Коридор. почти фантастический рассказ

КОРИДОР.


Стена была серая и будто навсегда грязная. Ася прислонилась к ней и закурила. Курить она начала в прошлом году, первая сигарета далась ей с трудом. Голова кружилась, и было как-то тошно. А теперь ничего, привыкла. Дома она не курила, дома была бабушка Зина, которая сама дымила как тот паровоз, и она не позволяла Асе пойти по ее пагубным стопам. Бабушка курила всегда, сколько Ася себя помнила. Первые детские воспоминания тонули в плавающих горизонтальными волнами сизоватых полосах дыма. Хорошо еще, что Асю вовремя отдали в детсад, а то бы она погибла бы в этих, колеблющихся от частых оконных сквозняков, потоках.

Бабушка Зина была папина мама. Она взяла к себе Асю, когда той исполнилось три года. До этого Ася жила у маминой мамы, но та не захотела больше держать у себя внучку, так как у нее случилась безумная любовь с начальником какой-то престижной стройки. Любовь позвала за собой, и бабушка уехала со своим начальником на Север. Любовь потребовала жертв и жертвой ее стала трехлетняя девочка, которая была,  межу прочим, отдана на воспитание не кому-нибудь, а родному , вообще-то, отцу. Жаль, у отца к тому  времени уже была другая семья и его молодой жене с годовалым ребенком на руках, проживающей с младенцем и мужем в двенадцатиметровой комнате, малышка была совсем не кстати. А то бы, конечно, она не смогла бы отказать, все-таки дочь ее мужа, сирота… а так—двенадцать метров и куда? Самим жить негде.

--- Пускай свекровь забирает, родная  внучка, поди!—произнесла негромко, как бы про себя, молодая жена, пытаясь отмыть остатки манной каши с плачущей рожицы младенца,---  да и комната у нее большая, одна в двадцати пяти метрах, потолки высокие, старый фонд!

 Так и стала Ася жить с бабушкой Зиной. И живет уже двадцать лет. А мама Аси умерла в роддоме, когда ее, Асю рожала. Что-то там у нее не открывалось, надо  бы «кесарево» делать, да все хирурги были, как назло, очень заняты. Они потом, конечно, подоспели, спасли Асю, да вот  мама успела умереть. Кто ж виноват, что все так некстати случилось!
Какая все-таки серая, пропыленная стена! Ася даже потрогала ее пальцем. Очень неровная и старая. Так ведь и городу этому почти 300 лет, какой же может быть стена, если она находится на его центральной улице! Она докурила и подумала о том, что у того, кого она ждет, вполне симпатичные, даже красивые, уверенные в себе руки. Точнее, уверенные в нем, своем хозяине, носителе, если можно так сказать. Носитель уверенных рук тем временем уже приближался к Асе, но она его еще не видела. Она вообще о людях часто судила по рукам. Например, ее любимая школьная учительница, такая молодая и веселая, добрая и всегда приветливая, имела очень странные руки. В то время, когда она сама улыбалась, руки ее страдали от безысходной тоски. Учительница умело нейтрализовала  врага при помощи ярко наманикюренных пальчиков, не давая тоске прорваться к лицу. Кроме Аси никто этого не видел.

Высокий и весьма симпатичный молодой человек смотрел на маленькую, хрупкую девушку, которой назначил здесь, на центральной площади города, свидание. Странно, как это он на нее запал! Издали она производила впечатление подростка. А он любил хорошо сформировавшихся, фактурных женщин. С ними не бывает проблем, они знают, чего хотят. Собственно говоря, они хотят того же, чего и он. У него появилось смутное подозрение, что «эта» чего хочет, не знает. Ну не бежать же с поля боя! Может, все путем  будет. В конце концов, нужно менять иногда диапазон. Он не считал себя каким-то выдающимся покорителем женщин, ему было просто интересно. Вот его сосед по съемной квартире, куда он водил этих самых покоренных женщин, так считал. И даже завидовал ему иногда. Когда женщины попадались не слишком фактурные.

Он смело выдвинулся из тени и Ася его, наконец, увидала. Асю нельзя было бы причислить к малочисленной, но все же существующей в природе категории наивных девушек. Да и возраст ее уже не позволял ей являться таковою. Она как раз знала, чего она хотела. Она хотела познакомиться с подходящим молодым человеком, и, если получится, наконец-то завести  роман. А то уже старуха почти, а  настоящих романов не получалось. Так, чепуха какая-то! Хотелось всего: во- первых влюбиться, потом познать настоящую страсть, а в-третьих, если повезет… но так далеко она не загадывала.. А то умрешь, и вспомнить будет абсолютно нечего. Ей только нужен был подходящий кандидат. Чтобы увлек ее, неопытную в таких делах, разбудил природную женственность, в наличии которой у себя сама она сильно сомневалась. Этот парень внушал ей надежду. Во- первых, он был доктор, а с доктором все должно получиться намного проще, как думала Ася. Во- вторых он очень непринужденно, что ей понравилось,  ухватил ее под руку, когда удалялся с ней в кухню, чтобы там, за единственно свободным, да и то относительно, столом,  накрытым облупленной клеенкой, заполнить свои листочки, истории болезни, что ли, или как их там называют. Тут-то и проявилось «в- третьих». Асе очень понравилось его сосредоточенное лицо, освещенное высоким кухонным окном,  те самые, уверенные руки, мягкий, глубокий тембр низкого голоса.

