смирно» слушали его, и слезы счастья были в их глазах. Сперва студент Н. радовался своим организаторским способностям, и его забавляло, что у него был свой собственный почетный караул. Но потом ему все надоело, тем более, что часто по утрам его мучил «бодун», и самому ему вставать в шесть утра было тошно. Но вьетнамцы не понимали: как это, звучит гимн его страны, самой лучшей страны на свете, почему этот человек лежит и затыкает подушкой уши? Они тормошили его, пытались поднять, но он был тяжел.
– Вставай-вставай, твой гимн играет. Пропустишь! Потом плакать будешь, себя ругать. Что, опять заболел?
– Отстаньте! Сами стойте…
Это его и сгубило. Вьетнамцы пошли в Интеротдел факультета и пожаловались, что у их советского соседа низкий патриотизм. Не встает под гимн в 6 утра, каждый раз болеет. В Интеротделе сперва не поняли: кто встает, когда и зачем. Вьетнамцы, наперебой коверкая слова, размахивая руками, стали объяснять, что их сосед – хороший человек, который по дружбе их научил всем правилам, и что они их свято блюдут, но сам он – несознательный, не соблюдает то, чему их научил.
Представитель Интеротдела позвал представителя Первого от-дела, и они вместе долго смеялись. После чего объяснили вьетнамским студентам, что им теперь разрешается не вставать под гимн за хорошую учебу. И перевели их в другое общежитие.
Затем пришли к студенту Н., спокойно дрыхнувшему в общаге вместо лекций, и довольно грубо растолкали его. Ему, позору общества, было сделано последнее предупреждение.
 – Угу, - сказал студент Н., но выводов для себя не сделал.
Через некоторое время к нему подселили студента из Африки. Молодой человек приехал всерьез учиться, и все старался сделать, как положено. Если студент Н., в те часы, когда не пил пиво, лежал на боку с машинописной копией какой-то литературы, явно не входящей в программу обучения, то молодой африканец решил проявить усердие, и своим раченьем доказать, что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Ангола славная рождать. На первой лекции ему объяснили, что нужно найти студенческую библиотеку, записаться в нее и взять 20 килограммов книг по списку. Африканцу не терпелось скорее прочитать все эти книги и приобщиться к языку Ленина и Толстого. Поэтому, ничтоже сумняшеся, он задал простой вопрос своему соседу, студенту Н.: «Как записаться в студенческую библиотеку?»
Студент Н., услышав вопрос, перевернулся на своей койке лицом к собеседнику (до этого он лежал лицом к стене), внимательно изучил радушно-наивное смуглое лицо студента из Анголы, его широко открытые добрые глаза, прищурился, и сказал примерно следующее:
 – О, это очень просто, мой друг. Ты идешь на Первую линию… Надеюсь, ты знаешь, где Первая линия?
Негр с готовностью закивал головой.
 – Тогда все еще проще. На Первой линии ты находишь Журналистский факультет – впрочем, ты уже знаешь, где он расположен. Далее, ты поднимаешься на второй этаж, и поворачиваешь не внутрь журфака, а в противоположную сторону – в противоположную, понял?
Негр опять кивнул.
 – Там видишь дверь с надписью: Студенческая библиотека. Смотри не перепутай. Открываешь дверь, проходишь прямо. Видишь стойку, а за ней стоит красивая девушка. Подходишь к ней, протягиваешь ей свой студенческий билет, смотришь ей прямо в глаза, и говоришь: «Замастурбируйте мне, пожалуйста».
… Вот после этого студента Н. действительно выгнали с журфака. На этом следы его теряются.


Ночь дурака

В упомянутой нами «шестерке» было принято с душой встречать ночь на первое апреля. Грядущий день дурака должен был уже утром встретить всех обывателей широким размахом издевательств, ловушек и всяческих хитроумных пакостей. В ту ночь, о которой идет речь, объединились зловредные усилия сразу нескольких неблагонадежных студентов. Один из наших приятелей вспомнил, что комендант общежития – дама, завалившая защиту диплома. Это хранилось ею в строжайшей тайне, и тем гаже была его задумка. Он нарисовал объявление, в котором неприлично переврал фамилию комендантши, и суперклеем насмерть прилепил его на лестнице общежития. В объявлении говорилось, что сия гражданка может придти за своим поганым дипломом, который был ею провален в свое время, в любой момент в деканат факультета. Дальше ребята решили отыграться на любовнике комендантши, который, как барин, жил в отдельных покоях. На черной лестнице были найдены чугунные радиаторы отопления, и ими был полностью завален выход из его комнаты. Но этого показалось мало, и сверху поставили помойное ведро. Отойдя в сторону, мы увидели, что у данной композиции есть что-то общее с кораблем, и посему в помойное ведро воткнули старую швабру, а на нее повесили парус из чьей-то выброшенной циновки. В этот самый момент комендантшин любовник проснулся от шума и попытался выйти из своего логова. Как ни странно, он немало развеселился и принял участие в дальнейшем безобразии. В коридоре были отловлены наивные венгерки, которые занимались столь невинными пакостями, что нам стало смешно. Они прислоняли к дверям своих знакомых бутылочки с водой. В общем, понятно – утром человек открывает дверь, бутылочка падает, и вода выливается через порог в комнату. Мы подняли их на смех и научили реальным гадостям. Когда до них дошло, что шутить надо злобно, желательно, с ущербом для здоровья того, над кем шутят, они разошлись вовсю. Вместе с ними мы связали между собой ручки дверей комнат, расположенных напротив друг друга, так, что никто не мог открыть дверь с утра и попасть в туалет. Затем переплели веревку по всей длине коридора, и общежитие стало вообще непроходимым. Тут были отловлены англичане, устраивавшие довольно опасные засады на дверях – открываешь дверь, а тебе на голову падает засаленная чугунная сковородка. Вместе с ними мы «заминировали» душ, связав между собой всю оставшуюся посуду, отмокавшую от грязи на коммунальной кухне. В общем, вошедшему в душ на голову должна была упасть целая композиция из кастрюль, сковородок и ковшей. В завершение, мы расписали издевательскими надписями оставшиеся нетронутыми двери комнат, поменяли местами все таблички – «М» и «Ж», «рабочая комната» и «профилакторий», а на сохранившейся с царских времен кровати, стоявшей на пути к чердаку,  расположили чучело дамы легкого поведения, для чего одному из нас пришлось пожертвовать комплектом белья его жены и париком. К утру, поняв, что общежитие полностью выведено из жилого состояния, мы разошлись по комнатам и крепко заснули.
Утром пакости продолжились на самом факультете. На доске объявлений первого курса один из наших коллег приклеил объявление: «Всем студенткам первого курса срочно пройти дефлорацию в кабинете 36 поликлиники Университета. Не прошедшие – Не будут допущены к летней сессии». Целевичка из солнечного Туркестана, Джамиля Махмудова, долго изучала это объявление через толстые стекла очков, и затем пошла, сокрушенно вздыхая: «Вай, опять срочно… Все им надо срочно… Как успеть все, не понимаю. Вдруг будет очередь большая…»
Мы отловили простодушную Джамилю и учинили ей допрос:
 - Джамиля, что так расстроилась, однако?
 - Да вот, говорят, надо срочно проходить эту… Дефлорацию… Все им срочно, да срочно…
 - А знаешь ли ты, Джамиля, что такое – Дефлорация?
 - Э, не-ет…
Мы вкратце объяснили юной девушке. Медленно краснея, она расплылась в недоверчивой улыбке:
 - Э-э-э… Зачем такое делать вообще?
 - С Первым Апреля, Джамиля! Это шутка!
 - То есть, не надо иди в кабинет?..
Удивительна покорность восточных народов своей судьбе.

Комендантшин любовник всех заложил, и в деканате раздался «резонанс». Все отечественные студенты, принимавшие участие в ночном перформансе, лишились права на год  жить дальше в данном общежитии. Некоторая часть переехала в дальнюю общагу, в Петергоф. Там началась другая страница истории, называемая «Жизнь с геологами».


Жизнь с геологами

Геологи снисходительно относились к убогим филологам, отобравшим у них элитный второй этаж общаги. Они понимали, что сюда, в Петергоф, сосланы люди не по своей воле, и за это их уважали. Сострадание же филологи вызывали своею хрупкою организацией, болезненностью и излишней чувствительностью. Сами геологи пили технический спирт, могли ничего не есть, и часто ездили в такие экспедиции, которые среднего филолога могли вполне убить. Геологиче-ские женщины также отличались крутым нравом и железным здоровьем. Если «геологиня» залетала после очередной дискотеки или экспедиции, то к врачам не обращалась – наливала ванну кипятка, ложилась в нее и выпивала бутылку водки. И все рассасывалось.
Коктейль геолога, к которому они тщетно пытались приучить филологов, проживавших по соседству, не отличался от любимого коктейля полярника, и рецепт его было прост: 50 спирта на 50 спирта. Вот с этим была связана одна опасная история, про которую расска-жем.
Как-то раз один геолог, приобщившись к компании филологических женщин, пел им песни под гитару, разводил любимый коктейль и рассуждал о жизни. Дело было вечером, на том самом втором этаже, который упоминался выше. За окном была зима и ночь, спешить было некуда, и геолог объяснял пользу чистого спирта. Девушки наотрез отказывались пить, и только снабжали геолога чистой водой, которой он запивал свой коктейль. Видя, что этого человека ничто не берет, коварные «филологини» решили поставить эксперимент, и во вторую кружку, где должна была быть вода для «запивки», тоже доверху налили девяностопроцентный спирт. Геолог взял первую кружку в руку, готовясь между сентенциями сказать тост «за дам»:
– Я вот не понимаю вашего так называемого искусства, лишен-ного конкретики. Вот этот ваш Гребенщиков – игра слов, и никакого практического смысла. Все это вторично, ценно лишь для него самого и… Впрочем, за вашу юную красоту я пью свою третью кружку…
С этими словами он, запрокинув голову, осушил кружку спирта и потянулся за «запивкой». Девушки угодливо пододвинули ему вторую кружку спирта. Геолог разом проглотил вторую кружку… И задохнулся. Он выпучил глаза, зевнул несколько раз, как карп, выта-щенный на берег, бросился к окну и распахнул его. С ужасом девушки наблюдали, как он ракетой вылетел из окна и упал в снег, жуя его на ходу. Съев примерно полсугроба, он встал, пошатываясь, отряхнулся и ушел в ночь.
Примерно через пять минут он появился снова в дверях комнаты девиц с филфака, грустно посмотрел на них и сказал:
– А ведь вы могли меня убить этим…
Обиделся и пошел к себе, на верхние этажи. Больше он с «фило-логинями» не общался. Не терпят геологи предательства.
 

Штык и Перо

«Я хочу, чтоб к штыку приравнялось перо», - сказал известный пролетарский поэт-футурист. Имел ли он в виду перо уголовничка, или перо плакатное – мы не знаем. Поэтому будем исходить из по-следнего.
В советское время язык плаката являлся основным. Плакаты смотрели на нас со всех сторон: с крыш, со стен домов, из коридоров больниц, из закоулков университета. И даже иногда – с деревьев в парке. Студентов, владевших плакатным пером, ценили особо. В армии их освобождали от физического труда, в институтах и университетах их снимали с занятий, и все ради того, чтобы «освежить» средства наглядной агитации. Запершийся в пустой комнате с банками красной туши, пером и линейкой студент мог неделями имитировать занятость, «рожая» постепенно какой-нибудь «Боевой листок» или стенгазету.
Чтобы держать студентов в правильном пропагандистском тонусе, руководство факультета всегда знало, на какую именно злобу дня нужно рисовать плакаты. Так, в горбачевскую бездарную эпоху «борьбы с алкоголизмом и самогоноварением», был объявлен конкурс на лучший «антиалкогольный» плакат.
Студент Большутин нарисовал недоношенного младенца с синдромом Дауна и треснутой головой. Мрачный, как бы сочащийся текст гласил: «Мама, не пей». Плакат был украден с выставки некро-реалистами.
Студент Страннолюбский сделал попурри из песен Аквариума, Странных Игр и Кино. Плакат-«кватроптих» в одной своей части изображал двух пьяниц, держащихся друг за друга, и один из них объяснял другому: «Но чтобы стоять, я должен держаться, Корней!» В другой части пьяный полз к лежащему на земле магнитофону «Весна-202», из которого раздавалось: «Я начинаю движение в сторону «Весны»! В третьей части еще один пьяница шел в темноте, опрокидывая ряд пустых бутылок. Текст гласил: « В потемках истории, в сумраке ночи иду я на ощупь…» Что было в четвертой части – уже никто не помнит. Плакат сей был замечен студенткой с немецкого отделения, которая в то время была очень близко знакома с БГ. Она, с молчаливого согласия Страннолюбского, утащила «кватроптих», и на 1 апреля вывесила его у Гребенщикова на кухне. Мастер был несказанно рад.
Студентка Гагарина заметила богохульную вещь. Атеистическое руководство факультета подрядило некоторых комсомольских акти-вистов нарисовать издевательские плакаты на тему религии. Сие паскудство было развешано и в университете, и в общежитии. Особенно огорчил Гагарину плакат, на котором студент-доходяга на четвереньках бил поклоны лоснящемуся от жира попу, а текст гласил: «Студент! Не заигрывай с Боженькой!» Гагарина не вытерпела и нарисовала пародию на этот плакат. В ее версии, студент и боженька пили портвейн вместе на облачке, и было им хорошо. В ночь Дурака, на Первое апреля (о чем уже рассказывалось в соответственной главе), когда пришла пора всем делать гадости, она намертво приклеила свою пародию на дверь ближайшего, как ей казалось, комсомольского активиста Уткина. Уткин распахнул дверь, бросил взгляд на плакат, его густые красивые брови поднялись над бледным лицом, он вздрогнул и с каким-то ужасом в голосе спросил Гагарину: «Откуда?... Откуда ты узнала, что про Боженьку рисовал плакат именно я?..»
Так, по словам Гагариной, ее руками Бог пометил атеиста.

Клаус из Штази

Как-то раз было объявлено Большое Комсомольское Поручение – кто из студентов выпустит самую лучшую стенгазету, тот молодец. Один наш знакомый взялся за дело и, в известной степени владея эзоповым языком, подготовил весьма антисоветский плакатец. Задача была – изобразить дружбу народов. Наш приятель, незадолго перед этим посетивший некую буржуазную выставку, запасся богатым на-бором западногерманских глянцевых журналов и проспектов. Долго ломал голову – как назвать стенгазету? Наконец, решил – «Панорама». И без идеологии, и свежо. В то время все газеты назывались похоже: «Боевой Листок», «Факел», «Вымпел», «Пламя» и т.п. На их фоне, слово «Панорама» выглядело даже оригинально. Но вместо того, чтобы воспользоваться плакатным пером и красной тушью, он взял мрачные темно-зеленые и черные фломастеры и изобрел довольно зловещий собственный шрифт. По содержанию тоже ничего особенного в газете не было – правда, вместо рекламы светлого советского образа жизни газета информировала о жизни в Западной Германии, которая была неплоха… И ни единой заметки о массовых манифестациях, маршах протеста, безработице и наркомании в западных странах вообще. Все это перемежалось красочными коллажами из германских журналов. Наш друг гордился своей газетой, которая провисела на стене общежития до самого вечера. Пришел даже идеологический инструктор из «комитета комсомола», но и он не нашел криминала в газете. Уже пахло перестройкой, Горби был у власти, и власти «либеральничали». И вдруг… Газета исчезла. Поиски ее привели, как ни странно, к немцу. Только к восточному. Клаус из ГДР был очень хорошо накачан идеологически, и на вопрос, зачем он порвал на части (предварительно сфотографировав для отчета куда надо) хорошую газету, утвержденную «комитетом комсомола», разразился настоящей истерикой:
– Это не есть кароший газета, дас ист айне идеологическая диверсия! Ти есть враг мой страна!
– Минуточку! Эта газета прошла уже проверку нашими идеологами…
– Ты есть, как это… Двуличный! Ваш идеология не бдительный! Ви уже пропустили страшный вещь!
– Это какую?
– Пластикатовий пакет! Пакет с картинкой с пропаганда западный образ жизни! У вас теперь все с ним ходят!
– Не понял, и что?
– Там на картинке – страшный вещь. Я не об этом… Твой газета унижает мой народ.
– Помилуй, Клаус, чем я унизил твой народ? Я вообще говорил о другой стране…
Клаус встал в позу оперного певца, закатил глаза и буквально запел:
– Наш народ всю жизнь есть строиль нормальный жизнь. Но у нас фсе еще трудно жить. Ми об этом не говорим. А ти купился на политический удочка западный идеолог и рекламируешь жизнь наших врагов, капиталистический ФРГ. Ти глупец, поскольку не есть знаешь, что правда, что нет. Ти помогаешь вражеский пропаганда своим ужасни поступок.
– Боже мой, Клаус, что ты говоришь? Какая пропаганда? Я просто рассказал о жизни обычных людей в Западной Германии, о которой мы очень мало знаем…
– Тогда ти должен быль также рассказать, как там народ умирает прямо на улице!
Мой друг остолбенел и понял, что дальнейшая дискуссия бесполезна.
– Как знаешь… Мне просто жалко мою газету… Она получилась такая красочная…
– Тем хуже. Чем больше людей ее видели, чем она более красочная и яркая, тем хуже для тебя. И для моего народа…
Откуда было глупому Клаусу, подорвавшемуся на Штази, знать, что его народ всего лишь через несколько лет сделает другой выбор и разрушит проклятую Берлинскую стену, и похоронит систему тотальной слежки граждан друг за другом, да и много всего произойдет… Так что «пластикатовый пакет» недаром напугал Клауса. Заря только разгоралась…


«Это не джаз, это рок»

Самыми тихими людьми в общежитии, разумеется, были студенты из Северной Кореи. Их можно понять – носить на лацкане но-мерной значок с портретом Ким Ир Сена и ежесекундно бояться его потерять, поскольку потеря значка равнялась потере партбилета, - в такой ситуации у любого дар речи пропадет. Они были очень осторожны, никому не доверяли и ни во что не влезали. Им сказали перед засылкой в СССР, что хотя Советская страна и называет себя страной победившего социализма, но на деле в ней много отступничества и вражеских идей. Поэтому, дабы сохранить девственную чистоту своего разума, граждане Северной Кореи должны обходить стороной наиболее гнилые уголки нашей жизни. А у студентов, как водится, этих гнилых уголков было особенно много – тут тебе и джинсы с американским флагом на попе, и демоническая музыка на кассетах, и книги, написанные НЕ великим отцом, маршалом Ким Ир Сеном, и пагубные привычки – пьянство, табакокурение и прелюбодейство.
Скажем честно, наши филологи не особенно радовались, когда их селили в одной комнате с корейцами. Но по мере возможности, старались поселить в их душах разных червей сомнения, чтобы корейские братья вышли из своего зомбированного состояния и хоть чуть-чуть начали воспринимать окружающий хаос.
Один аспирант, уже давно окопавшийся на «интерэтаже» общежития, заметил, что его корейский сосед опасливо пытается выйти за рамки своего стеклянного купола, пробуя на ощупь и вкус внешнюю обстановку. Так порою котенок, увидев непонятный предмет, сначала потычется в него лапой, обнюхает, обойдет его вокруг, а потом уже решит – съесть или нет. И аспирант решил взять растление корейца в свои руки. Он постепенно стал ему подбрасывать разные книги, журналы. Кореец делал вид, что даже не притрагивался к ним, а на деле внимательно изучал и аккуратно клал на место, делая вид, что не интересуется. И вот наступил момент приобщения.
Как-то вечером наш аспирант сидел в телевизионной комнате общежития и с удовольствием смотрел программу «Кружатся Диски» с ее постоянными ведущими – Максимом Леонидовым и попугаем Вакой. Как раз Бит-Квартет «Секрет» заиграл песню Майка Науменко «Буги-Вуги каждый день». В этот момент, дверь неслышно отворилась, и на пороге показался корейский студент. Он округлил глаза, насколько это было для него возможно, и уставился в телевизор. Там с гитарами скакали Фоменко, Леонидов, Мурашов и Заблудовский. Аспирант обернулся и увидел соседа.
 – А, это ты! Заходи, садись смотреть.
Кореец продолжал стоять, как вкопанный. Он оценивал опасность. Наконец, не выдержав, спросил:
– Это что, джаз?
– Где джаз?
– Это, там… В телевизоре…
– А что, если джаз?
– Джаз нам смотреть нельзя, партийный руководитель сказал. Джаз разлагает. Джаз – империалистическая пропаганда.
– Правда? Что разлагает?
– Сознание разлагает. Душу разлагает. Селит там буржуазного червя.
– А-а-а… Ну, тогда будь спокоен. Садись и смотри. Потому что это не джаз, это рок.
– А-а-а, рок, хорошо. Тогда можно. Про рок нам ничего не говорили.
И кореец стал радостно смотреть самую первую в его жизни передачу про рок-музыку.