 Вообще вид работающего мужчины всегда производит на женщину неизгладимое впечатление. Особенно, если работает тот умело, профессионально, так сказать. Вместо того, чтобы петь серенады или читать глупые стишки,  мужчинам, жаждущим женской ласки и пылкого внимания к своей особе, надо бы колоть под окнами возлюбленной дрова, или, на худой конец, писать монографию, посвященную истории седиментации в Северном Ледовитом океане. Чем тоньше будут наколоты дрова, чем толще будет монография, тем вернее будет поражено загадочное женское сердце.
Вот и Ася не устояла и не то, чтобы влюбилась, а так, прониклась…доктор «Скорой и неотложной помощи», которого она вызывала к своей захворавшей бабушке Зине уехал,  а записочка, оставленная им на кухонном столе, осталась. «Завтра,  в7 часов, около станции метро «В….», буду ждать с нетерпением». Это его нетерпение передалось и ей, и она  решила «Да». Тем более, «в-третьих»!.. а так она бы, может, еще подумала!


Она с облегчением оторвалась от монументальной стены, прислонившись к которой стояла. Стена рассталась с ней абсолютно равнодушно. Ася пришла на пару минут раньше, а он немного опоздал. Впрочем, он сразу же извинился, сославшись на то, что задержался на работе.

 Он, после окончания института, работал ординатором в больнице, а на «Скорой» только подрабатывал. Бывая на вызовах, он всегда присматривался к одиноким женщинам, имеющим здесь, в большом городе, собственную жилплощадь. Жениться ему страсть, как не хотелось, однако через два года нужно будет решать вопрос с окончательным трудоустройством, придется возвращаться домой, в захолустье, а ему этого  не хотелось еще больше, чем жениться! По крайней мере женитьба—она как  лотерея, тут как повезет, а жизнь там, где он имел несчастье появиться на свет , в маленьком, тихом городке, полном молодых и не очень молодых, и даже совсем не молодых, женщин, ему представлялась полным кошмаром. Все эти женщины трудились на прядильно- ниточном производстве, которым руководила его маман. Она была женщиной с принципами  Принципов было много , половины из них хватило ему, чтобы понять, что из отчего дома надо делать ноги, пока все эти принципы  не отравили ему эту самую жизнь полностью. Папан, кстати, давно пришел к однозначным выводам и исчез в неизвестном направлении.  В этом направлении часто исчезают отцы, в чьи планы не входит выплата алиментов и родственные встречи со своими чадами по выходным.
 
Девушка эта на роль супруги явно не годилась вследствие своей худосочности, но апартаменты, в которых она проживала, впечатляли. Особенно его поразил коридор. Уж каких только архитектурных парадоксов он не встречал за время своей работы на домашних вызовах, а такого коридора не видел никогда. Широкий, не менее четырех метров в ширину, а может быть и шире, он был весь уставлен мебелью. В нем можно было попросту жить, хотя бы потому, что на одной из его длинных стен располагалось узкое и высокое окно. Что за вид открывался за этим окном, понять было невозможно, так как  этот вид, возможно прекрасный и даже возвышенный, учитывая, что квартира располагалась на пятом этаже здания,  полностью закрывала глухая стена соседнего дома. Для чего было проделано это окно, оставалось непонятным. Скорее всего, его соорудили тогда, когда дома напротив еще и в помине не было. Однако бледный и какой-то как бы задумчивый свет это окно все же излучало. В коридоре стояло много ненужных шкафов, в них пылилась столь же ненужная одежда, быть может, где-то таился драгоценный клад.  Знать бы, где! К сожалению, этого никто не знал. Но квартирка была знатная. Еще пара комнат были заколочены, а  комнаты эти  были , по обычным меркам, огромными. Жильцы то ли находятся  в бегах из мест не столь отдаленных, толи уже снова были пойманы и заключены в эти самые места, но факт оставался фактом—в квартире больше никто не жил.
 Квартира производила странное впечатление, она как бы жила своей жизнью, наблюдая за своими жильцами, двумя женщинами, старой и молодой, пристально и с сочувствием.  Редкие гости этой квартиры  иногда ощущали какую-то неловкость, как бывает, когда кажется, словно бы кто-то смотрит тебе в спину, а оглянешься—и нет никого!  Он, доктор, оказавший пожилой хозяйке необходимую помощь, лихо заполнивший все бумажки и бодро отрапортовавший по телефону о своих благих деяниях, квартире вроде бы чем-то  не понравился. Она  пошелестела выцветшими обоями, заскрипела протяжно, и с некоторым сомнением, дверью комнаты : «Ну—у—у—у!» и вытолкнула его в коридор. Одинокое окно, на фоне которого плавали сизые полоски вечно стремящегося куда-то дыма, покосилось на него неодобрительно, а может, это все ему только привиделось.