Бедный Лотян

Бедный, бедный Лотян…
Он всегда был особенным, ни на кого не похожим. Впрочем, нет: он был похож на хоббита. Такого же маленького росточка, но довольно коренастый и с большой головой. Сходство с хоббитом завершали огромные мохнатые ботинки – унты из оленя, мехом наружу, естественно. Вообще, он одевался так, словно сам хотел подчеркнуть свою сказочную сущность. Например, пуговицы и замки молний у него всегда были огромными, гораздо больше, чем того требовала одежда, и яркими. Сумки, которые он носил, вполне могли стать для него палаткой в сырую погоду. Гитара, которую он часто таскал за спиной, на его фоне выглядела, как контрабас. В общем, он был ни гном, и ни тролль, и даже вряд ли хоббит – он был сам себе Лотян. Мы с ним познакомились при очень пугающих обстоятельствах. Дело было глубокой зимой, ночью, на втором этаже геологического общежития в Петергофе. Обитателей комнаты уже сморил сон, на темных стенах шевелились тени деревьев, освещенных желтой лампой йодного прожектора на крыльце, и блики от  хлопьев падающего снега прорезали небо. Вдруг раздался непонятный шум, окно с треском распахнулось, оттуда повалил снег прямо в постель одного из спящих студентов, и с подоконника в комнату рухнул совершенно пьяный человечек в спортивном костюме с бутылкой водки в руке.
– Ребята, извините… Я свой, я в гости к вашим соседям… Вышел за водкой. А крыльцо заперли в полночь. Пришлось лезть по трубе до ваших окон. Извините, замерз…
Это был он, Лотян. Он оставил мокрые следы, кучу извинений, и вышел через нашу дверь.
Закончив университет, Лотян стал работать научным сотрудником в одном очень мрачном дворце. Нет такого дворца, в котором не убили какого-нибудь царя или наследника престола. В данном дворце, или правильнее сказать, замке, расположился так называемый Информационный центр, и внутри стояли огромные бессмысленные ЭВМ, заряженные бобинами магнитной пленки. Лотян быстро придал значение этим железным гробам, введя в них программу печати запрещенной литературы. Как-то раз я встретил его на Невском, и он тащил свою огромную сумку, набитую тяжеленными коробками. Штук пять коробок, но каждая – килограммов по десять. Я поинтересовался, что это за колобахи.
– Эти колобахи – Стругацкие. «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», и прочее. На одну бобину памяти помещается треть книги. Несу печатать в ночную смену.
Я пожелал ему удачи. Спустя некоторое время, я опять встретил его на Невском, и он подарил мне настоящее сокровище – переплетенных в красную дерматиновую папку «Гадких лебедей». Одна беда – глупая машина печатала все только на перфорированной ленте, только заглавными буквами, и все буквы прыгали вверх-вниз, так что читать это было практически невозможно.
К сожалению, Лотян был из тех людей, которые легко впадают в отчаяние. Однажды, под влиянием внешних факторов, он купил себе бутылку водки, но не стал пить ее сразу, а спрятал в рабочем столе. Вечером он сам спрятался под этот стол и дождался ухода всех сотрудников. Потом по помещениям прошелся сторож, все проверил и поставил на охрану. После этого Лотян вылез из своего убежища и распил сам с собой заначку. Он пил и печатал Набокова, печатал и пил, гигантские бобины с гудением вращались, перфолента летела из принтера, а Лотян понемногу начал впадать в отчаяние. Потом он остановил печать, сел на пол и зарыдал. Неожиданный гнев проснулся в его душе, он распахнул окна и стал выбрасывать все вниз. Сначала полетели бобины с пленкой, потом – сами шкафы, за ними отправились рабочие столы сотрудников и стулья. За какой-то час внизу, у подножия замка, выросла гора переломанной мебели. Лотян сидел на полу в опустевшем помещении и снова рыдал. Потом он отключился.
Пришел в себя он под утро, увидел, что натворил, и им овладели страхи. Под влиянием этих страхов он выбрался из замка и, никем не замеченный, отправился домой. Дома им овладело раскаяние, которое сменилось предчувствием расплаты за содеянное, и он снова начал пить.
В этот момент его отец очень неудачно решил вынести ведро, и вышел к мусоропроводу в одних тапочках. В момент, когда отец пытался вернуться в квартиру, Лотяну, как некому Радищеву, показалось, что за ним пришли. Он запер дверь, закрыл ее на засов, забар-рикадировал дверь шкафом и спрятался в самой дальней комнате.
Отец помолчал под дверью, постучал, позвонил.
– Открой, что ли, – неуверенным голосом сказал он.
А Лотян лежал в спальне, накрыв голову подушкой, стараясь сбежать от собственных мыслей.
История умалчивает о том, как был найден выход из этой ситуации. Некоторое время спустя Лотян появился, как гриб из-под земли, у меня дома, бодрый, веселый и свежий.
– Я полностью бросил пить. Теперь это – в прошлом. Я стал другим человеком.
– Что-то не верится.
– Нет-нет, это правда. У меня теперь есть девушка… И я коллекционирую Аббу. Никогда не обращал внимания, а тут послушал – и меня накрыло. Я собрал уже все альбомы. Некоторые ношу с собой все время. Хочешь, прямо сейчас вместе послушаем?
– Нет-нет, что ты, сейчас мне некогда. Я уважаю твою страсть. Абба – это хорошо, Абба – это, как бы тебе сказать… В общем, молодец! Абба! Здорово! Когда-нибудь мы с тобой обязательно послушаем Аббу!
Я похлопал его по плечу. Энтузиазм Лотяна заражал, его бесхитростная улыбка на румяном лице сияла, и я поверил.
Тем ужаснее было его следующее появление, спустя пару месяцев. Соседка, поджав хвост, боязливо приблизилась ко мне:
– Там кто-то все время звонит и стучит в нашу дверь… Звонит и стучит. Но спрашивает тебя. Кто-то очень-очень пьяный. Какой-то очень странный. Кто-то…
– Так не открывай. Я никого не жду.
– Но он говорит, что пришел именно к тебе. Говорит, что твой друг. Посмотри сам. Говорит, пришел к тебе умирать.
После этого мне пришлось открыть дверь. Там стоял Лотян.
Я начал его стыдить:
– Ну как тебе не стыдно, Лотян, ты же обещал, что не будешь. Что за свинское состояние!
– Й-а ди-иержу а-аб.. Бещания… Ик..
– Ну как же ты держишь, обещал не пить, а сам так напился…
– Я ни-и-ичего не п-п-пил… Правда…
– А как же ты так уделался, если не пил?
– Эт-то кол-л-леса…
И он, с трудом шевельнув рукой, махнул пакетом, полным таблеток. Тут-то до меня дошло, что от него не пахнет спиртным, а лицо его очень странно перекошено, как если бы одну половину разогнали, а другую затормозили. В этот момент Лотян начал заваливаться на бок. Я подхватил его и потащил к себе на кухню. Там, осев на диван, Лотян мечтательно улыбнулся:
– Чаю……… Бы…………
И выключил сознание.
Я не успел даже подумать о том, что делать дальше, как снова появилась соседка.
– Там к тебе… В общем, опять пришли…
«Что за день сегодня такой», – подумал я и побежал открывать дверь. Там, широко улыбаясь, стоял с бутылкой водки еще один мой друг.
– А я предлагаю накатить! Прямо сейчас! – радостно сообщил он.
– Там уже один накатил… вернее, закатил. Отходит.
– То есть?
– Идем, покажу.
Я повел его на кухню. Друг уставился на Лотяна.
– Это что, спит? Лотян наелся?
– Нет, умирать пришел. Чтоб видели. Вон, в кулачке мешок таблеток недоеденных.
Мой друг моментально протрезвел, нахмурился и стал действо-вать по протоколу «уровень угрозы – красный».
– Так, ты – вызываешь «скорую». Мне – часы с секундомером, считать пульс. Зеркало есть?
– Дыхание посмотреть? И так видно, вон – дышит, но слабо. Алле, «скорая»?..
Карета приехала очень быстро. К нам поднялся ну чистый Айболит – дедушка в золотом пенсне, с седенькой бородкой и чемоданчиком в руках.
– Тэкс-тэкс, покажите-ка мне, что он у вас ел… Медазепам, ди-медрол, тавегил… Этого понемножку… ага, вот – клофелин. Ну ясно, даже не распаковал. Знал, что не есть. Он у вас хитрый, попугать вас решил. Не волнуйтесь, смертельного ничего не ел – мог, но не стал. Опытный. Венки посмотрим… Вот и шрамики. Все ясно, суицидничек со стажем. Вот что, ребята, я у вас его забираю.
– Доктор, он будет жить?
– А куда он денется? Желудок промоем, еще поживет. Да, кстати, - вот эти лекарства я у вас забираю. Так… А вот эти оставляю, мало ли вам пригодятся.
– Доктор, а как ими пользоваться?
– Вот это девочкам подсыпают…
– Зачем?
Доктор внимательно посмотрел на идиота, задавшего вопрос.
– Чтоб не сопротивлялись!
– Доктор, а когда – не сопротивлялись?
Доктор вскипел, пенсне его раскалилось, и он заорал:
– Да когда НЕ НУЖНО, чтоб они сопротивлялись!
– Мы ж простые, доктор, мы – как вы скажете, доктор…
– Ладно, юмористы, сгрузите-ка его мне в машину.
Мой друг быстро отпил полбутылки из принесенных запасов, крякнул и взвалил Лотяна на плечо.
– Может, помочь?
– Ладно уж, мне легче одному…
При заталкивании тела в карету, мой друг слегка промахнулся и несильно стукнул Лотяна головой о край машины. Лотян неожиданно очнулся:
– Ой, ребята, а что это… Куда…
– Лежи… Уж… Чаю ему… Бы…
И мы пошли допивать бутылку моего друга за скорейшее выздоровление Лотяна.
Через неделю Лотян позвонил из больницы:
– Ребята, тут со мной такое приключилось! Я в больнице, причем не знаю, как сюда попал. Жалко, паспорт потерял…
– Твой паспорт у меня. Ты не помнишь, как пришел ко мне неделю назад?
– Я?!! Вы что… Тогда все проясняется… А зачем я пришел к тебе?
Мы ему объяснили без особых подробностей. Все-таки радостно было, что мы спасли Лотяна.
Впрочем, это ему помогло ненадолго. Через полгода он утонул возле своего дома. Бедный, бедный Лотян…


Подполковник Мюллер и Дубовая Роща

Было такое место, куда филологи отправлялись раз в неделю, повинуясь наименьшему из зол. Это место называлось Военная Кафедра. С одной стороны, будущие лейтенанты вроде бы избавлены от необходимости сидеть в окопах два года (или плыть по волнам три года), а с другой стороны – извольте один день в неделю отдать этому странному месту. Впрочем, среди всех лженаук, которыми полнилось расписание филолога лет пятнадцать-двадцать назад, Военная Кафедра была не самым бесполезным занятием – как выяснилось, кое-какие знания, полученные там, сгодились для жизни и разнообразили кругозор. Не все было равноценно, и столь же различны были офицеры Военной Кафедры, назначенные преподавать юным, но коварным студиозусам.
Некоторые офицеры отличались знанием иностранных языков, прогрессивным мышлением и хорошей выправкой. Они вызывали уважение филологов, и филологи с ними дружили. Иные же были настолько простодушны, что за чистую монету приняли подарок от филологов к юбилею военной кафедры – репродукцию картины Шишкина «Дубовая роща». Эта картина, как символ, висела в штабе Военной Кафедры, вызывая тайный смех среди студентов. Недаром, именно из высказываний офицеров этой кафедры и был составлен тот сборник крылатых выражений, который ходил по рукам по всей стране («Вы, трое, оба ко мне!», «Книга на американском языке», «Копайте от столба до обеда» и прочие знаменитые выражения). Позже, студенты многих вузов нашей многострадальной страны заявляли, что этот цитатник составлен по материалам их военных кафедр. Но мы-то знаем лично всех, кто изрекал сии бессмертные фразы, и номер не пройдет – авторство принадлежит НАШИМ офицерам, и запись составили именно НАШИ филологи, вместе с «журналистами». Так-то.
Вообще, Военная Кафедра – это особая зона, где остановилось время, и пространство стало неевклидовым. Само ее существование – это парадокс, не поддающийся объяснению. Поколение сменялось поколением, но в Красном Уголке Военной Кафедры как новенький висел стенд, посвященный обучению студентов в ее стенах. «А теперь из девушек-студенток мы будем делать женщин – спецпереводчиц», – как сказал один из столпов кафедры. На черно-белых фотографиях, аккуратно вклеенных в красный кумач стенда, виднелись изможденные портвейном лица «курсантов кафедры», изучающих секретную технику спецпропаганды. Среди них, во втором ряду, бледнело лицо девятнадцатилетнего Бореньки Гребенщикова, и мы понимали, с каких времен здесь ничего не менялось.
Символами ожившего прошлого были майор Подберикорыто и подполковник Кицек. Кицек знакомился так:
– Вот в двадцать второй аудитории на парте написано «Кицек- дурак». Так вот, Кицек – это я. Ха-ха.
А про Подберикорыто говаривали, что как-то он пришел в двух разных ботинках, одном коричневом и одном черном. Ему указали:
 – Товарищ майор, извольте вернуться домой, переобуться.
 – Никак не могу, у меня дома – такие же.
Но все эти анекдоты ушли в прошлое, когда появился подпол-ковник Мюллер, и это была его почти настоящая фамилия. Его действительно боялись.
Подполковник Мюллер недолюбливал приставку в своем звании, и часто нам напоминал:
 – Вот в английском языке, как в языке нашего вероятного противника, нет понятия «подполковник», а есть лишь «Полковник», то есть, «Кёнел» (Colonel). Я не буду возражать…
Как любой гениальный руководитель, он сыпал командами, не задумываясь особо об их значении. Команды рождались в его голове прежде мысли, и могли совершенно свободно исключать друг друга, что, впрочем, его совершенно не заботило. Главное, что у лица подчиненного всегда распоряжений было в достатке. Стоило немного подождать, и поступала команда, отменяющая действие предыдущей, поэтому не следовало бросаться со всех ног все исполнять.
Особенно подполковник Мюллер гордился своей продвинутостью и знанием английского языка.
– Вы думаете, что я английского не знаю? Я прекрасно знаю английский. Вы все можете попробовать поговорить со мной по-английски. Трай, комрадз, трай. Иф ю трай, ю кэн.
Фраза сия золотыми скрижалями записана в сердцах филологов, и часто применяется в быту как побуждение к действию. Теперь вы знаете, откуда она взялась.
Мюллер был настоящий ариец. Высокий, статный, седой блондин с глазами холодного стального цвета и вечным гайморитом, он походил на робота из рассказа Станислава Лема – робот - космический сварщик, у которого мозговой центр был кем-то безнадежно расплющен, и он сам себе отдавал команды и сам их исполнял, при этом был вооружен и довольно опасен.
Спустя некоторое время, когда и филфак и вообще университет оказались далеко позади, я столкнулся на улице с подполковником Мюллером. У него сорвалась перед этим отмена приставки к званию, и сие событие, вероятно, окончательно повредило его рассудок. Увидев меня, он включил какие-то давно забытые резервы памяти, глаза у него загорелись синим неоновым огнем, он перешел на строевой шаг и моментально схватил меня за лацкан:
– Курсант Ключевский, почему не по форме?
– Я не Ключевский, я Волков. По какой форме, блин, я уже два года назад универ закончил…
– Так, курсант Ключевский… Почему борода? Почему не по форме?
– Я Волков… Я давно не курсант и не студент. Я преподаватель ВУЗа, и бороду отпустил для солидности.
– Так-так, курсант Ключевский, значит для солидности… Какой-такой солидности, чтоб борода?
– Многие мои студенты старше меня. Борода мне накидывает лишних лет восемь. И они меня слушаются. Если бы они видели, что я моложе их, я бы… Короче! Борода – в целях обеспечения системы подчинения. Ясно, товарищ подполковник? Dismissed.
– Ха-ха! Умно, курсант Ключевский! Желаю удачи! Это вы хитро придумали. Ха-ха! Здравия желаю.
– И вам того же…
Вот, собственно, и все.


Фальшивая борода Гребенщикова, или
Концерт в Интерклубе

Проглядел товарищ Абрикосов, ой, проглядел… Будучи ответственным за интерклуб университета, такую крамолу не учел. И ведь из лучших побуждений – концертик разрешили современного экологического джаза. Ради экологии, собственно, в русле идей последнего съезда КПСС, и в целях пропаганды проблем окружающей среды. Студент нынче пошел с фигой в кармане, ему декадансу подавай. Вот и пригласили. И что получилось? Уже год прошел с тех пор, а товарищ Абрикосов все в себя придти не может. Чуть должности своей не лишился. Все из-за этих фашиствующих гомосексуалистов.
Начало было благопристойное. Этот пианист от бога Сергей Курёхин, хоть, говорят, и пьяница, но так складно все излагал, что по идейной части вопросов не возникло, и оркестру экологического джаза даже выделили аппаратуру, какая была – две хрипящих колонки, микрофон, рояль, и даже ГДРовское электропиано. Студенты почему-то очень волновались, толпа в клубе набилась гораздо больше обычного, и двери пришлось запереть, чтобы не наседали. Курёхин ударил по клавишам рояля, затем вытянул странные, ни на что не похожие звуки из Вермоны – электропиано, Сева Гаккель заныл своей виолончелью. Конечно, он – не Ростропович, но инструмент – классический, и никто из руководителей не мог ждать подвоха. Дюша играл на флейте так душевно, что сам товарищ Абрикосов чуть не прослезился, и душа его улетела к древним кельтам.
– Вот ведь, экология, – подумал товарищ Абрикосов, – так и слышу пение китов, дыхание моря и завывания сурового ветра в вершинах Шотландских гор. Просто праздник души.
Затем ритм сломался, бонги, зажатые в коленках Фана, стали выстукивать какую-то Африку, и видение сменилось: теперь это была саванна, и черные обнаженные тела пигмеев проявились в зарослях сухой травы. Горячий воздух дрожал, поодаль стада антилоп чутко ловили ноздрями запах приближающегося хищника. Виолончель звучала грозно, рояль уже гремел не только струнами, но и крышкой, флейта возвысилась в неистовый писк, бонги выстучали какую-то дробь, и на сцену поднялся еще один музыкант, которого не было в списках. У него была длинная борода и спутанные седые волосы, почти полностью скрывавшие его лицо. По рядам студентов прокатилась волна оживления. Абрикосов встряхнулся и присмотрелся повнимательнее. Шестое чувство старого сексота подсказало ему, что начинается что-то, чего не должно быть.
Бородач сперва подошел к каждому из музыкантов, как бы посочувствовал каждому, затем взял невесть откуда появившуюся гитару и встал к микрофону. Борода и парик с него слетели, вместе с верхней хламидой, и взору всех предстал Борис Гребенщиков с накрашенными губами, нарисованной мушкой на щеке и в цветастой гавайской рубахе.
– У меня был друг, его звали Фома,
Он забыл все слова, кроме слова «чума»…
Товарищ Абрикосов чуть не обделался. Гребенщиков успел спеть, наверное, песни две или более, потому что ответственные товарищи пребывали в таком шоке, что забыли, где рубильник. Отключили микрофон, но в небольшом помещении его было слышно хорошо и без усилителя. Милиции поблизости не было, и этот вертеп продолжался еще некоторое время, пока не вырубили весь свет и не стали выгонять всех из помещения.
– Проклятый мальчик-девочка этот. Что он о себе думает? Как его земля держит? Урод. Такую идею загубил. Как теперь быть с экологией? Я лишусь места, а клуб заколотят навсегда.
Но главное, что товарищ Абрикосов не мог простить накрашенному БГ – это разрушенное видение саванны.
 – Сперва расчувствовали меня, затем наплевали в душу. Подонки.
Места своего товарищ Абрикосов все же не потерял, и твердо поклялся отыграться на всех последующих артистах, желающих выступить в интерклубе.