Он  снимал с приятелем, вместе с которым работал в больнице,  на паях самую обычную квартирку, однокомнатную,  и коридор там был метра три длиной, ничего такого, загадочного.


Стол был аккуратно застлан клетчатой скатертью, и на нем красовались тщательно приготовленные бутерброды с красной икрой, выложенные на плоское блюдо. Во главе стола была воздвигнута бутылка с водкой, а более на этом самом столе ничего не наблюдалось. Ах да, еще скромно жались позади бутылки  четыре разнокалиберных стаканчика. Очень, кстати, удобно. И угощение не стыдное, и посуду мыть не нужно. Только стаканчики. Но их, в конце-то концов, можно и не мыть, ополоснуть и все.
 
Ася с некоторым недоумением посмотрела на клетчатую скатерть. Все было ясно, то есть, она догадывалась, что его фраза: «Заскочим на пару минут ко мне домой, дело есть», вовсе не означала, что они из этого дома действительно выйдут через пару минут и направятся, ну, скажем, в театр,  но… как-то эта скатерть действовала на нее гипнотически. Вероятно, потому, что она была красного цвета. Тут она вдруг заметила, что на скатерти лежит чья-то ладонь. Она лежала, конечно, будучи продолжением руки, а рука эта принадлежала человеку, сидящему за столом, но ладони было грустно, а человек—хозяин руки смотрел на Асю с улыбочкой и вроде вежливо, но как-то небрежно, словно на глупую курицу, которая шляется по проезжей части автомагистрали в поисках пищи.
 
--Извините, я сейчас ухожу! – сказал он, но его рука потянулась за бутербродом, и, не обращая ни малейшего внимания на слова своего обладателя, отправила его прямо ему в рот.
Асин спутник занервничал и налил себе и Асе по полному стаканчику.
 
--Тогда уж давайте, за знакомство!—он выразительно посмотрел на своего соквартирника, и мигом проглотил содержимое нехитрой посудинки. Потом он тоже потянулся за бутербродом. Ася как-то опоздала к нему присоединиться и почувствовала себя крайне неловко. Пришлось и ей выпить, а что оставалось? После водки она немного отупела, и красная скатерть перестала ее нервировать. Зато стала напрягать своим присутствием стоящая в небольшой нише кровать. На стенке висела маленькая обезьянка, потому, что был год обезьяны, и это был символ, так сказать, идущего, или текущего.., Ася стала сбиваться, …в общем, вялотекушего, года. Вот. Обезьяна посмотрела на Асю, а потом  на уходящего приятеля, чувствовалось, что обезьянка ему симпатизировала.

--Что же вы?—спросила некстати Ася, --Уже уходите?—глупее ничего нельзя было придумать.  Ясно дело, он уходил. Слава Богу, не воспринял ее вопрос, как некий намек. А то бы вдруг остался, и что бы она тогда делала?? И что она, вообще, собиралась тут делать?

В данный момент она целовалась с понравившемся ей доктором. Тот свое дело знал и целовал ее неспешно,  медленно проникая своим языком сквозь ее плотно сжатые губы. «И зачем они все со своими языками вечно лезут»--подумала Ася, но губы разжала. Ее проблема состояла в том,  что она не находила никакого удовольствия в таких действиях, ей хотелось чего-то другого, но ничего другого ей никто не предлагал. Обезьянка смотрела на нее со стенки осуждающе. Она была не виновата, что ее здесь закрепили, на этой прикроватной стене. Она бы лучше где- нибудь в детской обреталась, но тут детей не было, более того, всякая возможность появления этих самых детей пресекалась самыми суровыми средствами. Она и смотрела осуждающе на всех этих дамочек, желающих получать удовольствия от определенных  деяний, но не желающих при этом нарушать спокойное течение своей жизни. Деяния совершались однообразные, предсказуемые, довольно суетливые, но всегда заканчивались, по счастью, к обоюдной радости сторон. Радость была недолгой и выражалась обычно в виде слишком уж торопливого дыхания, даже можно сказать, некоторого сопения и, затем, короткой паузы, после которой следовали сборы и поспешное прощание. Обезьянке было скучно.

Ася, как видно,  в чем-то походила на эту обезьянку. Ей тоже было скучно. На смену настойчивым поцелуям в губы пришли поцелуи, сползавшие, подобно  гусеницам, по шее, и, далее, по груди. Асину грудь еще найти бы надо для начала! Видимо грудь показалась гусеницам совершенно несъедобной, потому, что они поползли ниже, питая свой интерес тугим завитком Асиного пупка. А может они эти небольшие возвышенности, вообще-то подтверждающие Асину принадлежность к многострадальному женскому племени, приняли за  досадные дефекты  ее анатомии, и устремились ,не тратя времени на пустяки, к более конкретным  областям? Устремились, и очень резво, видимо ресурс этого, отпущенного им времени быстро истекал. Приближались совсем другие  вооруженные силы, нагруженные под завязку боеприпасом. Вид их был вполне сравним с объектом тяжелой артиллерии, да и задачи были схожи—полная и безоговорочная  капитуляция , овладение соседними территориями, временное, конечно, но весьма триумфальное. Триумфу случиться не пришлось.