Виктор Цой и Вечер Филолога

«Печально я гляжу на наше поколенье,
Его грядущее иль пусто, иль темно…»
М.Ю. Лермонтов

Многие склонны осуждать своих современников. Говорят о вы-рождении – «не то, что нынешнее племя», и т.п. Но мы заметили, что как раз к нашему поколению это не относится. Многих уже нет с нами – кто умер от водки, кто от рака, но даже прожив недолго, они ос-тавили след, а, стало быть, были личностями незаурядными, из тех, кто делает мир таким, каков он достается нашим детям.
На изломе 1984–1985 годов произошло что-то, с трудом поддающееся описанию. В университет на филфак пришло другое поколение людей. Они были совершенно чужими. Кто-то это связывал с отменой отсрочки от армии, кто-то – с общим упадком, но факт оставался фактом – новые первокурсники не поняли «дедов». Они не стали наследовать от нас ни музыкальных вкусов, ни манеры одеваться, ни приколов, и самое главное – они говорили на другом языке.
– А что ты хочешь, – сказал один из моих друзей, – поколению дворников и сторожей на смену пришло поколение гопников.
К чести поколений нынешних, хочу отметить, что «гопники» сгинули довольно быстро, единой монолитной массой, и современные студиозусы больше похожи на нас, стариков, чем те дикие «варяги», при которых произошли события, связанные с группой «Кино».
Майк Науменко довольно точно перечислил дефиниции гопников в одноименной песне. Те же из них, кто оказался на филфаке, вели себя агрессивно, и старались в меру своего идиотизма поучать нас, старожилов. Они охотно занимались комсомольской работой, стучали, метали ножи прямо в стену, ругались трехэтажным матом, носили на своих кооперативных свитерах значки «Модерн Толкинг» и активно ругали все то, что не понимали.
Один из таких «выдвиженцев» как-то подошел ко мне и сказал:
– Тебе просили передать…
– Простите, кто именно просил передать?
– Хорошие люди. Они просили тебе передать, чтобы ты эти свои черные очки не носил.
– Это почему же?
– Сам понимать должен. Никто такие не носит. Только панки и фашисты в каком-нибудь Гамбурге.
– Ты абсолютно прав, очки из города Гамбурга. Только причем здесь фашисты? Мой дед с фашистами воевал, даже с одного снял трофейные очки – ты знаешь, они совсем другие были…
– Ладно, все равно потом пожалеешь… А потом эта брошь твоя – это вообще…
– А что – брошь? Ею удобно закалывать галстук. Есть вопросы?
– Да, есть вопросы.
– У тебя?
– Нет, у людей…
– У каких людей? Почему эти люди не хотят говорить со мной лично? Пришли их ко мне, я объясню им, что это брошка – моей пра-бабушки, задолго до всех ваших понятий…
– Ладно, меня попросили – я передал, тебе же лучше прислушаться…
– Тогда будь здоров.
Некоторое время спустя тот же деятель, имевший неумеренное желание заниматься общественной работой, подошел ко мне с новой идеей:
– Слушай, тут мы решили устроить свой день филолога.
– Какой это «свой»?
– Ну, вы свой уже проводили, веселились. Мы – другое поколе-ние. Мы теперь хотим свой провести, но решили к тебе обратиться, как к опытному человеку, который всем этим занимался раньше.
– Лестно, спасибо, но не без подвоха. И какие у вас мысли?
– Мы хотим пригласить группу из ленинградского Рок-клуба на нашу дискотеку.
Я внимательно посмотрел на его свитер со значком «Scorpions», на его серьезное лицо комсомольского работника и усомнился. Этот человек только  что говорил, что непрофессиональные группы вроде «Аквариума» и «Зоопарка» надо гнать в три шеи, что «Транквилизатор» Цоя – это вообще не музыка, а неумелый шум с чукотскими текстами типа «что вижу – то пою». И вдруг – он замахнулся на святая святых, на ЛДМСТ, на Рубинштейна 13, на наш «Труп-клуп», и хочет заполучить оттуда группу на дискотеку!
– А кого ты думаешь пригласить именно?
– А эту вашу, как ее, группу «Кино». Бодренькая такая.
– Бодренькая… Понятно… Где ж вы деньги возьмете, чтобы «Кино» потянуть? Это ж серьезный концерт, и расходов много. Хорошая группа дорогого стоит.
Активист нехорошо ухмыльнулся.
– Денег им вообще не надо…
– Как это не надо?
– Рок-клуб – подведомственная организация. Она имеет определенные обязательства перед горкомом комсомола.
– И что?
– И то, что если мы потребуем через органы, нам этого вашего Цоя пришлют в упаковке бесплатно, и будет играть программу, как миленький. Комсомол – это сила.
…Если честно, никто из нас не поверил в эту чушь. Но все произошло именно так, как говорил этот «казачок засланный». В Рок-клуб поступила бумага, клубу напомнили о его обязательствах, Витю Цоя вызвали в Рок-клуб. Там ему популярно объяснили, что есть бонусы в виде концертов, репетиционной точки и отсутствия арестов, а есть – отработка. И его послали отрабатывать. Конечно, вся группа «Кино» не собралась – смешно было бы пытаться их заставить пойти отрабатывать такой «субботник». Цой пошел отдуваться за всех вдвоем с Каспаряном.
Это был лучший сольный концерт Виктора Цоя. Полупустой зал Дома Культуры Таксопарка на Руставели, расположенный просто за пределами досягаемости, на краю леса; не верящие своему счастью ряды филологов первого и второго призывов, и где-то посреди зала расположились «заказчики музыки» – комсомольцы из третьего призыва. Они специально сели дальше, чтобы не давила на уши эта странная монотонная музыка – музыка группы «Кино». Они даже на Цоя пришли со значками «Модерн Толкинг». Сидели, посмеивались, показывали пальцем. Я поспешил к своим друзьям, ближе к сцене. Все песни, которые мы привыкли слышать в акустике, теперь звучали по-новому – Каспарян недавно освоил свой гитарный синтезатор, и звук летал, претерпевал метаморфозы, и возвращался к нам уже другим. Цой был очень грустный вначале – кому понравится отработка перед «комсюками», но когда он увидел своих в публике, когда мы устроили ему овацию из 20 человек, он разошелся, и играл еще, потом еще, и он сыграл «Транквилизатор», и «Генерал», и еще много всего. В конце, Каспарян выдал потрясающее соло на своей гитаре, и закольцевал последние ноты своей хитрой «примочкой» - он положил гитару на сцену, и они с Цоем ушли со сцены, а гитара продолжала лежать и играть сама. Мы смотрели на это чудо, и никто из нас еще не знал, что через несколько лет многие нацепят другие значки, и будут исступленно кричать «Витя жив», и «Кино» покорит всю страну, от Владивостока до первопрестольной, чтобы стать первой и последней настоящей русской народной рок-группой.


Эдди Макс

Эдди Макс Белов как символ сгинувшей эпохи. Эдди как человек, перед отъездом навсегда из этой страны, передавший мне, как остающемуся, свой диван для встреч, свое пальто для прогулок и свои картины для психоанализа. А еще – что немаловажно – свой рабочий стол, в котором среди прочего оказались семейные фотографии. Я много лет их хранил, и когда Эдди все же вернулся, я отдал их ему. Прости, Эдди, теперь из твоих вещей у меня почти ничего не осталось.
Эдди был юношей из тех, которые знают, как нужно щелкнуть пальцами, чтобы первая попавшаяся женщина встала и пошла за ним. Он знал такие взгляды, от которых у дам сразу же становилось как-то влажно… Одна бывшая одноклассница, выйдя замуж и родив ребенка, не могла выйти за булкой в магазин и, проходя мимо его дома, не подняться к нему на минуточку… Поэтому походы за булкой иногда затягивались. Муж был счастлив – купив булку, жена возвращалась домой просто шелковая. Однажды мы ехали в метро, и Эдди увидел даму в джинсовом костюме. Ну и что же необычного, спросите вы? Эдди бы вам объяснил:
– Не могу, вот эти «джинсовые девушки» меня подкупают. Это особая психология. Не каждая наденет и джинсы, и куртку из одного гарнитура.
С этими словами он подмигнул даме и кивком головы предложил выйти вместе с ним из вагона. Разумеется, чтобы поехать к нему домой. Дама автоматически приподнялась с сиденья, но потом опомнилась, вспыхнула и отвернулась.
– Какая женщина… – проговорил Эдди, покидая станцию.
Однажды я зашел к нему. Дверь была открыта, и Эдди был занят серьезным разговором по телефону.
– Алле, медвежонок? Ну привет, привет. Медвежонок, когда же мы будем любить друг друга? Что такое? Кто сволочь? Я сволочь? Что… Что – с твоей сестрой? Я – с твоей сестрой? Медвежонок, кто тебе это рассказал? Кто рассказал тебе эту гнусную ложь? И ты ей веришь? Медвежонок, как ты можешь этому верить? Кому ты веришь, ей или мне? Только с тобой. Только тебя. Конечно, только тебя. Ну что ты, медвежонок. Целую тебя. Но когда же мы будем любить друг друга? Не сегодня? Почему не сегодня? Какой период? Ах, да… Скоро кончится? В пятницу? Люблю тебя, медвежонок. До пятницы! Ну пока-пока… Черт знает что! Это только в пятницу! А сегодня? Так, посмотрим… Ага… Алле? Привет, котенок. Ну привет-привет. Котенок, когда же мы будем любить друг друга?
Достойная жизнь требовала больших расходов, и то, что у филологов вообще называлось «мажорством» и представлялось подлым занятием, у Эдди проходило легко и естественно, так что его и винить никому в голову не приходило. То, что у иных было «мажорством», у Эдди превращалось в театр, в развлечение по наказанию лохов и гопников с извлечением материальной выгоды.
Например, приезжал из Сибири чувак с массой денег и желанием купить модную куртку. Специально для такого случая были заготовлены адреса в расселенных домах. Чувака встречали, отводили в некую квартиру, сажали на стул, брали у него деньги и велели ждать. При этом выходили в соседнюю комнату «за курткой». Чувак сидел, ждал. Самые терпеливые ждали до двух часов. Потом вставали и из любопытства заглядывали в ту, соседнюю, комнату. Тут оказывалось, что в той комнате есть тоже дверь. Чуваки проходили в следующую комнату и обнаруживали, что дальше есть еще комната, а за ней еще и еще. Пройдя всю анфиладу, чуваки, как правило, обнаруживали, что из последней комнаты есть «черный ход» во двор, и дворы тоже представляют из себя бесконечную анфиладу. В общем, «разведен-ный» чувак понимал, что его обманули, и покидал место события.
И вот однажды Эдди напоролся на такого чувака, а именно на того самого, которого уже месяц назад он таким образом «опустил». К его удивлению, чувак не стал драться, а снова вынул из кармана пачку денег и сказал:
– Я все понимаю. Тебе тоже нужно как-то жить. Но теперь-то принеси мне ту куртку! Очень я ее хочу.
В этом месте воспоминаний Эдди начинал так смеяться, что ка-ждый раз оставалось неясным, получил ли чувак все же куртку, или нет.
Поскольку Эдди сражал наповал не только отечественных дам, но и зарубежных, он стал подумывать об отъезде. Захотелось, видите ли, свободы.
Многие американки впервые напивались по-свински именно у Эдди в гостях. Если дама теряла человеческое обличие, Эдди переда-вал ее своим компаньонам – Брюнету или Носорогу. Брюнет тоже не любил обгадившихся дам, и старался их спихнуть на Носорога. Носорог тоже обижался:
– Да вы что, она же вся уделанная… Я вот, об нее испачкался… За кого вы меня принимаете…
– Так иди,  отмой. Отмой и пользуйся.
– А почище у вас для меня нет?
– Сегодня нет. Ступай уж.
Поэтому американки никогда, никому не рассказывали, что с ними было в России. Эдди тем временем нашел даму под боком, и дама эта согласилась вывезти Эдди из соцконцлагеря. Но это – другая история, и Эдди сам написал об этом книгу. Пока же – вот они все предо мной, веселые, молодые, черно-белые, и все пока живые. Пусть они такими и останутся. Для того и книга эта написана была.

God Bless You All.
 

Предисловие ко второй части

Еще не остыло перо, и не просохли чернила, как автор принялся сочинять вторую часть «Легенд Филфака». А все потому, что чем больше вспоминаешь, тем подробнее все вспоминается. И сразу за спиной столпились «неохваченные» персонажи: «А как же мы, а про нас ты забыл?..» Нет, конечно, ребятки. Вот вы все у меня здесь, ни-куда не делись. Кто-то успел прочитать первую часть, и дополнил со-бытия неизвестными подробностями. Кто-то узнал себя и требует сатисфакции. Ну что же-с, вот вам сатисфакция.


Баба Шура

Баба Шура работала в буфете, имевшем аппетитное название «яма». И я думаю, вовсе не от финно-угорского слова «яам», то-есть, станция, или придорожный трактир, что зачастую совмещалось. Там, на дне филфака, можно сказать, в подвале, было прохладно, но оживленно, и за алюминиевым прилавком двухмерно передвигалась Баба Шура, уснащавшая студентов макаронами и коржиками.
В одной стенгазете был помещен довольно злой шарж: розовая куча в белом халате с лицом Бабы Шуры, опирающаяся на прилавок, и сверху приклеен краденый у нее же ценник: «Шницель из гов. Без г.». Это вполне соответствовало содержанию той пищи, которая подразумевалась.
Но Баба Шура всегда любила студентов, хотя и выглядела рав-нодушной, и если попросить, могла налить двойную порцию каши особо голодному студенту, даже если он и недоплатил. Не делала она различий и по другим признакам – будь то мальчик или девочка, американец или русский, все получали свою порцию не быстрее и не медленнее, а так, как получилось. Типичный пример ниже.
…Стоит, например, в очереди некая девица с английского.
– Мне, пожалуйста, один маленький двойной, полоску и рисовую кашу.
Баба Шура некоторое время тыкает в калькулятор похожими на сардельки пальцами, потом пересчитывает на счетах.
– Так, тридцать семь копеек.
Следом стоит юноша со спецотделения.
– А мне, пожалуйста, то же самое.
– Что «то же самое»?
– Ту же еду. Маленький двойной, кашу рисовую и полоску.
Баба Шура опять тыкает в калькулятор пальцами, делает это минут пять, причем видно, что она не смотрит ни на кнопки, ни на результат.
– Так, сорок шесть копеек.
– Как это, почему? Я просил то же самое, с девушки было тридцать семь, а с меня – сорок шесть.
– Минутку…
Баба Шура снова жмет кнопки, потом добавляет на счетах не глядя. Оглашает вердикт:
– Девятнадцать копеек.
Но кашу кладет ячневую.
Хотя, впрочем, какая разница, когда маргарин зеленого цвета.
Один человек занял очередь для всего своего отделения. И если в албанской группе – всего ничего, четыре человека, то классиков – до следующей пары всем придется стоять. Привыкший к справедливости бородатый очкастый американец Бен, стоящий в хвосте очереди, не выдерживает и разводит контру:
– Эй вы, вы не стояли!
Классик не реагирует и, вжав голову в плечи, набирает свои плюшки.
Бен распаляется:
– Это нечестно! Так нелзья!
Ему хочется как-то задеть этого скользкого урода, нарушающего святое право очереди стоять только «за себя», и ему непонятно, почему он пришел третьим, а теперь стоит двадцатым, и он пытается подобрать какое-нибудь оскорбление для классика.
– Это… Как это… МУЖИК!
И тотчас спохватывается, что, может быть, сказал слишком бранное слово.
Бабе Шуре все равно.
Иногда происходили события удивительные. В самый разгар горбачевской борьбы с алкоголем и самогоноварением, когда ни вина, ни даже пива нельзя было купить нигде, в «яму» завезли грузовик «Жигулевского». Университет вздрогнул. Все лекции были сорваны. В «яме» сидели, а часов через пять – уже лежали все студенты со всех отделений. В глубине этой массы можно было откопать наиболее прогрессивных преподавателей. Иные, заначив пару бутылок, разбре-лись по скверикам. У Бабы Шуры был хороший приход. Правда, после этого специальным распоряжением декана пиво было запрещено под страхом расстрела и последующего отчисления. Виновные в закупке понесли наказание, но на Бабе Шуре это не отразилось.
В другой раз завезли арбузы.
Студенты тотчас смекнули, что за всей огромной кучей арбузов Бабе Шуре не уследить, и образовали толпу. Один выхватывал арбуз из кучи, передавал другому, другой отвлекал Бабу Шуру каким-то вопросом, а арбуз передавал третьему. Так, по цепочке, арбуз скрывался за пределами буфета. За ним шел следующий, и так далее. В общем, за этот день весь филфак уелся арбузами, и видеть их уже больше не мог в течение всего последующего месяца. На приходе Бабы Шуры это особо не отразилось, поскольку арбузы все равно списали как испортившиеся.
–Так, девочки…
– Я мальчик!
– Так, мальчики-девочки, девочки-мальчики, какая разница, с вас семнадцать копеек.
Нет, она не варила хорошего маленького двойного – ей искусство обращения с чудесной финской кофеваркой «Омниа Люкс», что в переводе с латыни значило «Все – свет», было не ведомо.
Но какие гарниры она накладывала! Сколько голодных обмороков было предотвращено!
С исчезновением Бабы Шуры, сносом Гаража в центре филфака и началом коммерческого набора на некоторые отделения ушла ме-тафизика места. Все стало более логично, прагматично, по-московски.
Один мой знакомый с радостью обнаружил у себя неизлечимую болезнь, и стал ее носить в себе, как некий признак, возвышающий его над остальными.
Таков был и наш факультет – сознание обреченности, бесцельности существования переводило нас из мира материалистического в мир полутелесный, и чем гаже была обстановка, тем светлее становился дух. Проглотить едва теплую манную кашу, политую изумрудным расплавленным жиром, заботливо положенную рукой бабы Шуры в треснутую тарелку – и чувствовать конец света, разливающийся у тебя по жилам. Это вам не рыба Фугу. Затем, как по волшебству, силы возвращаются, желудок благодарит хоть за это, и мы продолжаем свой ежедневный цикл в поисках лучшей реальности.
Спасибо, Баба Шура. Отведавший - да не забудет тебя.


Два взвода гвардейцев в красных кафтанах,
или «Целехонькая, прям как с огорода!»

Стать лейтенантом, не служа 2 года в армии, как указывалось в 1-й части Легенд Филфака, можно было благодаря Военной кафедре. Кульминацией становились военные сборы, на которых сдавали экзамен по секретной дисциплине, бегали марш-бросок, немного маршировали и совсем чуть-чуть стреляли.
Все началось с того, что филологов, журналистов и восточников привезли в лес, в 15 км от границы дружественного капиталистического государства, и там, на территории полудохлого военного городка, был разбит палаточный лагерь. Сперва поставили палатку-молельню с алтарем в виде телевизора и иконостасом из Членов Политбюро, с Лениным вместо распятия, затем стали устраиваться сами.
Один шатер на 5 человек, спать приходилось на «вертолете» – деревянной решетке, с расстоянием между досками шириной в одну доску, впятером. Чтобы не провалиться насквозь, на земляной пол, в несколько слоев на вертолет мы укладывали матрасы. Спали на одном боку, и разом переворачивались – иначе, опять же, можно было провалиться. Хмурое сырое утро начиналось с пришивания «подво-ротничка» к нашему «х/б», построения и распределения обязанностей – кому в караул, кому – яму рыть, кому – чинить никогда не рабо-тающий умывальник.
И ВОТ ОДНАЖДЫ……….
В расположении нашей доходящей части, заставленной остовами когда-то присланной на сохранение землеройно-боевой техники и безвозвратно поглощаемой лесом, вдруг показался ослепительно-белый автобус с деятелями кинематографии. Из него высыпали помреж в белом шарфе и красной беретке, оператор в толстых очках, и еще тьма всякого киношного народу. Вальяжно прохаживался загорелый режиссер, суетилась дама по подбору массовки. Оказалось, что в этих местах снимают некое кино, благо натура позволяет. Назовем это кино, скажем, «Следопыт», для завуалированности. А дикие камни Карельского перешейка вполне соответствовали Канадским лесам времен Фенимора Купера. Даже мушкет в реквизите был настоящий, музейный. Вот только не было денег на массовку – вернее, деньги из-начально были, но куда-то делись, а фильм доснять надо было. Поэтому – где можно всегда заполучить бесплатную рабочую силу? Конечно, в армии. И надо же было такому случиться, что деятели искусства приехали именно в ту армию, где мыкали свою 45-дневку филологи с журналистами.
Местные солдаты не подошли – ласково прозываемые «чебурдейцы», они мало походили на английских гвардейцев. Они скорее сошли бы за младших братьев Чингачгука, но индейцев уже набрали среди родственников помрежа – по носатости они были самое то. Да и организовать «чебурдейцев» было невозможно – они сразу расползались по лесу. Поэтому все страшно обрадовались, когда выяснилось, что имеется нужное количество интеллигентных студентов, готовых бесплатно участвовать в съемках.
Дальнейшее представляется малореальным, но это было именно так. Два взвода переодели. Ребята сдали свое «х/б», и взамен получили следующее:
а) красные кафтаны королевских гвардейцев
б) лосины на серебряных пуговицах
в) кожаные туфли с коваными пряжками
г) треуголки, и в довершение – белые парики с косичкой, перевязь и мушкет XVIII века.
Теперь представьте лица «чебурдейцев», да и всех местных жителей, когда они увидели эту процессию – три взвода в стандартной форме Советской армии, а два взвода – в красных кафтанах, с мушкетами на плече, марширующих строем из леса в расположение части через город. Мы невозмутимо объяснили всем, что в Советской армии изменилась форма одежды.
Местные солдаты стояли, разинув рты, глядя на наши белые рубашки с кружевными манжетами, сыромятные перевязи. Иные, сняв треуголки, поправляли парики, пудрили косички. Кое-кто шомполом чистил мушкет, или кремом полировал востроносые туфли. Шпаги, к сожалению, выдавали только на время съемок, а то немало бы личного состава полегло в процессе баловства. Когда все освоились со своими костюмами, обмялись и обвыклись, настал день съемок.
Автобус долго петлял между реликтовых сосен, гранитных валунов, поросших мхом и лишайниками, скакал на корнях, торчащих из мягкого как ковер торфа, и, наконец, вырулил из чащи леса на берег озера, красивее которого я в жизни не видел. Синяя вода плескалась внизу у гранитных скал, а вдалеке виднелся крошечный островок, заросший соснами. Солнце играло лучами в кронах деревьев, и со стороны островка периодически накатывала дымка, добавлявшая сказочности этой картине.
На стуле сидел Муся Виторган, и его гримировали. Виторган морщился и капризничал. Осветители тащили огромный серебристый отражатель, чтобы поймать солнце и направить его на площадку. Гвардейцев построили, вооружили, объяснили, в какой момент нужно одобрительно закричать.
Принесли кассету с пленкой, оператор, чертыхаясь, заправил ее в камеру. Все по местам, готовность к съемке.
По сценарию, главный герой должен был выстрелить в подкинутую Виторганом картофелину и промахнуться. Картофелина падает, из толпы гвардейцев выскакивает наш Шура Сидоров, подхватывает ее и кричит: «Целехонькая! Прямо, как с огорода!»
Виторган советовался с режиссером.
– Я думаю, все же надо выстрелить.
– Да Муся, Бог с тобой – кто потом перед музеем отвечать будет? Мушкету двести лет.
– Неправдоподобно будет. Должен хоть дым пойти.
– Дым? Это все наши деньги обратятся в дым, если с мушкетом что случится. А если его разорвет прямо в руках, он же старый?
– Таки он вообще может стрелять, затвор хоть есть?
– Затвор есть… А позовите-ка оружейника!
Пришел оружейник. Смотрел, вертел мушкет. Сказал, что разок пальнуть можно. Но он ни за что не отвечает.
Зарядили мушкет.
– Все готовы? Камера, мотор!
– Дубль восемьсот сорок один, картошка.
Виторган кидает картофелину. Герой, путаясь в белокуром парике, жмет спусковой крючок. БА-БАХ! Куски затвора летят в разные стороны, счастливо минуя побледневшее лицо Виторгана. Главный герой оглушен, дальше стрелять отказывается.
– И что я тебе говорил?
– Ладно, давай понарошку стрелять.
– Камера! Мотор!
Виторган кидает картофелину, герой вскидывает мушкет.
– Пук! – говорит главный герой.
– Целехонькая, прям как с огорода, – кричит на бегу Шура Сидоров.
– Стоп! У нас пленку заклинило! – кричит оператор.
Приносят свежую кассету. Все по новой. Заправили, на исходную.
– Обед! – кричит повар и стучит поварешкой по алюминиевому боку походной кухни.
– Ну слава Богу! – говорит режиссер, встает со своего стула и первым идет кушать. Солнце припекает, хочется спать. Кислороду, запаха шишек и природной радиации – хоть отбавляй. Все питаются. После обеда уже как-то лениво осветители ставят отражатель, зевая, помреж собирает народ, готовится съемка. Тут выясняется, что за это время пиротехники перестарались с дымом, и остров, который должен был украшать кадр, полностью утонул в канифольном смоге.
– Все ждем, пока ветер продует дым! – кричит режиссер, и все ждут.
Остров выплывает из дыма, площадка оживает.
– На исходную! Камера!
– Есть камера!
– Так мотор, ети его…
– Пук!
– Целехонькая, прям как с огорода!
– У нас солнце ушло! – кричат осветители. Перестановка. Катят прожектор, врубают генератор.
– Дубль девятьсот тринадцать, картошка!
– Пук!
– Целехонькая, прям как с огорода!
– У нас солнце вышло, слишком яркое, засветка!
Осветители тащат марлевый экран, чтоб хоть как-то закрыть солнце. Остров в кадре. Картошка в руке Виторгана.
– Мотор!
– Целехонькая, прям как с огоро…
– Стоп, пленка кончилась.
– Это же была новая кассета?
– Значит, не новая…
В тот день эту сцену так и не сняли. Все пили кофе из котла, потом село солнце, и съемка перенеслась на другой день. Вот с тех пор-то каждый раз, когда кто-то из нас говорит фразу «целехонькая, прям как с огорода», все остальные начинают нервно смеяться.