 Ася вдруг, совсем некстати, почувствовала тошноту. Сказалось неконтролируемое потребление водки на пустой желудок. Желудок и не выдержал, ее замутило. Включилась ,притормозившая было, нервная система, и стала быстро посылать сигналы «SOS», словно пытаясь реабилитироваться в глазах  доверявшей ей до сих пор  хозяйки. Очень некстати произошло все  это, но деваться некуда. Пришлось, извинившись, выкарабкиваться из-под разгоряченного мужского тела, лепетать что-то вроде «Ой, мне плохо!!» -- а должно бы быть, по логике вещей, «хорошо»!, --и, вскакивая на ноги, путаясь в спущенных джинсах, прихватывая расстегнутую рубашку, бежать куда-то, в ванную или туалет, как придется. Рубашка была клетчатая, фланелевая, купленная в детском отделе магазина . Для подростков. Детство таило в себе много проблем. Оно подстерегало Асю повсюду.

Бабушка Зина раньше была бухгалтером. Она усердно трудилась на заводе до тех пор, пока не начались смутные времена. Они полностью изменили трудовую и личную жизнь  Зинаиды, которая тогда еще была сравнительно молода. Изменили в прямом и переносном смысле. Прямой смысл принял немудреные очертания  бойкой женской фигурки некой практикантки, вслед за которой и устремился, было, не устоявший перед ее прелестями дядя Леша,  токарь шестого разряда того же производственного предприятия, где начисляла заработную плату тетя Зина, тогда еще, разумеется, тетя.  Сравнительно молодая, но польза от сравнения неумолимо уплывала в сторону практикантки. Дядя Леша воспылал, но пожар был вовремя локализован, нейтрализован и, в основном, погашен. Правда, с точки зрения тети Зины. Дядилешина точка зрения не учитывалась и в конце концов, видимо, доконала его, бедного. Он умер от сердечного приступа, тихий, некурящий и непьющий дядя Леша, токарь шестого разряда, золотые руки. Он бы мог жить и жить, но не этого не произошло. Смерть пришла внезапно, после бурного объяснения с супругой, видимо, он все же надеялся, что она отпустит его  навстречу сомнительным радостям нового,  неравного брака. После его смерти тетя Зина приобрела статус бабушки и попала под сокращение. Измену в переносном смысле она перенесла сравнительно легко, устроилась сметчицей в кооператив, который затем стал довольно крупной фирмой по экспорту, вернее сказать, импорту элитных сортов кофе, и окончательно погрузилась в мистические волны сигаретного смога.

Детство Аси протекало, в основном, в коридоре их замечательной квартиры. В огромной комнате трудилась, плавая в причудливых извивах сизого дыма, бабушка. Стол перед ней был покрыт бумагами, пепельницами, смятыми пачками и пустыми чашечками из-под элитных сортов кофе. Над всем этим финансово- отчетным раздольем возвышался допотопный компьютер, подаренный когда-то какими-то знакомыми, подобравшими его на помойке то ли в Германии, то ли еще в какой просвещенной державе. Как он до сих пор еще работал, непонятно. Видимо, сказывалось качество «белой» сборки. Ася туда почти не заходила, комната всецело принадлежала бабушке. Кстати, денег та зарабатывала немало. Куда она их  прятала, неизвестно, копила на будущее, которое грозилось стать непростым. В этой стране  простого будущего никогда не случалось, поэтому все копили.

--Ой, мне плохо!- простонала Ася, выкарабкиваясь с трудом из-под разгоряченного мужского тела. --Щас вырвет!- пообещала она, проворно управляясь с расползшимися в разные стороны частями ее одежды. Приведя их в очень относительное равновесие относительно своего корпуса, она опрометью метнулась к двери. Дверь была белая, крашеная масляной краской. Обладатель разгоряченного тела выругался про себя, но вслух ничего не сказал. Видно, понял, что с водкой промахнулся, надо было шампанское брать.

Ася рванула на себя дверь и оказалась в коридоре. Он был явно не трех метров в длину. Разбираться было некогда, и она метнулась к двери, из-за которой слышался плеск и журчание воды.
 Дверь почему-то показалась знакомой, но Ася не успела на это адекватно отреагировать. В следующий момент, после того, как смутно знакомая дверь закрылась за ней, она почувствовала, что по горло погружена в воду, то есть попросту сидит в ванне, полной воды. Поверхность воды покрывала мыльная пена с приятным запахом, стены ванной комнаты были выложены голубым кафелем. Двух кафельных квадратиков не хватало. Она находилась у себя дома, в ванной комнате, но…в настоящее время голубой кафель уже был давно заменен на зеленый. Она сидела по горло в воде в ванной комнате своего детства.