Невероятное путешествие к Семочкину

У так называемых филологов, в особенности – у их самого убо-гого варианта «филологи-русисты», была традиция ездить в гости к одному необычному человеку, который жил вдали от города в тереме, который построил собственными руками. Фамилия человека была (да и сейчас, видимо, есть) – Семочкин.
В мрачные советские годы существовал разряд людей, которых Советская власть все время очень хотела посадить в тюрьму, но не могла – ибо люди эти были сильнее Советской власти. И хитрее. Семочкин как раз был одним из этих людей. Он, видите ли, осмеливался называть себя «философом», да еще литературоведом по всяким запрещенным книжкам. У него на стене всегда висело два портрета – и это были не какой-нибудь там Ленин, или Брежнев, или, на худой конец, Есенин с Гагариным вперемежку, нет. Это были Окуджава и Набоков. Семочкин жил в таком уникальном месте, где пил чай Пушкин, вырастал из коротких штанишек Набоков, любил бывать Достоевский, всякие передвижники просто паслись всем скопом, а купец Елисеев своей дочери на свадьбу отстроил маленький такой дворец в стиле модерн, с парком из деревьев, посаженных вверх ногами. Между всеми этими чудными местами катит свои холодные коричневые воды быстрый Оредеж, а на его крутом берегу, на огромных гранитных валунах, Семочкин построил сам себе терем. Кстати, по соседству располагается станция Самсона Вырина, восстановленная и превращенная в музей самим Семочкиным. Когда он всех окрестных мужиков поднял на это богоугодное дело, они даже пить бросили и сильно его зауважали.
Так вот, Семочкин был строитель по образованию и по призванию. А по хобби – философ, писатель, историк, литературовед. Фигура такого масштаба (про него даже в «Огоньке» писали), что КГБ хотело его скушать, но подавилось. И оставило в покое. А Семочкин восстановил некоторые утраченные секреты северорусского зодчества, и умело применял их, где надо. Коммунистическая партия об этом прослышала, и велела ему починить один из своих дворцов для отдыха «слуг народа», тот, что на Крестовском острове, за семью заборами. Семочкин сразу понял – «как закончу, так скажут спасибо и арестуют. А пока работа идет, никто, кроме меня не сможет ее завершить». И правильно решил. Пока реставрировал дворец, Коммунистическая партия со всеми своими «генсеками» сдулась – все, “The Party is Over”. И Семочкин уцелел. Но это было позже, а пока – филологи приезжали в гости к Семочкину и учились у него, в нарушение известной заповеди Ленина, как быть свободными от общества, живя в нем. Семочкин поил всех чаем, следовала задушевная беседа о смысле жизни. Однажды за компанию с нами приехал к нему в гости один добрый малый (ставший впоследствии видным менеджером средне-высшего звена, и фигурировавший в первой части «Легенд Филфака» под псевдонимом «Джэкобс»). Так вот, весь вечер он пытал Семочкина одним-единственным вопросом: «Нет, все-таки скажите, есть ли Бог?»
Так что под конец философ даже рассвирепел, потерял контроль над собой и закричал: «Ну, все, давай лучше про голых баб, что ли, поговорим!» Но потом очень извинялся. А добрый малый уехал непросветленным.
Наутро Семочкин будил всех ОЧЕНЬ РАНО, что для студента-филолога – пытка, и пытка злейшая из всех, как сказал бы Писарев. Или Страхов. Неважно. Главное, что утренняя прохлада и недоспавшие глаза встречали друг друга по дороге в глубины загадочных окрестностей реки Оредеж. А Семочкин вел всех вперед, версту за верстой, и рассказывал. Рассказ обычно звучал примерно так:
«Здесь, если вы посмотрите на противоположный берег озера, вы заметите плохо сохранившееся, но все еще впечатляюще своими размерами желтое здание в классическом стиле, с портиком и типичными для классицизма ионическими колоннами. Это усадьба князя N. Сейчас в ней сумасшедший дом, поэтому близко нас не подпустят. До этого там был туберкулезный санаторий. Церковь приусадебная была «приведена в некультовый вид», вы видите, как ее изуродовали – алтарную часть срезали, купол тоже, остался квадратный обрубок. Примечательно крыльцо – это копия крыльца Третьяковской галереи. На колокольне в войну была огневая точка, и она была полностью разрушена прямым попаданием снаряда. Слева – несохранившийся деревянный дом, где останавливался Крамской, а дальше, но мы сегодня туда не дойдем, это более 12 верст, имение двоюродной тетки Лермонтова…»
Семочкин так увлекался собственным рассказом, что увлекал и собеседников, готовых следовать за ним еще верст сорок, а то и более. Одним из своих достижений он считал (вполне заслуженно), что в местной церкви, переделанной под сельский клуб, перестали устраивать дискотеки, более походящие на черную мессу, и впоследствии отдали это строение под храм. Об этом даже сняли фильм, который так и назвали – «Храм». Но пока что местные жители прямо на мопедах въезжали под святые своды, пили плодово-ягодное вино и осуществляли свою любовь к местным девушкам под звуки Тото Кутуньо и «Землян».
В день, когда приключились описываемые события, у Семочкина собрались верные поклонники с русской филологии, к которым примкнуло несколько «спецов» с отделения «Русский как Нерусский». Нет, эти «спецы» не были «особистами», или чем-то в этом роде.  Хотя кто знает… Просто их отделение в кулуарах называлось «спецотделение», а их самих прозывали «спецы», и это придавало чекистского шарму. Согласитесь, полное название «Русский как Нерусский» имеет неоправданную длину, смутный смысл и неудобно в произношении.
Так вот, все уже собрались, и пили чай из самовара в гостиной у Семочкина, а студент Михаил в третий раз пытался пересдать Исторический Материализм доценту Александровой, и поэтому безбожно опаздывал. Кстати, об Александровой. Вот уж вспомнилось. Доцент Александрова была крупного водоизмещения, и если бы она вошла топиться в Неву, то город накрыло бы наводнение почище описанного Пушкиным в «Медном Всаднике». К тому же у нее был болезненный интерес к евреям. Бывало, придет к ней сдавать «истмат» иная «целевичка» из дружественной Эстонии (в первой части «Легенд Филфака» мы уже рассказывали, что это был единственный путь проникновения на филфак молодых людей с неоднозначной фамилией), доцент Александрова смотрит в зачетку и видит – перед ней сидит Клара Либкнехт. Тотчас забыв про все, тем более – про экзаменационные вопросы, доцент Александрова начинает колыхаться на стуле и с неподдельной интригой расспрашивать: «Кларочка, милая, расскажите, как это – быть еврейкой? Просто ужасно интересно. Надо же! Это правда, что вы - настоящая еврейка?  Так-таки на сто процентов? Ну и как вам?» Доценту Александровой казалось, что это редкая удача, все равно, что повидать на природе амурского тигра или откопать на картофельной грядке корень женьшеня. В иное время Александрова любила рассказывать студентам о тайных замыслах сионских мудрецов, о паутине, оплетающей весь мир, но все это относилось к абстрактным «ульпанистам». А тут – гляди, живой еврей перед тобой сидит, можно потрогать. И подсознательное отторжение сменялось любопытством естествоиспытателя, желанием скорее препарировать эту букашку и поставить себе в коллекцию на полку. И потом с гордостью рассказывать друзьям: «Представляете, вчера с ЖИВОЙ еврейкой общалась!». В общем, доцент Александрова так возбуждалась, что не глядя ставила пятерку и отпускала жертву.
Студент Михаил не мог заинтересовать Александрову своей национальностью, да еще бухнул ей про то, что в стране под названием СССР никакого социализма нет, а есть государственно-монополистический империализм. Что, по сути, было верно. Но доцент Александрова охнула, схватилась за жировую складку в том месте, где глубоко запрятано должно было быть сердце, и выкатила Михаилу «трояк» со словами «После этого мне с вами говорить не о чем».
Михаил посмотрел на часы, понял, что много времени упущено, и отправился на вокзал, чтобы последней электричкой успеть доехать до Семочкина, и хотя бы у него в гостях поднять себе настроение. Доехав до Сиверской, он понял, что уже слишком поздно и для автобусов, поскольку от платформы до Семочкина – еще двенадцать верст, а вокруг стемнело. Начинал клубиться туман, фонари не горели, было довольно промозгло, и Михаил почувствовал себя крайне неуютно. Бетонные столбы бесполезных фонарей сливались с деревьями, вечерний сумрак одинаково поглощал и растения, и предметы. НА платформе не осталось никого, кроме Михаила, и он сразу же подумал, что этот кусок земли давно оторвался от остального мира с единственной целью затеряться в пространстве. Мелочи в кармане едва хватило бы на автобус, но Михаил почему-то размечтался о такси. И тут, как по заказу, из тумана выплыли «Жигули».  Михаил подавил в себе желание махнуть им рукой и решил проигнорировать, но «Жигули», скворча пробитым глушителем, нарочито приближались к нему. Его осветили желтые тусклые фары, окно открылось, и его окликнули: «Ну, ты будешь куда-то ехать, или нет?» 
Михаил помялся, но решил, что это – судьба, и подошел к автомобилю. Там было подозрительно людно. «Мне вообще-то до Выры», – неуверенно сказал Михаил. Со скрипом распахнулась задняя дверь. «Садись!» – весело скомандовал водитель, не оставив Михаилу никакого выбора. Михаил решил, что поставит водителя перед фактом, что у него нет денег, как-нибудь потом.       
Он сел и сразу же оказался зажат в угол каким-то киргизом. Пассажир с переднего сиденья, заслонявший собой весь вид, обернулся и продемонстрировал зоновскую золотую улыбку: «Не боись, Нурлик мирный, не обидит». Нурлик на заднем сиденье вообще мог только улыбаться и кивать, соглашаясь во всем с мнением своего патрона. «Из Бишкека?» - приветливо спросил Михаил, пытаясь наладить контакт. «Нэ, с Ош. Потом турма» - весело кивая, доложил Нурлик. Забегая вперед, скажем, что больше человеческих слов от него Михаил за весь вечер не дождался. «С зоны мы откинулись с недельку», – доложил передний пассажир. Водитель почему-то начал хмуриться. Михаил еще больше вжался в сиденье и вежливо спросил: «Так вы до Выры тоже едете?» «Ну, так, поездим туда-сюда, по разным делам, там, глядишь, и до твоей Выры доберемся», – ответил Леха. Именно так звали  пассажира с переднего сиденья.
Через некоторое время отозвался водитель: «Вот мы тут с вами все ездим, ездим. Когда рассчитываться будете?» Водитель старался звучать довольно строго, в противовес балагурящему Лехе. Леха по-пытался все обратить в шутку:
– Да не волнуйся ты, все будет нормально! Скоро рассчитаемся. Надо заехать тут в садоводство одно…
– Платите деньги, тогда поеду.
– Да ты че, я ж сказал – деньги будут.
– Как будут, с чего будут, если сейчас нет.
– Да в том садоводстве бабка есть одна, она мне должна деньжат, надо заехать, должок забрать.
– Ладно, последний раз.
Машина развернулась в тумане. Михаил со дна своего положения видел только  вращающиеся вокруг машины смутные тени деревьев, и совершенно не понимал, куда его везут. Неожиданно выплыли очертания скудных дачных домиков. «Так, направо… Где же он… Налево… К этому дому. Мотор не глуши, сразу рвем», - сообщил Леха, выскочил из машины и устремился в дом. Михаил выглянул в окно. Туда же, улыбаясь, смотрел и Нурлик. Окна веранды были освещены, Михаилу удалось разглядеть на столе электрический чайник, стопку посуды и вазу с вареньем. Бабки сидели за столом, пили чай и пели хором задушевные песни. Неожиданно пение оборвалось, послышалась какая-то возня. Дальше – пауза полной тишины, а затем – те же старушечьи голоса, но сложенные в один сплошной вой – два голоса выли, а третий приговаривал: «Ай, ироды, убийцы, что делается, граждане, что делается…» Дверь распахнулась, осветив мглистый сад клинышком  желтого света, показалась здоровая пригнувшаяся фигура Лехи, который рысью бежал к машине, сжимая в кулаке бумажный пакет с чем-то. «Все, гони, шеф», - хрипло сказал Леха и закашлялся. Водитель не заставил повторять, но застрял на развороте. Тем временем дверь со стуком снова распахнулась, на пороге показались старушки: «Номер запиши, Михайловна! В милицию звони, гады такие!» И они стали нервно всматриваться в темноту, стараясь запомнить номер машины и усатое лицо водителя. У водителя это самое лицо перекосилось, он сшиб часть забора и вырвался-таки из проклятого садоводства. Отъехав в лес, он с хрустом поставил машину на ручник и решительно повернулся к пассажирам: «Все, давайте кончать. Деньги платите и уматывайте. Мне еще сесть из-за вас не хватало».
– Да ты че, шеф, – снова заулыбался, но менее уверенно, Леха, - все нормально. Будут у тебя деньги. Вот сейчас, смотри, езжай обратно к станции, там есть ресторан, «Бургас» называется. Я подойду к знакомому халдею, загоню ему золотишко-то, – он потряс бумажным кульком, – и этими вот деньгами с тобой расплачусь.
– Ты что, очумел. Не поеду я еще к «Бургасу», сейчас плати.
– Да чем я тебе заплачу, вот загоним навар – тогда и заплачу. Давай езжай к «Бургасу», я сказал. Нас водилы никогда на деле не кидали. Все справно идет…
Михаилу внезапно с особой отчетливостью нарисовалось, во что же он вляпался. В особенности его угнетал дышащий луком на него Нурлик, который мог пырнуть ножом, не переставая улыбаться золотой фиксой.  Михаил, никогда не бывший сильным в расстановке приоритетов, тут их расставил с решительностью обреченного:
а) отодвинуться как можно дальше от Нурлика
б) по возможности, вообще покинуть машину
в) убраться как можно дальше от этой машины.
Но водитель, все это время бывший достаточным идиотом, позволив себя вообще в это дело втянуть, тоже осознал, чем это все для него может кончиться и сопоставил те деньги, которые ему хотелось бы получить за сожженный бензин с теми последствиями, которые для него настанут, если он продолжит это турне. У него созрел единственно правильный в этой ситуации план. Он мысленно похоронил не заработанные на уголовничках деньги и резко сказал им:
– Все, не платите – выметайтесь сейчас.
– Не, шеф, куда это мы посреди леса выйдем, ты давай нас вези…
– Не повезу, последний раз предупреждаю, выметайтесь.
– Ты чего, не обламывай, вези, я сказал…
– Ах, так…
Он взвыл мотором, сбросил ручник, и, подняв столб пыли, в одну секунду метнулся из леса к какому-то военному управлению. Там горел прожектор и стоял вооруженный часовой. Машина стала как раз под прожектор, в этот ослепительный круг, и заглушила мотор. Часовой, почувствовав неладное, тотчас начал приближаться.
– Будете ждать? – спросил водитель пассажиров.
– Нет, понял, шеф, что ты…
И Леха с Нурликом, как зайцы, брызнули из машины в разные стороны. Они чуть-чуть замешкались  при выходе, поскольку их вдавило в кресла ускорение, с которым водила предпринял этот маневр. Но выбравшись, моментально скрылись в ночи, только пятки засверкали. Часовой уже дошел до машины и склонился над водительским окном: «Все нормально?» «Да, теперь все нормально, – устало махнул рукой водитель. Затем обернулся к Михаилу, – ну, а тебе-то куда?» Михаил разлепил спекшиеся губы:
– Мне вообще-то до Выры… Но у меня вообще-то нет денег… Только сорок пять копеек…
Водитель на секунду задумался, как бы правильно поступить  во второй раз. Оглянулся, как бы в поисках поддержки, увидел автобус.
– Смотри, сейчас к остановке подходит последний автобус до Выры. Побежишь – успеешь, и доедешь почти бесплатно. Бывай!
– Понял, – успел сказать Михаил, выбрался с заднего сиденья и побежал на автобус. Как раз вовремя. Какой милой ему показалась вонючая внутренность этого львовского автобуса, какой музыкой за-скрипели закрывающиеся двери-гармошки.
«Я почти дома», – подумал он, и отдался мирному покачиванию ночного автобуса, почти пустого в столь поздний час. В Выре он его покинул, и заспешил на огонек к Семочкину. Там все уже пили чай, и его почти не ждали. Михаил попробовал рассказать о своих приклю-чениях, но ему никто не поверил, а самая умная из девиц, дочка профессора, подняла его на смех как вечно опаздывающего бессовестного вруна. «Ничего, – думал Михаил, закутываясь в одеяло, примерно через час, когда всем постелили в сенях матрасы, и был скомандован отбой, – не верьте… Когда-нибудь я все это напишу…»               


Новая Пустошь, или Дядя Ваня

Как писал Ф.М.Достоевский в «Отечественных записках сума-сшедшего охотника из подполья мертвого дома», каторга представляла собой группу одноэтажных бараков, огражденных забором, с плацом для построений и «столовой» в центре. Слева от плаца был медпункт, а сами бараки имели небольшое крыльцо с двумя ступенями, которое вело в сени. Сени имели два шага в длину и один в ширину, налево из сеней крашеная приземистая дверь вела в сам барак. Сразу при входе стояла мазаная печь, служившая единственным источником влажного нездорового тепла. На печи сушились сапоги и портянки, что обеспечивало определенный дух, который никогда из барака не выветривался. Окна, за неимением стекол, были par excellence затянуты если не бычьим пузырем, то полиэтиленом. Внутри тянулись бесконечные ряды двухэтажных нар. Обычно в течение дня барак пустовал, поскольку здоровые все были на работе, а больные – либо в лазарете, либо списывались на большую землю. Кроме истопника, единственной задачей которого было поддержание огня в чадящей рассыпающейся печурке, до вечера здесь не было никого. Под матрасами прятались «заначки» из ржаного хлеба, яиц; там же сушились выстиранные смены белья.
К чему это я?.. Да это же описание студенческого лагеря, в ко-торый безо всякой вины отправлялись филологи и прочие студенты первого и второго курсов, вместо первого месяца обучения. Если Достоевского приговорили к расстрелу, а потом заменили ему это дело на каторгу описанного образца за участие в антиправительственном кружке, то единственная вина перво- и второкурсников была в том, что они имели наглость поступить в свою Альма Матер. За свои деньги, на холодном и вонючем «Икарусе», они должны были приехать в совхоз «Новая Пустошь». Сами решайте, подлинное ли это название, или собирательный образ всех дыр вселенной, где гнили студенты всех курсов и вузов нашей необъятной страны.
Суть работы была в морковке. Бесконечные поля скованной инеем грязи тянулись от горизонта до горизонта, по ним ползли мальчики и девочки. Без половых различий, и те, и другие тащили за собой по два ящика – один ящик вдоль, другой поперек грядки. Один – стандартная морковка, к столу партийных руководителей, другая – нестандарт, вся ломаная и корявая, на корм быдлу.
Поскольку в бараках не было воды и элементарных средств поддержания личной гигиены, женскому полу доставалось больше всего. Многие девочки быстренько зарабатывали себе хронические болезни, от которых некоторые потом страдали всю жизнь.
После работы мальчики бежали через забор в местное сельпо (так назывались магазины «Сельпотребкооперации»), чтобы затариться портвейном и сигаретами. Как любое божье создание пытается выжить и сделать свое существование более-менее сносным, так и студенты пытались веселиться в этих условиях.
Позднее, когда система пала, заместительница декана по сту-денческим делам Воробьева выступала перед студенческим собранием и била себя «пяткой в грудь»:
– Я считаю себя преступницей за то, что делала. Я отправляла юных девушек в колхоз, и они там становились инвалидами. Я плачу, и эти слезы – слезы искупления. Кто сможет меня простить за то, что под давлением партийно-бюрократической системы я ломала жизнь совсем молоденьким, хрупким созданиям? Порицайте меня, я заслужила это…
Но это было потом, через восемь лет. А пока – замдекана по студделам доцент Воробьева, позеленев от злобы, орала на несчастную студентку:
– Больные нам не нужны! Если бы сразу сказали, что ваше состояние здоровья не позволит вам поехать в колхоз, мы бы вас и не приняли! А сейчас – я отчисляю вас с филфака с позором, еще до начала вашей учебы, за ваш отказ ехать на морковку. И не прикрывайтесь вашей справочкой, вашей филькиной грамотой. Небось, врач знакомый был, вот и выписал. И нечего кичиться тем, что вы все экзамены на отлично сдали – это не главное. Главное, что вы подло, демонстративно не поехали в колхоз и тем самым противопоставили себя коллективу.
Там, в совхозе «Новая Пустошь», был парад различных персонажей. Вот студент Михаил, тот приехал в лакированных ботинках из крокодиловой кожи, на белой каучуковой подошве, и ходит с зонтом-тростью в таком виде по непролазной грязи студенческого лагеря, не испачкавшись. Для работы он, разумеется, переобувается в сапоги.
А вот студент по прозвищу Бонд – очень самоуверенный, большой любитель романов Яна Флеминга, тащит в столовую на дискотеку цветомузыку собственного производства. Гениальное устройство из формочек для кексов с цветными стеклышками и пультом от детской железной дороги.
Вот студент Али, который у всех взял по книжке почитать, и никому не отдал. Не он ли уносит из той же самой столовой кассетный магнитофон Михаила, из-за чего дискотека таки не состоится?
Высокий, розовощекий студент Фал бьет по железной рельсе – всем сигнал на обед. Фал заведует столовой, на его грязном переднике написано «Китчен Клаб», и за это его все зовут не просто Фал, а Бой Фал.
Студент Джэкобс опять заболел и, нервно поеживаясь, идет в медпункт к «обезьяньему доктору». Доктора так прозвали за внешность.
Самые хитрые устроились на весовую и в столовую – там всегда было, где отоспаться и что пожрать.
Вокруг столовой вертелось некоторое количество местных жителей. Один из них, дядя Ваня, с белыми от алкоголя глазами, приходил за помоями для своих поросят. Он, этот дядя Ваня, отличался от остальных – любил студентов, и всегда охотно ходил за выпивкой. Он каждый год ждал приезда свежей порции студентов, чтобы показать им, где продается самый дешевый «Агдам», и чтобы ему было с кем поговорить за бутылочкой.
Безусловной звездой и признанным сердцеедом был студент Истомин. Он принадлежал к более старшему поколению, но из-за академического отпуска оказался среди «малышни». Он был освобожден от колхоза официально, но приезжал поддерживать боевой дух, особенно в женском бараке. Популярности ему добавляло мастерство игры на гитаре, на которой он смело брал пару-тройку аккордов, и даже «барре», личное знакомство с Майком Науменко и БГ, и умение исполнять репертуар запрещенных западных рок-групп на языке носителя. Дядя Ваня неизменно носил бутылки взад-вперед, и вечеринки иногда длились до утра. В одну из вечеринок народ так разошелся, что мальчики, ополоумев, стали бросать на провода электрической подстанции железные ошметки, радуясь веселым искрам. Когда через час рабочий люд вернулся домой, все врубили телевизоры, и напряжение на подстанцию резко возросло, трансформатор взорвался, и фейерверк превратился в пожар четвертой категории сложности, в результате которого вся Пустошь осталась без света, и перестала рабо-тать кухня в лагере. На завтрак все получили по холодному бутерброду и напитку из сырой воды с сиропом. Впрочем, государство так и не поняло, из-за чего все вышло, и к утру привезли новый трансформатор.
После первой недели заключения в лагере уже терялось чувство реальности, грязь и холод воспринимались, как должное, и для возврата к жизни требовались все более сильные допинги. Студентка Молотова привезла из города гитару. Это была семиструнка, сделанная в 1927 году Коопартелью «МузПром», о чем говорил чернильный штамп внутри гитары, переточенная на шестиструнку для большей пригодности. Девочки отгородили покрывалами часть барака, сделав подобие клуба. Там, на импровизированной сцене, студент Истомин сперва сыграл кое-что из «Аквариума», затем дядя Ваня принес портвейн «Кавказ», и было сыграно еще из Зоопарка, затем дядю Ваню попросили, и он принес еще «Семьдесят второй», затем была спета песня, в которой угадывался Дэвид Боуи, похожий, впрочем, на БГ, после этого из-под матраса достали портвейн «Лучший», студент Истомин запел «Сатисфэкшн», девочки подпевали, дядя Ваня таращил белые глаза, а студент Истомин, допев и допив, хватил гитарой «Музпром» о нары, и она разлетелась на куски. Кто-то обратился к дяде Ване: «Дядя Ваня, а…» Но тут дядя Ваня, потрясенный, встал – и все отшатнулись от него. Казалось, что из него сейчас исторгнется какое-то чудовище, или злой дух. Так оно и случилось. Дядя Ваня еще больше вытаращил глаза и едва ворочающимся языком проговорил:
– Я не дядя Ваня. Миня олед Вайно. Миня олед Суомаляйнен. Ситтяня перкель…
Вот так-то и оказалось, что дядя Ваня – из белофиннов. Хотя, к слову сказать, красных финнов никто из нас в глаза вообще никогда не видел.
А гриф от разбитой гитары студентка Молотова сохранила, как сувенир, на память о студенте Истомине.
Много лет прошло. Иногда, отправляясь в северные края, проезжая заветный перекресток, я поворачиваю голову в ту сторону, куда уходит дорога на Новую Пустошь. Интересно, сгорели ли уже те бараки?

Как вербовали студента Михаила

Студент Михаил всегда недолюбливал военную кафедру, хотя и был благодарен ей за то, что ее наличие избавило его от испытаний более бесчеловечных, недолюбливал кафедру марксистско-ленинской философии и особенно недолюбливал стукачей. Все, что имело отношение к так называемому «Первому отделу», он недолюбливал весьма активно, за что и платил регулярно – не пустили заграницу, подделали подпись под распределением в школу, изгадили выпускной табель позорной тройкой за «Мэ-Лэ-Фэ». Но вот языки с Михаилом дружили, и это его свойство – легко общаться на языке «вероятного противника», по классификации той же военной кафедры, - не осталось незамеченным в тех структурах, которые только тем и живут, что все слышат и все видят, и делают выводы, незаметно для большинства простых обывателей. Эти так называемые структуры плевать хотели на идеологию и всю «Мэ-Лэ-Фэ» от корней, но весьма интересовались хорошей языковой подготовкой. Волею судьбы, Михаил стал лейтенантом Советской Армии в нагрузку к получению диплома, но не придал поначалу этому никакого значения.
Но Советская Армия вела учет своему имуществу: бывшим дворцам второго сорта, отданным под военкоматы, автомобилям «Нива», подлежащим отторжению от владельцев в случае Чрезвы-чайного Положения, а также разномастным выпускникам вузов, которые вполне могли сгодиться в качестве пополнения редеющей офицерской массы младшего состава. 
Именно поэтому, не успев придти домой после затянувшегося путешествия, посвященного окончанию Альма Матер, бывший студент Михаил получил повестку с требованием немедленно явиться в военкомат для общения. И вот нет, чтобы порвать и выбросить эту повестку, как делали все остальные, напротив – Михаилу стало «жутко интересно», как он впоследствии об этом рассказывал, до какой степени ему удастся приблизиться к Армии, не вляпавшись в нее окончательно. Он считал теперь себя свободным человеком, и полагал, что никакая сила не заставит его делать то, что он не хочет. Поэтому он так и приперся в военкомат – из любопытства. Каково же было его удивление, когда без лишних слов всех таких же любопытных, которых со всего города набралось человек двадцать, запихнули в автобус – и Михаил с удовлетворением про себя отметил, что это был ископаемый горбатый ЛАЗ, практически антикварный и, вероятно, последний в городе, – и повезли за город, в поселок Песочное, в расположение образцово-показательной воинской части. У Михаила даже мысли не возникло о том, что автобус мог идти в один конец. Он почему-то был спокоен и воспринимал окружающий мир как очередной бесплатный аттракцион.
Там, в части, на фоне дохлых БТРов и красноречивых щитов политинформации, стояла группа офицеров. Новоприбывшие вывали-лись из автобуса и стали с интересом озираться. Их привезли на стрельбище. Офицеры молча выдали им автоматы Калашникова и указали цель. Где-то далеко торчали фигуры в человеческий рост. Привычным движением, унаследованным еще со школы, Михаил щелкнул затвором и с наслаждением отправил все шесть пуль – по-ложенную порцию – по адресу. В конце этого бездарного действа, ко-гда все штатские отстрелялись, офицеры отвели душу и расстреляли по два магазина. Впрочем, все в «молоко». После этого, стали изучать результаты. Когда принесли мишень Михаила, офицеры почему-то насупились и стали совещаться – результат Михаила превзошел их собственный. Михаил нимало не озаботился этим, и не мог даже до-гадываться, что где-то далеко, в суровых кабинетах серого гранитного здания  с узкими окнами, кто-то делал выводы и планировал действия в отношении Михаила. Откуда ему было знать, что теперь его имя появилось в неких списках, и всесильная машина начала постепенно его втягивать в орбиту своей деятельности.
Очень скоро Михаилу пришло еще одно вежливое приглашение в военкомат, и ему даже позвонили домой и крайне обходительно убедились в том, что он придет. И Михаил посчитал, что и два раза – не страшно, что он по-прежнему – свободный человек, и он сорвется с этого крючка, когда пожелает.
Поэтому в назначенный день он захватил с собой паспорт и явился в военкомат для некой загадочной встречи. Улыбчивый майор, придавая себе этакую гусарскую щеголеватость, чуть не под руку проводил Михаила в тот кабинет, который сам ранее занимал.
– Ах, Михаил, вас уже с утра ждет представитель. Проходите-ка ко мне в кабинет. Располагайтесь.
И Михаил, с известной долей самоуверенности, прошел в роковой кабинет, где его жаждал видеть так называемый «представитель».
Про себя Михаил отметил, что человек, его ожидавший, изо всех сил пытается выглядеть штатским, хотя во всем, в прямизне его спины, в полевом загаре, в зычности нарочито приглушенного голоса и даже в особых морщинках в углах глаз сквозит как минимум полковник. Человек старался выглядеть дружелюбно, хотя Михаил желудком почувствовал бесконечную опасность, от него исходившую.
– Присаживайтесь, Михаил. Давно мечтал с вами познакомиться. Я смотрю тут ваши данные (с этими словами он стал с деланным интересом перебирать какие-то желтоватые листочки), и удивляюсь – такой разносторонний человек. И такие способности к языкам! Им надо отдавать должное. Вот вы когда-нибудь бывали на военных сборах?
– Нет, кроме университета, но слышать доводилось.
– Вот именно, молодой человек! Вот именно! А ведь всякий специалист должен побывать, и не раз, на военных сборах – повестку ведь вы получили?
– Да, получил. И что?
– Смотрите, Михаил. Вот, скажем, вас призывают на военные сборы. Вы являетесь на сборный пункт, и потом ваз везут в какую-нибудь убогую часть, выдают там вам старое хэ-бэ и старые сапоги, и вы там убиваете два месяца своей молодой жизни.
– Да, я видел фильм «Парад планет» Абдрашитова.
– Простите, что?
– Неважно. Я говорю, да, я знаю, сборы и все такое. А что?
– Я же вам, Михаил, хочу сделать Особое Предложение. Я хочу вам предложить вместо этой рутины поработать с вашим… Э-э-э… Английским языком.
– Как это?
– Да вот так. Нам нужны специалисты вашего уровня. Вместо старых сапог и никому не нужной заштатной части вы окажетесь в кругу образованных людей. Вы очень интересно проведете время.
– Вы хотите, чтобы я был переводчиком? Отслужил два месяца сборов военным переводчиком? У нас что, планируются совместные с НАТО учения?
«Представитель» уставился в потолок, затем улыбнулся хитро и перевел взгляд на Михаила.
– Да, можно сказать, и так. Что-то вроде совместных учений. Вы готовы работать на своем любимом английском языке, вместо зануд-ных строевых упражнений на пыльном плацу, в чужих стоптанных сапогах? Вы готовы войти в элиту языкового фронта?
– Что ж, коли так, то готов. Я любую работу, связанную с языком, ценю. Хорошая практика.
– Уж чего-чего, а практики там будет предостаточно. Ну, впрочем, на сегодня – все. Я вам позвоню. Пока что возьмите эти анкетки – пустая формальность – и заполните их дома. У вас будет неделя до нашего следующего разговора.
Михаил сунул анкеты в карман и пошел к двери. Он уже повернул ручку, как его снова окликнул «представитель».
– Да совсем забыл вас спросить. Так, мелочь, но все же любопытно.
Михаил машинально сделал «направо, кругом» и уставился на собеседника.
– Что?
– А… Как вы относитесь к прыжкам с парашютом?
Буря эмоций пронеслась в сердце Михаила, но он не подал виду, и лишь с улыбкой спросил:
– А как же английский? Мы же о языке говорили? Или мне – прыгать, и в воздухе переводить, пока лечу?
Тут уж заулыбался «представитель»:
– Нет-нет, ну что вы… СПЕРВА – одно, ЗАТЕМ – второе.
– А можно без парашюта? Честно, не имею желания прыгать.
– Да вы что? А почему? Такая романтика…
– Спасибо, эта романтика не по мне.
– Михаил, присядьте. Буквально на минутку. Я вам вот что ска-жу… У вас есть дама сердца?
– Положим, есть.
– Есть-есть, мы все знаем… Так вот, разве вы не хотите однажды ей сказать: А я – с ПАРАШЮТОМ ПРЫГАЛ!
– Ха-ха, вы знаете, боюсь, на мою даму сердца парашют не про-извел бы того впечатления, которое вы имели в виду.
– Да, хорошо, пусть. Дама сердца, действительное, не главное. А для себя?...
– Что – «Для себя?»
– Ну вот вам приходилось когда-нибудь что-нибудь преодолевать? Знаете ли вы, Михаил (тут пафос в голосе усилился), что это та-кое – ПРЕОДОЛЕНИЕ с большой буквы?
– Нет, признаться…
– Вот, скажем, вы никогда не прыгали с парашютом. Вы этого боялись. Я понимаю. А тут – вы себе говорите: Я ПРЕОДОЛЕЮ! И прыгаете. И потом можете с гордостью сами себе сказать: Я ПРЕОДОЛЕЛ!
– Ну, знаете ли… Все же хотелось бы без парашютов.
– Ну что ж, не страшно… Как-нибудь позже вернусь к этому вопросу, когда вы будете… Более готовы… Впрочем, до свидания, до свидания. Не забудьте про анкету… Очень было приятно…
Всю дорогу к дому Михаил размышлял, не слишком ли далеко все это заходит. И про себя решил, что пока – не слишком далеко. Дома он забросил анкету подальше, но уже через два дня раздался звонок:
– Алле, это Михаил? Это беспокоит вас майор Александров, по поручению Представителя. Как поживает наша анкета? Вы не забыли, что завтра – крайний срок, когда ее надо сдать нам обратно? Мы вас очень, очень ждем.
Михаил удивился такой резвости, откопал в залежах быстро накопившегося барахла анкету (она была странного зеленого цвета, на довольно плотной бумаге) и стал ее лениво заполнять, графу за графой. К тому историческому моменту всякие бюрократические формальности утратили смысл, и в народе поговаривали, что вот-вот отменят прописку и трудовые книжки. Поэтому он не стал себя утруждать выискиванием конкретных подробностей, и анкету заполнил, как обычно – чтоб отвязались. Он верно указал свое место работы – кооператив «Ной», но совершенно не помнил адрес – то ли 22-я Красно-комиссарская, то ли 16-я с половиной Краснокомиссарская – да какая, в сущности, разница? Кто будет это проверять, и кому это надо? По-этому Михаил примерно прикинул: 17-я Краснокомиссарская, дом 24. И отнес анкету, куда было велено. После чего вернулся в свою коммуналку и продолжил безнадежное обучение будущих эмигрантов английскому языку. Эмигранты, как назло, все попадались тупые, но богатые, и Михаил не мог себе отказать в поддержании этой агонии – надо было как-то жить. Но их упорное нежелание учить слова, их убежденность в том, что достаточно платить деньги, чтобы все само получилось, их непригодность хоть к какому-то умственному напрягу – все это угнетало Михаила, и он мечтал о более светлых временах. В кооперативе «Ной» он вел «интенсивный курс английского», и это было веселее – в группу из двадцати человек входили и опомнившиеся инженеры, которым вдруг понадобился английский для командировок, и желающие переспать с Михаилом девицы от шестнадцати до пятидесяти лет от роду, и назревающие банкиры с быстрым, но по-верхностным умом, и вообще всякая публика – не перечесть.
Неожиданно, и как-то грубо, в вечерней тишине раздался звонок. Соседка взяла трубку и позвала Михаила: «Тебя спрашивают». Михаил поднес замшелую коммунальную трубку к уху, не касаясь: «Алле?» Отвечающий тон был резковатым и даже наглым:
– Михаил, добрый вечер. Это Представитель. А почему вы не-точно заполнили анкету?
– В смысле?..
– В смысле, что такого дома на такой улице нет. Зачем вы указали неправильный адрес?
– Вы знаете, я просто не придал этому значения. В наше время к подобным формальностям как-то легче стали относиться. Я думал, никто и проверять не станет.
– Ага, понятно. Ну что же, в следующий раз будьте более внимательны при общении с нами. А вы вообще неправильный адрес указали. Ваш кооператив «Ной» находится на 23-й Краснокомиссар-ской, дом 7. А вы что пишете? Почему?
– По той же причине. Думал, никому не нужно будет что-то там вычитывать, выискивать.
– Нельзя так к нашим структурам относиться, раз уж вы хотите с нами работать.
Михаил опешил.
– Я хочу?!! Да я вообще об этом не говорил. Я доволен своей работой. Ничего не собираюсь менять.
– Ах, не собираетесь? Ну-ну. Да, кстати, а что, разве этот ваш кооператив «Ной» еще не закрывают?
– Что? Как – «закрывают»? Нашу фирму? Я не слышал…
– Закрывают, то есть, ликвидируют.
– За что?
– Да это я так. Пошутил. Вы сможете завтра встретиться со мной в шестнадцать часов ноль-ноль?
– Да, смогу. Примерно…
– Нет, точно. Я вам позвоню.
Раздались короткие гудки.
Недолго думая, Михаил стал звонить директору кооператива «Ной» Альфреду Казимировичу Пинцетову, с которым был в друже-ских отношениях.
– Альфред Казимирович, скажите мне, нас что, закрывают?
– Кого закрывают? Наш кооператив? Ты с чего это?
– Не спрашивайте. У меня состоялся один разговор, с человеком, как я полагаю, из Большого Дома, и он меня так, шутя, спросил, не закрывают ли еще нас.
– Да что ты, Михаил, успокойся. Мой бухгалтер только что закончил перерегистрацию нас на следующий год, мы сдали все налоги, и у нас везде все схвачено. Мы работаем, как работали.
– Ну, слава Богу.
На следующий день произошла еще более детективная история. Ровно в шестнадцать ноль-ноль раздался телефонный звонок.
– Алле, это Михаил? Это вас беспокоит Представитель. Вы можете сейчас со мной встретиться?
– Вы знаете, у меня мало времени, я не успею никуда подойти.
– А не надо подходить. Вы просто из дома выйдите.
– И куда идти?
– А никуда. Просто из двери выйдите. На этот свой проспект, как его, Окольный.
– Просто из дома?
– Да, просто из дома. Просто выйдите и все. И никуда не идите.
– Хорошо…
Михаил осторожно выглянул из окна. Всегда такой оживленный, его Окольный проспект представлял собой странную картину: на улице не было ни одной живой души, ни на четной, ни на нечетной стороне. Машин тоже как-то не было видно. «Значит, подъедет на машине из переулка», – подумал Михаил. И вышел на совершенно пустую улицу. Он оглянулся. Никого не было. «Опаздывает», – подумал он. И вздрогнул, когда его дружески ударил по плечу выросший как из-под земли Представитель.
– Здравствуйте, Михаил. Пройдемся?
– Если недалеко…
– Да буквально пятьсот метров. Вот сюда прогуляемся, по пря-мой. Вы ведь не возражаете – прогуляться по прямой пятьсот метров?
– Нет, не возражаю.
– Тогда построим нашу беседу так. Я у вас спрошу – а вы мне ответите, честно, что вы думаете. А потом, для справедливости, я вам отвечу так же честно, что я думаю по этому поводу. А потом расскажу, что вообще НАДО думать по этому поводу.
– О’кей.
– Простите?
– Да-да, конечно. Особенно, что НАДО. Я слушаю.
При этих словах Михаил попытался чуть лучше разглядеть этого фантома, и впервые увидел под штатской одеждой военную зеленую рубашку. Плюс выправка – казалось, рядом с Михаилом идет стальная статуя.
– Вот, Михаил. А что вы думаете по поводу Афганистана? Между нами. Можете говорить открыто, как патриот.
 Михаил мысленно усмехнулся. «Говорить открыто». Что именно сказать, что ГБ – на фонарь?
– Я считаю, что нечего делать русским солдатам на чужой земле. Нашей армии там не место.
– Прекрасно! Браво! Я тоже так считаю, представляете? В общем, так: солдат должен защищать Родину на своей земле от врагов, вы согласны?
– Как не согласиться…
– У вас какой уровень допуска?
– Что? Какого допуска? Куда?
– К секретной информации. Какой у вас уровень? Второй?
– Да нет, мы кроме «секретного чемоданчика» на военной ка-федре в универе больше ничего не держали. Там эти тетради – «сек-ретные», условно…
– Ну, это не проблема. Сделаем вам второй уровень для начала. Вот, у меня с собой более подробные анкетки. И их надо заполнить очень тщательно, вы меня понимаете?
– Понимаю.
– Впрочем, каюсь, я у вас занял слишком много времени. Жду вас в среду к шести в прежнем кабинете. Всего хорошего, Михаил!
И с этими словами Представитель исчез, как джинн – растаяв в воздухе. Михаил был готов поклясться, что он не пил «ничего такого», но клясться было некому, да и незачем. Просто они такие – они и пространство-время контролируют.
И Михаил, потрясенный, вернулся домой.
А затем наступил конец.
Вечером, уже после программы «Время», его телефон зазвенел, и на этот раз звонок звучал панически.
– Алле, Михаил? Это Пинцетов, Альфред Казимирович. Михаил, это очень важно. Михаил, с кем вы говорили давеча?
– Вы про кого именно?
– Кто был ваш собеседник, про которого вы рассказывали? Нас ЗАКРЫВАЮТ!
– Вы же говорили, что нас перерегистрировали?
– Да, а теперь все отозвали, и закрывают.
– За что?
– Они не объясняют. Просто – нас ликвидируют. Все. Нас больше нет. Прощайте, Михаил.
Вот тут Михаил понял и про уровень допуска, и про работу, и про парашют. И дошло до него, что пора валить. Пора делать ноги. Тикать, пока цел. Ложиться на дно методом погружения. В это время у него в гостях был дружок по имени Игорь Плотников. Он с ужасом выслушал исповедь Михаила, вытаращил глаза и закричал: «Ты что! Второй уровень допуска к секретке! Мои родители с ним уже сорок лет не могут из этой страны даже туристами в Болгарию поехать! Нет уж, я помогу тебя отмазать».
И он поселился у Михаила на неделю, и отвечал вместо него на телефон. Телефон раскалялся от гнева, но Михаил ушел в свою рако-вину, и лишь со стороны наблюдал эти беседы.
– Алле, Михаил? Что вы себе позволяете? Почему вы не явились? Это майор Александров! Представитель вас целых два часа ждал!
– Это как бы не Михаил.
– А кто это?
– Это как бы его друг, как бы Игорь меня зовут. А Михаила – его как бы сейчас в квартире нет…
– Как это – «как бы»…
– Ну как бы – нету его, но без «как бы». Просто нету. Он как бы уехал.
– А когда вернется?
– О-о, дяденька, я не знаю… Я вообще тут пока живу, как бы живу, а его как бы нет… Я как бы и не знаю…
– Идиот!
– Что, как бы простите?
В общем, эффект был достигнут – система обиделась на Михаила, и его перестали доставать уже через две недели. И Михаил смог спокойно выйти из дома и почувствовать себя свободным человеком. Как бы.