Она и была ребенком, девочкой. Впрочем, ребенком она уже не была. Она это понимала, но ничего уже  поделать было нельзя. Ее тело, еще вчера такое легкое, гладкое, не требовавшее к себе особого внимания, резко менялось. Повсюду начали расти волосы. Каждый день их становилось все больше. Они ужасно мешали, внушали отвращение к себе, страх перед неизбежным, которое наступит, как только они покроют весь пах и подмышки. Их неопрятный   вид, казалось, уродовал и осквернял вчерашнее детское, незамысловатое бытие, отрезал путь к отступлению. Отступать было некуда. Тело болело и даже чесалось. Набухали соски и терлись об одежду, стремительно округлялась грудь, раздавались вширь бедра. Боже, каким  уродом она стала! Ей не хотелось вставать из воды, вылезать из ванны, ведь висящее напротив зеркало неизбежно отразит то, чего она не хочет видеть—ее изменяющееся тело. Она с ним теперь в постоянной борьбе, один на один и помощи ждать неоткуда. Если бы была жива мама! Но ее нет , и самое страшное заключается в том, что маму убило ее собственное тело. Ася не понимала, каким образом, но чувствовала это очень отчетливо. И она, кстати , была права.
 
Дверь в ванную комнату медленно приоткрывалась. С дверным сквознячком вползали бело- голубые струйки дыма. Наконец появилась бабушка, она, как джин из бутылки, просочилась сквозь дверную щель и голосом, не допускающим возражений приказала Асе вылезать. Та съежилась и боком выползла из ванной, прикрывая рукой низ живота. Бабушка смотрела на метаморфозы, происходящие с Асиным телом с неодобрением, и даже, как это казалось самой Асе, с отвращением. Возможно, так и было, а может, Асе это только так казалось.
Ася накинула короткий халатик, высочила в коридор и толкнула расположенную рядом с нею дверь. Дверь оказалась стеклянной, какой-то облегченной, вряд ли она вела в комнату. Так и есть! Это была дверь от их дачной веранды.

 Это было то самое лето, лето, которое она так ждала, она ждала походов на речку, в лес, бесшабашной езды на велосипеде, полетов на огромной, привязанной к дереву «тарзанке»… куда там! После того, как подло, предательски изменилось ее всегда легкое, послушное тело, вернее, вместе с этими изменениями, появились незваные гости. Это бабушка Зина их так называла «гости»-- Асе это название решительно не нравилось. Теперь они зовутся просто—критические дни. А тогда Ася  называла их «кошмариками». Это же надо природе исхитриться каждые двадцать –двадцать два дня устраивать из более-менее терпимого организма полную развалину, инвалида! У Аси жутко болел живот, да так, что она почти теряла сознание от боли. При этом каждое движение сопровождалось ощущением, что из нутра вываливаются куски полуразвалившихся органов, и кровит при этом ужасно,  никакие прокладки не спасают, поднимают крылышки вверх и сдаются. Мол, мы бессильны. Мы- пас, делайте, что хотите, но вам бы, девушка, к врачу обратиться, что-то с вами не в порядке. Ася к врачу обращаться боялась, терпела. Раз уж все плохо теперь стало, чего ждать. Может, само образуется все как-то, она читала где-то, что вначале так бывает. Потом будет лучше, хуже-то все равно некуда.

То лето было полно «кошмариков». Они терзали тело, выматывали все силы, ни бегать, ни купаться она, конечно, не могла. Ездить на велосипеде тоже. Загорать, понятно, куда там! Лето было солнечное, щедрое, соседские дети хохотали и резвились под окнами. Качались на качелях, уходили на всю ночь ловить раков. Конечно, «кошмарики» не длились непрерывно, и она, бледная и безразличная ко всему, куда-то ходила, что-то делала. С содроганием ждала новых «гостей», была задумчива и молчалива. Глухое чувство тоски и одиночества заполняло ее. Она сидела или лежала на диване, стоящем на этой веранде и читала, или просто сидела, глядя на залитую солнцем лужайку, на  елки и сосны, окружающие дачу. Были еще березы, но она их не любила. Она прощалась с собой, прежней, погружалась в мир теней, страданий, жестокой неизбежности. Жить дальше не очень хотелось, но надо было, куда денешься. Наступала взрослая жизнь, не суля ничего хорошего.

Потом, конечно, постепенно все наладилось. Она привыкла к этой новой жизни, организм как-то освоился, пообвыкся с тем, что с ним произошло, стал вести себя более демократично. Да и она сама стала относиться к своему телу адекватно. Благо, оно не очень сильно в итоге-то изменилось. Издали ее можно было принять за подростка, многие подруги ей даже завидовали. Те, которые на подростков уже никак не походили.
А пока она сидела на красивой дачной веранде, и липкая тоска подступала к горлу. Был вечер. Темнело быстро, и бабушка Зина зажгла над столом яркий круглый абажур. Стол тоже был круглый, старинный, на тяжелой резной ноге. Из открытого окна налетело много насекомых. Толстые, глупые ночные бабочки с равномерным тупым стуком бились о ламповое стекло.»Бум—с!—Бом—с!», и снова «Бум—с!, Бом--с!».. сухие маленькие трупы падали на стол… равномерный тяжелый стук… «Бум—с!, Бом—с! Скоро силы покинут тебя! Выходи!»….снова стук.
В маленьком коридорчике полуголый мужик стучал  в крепко запертую дверь. Наконец дверь распахнулась. За ней никого не было. Не стоило и ломиться.

Она взялась за золоченую ручку двери дачной веранды и вышла в коридор. Это был он, ее коридор, она была в своей родной квартире. Шкафы стояли вдоль стен как воины, они охраняли ее детство. В них было полно ее старой детской одежды. И  в нее бабушка Зина прятала деньги. Она обменивала ненадежные  рубли на приятно шелестящие зеленые бумажки и складывала их в старые детские колготки. Бежевого цвета, других у Аси не было.
Прямо перед собой Ася увидела бабушкину дверь. В настоящее время  старушка была прикована к постели тяжелым недугом, ну или полуприкована, все-таки она вставала иногда с этой постели, тяжело плюхала в кухню и там, несмотря на недуг, все-таки  обедала. Жаль, обеды эти не доставляли ей удовольствия, так как у нее был полностью удален желудок.
 
За этой дверью витающая в табачном дыму Зинаида еще была полна сил, говорила зычным хриплым голосом и долго кашляла всякий раз, когда пыталась рассмеяться.
---Глянь, Толик, какая невеста вымахала!—сказала она и рассмеялась. Закончился смех традиционным кашлем.
«Толик» был представлен в виде низенького, плотного мужичка с белыми, непрестанно шевелящимися пальчиками, поросшими черными волосками. На круглом черепе волоски росли отдаленно друг от друга, а вот больше всего их было на пузе и спине мужчинки, но Ася этого его секрета пока не знал. Да и не надо было ей этого знать. Мужичок по имени Анатолий был ее отцом.

-- Вся в мать! – радостно провозгласил обретенный внезапно отец и добавил—такой же скелет! Аська! Это она тебе имя придумала. Все говорила, как родится девочка, назовем Ася! Шутница была, говорила, что , рассказ такой есть, про любовь, имя, дескать, это сделает тебя счастливой!   Ну как? Осчастливилась? – он рассмеялся.

Смех у него получался  нежный, даже дамский какой-то. «Вот бы его смех приладить к бабушке», подумала Ася, «а ее, бабушкин, к этому Толику. Было бы славно!»
К сожалению, каждый остался при своем смехе.  Гармонии в мире не произошло.
 
Папашка оказался ничего, терпимый. Он давал Асе «денюшку»-- так он и произносил, ласково называл ее «доча». Он активно хотел с ней общаться, водил даже в кафе- мороженое, где брал себе пива, а ей—шоколадные шарики в металлической вазочке. Она не любила шоколадного мороженого, но терпела. Он водил ее к своим  друзьям, хвастал. Со своей второй женой он недавно развелся, и теперь  жил один, работал на автобазе и неплохо зарабатывал.
 Один раз, в гостях у очередного папашкиного друга, зашел разговор о его сыне, том самом  младенце, наличие которого делало Асино пребывание  в семье отца столь  невозможным.  Открылась страшная, позорная и вместе с тем пикантная тайна. Сын оказался, как бы это поэлегантнее сказать, нетрадиционной ориентации. Внезапно открылся некий друг, немолодой, но активный. То есть в прямом смысле. Случилась такая нетрадиционная любовь, что мальчонка чуть не вскрыл себе вены. Из-за неприятия родителями  его точки зрения. Точки эти играли в их семье роковую роль. Стоит только вспомнить тетю Зину и ее мужа, дядю Лешу. Слава Богу, обошлось, никто не умер. Но семья распалась. В основном из-за нежелания обоих супругов брать на себя ответственность за возникшие отклонения в ориентации их отпрыска. Они так долго ругались, выясняя, кто виноват, что не обратили внимания на тот факт, то сынок их давно переселился к тому самому другу и дома не показывается. Спорить стало не из-за чего, и они мирно развелись.
 
Все-таки своими отклонениями сын был обязан отцу. Ася твердо уверовала в это, когда, однажды, напившись после  проигрыша любимой футбольной команды, отец бесцеремонно обнял ее и принялся лобызать мокрыми от пива губами, всхлипывая и прося «понять и его». Ася сначала решила, что это обычное проявление отцовских чувств- откуда она могла знать, как именно они должны проявляться в минуты горя,-- но, постепенно, она осознала, что чувства эти резво, ну, просто на всех парах, выходят за пределы отеческих. А, осознав, наотрез отказалась «понять» и на этом общение с родственником прекратила. Бабушке она ничего не сказала, бабушка в это время уже начала часто болеть и требовала заботы и внимания.

Так Ася снова стала сиротой. Она поступила в техникум и, спустя рукава, училась там неизвестно чему. Жили они в это время бедно, питались макаронами, и Ася с тоской вспоминала детство, когда бабушка кормила ее голубцами и пловом. Несмотря на приверженность к кофе и сигаретам, Зинаида очень хорошо готовила. Она мало уделяла внимания Асе, но по-своему любила ее. Да и когда было уделять внимание внучке, если финансовые отчеты требовали такого внимания, что нервная система не выдерживала, снашивалась как шлепанцы, в которых бабушка вечно перемещалась по дому.
 
Ася в последний раз посмотрела на маленького мужичка, и решительно взялась за дверную ручку. Она опять оказалась в маленьком коридорчике, и успела только узреть захлопнувшуюся за доктором «Скорой и неотложной помощи», так неудачно пригласившим ее в гости, входную дверь. Он ее не увидел, потому, что увидеть уже не ожидал.