Игнатий и Балерина

На филфаке учился, впрочем, не очень долго, хотя и весьма ярко, студент по фамилии Бухих. Но мы не будем о нем подробно рассказывать. Скажем лишь, что студент Бухих занимался не пьянством, как можно было заключить из его фамилии, а бизнесом в крупных масштабах. Он торговал всем, что попадалось под руку – книгами, синтезаторами, кожаными куртками, золотом, бытовой техникой. У него всегда можно было найти в шкафу то раритетное издание «Улитки на склоне» Стругацких, то «КасиоТон», на котором играл сам Миша Борзыкин из группы «Телевизор», то зимние кроссовки «Конверс», о которых могли только мечтать рядовые студиозусы. Напомню тем, кто  позабыл реалии прекрасного прошлого: бизнес в ту пору был категорически запрещен, и за продажу джинсов могли пришить статью «спекуляция» и не только отчислить из университета, но и посадить. А за продажу «неправильной» книги могли еще и накинуть политическую статью, и дело вообще приобретало совер-шенно иной оборот. Так что студент Бухих постоянно ходил по лез-вию бритвы, и при этом еще и сам «нарывался». То приедет в колхоз, где в грязи размокают первый и второй курсы филфака, и в холодной темной столовой учредит дискотеку с привлечением всех своих спе-кулятивных киловатт и децибелов (именно он придумал караоке, а не японцы, и впервые спел под фанеру «Битлз» свой собственный перевод известного шлягера «Овладел – Обладай»), то устроит распродажу запрещенной литературы прямо в студенческой общаге. Дни его закончились, когда наивно поверив, что ему все сойдет с рук, он запросил в деканате характеристику с отличием, чтобы получить право – внимательно прислушайтесь к формулировке – «внеочередного приобретения автомобиля ВАЗ-2109». Да, в Советском Союзе нельзя было просто взять чемодан рублей и придти купить машину – на новые «Лады» стояла очередь по нескольку лет, и перескочить через нее могли либо примерные коммунисты, либо Герои Труда. Бухих был коммунистом, но не очень примерным. Вернее – весьма приблизительным. Ему требовалась характеристика с отличием. И за такую наглость его тотчас отчислили с филфака – терпение системы лопнуло.
Покидая филфак, Бухих напоследок устроил в общежитии инсталляцию в духе постмодернизма. Как известно, ныне разрушенное известной водочной компанией здание общаги до ВОСРа (Великой Октябрьской Соцалистической революции) было офицерским  публичным домом, самым большим в городе и с прекрасным видом из высоких просторных окон. Легко представить, как шлепались о мостовую бокалы из-под шампанского, как из окон неслись женские визги и как мерцал в них неровный свет свечей. Много позже, это здание стало общежитием для студентов филфака. Ныне же, как и многие старые дома в центре города, оно уничтожено в угоду созданию оче-редного отеля для иностранных пенсионеров. Здесь автор от себя пробурчит, что история безжалостна, и вода поглотила главаря этой банды, разрушившей филфаковскую общагу.
Так вот. От старого публичного дома в общаге осталась одна ги-гантская железная кровать, и стояла она почему-то у входа на чердак. Студент Бухих, будучи человеком небедным, пожертвовал для свой инсталляции одним комплектом постельного белья, парой подушек и париком своей жены. Он застелил железную кровать, придал одеялам очертания сплетенных человеческих тел, и высунул из-под покрывала блондинистый локон парика. Казалось, некая пара застыла в экстазе, предаваясь преступным утехам прямо на общественной лестнице, хотя и в укромной ее части. После чего студент Бухих навсегда покинул филфак, и больше в нем не показывался.
По общежитию пополз слух – говорили, что некая пара уже вто-рые сутки не вылезает из кровати, которая стоит прямо на лестнице, наверху. То один, то другой студент опасливо приближался к инсталляции, но беспокоить влюбленных боялись. Наконец, когда минула неделя, все решили, что пара уже давно померла, и пора их разлучить. Тут-то и вскрылся обман.
Данная акция оказала странное воздействие на жителей общаги. Она стала катализатором, многократно ускорившим сексуальную революцию на филфаке. Народ будто обезумел – кровать стала ежевечерне использоваться для свиданий, места не хватало, и скоро весь чердак покрылся подстилками из картона. В ход шли коробки из-под телевизора, упаковки от длинных неоновых ламп. Иные тащили матрасы прямо на крышу, и в хорошую погоду под звездным небом но-чевало по нескольку десятков влюбленных пар.
Комната, где проживал студент Игнатий, была расположена ближе других к роковой лестнице. Кстати, Игнатий очень не любил, когда его звали «Игнат», или еще как-либо коверкали его имя. Он говаривал, что «Игнат» – это почти так же плохо, как Артем вместо Артемий, хотя и лучше, чем Андрон. «Андрон – это уж совсем безобразие. Наденьте на него голубую болоньевую куртку и дайте ему в руки магнитофон «Весна» с записью Модерн Толкинг. Вот вам классический Андрон» – не раз повторял Игнатий, даже когда его никто не спрашивал. Игнатий недавно оторвался от родительских корней и сейчас переживал эпоху «воспитания чувств». Он попеременно страдал – то по красавице польке из соседней комнаты, то по рыжей англичанке снизу, то по подруге всех питерских поэтов и художников первокурснице Ксении. А в данный момент его ум и прочие части тела смутила белокурая Магдалина, прибывшая из братской Латвии. Ее хрупкий стан был обязан гибкостью балетной школе, а вкрадчивый голос и взгляд из-под полуопущенных век – характеру прирожденной бестии. Игнатий, когда впервые увидел ее, почувствовал некую помеху – она мешала ему спокойно пройти мимо. У него впервые возникло совершенно отчетливое желание немедленно прижать эту даму к крашеной зеленой стенке коридора и что-то такое сделать… Нет-нет, упаси Бог, не Это… Хотя, почему бы и не Это?
Они быстро подружились, и Игнатий стал ломать голову, как же все это развить в приличную сторону, чтобы было скорее по-тургеневски, чем по-достоевски. Она как бы невзначай касалась его руки своими когтями, иногда привлекала его к себе и клала голову на плечо – но тотчас отталкивала и принимала независимый вид. Игнатий решил, чтоб не путаться в чувствах, просто плыть по течению.
Он как раз стоял на коммунальной кухне, в окружении пяти газовых плит и полчищ тараканов, готовя что-то непритязательное на ужин, когда она вплыла – будто бы случайно. Покружилась, выглянула из окна, медленно приблизилась к нему сзади. Потом взяла его руку, свободную от сковородки, и положила к себе на живот.
«А ты уже видел, что сотворили наверху, у входа на чердак, – выдохнула она ему в ухо, – Говорят, там такое…»
Он обернулся и оказался носом к носу с ней. В ее глазах было что-то особое, дикое. Он уже несколько раз видел такое выражение в других ситуациях, и знал, к чему это ведет.
– Нет, а что там?
– Давай пойдем, посмотрим?
– Давай…
И они поднялись наверх, и впервые за долгое время Игнатий увидел человеческую постель, с настоящим пододеяльником в цветочек и мягкими пуховыми подушками. «Да, это вам не шершавые сол-датские одеяла», – подумал он, вспоминая собственную комнату.
Они с Магдалиной присели на край, и каким-то образом она сразу же оказалась у него в объятиях. За два года «общественной жизни», вдали от родительского дома, Игнатий уже научился моментально разъединять хитроумные зацепы дамских лифов, и одним щелчком он раскрыл застежку и получил доступ к искомому. Искомое оказалось очень красивой формы. «Почти идеальная окружность», - подумал Игнатий, не отрываясь от губ Магдалины. Его руки начали путе-шествие вниз, и тут она, задыхаясь, оторвалась от него и прошептала: «Но мы ведь не имеем на это права? Правда, мы не имеем на это пра-ва?»
«На что права?» – не нашелся Игнатий. «На это… Правда, мы не должны себе это позволять…» – она продолжала обнимать его за шею, она закрывала глаза и тихо стонала, но каждый раз отстранялась, когда он пытался все довести до логического конца. В конце концов, ему это надоело, и Игнатий сказал: «Имеем право – не имеем права, все, баста». И пошел в свою комнату, под свои солдатские одеяла. Вскоре она снова к нему пришла, где за большим платяным шкафом пряталась его панцирная койка, присела в уголок и стала оправдываться: «Ну ведь правда – мы не имели на это права… Мы не могли…» Он старался ее не слышать, потому что злость его было ну просто некуда девать.
А когда на следующий день он пришел домой, вернее – в его временную версию, в комнату на шестом этаже, где за шкафом и конструкцией из циновок пряталось его суровое ложе, он обнаружил Магдалину в гостях у соседа, Рафика Урузгильдиева, чья кровать не была укрыта от посторонних глаз. То, как Магдалина сидела верхом на Рафике, не оставляло сомнений, что Рафик получил то самое «право». У Игнатия разболелась голова, и он ушел ночевать в другое место.
Следующим вечером Магдалина снова пришла в гости к Игнатию. Она села на краешек его кровати и стала его тормошить. Игнатий делал вид, что спит. Потом не выдержал.
– Пошла вон!
– За что?
– За Рафика.
– Так ты видел…
Она зарыдала и бросилась прочь из комнаты. Скоро к Игнатию подошел Рафик.
– Слушай, того-этого… Там, на кухне, Магдалина плачет, того-этого, тебя зовет…
– Ну, так иди и сам утешь ее. Таким же манером, как вчера ве-чером.
– Не, она тебя хочет. То есть, зовет. Того-этого.
Игнатий чертыхнулся про себя и пошел на кухню. Там, совер-шенно несчастная, с красным распухшим лицом, на подоконнике сидела Магдалина.
– Я… Не хотела, оно само все так получилось.
– Не заметил особого нежелания.
– Он меня заставил… Ты простишь меня?
– Бог простит.
– Пойдем отсюда куда-нибудь? Я здесь не могу говорить…
В этот момент на кухню вошла веселая толпа вьетнамских студентов и принялась разделывать и жарить соленую селедку. Магдалина отделилась от подоконника и пошла куда-то. Игнатий на авто-пилоте проследовал за ней. Магдалина явно держала курс куда-то вверх, и скоро они оказались на чердаке.
– Пойдем на крышу?
– Это я придумал первым, общаться на крыше.
– Я знаю. Поэтому и зову тебя туда.
Они выбрались через узкое слуховое окно на прохладный скат крыши. Светила луна, но звезды терялись в сиреневой дымке так и не почерневшего неба.
– Ну, что ты хотела сказать…
Но вместо ответа Магдалина стала странно улыбаться и мурлыкать ненавистную Игнатию народную песенку про один из региональных городов. Песни такие Игнатий терпеть не мог с тех пор, как в стране было всего два канала телевидения, по которым одна и та же уполномоченная певица пела один и тот же набор народных песен. Еще в школе, когда всех детей вывозили в поля на уборку мерзлой картошки, девчонки из его класса любили распевать эти песни, сидя на гремучих железных ведрах на задней площадке автобуса, специально снятого с привычного седьмого маршрута для того, чтобы увезти ка-рапузов в колхоз. Автобус стучал, подвывал и колыхался на каждом ухабе, ведра с грохотом ездили по полу, а веселые девчонки перекрикивали весь этот шум своим неизменным репертуаром. Так что бедный Игнатий никуда не мог спрятаться от всепроникающей народной лирики. И сейчас, когда ужасы детства покрылись розовой дымкой далекого прошлого, эта песня больно резанула его слух. «До чего же я не хочу вспоминать все, что было», – подумал Игнатий, а вслух сказал: «Ты можешь перестать петь?»
Но Магдалина не перестала петь, а сделала нечто кошмарное: она тихо спустилась к самому краю ржавой крыши, перешагнула через ветхое ограждение, этакий фальшборт их общежитского корабля, и встала на тончайший козырек, нависший над темной пропастью двора-колодца. У Игнатия перехватило дыхание, но это был еще не конец.
– Ля-ля-ля…
Она, аккуратно поставив ножку на карниз, сделала балетную «ласточку», выгнув спину и балансируя над бездной.
У Игнатия в голове пронеслось по порядку несколько мыслей о том, что делать дальше. Первая реакция – кинуться к ней, чтоб втащить обратно на крышу, была отметена. Сделай он хоть одно движение по направлению к ней – и она бы покачнулась. Он ясно представил себе, как она полетела бы вниз. И тогда к нему пришло единственно  правильное решение: он с деланным равнодушием повернулся к ней спиной и начал медленно уходить с крыши. «Дура» – как можно спокойней, объявил он ей. Она автоматически поспешила за ним. Боковым зрением Игнатий удостоверился, что Магдалина покинула опасную зону, но продолжил свой путь вниз с чердака. Она догнала его.
– Я пошутила…
– Дура.
Он шагал дальше. Теперь он был спокоен. И еще, он понял, как многому он научился за эти два дня.


«И ни фига не будет видно»

Доцент Бельведеров был не от мира сего. И вел он дисциплину особую. Ее и дисциплиной-то назвать толком нельзя было, а как теперь выяснилось – это была вообще лженаука. Короче, диалектический материализм. Вначале, когда свежие, неиспорченные студенты приходили на эти массовые радения под бубнение Бельведерова, кое-кто принимал его за гениального непризнанного светоча и пытался записывать тот поток сознания, что Бельведеров нёс с кафедры. Потом же, перечитав записанное, убеждался в том, что это – полная ахинея, и на бумаге запечатлены обрывки фраз типа «Вот и совсем, когда их подсознание, несмотря на (смотри выше), очень-очень благодаря… Елдык (зачеркнуто) Вернемся к началу и рассмотрим… Если рассмотреть все стороны, то их точка зрения, неизменно обращаясь в себя, способствует дальнейшему… (черт, опять прервал мысль) Апофеоз – вот ключевое слово! Агностики не верили в предыдущий пассаж, который отнимает у них…» Да ну его к черту! В этом месте студент предпочитал расслабиться, поняв, что все усилия по фиксации потока Бельведерова сознания бесполезны, достать книгу и заняться чем-либо полезным, или приятным.
Таким образом, общая лекция Бельведерова представляла собой занятное зрелище: за кафедрой доцент Бельведеров устраивает театр одного актера, размахивая руками, сверкая очками (а очки у него были внушительные – здоровенные квадраты стекол в палец толщиной), а в зале – двести человек, которые сидят довольно тихо, но каждый занят исключительно своим собственным делом. Ни один из этих двухсот даже не пытается слушать, и тем более – вникать, что там вещает доцент Бельведеров. Как же после этого сдавать диамат – вопрос занятный, но все старались об этом не думать заранее.
Здесь следует рассказать об одной замечательной студентке, из-за которой, собственно, и произошла вся история. У Лены Диогеновой был очень известный папа. Он часто ездил заграницу, и привозил своей дочери всякие занятные штучки, которых у других не было. Например, «уокмен», более известный в нашем народе, как «плеер». В 1984 году это было чудо чудное. Еще вовсю процветали бобинные магнитофоны, у компьютеров были зеленые мониторы, а тут – маленькое такое устройство с наушниками, и звук в них – как в концертном зале. Плеер мог быть с реверсом, чтобы не переставлять кассету на другую сторону, со сквозным каналом, чтобы слышать не только музыку, но и собеседника, и даже с FM-приемником, хотя тогда в этом диапазоне не было ни одной станции. Вот тогда мы впервые столкнулись с эффектом «человека в плеере» - когда человек в наушниках, музыку слышит только он, но ему кажется, что музыка звучит извне. По этой причине, когда человек в наушниках хочет что-то сказать, он начинает кричать, стараясь звучать громче, чем та музыка, которая, фактически, играет только у него в голове. Вот это перекрикивание музыки, которой больше никто не слышит, бывает очень смешным и неожиданным для окружающих.
В общем, Лена принесла плеер на лекцию Бельведерова, и, будучи девушкой нежадной, решила поделиться своим счастьем с подругой. Сидя в самой середине общей аудитории, прячась за спинками фанерных кресел, она передала плеер подруге. Подруга с опаской взяла дорогущий прибор в руки, и Лена протянула ей вторую пару наушников.
В этот момент доцент Бельведеров как раз рассказывал что-то об очередном антиматериалистическом учении неких малоизвестных философов. Он подводил к кульминации своей мысли. Параллельно, кульминация наклевывалась и у студентки Диогеновой.
Подруга Лены испугалась брать наушники  и стала жестами объяснять Лене, что если она их наденет, то ее будет видно. Жестами, потому что у Лены в наушниках в это время завывала певица Паула Абдул, и она ничего не слышала по-любому. Поняв, в чем дело, Лена стала протягивать подруге свою шикарную белую меховую шапку, чтоб она прикрылась ею.
В этот момент доцент Бельведеров, набрав побольше воздуха в грудь, торжественно произнес:
– Таким образом, если вы обратитесь к учению этих философов, то вам сразу же станет видно…
– И ни фига не будет видно! – раздался на всю аудиторию громкий голос Лены. Как вы понимаете, реплика относилась к шапке, а не к Бельведерову.
Пауза. Немая сцена. Все обернулись в сторону Лены, все двести человек. С Лены к этому моменту друзья уже содрали наушники и прямо в ухо ей объяснили, что получилось. Лену, красную, как рак, и давящуюся от немого смеха, уже затолкали вообще под стул, чтоб ее не было видно. Через секунду все всё поняли, и аудитория содрогну-лась от хохота. Затем снова воцарилась тишина. Доцент Бельведеров очень растерялся. Почему они смеялись?
– Простите, я сказал что-то не то?
– Нет-нет, продолжайте…
– Я не говорил ничего смешного… Или я где-то смешно оговорился, но не заметил?
– Да продолжайте же!
– Так что случилось?
– Да продолжайте же, в конце концов, это мы тут о своем смеемся, безотносительно…
– Да? Странно… А может?..
– НЕТ!!!
– Ну  ладно, я продолжаю.
А потом все закончилось. И диамат, и истмат, и научный атеизм. Всего четырнадцать лженаук, если посчитать… Времени жалко. Где ты, доцент Бельведеров, ау!

Национальный вопрос

Что бы там ни говорили теоретики марксизма о мировом единстве пролетариата, а все ж нет его, единства-то. И пролетариата уже давно нет. И нации все окопались по углам, поют свои песни, едят свою еду и не слишком стремятся ассимилироваться в пресную кашу Homo Fu-turus, говорящих на Эсперанто  и носящих единую Unisex робу вместо пестрых национальных одежд.
Филологический факультет был той гаванью, до которой долетали посланцы самых удаленных регионов. Они поначалу отсвечивали на факультете своим разноцветным оперением, но либо теряли его с течением времени, либо возвращались назад, туда, где это оперение было более уместно. И все же – общение с разными народами в закрытом пространстве  духовно обогащало и расширяло сознание.