Ася решила вернуться в комнату с красной клетчатой скатертью и обезьянкой над кроватью, тем более, что нахлынувшая так внезапно тошнота, прошла. Она открыла дверь, но оказалось, что всевозможные заморочки, связанные с путешествием во времени и пространстве, еще не закончились.
 Она чуть не стукнулась головой о крышу  палатки. Все было ясно. Как же без этого. Она в Крыму, по турпутевке, раздобытой где-то бабушкой. Все они размещены в допотопные палатки, в море все время  штормило, и, чтобы убить время, все ходили  друг к другу в гости. Она  там научилась курить и вяло, сознавая свою бездарность в этом деле, кокетничала с длинным тощим парнем в тренировочном костюме «Адидас». Парень имел на нее виды, но виду не подавал. Звал посидеть на берегу моря, попить винца. Они уже посидели и попили. Рука парня нерешительно шарила  по Асиным лопаткам. Видимо, пыталась  расстегнуть там что-нибудь. Тогда Ася, нервно затягиваясь и натянуто смеясь, игриво сказала « Я их не ношу»,  и слегка выпятила свою малоприметную грудь. . Сочетание коньяка и сухого вина сделало ее порочной. «Адидас» обрадовался и заманил ее   в палатку. Она бодро прошествовала за ним за ним, слегка покачиваясь от резкого, налетающего с моря ветра. Ветреное настроение передалось длинной, по тогдашней моде, юбке и она лихо задралась наверх. Под головой любезно оказался  рюкзак, ее малоприметная грудь пыталась как-то  робко заявить о своем присутствии, но возня с голубыми трикотажными трусиками заняла  все отпущенное на любовь время. Наконец трусики были побеждены, Асины ноги попрощались  друг с другом и между ними торжественно водворилось нечто, что Асино нутро восприняло как резко—больно—мокро. Ася  была в ужасе: «Это что, все?»

Она не хотела выглядеть дурой, поэтому изобразила удовольствие и даже глубокое удовлетворение. И даже снисходительность: «Из-за такой фигни столько шума!» она закурила, лихо стряхивала пепел на ладонь. Она взрослая. Она покинула эту  палатку с гордо поднятой головой, навсегда, сознавая в глубине души,  что все получилось страшно глупо.

 Внезапно, весь выпитый в квартире с красной скатертью и на берегу моря в Крыму алкоголь, поразил  ее мозг, ударил по желудку,  ее опять затошнило, и она побежала—быстрее, быстрее!-- по коридору, видя  впереди спасительную дверь в туалет. Она подергала ее, о, чудо!! Это действительно обычный квартирный сортир, и она не просто наклонилась над унитазом, она упала перед ним на колени   Ее рвало долго,  пустой желудок никак  не желал успокаиваться, с каждой мыслью, каждым словом, запахом, воспоминанием приходила новая волна спазма, она плакала, подвывая, всхлипывая и сморкаясь. И слезы ее  капали в унитаз.

Наконец она успокоилась. Сняла рубашку, вытерла ею лицо. Той  самой, в клеточку. И вдруг обнаружила, что под ней пододета чистая  белая блузка. Интересно, когда она успела ее надеть?  И блузка вроде не ее, но знакомая… Мама! На той маминой фотографии, что хранится в Асином альбомчике, мама сфотографирована в этой самой блузке! Наверно, где-то в шкафах всесильного коридора осела эта маленькая белая блузка, и вот теперь она как-то пристроилась к Асе, наделась на нее. Ася скомкала грязную, мокрую рубаху и бросила ее на пол.

 Она вышла, наконец,  из туалета, и сразу попала в свой длинный, заставленный шкафами коридор. Она спокойно, как-то отрешенно шла по нему. . Зеркальные дверцы отражали ее стройную,  тонкую фигуру. Длинные каштановые волосы волной лежали по плечам. Большие карие глаза были полуприкрыты, губы сами сложились  в печальную, прощальную улыбку. В углу робко жался маленький велосипед. Сломанный зонтик грустно сложил свою юбочку. Игрушечный мышонок, забытый давным- давно под шкафом, испуганно таращил глазки- бусинки.
Она подошла к коридорному окну, распахнула  его и встала на подоконник. Осталось только шагнуть вперед. Она это сделала.


Его звали Владимир. Он работал в больнице, его оставили, как отличника, после окончания института на кафедре, и снимал с другом напополам маленькую квартирку рядом с этой больницей, иначе ему бы пришлось мотаться на работу через весь город. Он раньше проживал  со своей мамой, милой пожилой женщиной, почти на окраине. А больница была в центре. Каждую неделю, по выходным, он ездил навещать свою мать. Как раз на  это время  его товарищ приглашал к себе разных женщин, пообщаться, провести время. Чаще—просто ради постели. Женщины попадались такие, что охотно шли на это. Им хотелось развлечься, забыть на время о нудной и однообразной жизни, самоутвердиться, наконец.  Что они и делали.
 
А сегодня… он привел вдруг такую девушку, что Владимир от волнения съел предназначенный вовсе не ему бутерброд. Такая девушка не должна приходить в гости к случайному знакомому, чтобы самоутвердиться. Такая девушка должна идти по жизни с гордо поднятой головой, а потом… он запнулся, дальше поднятой головы дело не шло. В общем, потом она должна выйти замуж. Но сначала полюбить, а потом… уж он бы… какая же она красивая! Мысли его сбивались все время не туда. Причем тут он? Ее привел совсем не он, и раз она пошла…
Он вернулся от матери очень быстро, было еще не поздно, и Владимир деликатно постучал в дверь. Зачем он пришел так рано? Что ему не сиделось в уютной маминой кухоньке за тарелкой румяных пирожков? Сидел бы да трескал те пирожки, но не случилось. Съел один и побежал, как дурак, назад, в съемную квартиру, и пока бежал, все твердил сам себе: «Дурак, ох, и дурак же!!»
Осторожно открыл дверь своим ключом, так как на деликатный звонок никто не откликнулся, вошел в прихожую и осторожно  постучал в дверь комнаты, за которой прослушивалась полная тишина.  Дверь вдруг резко распахнулась, и рассерженный друг вылетел в коридор. Сердце радостно замерло, потом пошло стучать, приплясывая и подмигивая. Если у сердца есть глаза, оно может это делать, а если нет—то стоит их придумать, иначе оно будет слепо.
Его собственное сердце, сердце врача—кардиолога, без пяти минут кандидата медицинских наук,  стучало, мигало и всячески сигнализировало, что рандеву сорвалось. От этого хотелось улыбаться, но пришлось сделать серьезное лицо.
 
--Психопатка, идиотка , дура, малолетка!! – выпалил расстроенный доктор «Скорой и всяких неотложных...» он был возмущен, но не очень, а так, больше картинно, напоказ. Он натягивал куртку в прихожей.

 --Со станции позвонили, просят заменить заболевшего врача. У того температура поднялась, 40 градусов! грипп, короче, а машина без доктора.--
-- Девка куда-то сбежала!—крикнул он дополнительно, покидая комнату, и устремился через короткий коридор, вылетел в дверь, а затем помчался вниз, по лестнице. Внизу его ждал сантранспорт.  Владимир сжал руки в кулаки и на счет «Три!» разжал их радостно перед своим лицом. «Сбежала» прозвучало как звук гонга, означающий полную победу на ринге. Хотя никакой победы не просматривалось. Сбежавшая чудная девушка означала только поражение его партнера, а никак не выигрыш его самого.

Надо сказать, что Владимир не отличался красивой внешностью и не считал себя покорителем сердец. У него случилась пара—другая романов, но все они расстроились по различным причинам. Вернее, причина была одна--- он был занят, он писал диссертацию, он не мог себе позволить тратить кучу времени на походы в кино и рестораны, а просто тащить в койку—не умел. А если быть еще точнее, то причина, действительно, была одна—он их не любил. И все.

И вот сейчас, сидя в комнате за столом, с которого хозяйственный друг уже убрал и пустую бутылку, и стаканчики, и блюдо, уже без бутербродов, и скатерть.. .. он думал о девушке…Посуду, правда, друг помыть  не успел. На блюде налипли две несъеденные икринки. Они сидели рядышком, прижавшись друг к дружке, и казались двумя глазками- бусинками, принадлежавшими когда-то игрушечной мышке.
Руки его лежали на гладкой поверхности стола, повторяясь отражением в его полированной крышке. Они первыми заметили, что дверь отворилась. Они, впрочем, не удивились.


Она шагнула вперед и почувствовала, что не падает, как намеревалась, вниз, в глухой колодец двора, а вовсе даже идет по воздуху или по ковру, вроде как опять по какому-то коридору, воздушному, что ли?
Она проходит последний из племени сумасбродных коридоров, которые правят судьбами людей, как хотят.  Перед ней стена того самого дома, что напротив, старая, почти трехсотлетняя, серая стена,  а в ней-- белая, выкрашенная масляной краской дверь. Дверь отворяется сама!
 
Дверь отворилась и она  вошла. А ведь  он это чувствовал, что она где-то рядом, он почти видел ее. И все  потому, что он ее  ждал . Уже давно ждал. Поэтому принял ее появление  спокойно.  Она села к столу и доверчиво  положила свои руки на его руки.  Руки их встретились. Им было хорошо.
Маленькая обезьянка, распятая на прикроватной стене, наконец-то освободилась от позорного плена и радостно свалилась на подушку. То ли год обезьяны близился к концу, то ли восторжествовала, наконец, справедливость.


К весне бабушка Зина умерла. Летом они справили скромную свадьбу, а через девять месяцев он вез ее, с припухшим лицом и огромным животом, рожать. УЗИ показало, что ожидается двойня. Две девочки. Вот когда понадобятся старые платьица и колготки! Особенно колготки, если учесть, какой клад спрятан в них. Он держал ее за руку, а она, превозмогая боль, улыбаясь и поглаживая его руку, другой, свободной рукой,  все повторяла: « Все будет хорошо, все будет хорошо!» А он все равно волновался.
Хирурги моют свои сильные, всезнающие, надежные руки. Им предстоит сегодня сложная операция.


Август 2009.