Мамед-дурды Сарыхан-Оглы

Было замечено, что у многих жителей Туркменистана наблюдалось легкое косоглазие – не разрез глаз, а именно, как говорят, «один глаз – на Кавказ, другой – в Арзамас». Поэтому, когда ко мне заглянул улыбающийся южный житель со взглядом, направленным в разные стороны, я безошибочно определил его Родину.
 - Мамед Сарыхан-Оглы, - представился он, - можно одолжить у тебя гитару?
Он говорил на чистейшем русском языке, и оказался аспирантом со-ответствующей кафедры, приехавшим к нам на практику.
 - Мамед, гитара есть, но она совершенно расстроена…
 - А это еще лучше. Мне так удобнее.
 - Но ты же.… Играть на ней будешь, или что?
 - Играть. Конечно, играть, - он снова заулыбался и закивал головой.
Я опасливо передал ему гитару. Он унес ее в свою комнату. Через некоторое время мне показалось, что за стенкой завелся Рави Шанкар – тем более, что туда стала стекаться публика. Оказывается, Мамед в две секунды перенастроил мою гитару под  ДУТАР, причем – под леворукий дутар, поскольку сам был левша. Конечно, дутар отличался от ситара, и вместо медитации получилась Песнь Сладострастья – Мамед так завывал на фарси, что все первокурсницы перевозбудились.
Если бы я мог перевести с фарси то, о чем он пел, то у меня вышло бы что-то вроде:
«Душистый мед моих речей
Льется на пестрый ковер твоей души.
Злые силы разлучают нас,
И лишь на небесах наши души смогут слиться в экстазе».
Но это было и так понятно, без перевода.
Мамед был мудр. Мудр всей историей своего народа, которую он не поленился выучить. Он все знал и про персов, и про тюрков. А главное – он научил меня правильно заваривать и употреблять чай. Казалось бы, что может быть проще? Ан нет, оказывается, я все делал неправильно. Так говорил Мамед:
 - Зимой черный чай пей, зимой солнца мало. В черном чае много энергии солнца собрано. Он согревает. Летом зеленый чай пей. Летом солнца много, много радиации. Зеленый чай радиацию выводит. Жажду утоляет, особенно, когда горячий. Полный стакан мне не наливай – обидишь. Полный стакан всегда нежеланному гостю наливают, чтобы чай долго не остывал, и он его пить не мог. Чтоб сидел и от жажды мучился. Стакан особый должен быть. Сужается кверху, чтобы жар держать, а потом расширяется к краям, чтобы самый верхний слой только остывал. Наливай мне чай чуть выше этого сужения – но не до края. Обижусь. Когда завариваешь, держи чайник открытым – не надо парить чай. Залил кипятком, подождал, видишь – заварился. Тогда перелить надо. Отлил в стакан или пиалу, и обратно в чайник. И так три раза перелить надо – тогда чай самый крепкий. Каждый раз, как перельешь – все крепче делается.
За это я мыслено стал величать его «мудрейшим», а мои соседки по общежитию присовокупили к его имени «дурды», но смысл эта приставка как раз имела уважительный.
Когда Мамед-дурды Сарыхан-Оглы вернулся на Родину, нам всем стало без него одиноко. Солнечный был человек.



Венгры.

В советское время венгров русскому языку учили насильно, и на наш филфак их тоже присылали принудительно, практиковаться в ненавистном языке. Венгры, казалось, ежеминутно припоминали нам пятьдесят шестой год, и не только по-русски, но и на любом другом языке предпочитали с нами не общаться. Бывали, впрочем, исключения.
Я был несколько шокирован, когда ко мне прицепился волосатый бородатый очкарик и стал оживленно знакомиться:
 - Привьет, менья зовут Ласло. Я из Венгрии, но я не модёр водёк, я не венгр. Я еврей. Рабичи фамилия. Поэтому мне с тобой интересно. А они меня тоже не льюбят. А я им не кутё фосо, я сам учил русский язык. Я льюблю вашу литературу. Смотри, я вашего запрещенного Хармса привез. И Набоков… И речь Хрущева на двадцатом съезде…
Тут уж и мертвый бы заинтересовался, и я подружился с заполошным Ласло. Это была редкая отдушина в железобетонном неприятии со стороны венгров. А мы-то их любили! Многие учились на венгерском отделении, стремились поехать в Венгрию, в моде были венгерские товары – от «палинки» и вермута до кроссовок. Ценители искусства зубрили наизусть фильмографии Иштвана Сабо и Петера Бачо. А венгры, спрятавшись за фразой: «У вас – победивший социализм, а у нас – побежденный», даже не общались с русскими соседями по комнате в общежитии.
Вскоре со мной подружились мальчик и девочка – Андраш и Анико. Они, как и Ласло, просто любили русскую культуру и сами с удовольствием учили русский язык. Они довольно хорошо на нем говорили, что позволяло им ходить на подпольные концерты и даже понимать тексты БГ. Они не питали иллюзий:
 - Когда мы приедем на Родину, мы будем, как это… Изгои. Мы – преподаватели русского языка и литературы в стране, где все стараются этот язык скорее забыть. У нас не будет работы, но мы сейчас не хотим об этом думать. Нам просто хорошо с вами…
Именно Андраш и Анико однажды пригласили меня на какие-то странные посиделки. Все венгры филфака заперлись в телевизионной комнате общежития, расставили на паркетном полу несколько дюжин  зажженных свечей, взялись за руки, и стали петь. Сперва тихо, потом вступали вторые голоса, третьи…  На сколько голосов они пели – не могу посчитать. Казалось, в телевизионной комнате звучит церковный орган. Голоса мальчиков и девочек неслись вверх, к высокому потолку, и отражались от него обратно, заставляя звучать дубовый паркет. Пламя свечей колыхалось дыханием, и я понял, что они поют реквием. Поначалу на меня косились, но увидев, что меня привели Андраш и Анико, теряли ко мне интерес. Я оглянулся – не было ни одного «русского друга». Я один «удостоился». Это была тридцати-летняя годовщина событий 56-го года. Все они родились лишь десять лет спустя. Но в их сердцах андроповские танки были, как свежая рана – так им все передали родители. И они оплакивали своих погибших, как будто это было вчера.
 - Вот бы научиться не прощать с такой же силой, - подумал я, в слезах выползая из телевизионной комнаты. А венгры после этого стали со мной здороваться, и даже пригласили на свой самый радостный праздник – отъезд на Родину.
К полудню был подан автобус «Икарус» (венгерский же), и все мадьярские студиозусы в него загрузились, гремя чемоданами. Слез рас-ставания не было. Когда автобус тронулся, один из аспирантов попросил у водителя микрофон и стал вести экскурсию по Санкт-Петербургу. Он впервые позволил себе заговорить по-русски, и его соратники вздрогнули и расхохотались – ничего себе, Золтан по-русски заговорил! Это значит – скоро будем дома, свобода, и можно позволить себе все.
А Золтан, подло улыбаясь, продолжал экскурсию:
 - Ми проезжаем улица Садовая (с ударением на А). Улица так названа в честь Маркиза Де Сада. Здесь питали многие людей. Далее ви видеть памятникь русский царица Екатерина и ее любовники. Она любила групповики. Но главный ее любовникь нье поместился – это быль конь (смех в автобусе)
 - Продолжаем наша экскурсия.  Ми проехали Гостини Дворь, где гости нашего города часто остаются без кошелькофф. Там есть всякие страшние никому не нужние товары. Да. Там Ленин покупаль шоколадки своей любовнице Инессе Арманд и противозачаточни таблетки для Крупская.
 - Дальше мост, где четыре раза конь имеет русского паренька. Это тот конь, что любовник Екатерины (смех в автобусе, аплодисменты).
 - Московский проспект. Назван так в честь Москвы, чтобы не забыть (странно, опять смех). Ленин из камня поднял свою руку и показывает: Пошли все вон! Надоели!
 - На этом я кладу микрофон. Наша экскурсия закончена, спасибо за внимание.
И они уехали. Некоторое время я получал письма от Анико и Андраша, но потом и эта тоненькая ниточка оборвалась. Сэретлек, Модёрорсаг!

Болгары

Взаимоотношения с болгарами более всего напоминают мыльную оперу, со слезами любви, слезами ревности, слезами осуждения и раскаяния. Еще в советское время ходила байка, что Болгария просилась в СССР, и не попала в него лишь потому, что между нами пролегала загадочная нищая Румыния, не давая двум странам кинуться в объятия друг другу. Братья-славяне, вечно обижаемые злыми турками. «Россия, помоги!» И Россия помогала. Когда нелегкая занесла меня на Шипкинский перевал, я с ужасом узнал, что в той зимней кампании по освобождению болгар от турков, в день на перевале погибало до 800 русских солдат только от холода и болезней. Вот какой ценой мы защитили братьев –славян. А не прошло и сто лет, как царь Иван объявил о том, что Болгария присоединяется к фашистской Германии в походе на Россию. Правда, мало кто из болгар пошел под его знамена. Усатые крестьяне сидели в своих глиняных домиках, прилепившихся к крутым склонам Балканских гор, пили ракию и плакали горючими слезами – надо было выбрать, кому изменять – собственному царю или русским братьям. Еще когда турки заставляли болгар принимать ислам, приставив к горлу острие ятагана, болгары научились уходить от прямого ответа, и с тех пор у них кивок головой – это «нет», а мотание той же головой из стороны в сторону – это «да».
Слава Богу, Кире и Мете (Кира и Мета – два любимых болгарских святых, Кирилл и Мефодий) – напасть сгинула, и в советское время Болгария была единственной отдушиной для упрятанных за железный занавес россиян. Яблоки, кетчуп, кроссовки «Пирин», и даже «Кока-кола». Рай небесный. Можно было надеяться поехать на Златни Пясцы или в Албену. А бренди «Слнчев Бряг» и по сей день вспоминается тем, кто его отведал и остался жив. Но времена изменились, в Болгарию вернулся царь – как ни  странно, в роли Премьер-министра, и вот уже опять льются слезы на вступлении Болгарии в НАТО, и репатриированный царь-министр, сморкаясь и задыхаясь от слез счастья, говорит о том, что это –  самый святой момент в истории Болгарии, когда она встает в один ряд с давними друзьями, Германией и Турцией.
Но все это случилось чуть позже, а пока – девчонки-болгарки были самыми классными подружками многоумных филологов. Их не-сколько грубоватая южная красота сдабривалась природным обаянием, и они напрочь были лишены снобизма. Эх, Эмилия, Пенка и Ирэнка, где вы?
Преподаватели филфака, хотя сами – филологи, никак не могли смириться с суффиксом «К» в болгарских именах. Некая доцент с кафедры советской литературы каждый раз спотыкалась о «Пенку Забранову» в списках, поднимала очки на лоб и начинала рассуждать:
 - Нет, ну как вы сами позволяете себя так уничижительно называть – Пенка? Вы же уже взрослая…
 - Понимаете, Пенка, - это мое полное имя. В болгарском тут нет суффикса.
 - Как это нет? Я просто не могу такое произносить! Мне неловко! Можно, я вас буду вежливо называть – просто «Пена»?
 - Простите, но тогда это будет издевательство надо мной. Какая «Пе-на»? Мое имя – Пенка, и это – имя. А ПЕНА – это у огнетушителя…
 - Послушайте, вы сама болгарка, вот и подскажите, какое будет ваше полное имя на вашем языке, а Пенкой я вас называть отказываюсь.
 - А можно никак не называть тогда?
Когда Эмилия, Пенка и Ирэнка приезжали из дома после каникул, помочь донести их сумки с провиантом от поезда до общежития вы-стаивалась очередь из голодных русских друзей. А из сумок торчали: темные круги домашней копченой колбасы, балык из барана, запотевшие горлышки самогонной ракии, сало с ядренейшим жгучим перцем, чесноком и какими-то еще приправами из разряда «вырви-глаз», печенье с тмином и имбирем, да и прочей снеди немало.
Но болгарки были, как обычно, радушны и бесхитростны, и все их запасы уничтожались не более, чем за три дня. После этого они переходили на обычное для филологов питание – кофе, сигареты и полоска песочная за 12 копеек. За полгода их смуглая кожа бледнела, они неизбежно худели и приобретали гастрит с бронхитом, после чего снова уезжали на реабилитацию домой, и круг замыкался.
Тут впору задуматься. Женщины окружающих нас национальностей почему-то имеют второе, прикладное значение. Я позволю себе при-вести здесь небольшой словарь соответствий.
Болгарка – углошлифовальная машинка, или УШМ. Предназначена для резки металла и камня.
Венгерка – круглая тонкая резинка. Откуда взялось?..
Полька – танец. Ну, это  логично… И еще стрижка – «под польку».
Чешка – кожаный тапочек для занятий спортом и танцами.
Литовка – коса (траву косить).
Пока ничего хорошего не придумано для «албанка» (хотя можно так было бы назвать круглый бетонный бункер на одну семью) и для «румынка».
Если плыть дальше, то:
Испанка – жуткая разновидность гриппа
Шотландка – ткань в клеточку
Американка – бильярд
Конечно, есть еще канадка и индейка, но пора остановиться.
Вообще, раздавать характерные черты по национальному признаку – дело в корне неверное. Это просто какой-то, говоря языком Воннегута, «гранфаллон», а не понятие. И все побывавшие на филфаке это понимали. Ну, почти все. Поэтому Alma Mater была, есть и будет выше всех границ, суждений и предубеждений. И в этом – ее космополитическая сила.




Военные сборы

Как уже отмечалось, состав военной кафедры Университета был неоднородным. Над некоторыми офицерами злые самовлюблен-ные филологи смеялись, некоторых же – уважали. По своей на-туре филолог – такое создание, что уважать может только того, кто окажется его умнее, образованнее и опытнее. Поэтому когда обнаруживались офицеры, владеющие разными иностранными языками, да еще с благородной выправкой, относящей скорее к золотым эполетам царской эпохи, чем к красным околышам советского беспредела, студенты перед ними всерьез благоговели. И когда настал час всем упаковаться, построиться и отбыть на военные сборы, имевшие место принудительно быть между четвертым и пятым годами обучения, филологи старались держаться поближе к тем офицерам, с которыми чувствовали душевное родство. И оно не подводило. Насколько велика была разница между ними и местными «сапогами»! В год описываемых событий, отряд филологов, объединенный с восточниками и журналистами, был заброшен на самую границу дружественной капиталистической державы. Поэтому, кстати, когда давали команду «рыть окопы», просили особо не высовываться, чтобы горячие пограничники с ТОЙ СТОРОНЫ не засекли военных приготовлений.
Итак, рота недоделанных лейтенантов раскинула палатки и окопалась на опушке леса. В лесу выкопали яму и перебросили через нее доску – это был сортир, самый страшный из виденных кем-либо. Его так боялись, что предпочитали убегать в кусты, и к концу сборов кусты совсем почернели и пожухли от переизбытка удобрения. Между сортиром и палатками стоял открытый сундук с совершенно новенькими «калашами» - бери, не хочу. Студенты, превратившиеся на время сборов в курсантов, в основное время прятались в лесу.
И тут – команда «стройся». Нам будут представлять нового командира роты, капитана Кузнецова. Кузнецов – штабная «крыса», ни разу на войне не был. Ремень висит где-то под брюхом, руки в карманах галифе что-то вечно нащупывают и почесывают. «Шапка» сдвинута на макушку, кривая ухмылка, и не может связать двух слов, не взяв между них ноту «Мля».
- Рота, мля.. Строись, мля…
Рота мрачно строится.
Кузнецов хочет вызвать курсанта по фамилии Пуля, поскольку тот хорошо фотографирует, а он хочет запечатлеться в новенькой форме на фоне свежеподчиненной роты. Но вот беда – в пустой голове Кузнецова фамилия Пуля не удержалась, и вылетела через другое ухо. Кузнецов начинает вспоминать вслух:
- А где этот, мля… Как его, мля…Ну этот, мля… Быстрый наш, мля…
Рота не выдерживает и в триста фило-глоток рявкает:
- Хто, мля?!!
Кузнецов перестает улыбаться и таращит глаза. Он не ожидал адекватного ответа.
Несколько курсантов заступают в караул. Им насильно выдают автоматы и отправляют по постам. Один из них, Никитин, хилый очкарик, честно выполняет свой долг, и когда сквозь колючее ограждение в сумерках начинают пролезать три смутные тени, он дрожащим голосом кричит: «Стой! Стрелять буду!» И пытается нащупать ремень «калаша». Тем временем тени проясняются, или это Никитин протер очки. Перед ним оказывается местный прапорщик с двумя пятнадцатилетними девками веселого поведения.
 - Да ладно ты, ботаник, свои…
Но Никитин готов оборонять свою Родину. Он передергивает затвор и наставляет дуло на прапорщика: «Стоять!» Прапорщик моментально трезвеет, поняв, что Никитин непредсказуем.
- Да ты че, братан, очумел, что ли, - он почти визжит, - положь ружье… Свои…
К счастью, рядом оказываются еще офицеры, они моментально «снимают» Никитина, прапорщик со смущением рассказывает подробности, девки хихикают и пытаются поцеловать Никитина. Никитин чувствует себя героем – еще бы – защитил Родину от разврата.
Иная обстановка на артиллерийском складе. Бравый офицер, герой Афгана Смирнов, ведет взвод «лазутчиков» на разведку. Майора Смирнова любят – он вывел свое отделение из-под огня и получил звезду «Героя». Он не занимается ерундой: если водки – то литр, если стрелять – то по делу, а вот ползать на брюхе перед начальством – это увольте. У него есть наградная сабля, и с ней он может чеканить такой парадный шаг, что у всех филологов дух захватывает. Одно слово – Герой.
Смирнов показал, как надо красться в траве. Тропа выводит к складу боеприпасов. Журналист в карауле расслабился – сапоги сушатся на солнышке, автомат валяется в лопухах, а сам «часовой» спит в караульной будке. Смирнов жестами показывает: Вы двое – вперед, сапоги взять – и сюда. Сам неслышно двумя пальцами выхватывает из лопухов «калашников», убеждается, что патрон «не заслан», и вся «разведка» отползает. Вечером журналист притащится босиком «с повинной» и будет наказан за утрату бдительности и боевого оружия.
А вот старшина Иванов уже в армии служил когда-то, и он лучше других знает, как надо себя вести. За это и назначен старшиной. В первый же день он взял на себя тяжелейшее поручение – починку умывальника. Прикинул, что ему в помощь нужно человек десять бойцов. С утра пораньше он строил своих курсантов и уводил в лес, на починку умывальника. Когда же иной нетерпеливый офицер подкатывал к нему с вопросом, скоро ли починка закончится, Иванов задумчиво тер подбородок, щурился, высчитывая необходимые дни по пятнам на солнце, и отвечал со знанием дела:
 - Да дней так пятнадцать еще потребуется…
Курсант Страннолюбский заступил на дежурство дневальным. Весь день он занимался «грязными делами» - рубил саперной лопаткой комбижир в кадушке, чтоб добавить его затем в котел малосъедобных щей для повышения калорийности, выносил помои на смердящую армейскую помойку, усиженную всеми видами чаек, бакланов и голубей, мыл липкий скользкий пол на кухне, а в самом конце отвратительность занятия дошла до абсолютного, запредельного максимума – пришлось рукой прочищать канализацию, полуистлевшей тряпкой выгребая из забитой трубы вонючую жижу. Он отмыл руки, и вышел из спертого запаха кухни на прохладное крыльцо. Над лесом алел закат. Низкие облака плыли над соснами, и сосны эти уходили далеко за горизонт, не зная границы. Облака тоже плыли без виз на чужую территорию, подсвеченные розовыми и лиловыми лучами. Страннолюбский ждал зеленого луча – и дождался. Он появился снизу, разрезая небо на желто-розово-сиреневые слои. Свежий ветерок обдул лицо, унося последние запахи, связанные с чело-веческой деятельностью. На смену им прилетел запах хвои, нагревшихся за день сосновых стволов, далекий дым костра. Он был удовлетворен. Увиденное искупало весь прожитый день.
«Все-таки, какое низкое у нас небо, - подумал курсант Страннолюбский, уходя в лагерь, - и никогда не повторяет рисунок своих облаков».
До дембеля оставалось еще десять дней.

Концерт Странных Игр в «Холодильнике»

Восстановлено по воспоминаниям коллеги Джекобса.

…Это сейчас, молодые люди, вы все ходите на разные концерты, в чем ни попадя. Давеча вот даже на Madness кое-какая молодежь явилась в спортивных костюмах, и вместо флагов «ска» размахивала триколорами «Россия», не имеющими отношения ни к “root boys”, ни к “nutty boys”, ни вообще ко всей этой истории в целом.
А тогда, в срединные восьмидесятые, на концерты «Странных Игр» приходила толпа в несколько тысяч человек, одетых в черные двубортные костюмы, галстуки – «селедки» и неизменные черные очки в стиле шестидесятых годов. Представьте себе полный зал Дома Культуры имени Крупской, набитый людьми в стиле «братьев Блюз», или, вернее, СКА… Что такое СКА? Нет, не Спортивный Клуб Армии. Стиль СКА родился на Ямайке из убыстренного «реггей», и перекочевал в Лондон, где его отполировали до безумия хулиганы в высоких ботинках, после чего возник целый набор команд, каждая из которых по-своему раз-вивала и дополняла этот стиль. Bad Manners, Specials, Madness… В той или иной мере, к СКА причастились все – и UB40, и даже The Police. А в «колыбели пяти революций» СКА играла группа «Странные Игры». Конечно, дотошные летописцы возразят: мол, дескать, еще в ЛДМСТ была группа СЛМР, из которой саксофо-нист позднее стал Козловым в «Арсенале», а клавишник назвался Владимиром Сайко и свалил в одиозный «Форум», и, хуже того, осчастливил российскую поп-сцену «рыжим чудом» по имени Таня Абрамова… Но это все – сбитые летчики и угасшие искры. Тогда можно еще вспомнить, что Олег Гаркуша мечтал о том, что «Аукцыон» будет играть СКА вместо психоделических экскурсов Лени Федорова, и жестоко ошибся.
В общем и целом, «Странные Игры» стали лидером определенной части поколения, и было забавно порой смотреть, как люди в однобортных пиджачках и красных галстуках монолитною толпою плывут на концерт «Секрета», в то время как люди в двубортных пиджаках и черных очках плывут на концерт «Сттранных Игр», и не смешиваются. Разные у них были инте-ресы.
В те годы система очень нервно реагировала на людей, внешне выделяющихся из общей серой массы рабочих и крестьян, и дос-таточно было нацепить ретро-тряпку (например, дедушкин галстук из индийского шелка, расписанный огурцами или петухами), или черные очки из кинофильма «Брильянтовая рука», как к тебе подлетал какой-нибудь «сотрудник органов» и пытался тебя «повязать».  Поэтому, когда на «Странных Играх» набивался полный зал такого народу, милиция и дружинники просто сата-нели и искренне считали всю публику «фашистами».
Например, один мой знакомый не только носил двубортный черный костюм – тройку, черные очки «Нильсен» и узконосые шузы на крючках «Ригас Апави», но еще имел зонт-трость, на который элегантно опирался, раскуривая папироску с друзьями. Его сразу же схватили (дело было перед концертом), обыскали карманы в поисках травы, ничего не нашли и стали орать ему прямо в лицо:
 - А зонт-то тебе в зрительном зале зачем?!!
 - А вдруг после концерта пойдет дождь? – с достоинством отвечал он, и у них не было аргументов.
Когда на филфаке прошел слух, что «Странные Игры» будут давать концерт в актовом зале «Холодильного института», вечерние лекции сразу же опустели, и народ переместился поближе к «Холодильнику». К несчастью, зал оказался очень маленьким, половина народа осталась снаружи, и тут дверь захлопнули, а людей, не поместившихся внутрь, стали хватать дружинники и отводить их в какой-то темный кабинет в подвале, вроде как на расстрел. Но вместо расстрела их встречал очень неприятный человек, то ли из комсомола, то ли из «органов», а скорее – изо всего сразу, и мучил их дурацкими однообразными вопросами. Коллега Джэкобс имел несчастье придти на концерт в тот самый момент, когда заперли дверь, и оказался рядом с забавным человечком маленького роста, в лыжных ботинках. А дело было в сентябре. До снега, сами понимаете, еще далеко. Сперва стали мучить «лыжника».
 - Почему вы в лыжных ботинках?
 - Удобно. Красивые. Нравятся.
 - У вас в рюкзаке нашли, среди прочего, еще и евангелие. От кого оно у вас?
 - От Луки, Марка, Матфея и Иоанна.
 - Издеваешься, сволочь?
 - Зачем же? Сами почитайте. Там написано, от кого.
 - Последний раз спрашиваю – что значат твои лыжные ботинки?
 - Они не значат. Я в них хожу. Разве нельзя?
 - А мы вот тебе бумагу напишем об антиобщественном поведе-нии, да пошлем в твой ВУЗ, и тебя враз отчислят.
 - Это советские ботинки. Что, носить советские ботинки  - это антиобщественно? Вы что такое говорите?
 - Так, ладно… Этот, как его, в очках… - допрашивающий обер-нулся в коллеге Джэкобсу, - О чем вы с ним говорили?
Джэкобс пожал плечами.
 - Ни о чем. Просто, стояли рядом. Шел мимо. Остановился.
 - Вы друзья?
 - Нет.
 - Мы вот сейчас вас всех задержим, а потом вам такую бумагу напишем, что вас ни в одно учебное заведение больше не возьмут!
 - За что?
 - Сами знаете!
 - Извольте, просветите, не знаем.
 - Подпишитесь здесь: «Я, такой-то, такой-то, признаю, что нарушал общественный порядок и имел вид, несовместимый с обликом студента ВУЗа…»
 - Да не подпишем мы! Какой такой вид?
 - Но вы же пытались попасть на концерт!
 - Я шел мимо. Остановился передохнуть. Рядом со мной стоял человек в лыжных ботинках. Потом меня силой потащили в эту комнату. Концерт уже час, как кончился. О чем, вообще, речь?
 - А я вот вас здесь всю ночь продержу, чтоб знали.
 - Да на каком основании?
И так их мучили часов пять, потом записали всех в какой-то страшный список, потом переписали из страшного списка в во-обще расстрельный список, пообещали тяжелые последствия и отпустили.
А концерт-то был хороший. Коллега Джэкобс до сих пор жалеет, что на него не попал.

Short Cuts

Самовар
Самым ненавистным предметом у филологов, разумеется, была история КПСС. Учебник назывался «кирпич». И по форме, и по весу он соответствовал прозвищу. Выдержки из работ Ленина чередовались с передернутыми историческими фактами и чистой дезинформацией. Каждый это понимал, и тем противней было то, что всю эту «лабуду» требовалось учить наизусть. Занятия проводил пожилой преподаватель по кличке «Самовар». Он был инвалидом войны, и одна нога у него была «костяная». Всегда одетый в строгую черную «тройку», тучный и краснолицый, «Самовар» раз в день приходил со своего исторического факультета и, пыхтя, начинал взбираться по главной лестнице на второй этаж филфака. Все уже знали – если «Самовар» пыхтит на лестнице, то есть еще десять минут до начала лекции. Пролет за пролетом, «Самовар» медленно поднимался, с трудом переставляя свой костыль, лицо его все больше наливалось кро-вью, громкий его «Ффу-у-уххх!» становился все сильнее, и к площадке второго этажа «самовар» звучал уже скорее, как паровоз. Стуча костылем по паркету, он вваливался в аудиторию и некоторое время переводил дух. Затем, всегда неизменно радостно, начинал увлека-тельнейший рассказ про приключения Ленина на съезде какого-нибудь Коминтерна.
Понимая, что вокруг собрались не совсем такие ребята, которые готовы принять все за чистую монету, и в то же время не допуская ни тени сомнения в истинности коммунизма, он пытался балансировать на грани слушательского интереса. То анекдот несмешной расскажет, то вставит поучительную историю не к месту. Бедняга, ему так и не удалось завоевать хоть какой-то интерес к своему предмету, и по прошествии времени вряд ли кто из филологов вспомнит, в чем же была суть критики Готской программы.
…Среда, полдень. «Самовар», отдуваясь, приходит в себя у кафедры. Все, наконец, расселись. Он был чем-то похож на Брежнева, этот «Самовар». Он поднимает красное лицо к лучу света из мутного окна – он в образе. Сейчас начнет.
– Я, ху-ху, стараюсь всегда донести до моих студентов о том, что история партии прямо связана с нашей жизнью. Исторический момент, ху-ху, определяет сознание. Вот вчера я был, ху-ху, на физическом факультете. То же самое и им рассказывал. Мол, дескать, ваша теория – ничто по сравнению с классовой борьбой.
(Шум в зале)
– Зарубите себе на носу! (Шум смолкает) Есть у них такая дисциплина – сопромат. У вас ведь, как я понимаю, что-то в этом роде тоже есть?
(Снова шум в зале, реплики «Ошибся аудиторией, дядя», «Не в ту дверь вошел», «Кирпичом по самовару»).
– Так вот! Я им, физикам, так же как и вам, повторяю! Изучая Сопротивление Материалов – не забудь о сопротивлении врагов коммунизма! Будь бдителен! Ффух!
Аудитория выходит из-под контроля. Уже никто не слушает. Мало нам самого предмета, нас еще оскорбили сравнением с другим факультетом. В общем, день не задался.
«Самовар» понимает, что что-то не так, но его предмет сильнее сиюминутных веяний, и он продолжает лекцию, перекрикивая шум. Под конец он сдается, садится на стул и отирает пот со лба. Лекция заканчивается раньше срока, но никто об этом не переживает. Через полчаса «Самовар» снова пыхтит на лестнице, спускаясь, чтобы вскоре осчастливить точно такой же лекцией следующий факультет.


Доцент Дубицкий
Вот кого действительно терпеть не могли, так это доцента Дубицкого. Этот крепкий не по годам дядечка был очень похож на знаменитого режиссера Бондарчука. Хорошо уложенная седая шевелюра, очки в роговой оправе, несколько бульдожьи щеки, всегда выскобленные до синевы, и очень строгий взгляд. Он вел самый занудный на филфаке предмет – методику преподавания. Мало кто из филологических олухов собирался в своей жизни применять его, и на его лекции был бы забит коллективный болт, выражаясь сленгом того времени, если бы не одна страшная деталь. Доцент Дубицкий требовал, чтобы все его лекции записывались дословно, а в конце лекции собирал наугад десять конспектов, и горе было тем, кто записал его перлы неточно – они приговаривались к двукратному переписыванию конспектов в его присутствии, и он их не отпускал, пока не получал удовлетворение от дотошного воспроизведения его лекции каждым из провинившихся. Это была жуткая казнь.
Вторым не менее ужасным моментом была его привычка каждое слово повторять по два раза, по два раза. Чтобы каждый студент мог успеть записать, мог успеть записать, а вовсе не из-за аутоэхолалии.
В день, когда он окончательно сошел с ума, его лекция поначалу не предвещала ничего необычного. Тем безумнее оказался смысл сказанных в конце слов, которые лишь постепенно дошли до мозга студентов, одеревеневших от постоянного повторения.
– Вы все, кем бы себя ни считали, кем бы себя не считали, в первую очередь станете школьными учителями, учителями. А настоящий учитель, настоящий учитель, это такой учитель, учитель, который не только в совершенстве знает свой предмет и владеет методикой его преподавания, преподавания, но и каллиграфически пишет, каллиграфически пишет. Поскольку я считаю, что для каждого будущего учителя обязательна каллиграфия, каллиграфия, сегодня в конце этой лекции, в конце этой лекции, я соберу конспекты, конспекты, и не только проверю их содержание, содержание, но и почерк. И если почерк, которым написан конспект, меня не устроит, не устроит, то такому студенту я не поставлю зачет, зачет, и не допущу его к сессии, не допущу к сессии.
Воцарилась тишина. Все переваривали сказанное Дубицким.
– Сегодня конспекты сдают… Пятый и двенадцатый ряды кресел.
Волна прокатилась по аудитории, захлопали сиденья, дрожащими руками народ начал сдавать конспекты. Дубицкий замолчал минут на двадцать, проверяя почерк. Затем огласил вердикт:
– Десять студентов останутся после лекции, после лекции, чтобы понести наказание за свой почерк, за свой почерк. Их имена…
Среди проштрафившихся оказался и студент Зайцеедов. Он твердо решил отомстить Дубицкому и стал прикидывать, как бы повреднее поступить. Дело в том, что Зайцеедов с детства пользовался печатными буквами, и довел их начертание до совершенства. Как показало время, он был в этом совершенно прав, и во всем мире нынче все пишут именно печатными – любая анкета, любое письмо заполняется печатными буквами, потому что чертовы сканнеры не разбирают прописей. Но попробуйте вы это объяснить Дубицкому! Он требовал классическую вязь, при которой слово «шиш» выглядит, как восемь крючочков без особого смысла.
Когда аудитория очистилась, и остались лишь десять агнцев, готовых к закланию, Дубицкий раздал обратно конспекты и выдал задание:
– Вы должны, вы должны написать текст, не менее десяти строк, десяти строк, идеальным каллиграфическим почерком. Я проверю. Если понравится – отпускаю домой, отпускаю домой.
Зайцеедов поднял руку:
– Что, совсем любой?
– Желательно, стихи из учебной программы, программы.
– Ах, ну вот вам стихи…
И Зайцеедов выдал:

Старый верный Вяйняймёйнен
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
Лоухи, глупая старуха,
Ты отдай мне крышку Сампо,
Ту, что счастье нам приносит,
Что нас в бедах утешает.
Лоухи, Похъелы хозяйка,
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
Ах ты, глупый Вяйняймёйнен,
Знай же ты, что Йоукахайнен
Козни строит над тобою,
Извести тебя желает!

И передал это все Дубицкому. Дубицкий открыл конспект, у него поднялись брови. Он читал, шевелил губами, почесывал за ухом. У него затуманились стекла очков. Растроганный, он протянул конспект обратно Зайцеедову:
– Вы что же, всю Калевалу на память знаете?
– Почему же только Калевалу? Хотите, Манас напишу…
С тех пор доцент Дубицкий при встрече со студентом Зайцеедовым почтительно раскланивался, ставил ему зачет «автоматом», и никогда не надоедал по пустякам.


Голый Питус
Ну, эта история совсем короткая, и смысла в ней никакого. Жил-был на филфаке замечательный студент по фамилии Питус. За это его кое-кто даже прозвал «Палтус», хотя на палтуса он был похож разве только комплекцией. В отличие от большинства, он уже отслужил в Красной Армии, и был несколько старше своих однокурсников. У него были особые шутки, говорившие о метафизическом чувстве юмора, и способность вызывать к себе уважение без особых на то оснований.
Филфак славился наличием особых закутков, потайных комнат, замурованных лестниц и помещений непонятного уровня - то ли минус первый этаж, то ли второй с половиною. Одним из наиболее тихих мест, скрывающим многочисленные сюрпризы, была лингафонная лаборатория. Во-первых, там был самый чистый и укромный туалет, в котором можно было уединиться надолго, размышляя над особенностями студенческой столовой, а во-вторых, там хранилась удивительная коллекция магнитофонных записей для обучения студентов различным языкам. Среди этих записей, кроме отработки правильного интонирования и произношения экзотических фонем, можно было найти и кое-что особенное. Так, среди студентов прошел слух, что на бобине под кодовым названием 312-Б вместо упражнений записана рок-опера Эндрю Ллойда Уэббера «Иисус Христос – суперзвезда». В лингафонном кабинете сразу же выстроилась очередь на прослушива-ние. Слухи оказались правдой. Дрожащими пальцами вынув из серой картонной коробки катушку с коричневатой ферритовой лентой, студент заправлял зеленый хвост ракорда в сложную систему головок намертво привинченного к столу магнитофона – то ли «Десна», то ли «Дойна», уж не упомнить, – фиксировал хвост в пустой правой бобине, надевал наушники и с треском нажимал клавишу «ПУСК»…
…So you are that Christ,
Great Jesus Christ,
Prove to me that you’re no fool,
Walk across my swimming pool…
…И это – в эпоху, когда за хранение Библии сажали в тюрьму, а рок-музыка вся была под запретом. Напомню, в журнале «Сельская молодежь» аккурат в тот самом году, когда происходили эти события, был напечатан список ансамблей, запрещенных за «фашистскую на-правленность». Туда попали на равных правах и Depeche Mode, и Pink Floyd, и Madness, и многие другие. Надо ли говорить, какую ценность представляла эта катушка с пленкой для изголодавшегося по хорошей музыке студента филфака! Да здравствует лингафонный кабинет и все его пленки!
На втором этаже, прямо над лингафонным кабинетом, были ау-дитории, в которых проходили занятия по специальностям. Почему-то эти кабинеты пустели раньше других, и всю вторую половину дня стояли запертыми.
В день рождения Ленина, в апреле (кто не помнит) утренние за-нятия отменяли ради организации так называемого «субботника». Кто-то получал грабли и лопаты, чтобы разгрести кучи мусора во дворе, кто-то с тряпками и ведрами шел мыть окна. Странное событие, о котором идет речь, произошло именно в день субботника, часов через пять после его начала, когда работа уже иссякла, и рабочий инструмент без надобности был разбросан по углам, а сами студенты пили кофе и курили во дворе. И тут – это было похоже на привидение – в окне пустующей аудитории, как раз над уже упоминавшимся лин-гафонным кабинетом, показался образ студента Питуса. Мгновение – и его фигура встала в окне во весь рост. Он был совершенно обнажен. Кто-то вскрикнул, кто-то выронил сигарету прямо себе в кофе. Еще секунда – и привидение исчезло, как и не было. Особенно любопытные товарищи тотчас отправились осматривать ту аудиторию, в окне которой белой тенью мелькнул Питус. Дверь ее была заперта, и внутри тоже никого не было. Как позже выяснилось, в этот день Питус вообще отсутствовал в городе. Была ли связь между этим загадочным явлением и лингафонной лабораторией, какое отношение это все имело ко дню рождения Ленина – так и осталось тайной.




ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

(Письмо Читателя Автору «Легенд». В письме сохранены особен-ности правописания и эвфемизмы, за которые Автор ответственно-сти не несет)

Привет, дорогой!

Надеюсь, ты хорошо провел Валентинов день. Я же с удовольстви-ем прочитал твои Легенды # 2. С легкой ностальгической грустью вспоминал золотые студенческие деньки и персонажей, их очело-вечивавших ))) Все понравилось, но есть и несколько пожеланий. По-моему, я тебе уже излагал что-то подобное в связи с Легендами #1. При чтении кажется, что стремительно летишь куда-то вслед за мыслью автора, и не можешь задержаться на деталях - ХОЧЕТСЯ БОЛЬШЕ ДЕТАЛЕЙ, "МЯСА"! То есть - описания внешности пер-сонажей, помещений и пейзажей, где эти
 персонажи фигурируют, и связанных с этими подробностями при-кольных ассоциаций, того собственно, что и называется прозой. С твоей наблюдательностью, вкусом и т.д. - это ведь такой простор для остроумия и всяческих подьебок )))
То, что упоминаешь о существовании очередей на покупку авто - замечательно, но почему бы для "мяса" не описать этих железных ублюдков, напомнить сколько они стоили, и сколько получал мо-лодой специалист по окончание филфака, прикинуть сколько джинсов нужно перепродать, под угрозой тюрьмы, чтобы составить такую сумму, посчитать дни в тюрьме по приговору о спекуляции и т.д... Уборка морквы - замечательный повод для описания колхозных полей, убогой одежды студентов (тут так и просится история какого-нить предмета, обнаруженного в кармане старого ватничка - любовного письма ли, письма ли от эмигрировавшего товарища, где он описывает чистенький быт университетского го-родка где-нибудь в Коннектикуте, где он получил преподаватель-скую должность))), перечисления марок портвейна с их сравни-тельными характеристиками. Чем отличалась грядка от негрядки - что в одном случае сапог увязал в говнище по колено, а во втором лишь на треть, ну и так делее. Ингерманландец дядя Ваня? Отлично! Расскажи - откуда взялись на северо-западе России финно-угорские народности, как русские обратили их в православную веру и научили пить запоем - и вот оказывается смысл конфликта с прибалтийскими государствами (впрочем, об этом я сам пишу в рассказе "Господин хороший", отрывки из которого прилагаю - не для примера, а просто чтоб показать, над чем сейчас тружусь, и что заинтересовался ингерманландцами и обрядами экзорцизма)))). Далее - здание офицерского публичного дома, приспособленного под студенческую общагу - какое поле для импровизации, ты это пространство осваиваешь лишь частично - а сколько можно было бы нанести по этому поводу разной смешной пурги! Не останавли-вайся! Напиши, как студентам достался по наследству и самый дух этого прелестного заведения ))) А как ответила еврейка девочка на бестактный вопрос преподавательницы? это ж так интересно )))  может девочка пригласила ее на молодежную еврейскую тусовку, та встретила отьезжающего еврея, полюбила его (первый раз в жизни испытала оргазм), прониклась сионистской идеей и уехала с ним в эрец-Израэль по подложному, конечно же, вызову )))) и на полевых работах в киббуце, ухаживая за тамошними апфельцынами нашла свое женское щастье? )))
Ну и, наконец, появившийся из окна обнаженный Питус. Как он выглядел снизу? например: "его тяжелые скороходовские ботинки плотно стояли на облупившемся подоконнике, непосредственно над ними располагались синеватые ноги, покрытые кустистой черной шерстью. Растительность сгущалась по мере того, как взгляд внешнего наблюдателя скользил снизу вверх по его плотной фигуре. Чресла и круглый живот, хорошо развитый плечевой пояс.... крупный тяжелый его детородный орган... взгляд его блуждал... развевающиеся космы делали его похожим
 на... волевой подбородок... казалось сейчас он выбросит вперед руку и картаво выкрикнет что-либо бессмысленное...  При его по-явлении на подоконнике в группах студентов послышался нарас-тающий ропот. Кто-то из девушек вскрикнул". Ну и далее в том же духе. Может, один его ботинок был расшнурован, или на коленях были ссадины? Где описание внешности студента Зайцеедова? ))) мне например хочется знать, что это было молодой человек с при-ятным овальным лицом и небольшой опрятной  бородкой, на лоб ему падала плавная кудель шатена, и всем
 своим обликом пробуждавший воспоминания о писателях демо-кратах прошлого (а ныне уже и позапрошлого) века. Мягкая доб-рожелательная манера, в которой он произносил даже и дерзости, а также обстоятельность, в которой он формулировал простейшие мысли, на некоторое время ставила в тупик собеседника, который не мог определить, шутит молодой человек или говорит серьезно..." Понимаешь, о чем я?
"Яма" на филфаке: "примерно половину этого тесноватого поме-щения занимала стеклянная стойка буфета, в витрине которого были выставлены убогие деликатесы -полоска песочная (22 коп. ), корж "студенческий" (18 коп) пожухлые овощные салаты, называемые студентами "силос"..." - это я, что называется "даю рыбу" ))) а если еще вбросить какую-либо деталь - например - "на боковой стенке стеклянного буфета, отполированной локтями и спинами нескольких поколений студентов, томившихся в этой очереди, было процарапано, очевидно, гвоздем, словоcочетание "...." понятное только филологам третьего курса (какое-нибудь короткое смешное латинское изречение). Ты упоминаешь военную осанку Представителя, но нигде не описываешь его одежду, какой-нибудь "элегантный серый, финского производства, костюм из сертифи-катника на набережной возле Тучкова моста, поверх которого был синий плащ, очевидно, того же происхождения" - короче, описание всей этой комитетской униформы, а обувь - такая, что казалось, этот человек никогда не гуляет по городу, а из помещения сразу выходит и садится в черную «Волгу» и задергивает шторки на окошках"... ну как-то так ))
Да, блин, чегой-то я расписался тут, сорри, совсем забыл, что это произведение твое, а не мое ))) просто понравилось))) но понима-ешь, в общем и целом, что я стараюсь донести? ))) Побольше "мяса", подробностей и деталей! Кстати, в контексте режима секретности, доступ к документам назывался "допуск".
Засим искренне желаю тебе удачи и перехожу к собственному со-чинению )))
Напиши что сам думаешь по поводу моих пожеланий, ок? или это полный бред?
Обнимаю,
Эдди Макс
 
Содержание

Предисловие к первой Кафе Доцент Б и хирургическая Доцент Б и стог Мана Пунчароен и агенты Человек с Ночь Жизнь с Штык и Перо…………………………………………………………28
Клаус из «Это не джаз, это Бедный Подполковник Мюллер и Дубовая Роща............................................37
Фальшивая борода Гребенщикова, или Концерт в Интерклубе......40
Виктор Цой и Вечер Эдди Предисловие ко второй Баба 2 взвода гвардейцев в красных кафтанах..........................................51
Невероятное путешествие к Семочкину............................................55
Новая Пустошь, или Дядя Как вербовали студента Игнатий и «И ни фига не будет Национальный вопрос……………………………………………….83
Военные сборы……………………………………………………….89
Концерт «Странных Игр» в «Холодильнике»……………………..93
Short Cuts: Самовар, Доцент Дубицкий, Голый Питус....................96
Послесловие Эдди Макса…………………………………………102