До востребования

      В конце рабочего дня Любу подозвали к телефону. В трубке шипело и потрескивало, но ей удалось расслышать далёкий голос.
      – Гена, у нас всё в порядке, – закричала она. – Дети здоровы.
      – Любаша, я тебе письмо написал, – сквозь треск говорил ей муж, – до востребования...
      – Почему до востребования? – удивилась Люба.
      – Ты же знаешь, у нас газеты из ящика пропадают.
      – Ладно. Я поняла. Ты когда приедешь?
      – Я ещё на неделю задержусь. Мне командировку продлили.
      
      Дождавшись окончания рабочего дня, Люба отправилась на почту. Однако, заглянув по дороге в магазин и нагрузившись продуктами, в отделение связи она попала лишь к закрытию.
      – Девушка, – запыхавшись, обратилась она, – можно получить письмо до востребования?
      – Документ, – лаконично отозвалась девушка, не отрываясь от разложенных перед нею бумаг.
      – Ой, – спохватилась Люба, – а пропуск подойдёт?
      Девушка, мельком глянув на фамилию, выдвинула небольшой ящичек и принялась перебирать его содержимое. Через минуту на деревянную перегородку, которая отделяла посетителей от служебной части комнаты, легла кучка писем.
      – Это всё мне? – не поверила Люба.
      – Вам. Чаще надо ходить, если пишут до востребования.
      Люба неуверенно одной рукой перебрала конверты. Письмо мужа она нашла по почерку и по обратному адресу. На остальных обратного адреса не было, но автора она тоже узнала сразу. Ей хотелось вскрыть конверты, но сумка с продуктами, которую некуда было пристроить, мешала.
      Но и дома с письмами пришлось повременить. Нужно было приготовить ужин, покормить детей, проверить, сделаны ли у них уроки. Суета мелких, но неотложных дел, от них не отмахнёшься – они всесильны. Но, двигаясь и действуя почти автоматически, подчиняясь многолетней привычке, выработанной ежедневными хлопотами по дому, Люба не могла избавиться от состояния тревожного ожидания.
      Лишь вечером, уложив детей спать, она устроилась на кухне и, извлекая письма из сумки, начала раскладывать их на столе.
      Перед нею лежали пять конвертов, не считая письма мужа. Теперь Люба не торопилась. Пока конверты не вскрыты, она могла предполагать что угодно.
      Письма эти пришли из прошлого, и тревожить это прошлое Люба опасалась, и, может быть, поэтому чувство, с которым она погружалась в глубь воспоминаний, было смесью радости и страха.


      Всё случилось летом три года назад. Гена тогда уехал по горящей путевке в дом отдыха один, так как ей не удалось перенести свой отпуск с ноября на август. Дети, как всегда, на всё лето были отправлены к бабушке в деревню, и она осталась одна. Проводив мужа, первое время Люба радовалась. Не нужно было после работы спешить в магазин, можно было не ломать голову над разнообразием меню. Много ли одной надо? Выпила вечером чашку чая с бутербродом – и хорошо. И в кино можно сходить, и пластинки послушать, и книгу почитать. Можно, наконец, произвести генеральную уборку в квартире, и главное – никто не будет мешать... Словом, Люба строила радужные планы.
      Но на следующий день после отъезда мужа случилось несчастье – девчонку, соседку по лестничной площадке, убило осколком щита, упавшим с балкона. Щит, сорванный ветром, упал рядом, а осколок...
      Смерть всегда нелепа, но особенно – когда умирают молодые. Люба, накануне разговаривавшая с Зойкой, было просто потрясена известием о её гибели.
      "Зойке было всего двадцать... И вот, её больше нет..." – мысль эта словно обжигала Любу.  Вечерами, бродя по пустой квартире, натыкаясь на детские игрушки, она всё время думала о Зойке и почему-то особенно остро ощущала тоску по чему-то несостоявшемуся в жизни. Несколько раз Люба порывалась написать мужу, но едва она садилась за стол и устремляла взгляд на лист бумаги, как необходимые слова куда-то исчезали. Когда однажды вечером зазвонила междугородка, она попыталась рассказать Гене о своих мыслях, но муж не стал её долго слушать, сославшись на то, что у него кончаются монеты для автомата. "Не трать время на глупости. – сказал он, – вот приеду, поговорим." Гена всегда снисходительно относился ко всем её переживаниям, считая их "бабскими штучками".
      Впрочем, Люба не очень обиделась на непонимание мужа, она сама с трудом могла выразить, что её угнетает. Возможно, это была впервые до конца осознанная мысль о том, что люди смертны. Нет, конечно, Люба знала, что все умирают, и она когда-нибудь умрёт. Но знание это было каким-то поверхностным, непрочувствованным. Лишь увидев на похоронах лицо Зойки, изменённое почти до неузнаваемости, Люба ощутила страх перед смертью. Но это был не просто страх – хочу жить! Всё было сложнее. Её пугала не сама смерть, а то, что жизнь промелькнула слишком быстро. Ведь та, полная перемен и событий, с первыми горестями и радостями, со всем, что можно определить одним словом: впервые, та основная часть жизни прошла. Теперь всё текло по уже определённому руслу. Одни заботы сменялись другими, но были эти заботы такими мелкими, незначительными, что даже следа не оставляли ни в душе, ни в памяти. Любовь, замужество наперекор родне – были позади. Рождение детей и первобытная нежность к беспомощным существам, от одного вида которых радостно заходилось материнское сердце, тоже – в прошлом. Пусть дети ещё малы, пусть при любом детском крике – особенно теперь, когда они вдали, – что-то обрывается в груди, но умри она сейчас, ведь не погибнут же они. Она уже вдохнула в них жизнь, своими заботами, своими бессонными ночами. Что же осталось ей? Поить, кормить их, следить, чтобы не промокли в слякоть, наставлять советами, учить их быть людьми, переживать их боли и радости... И с мужем отношения как-то упростились, всё стало будничным, исчезла яркость, которую хочется ощущать хотя бы иногда...
      Люба неожиданно поняла, что ей хочется подумать о себе. За десять лет семейной жизни она отвыкла от этого. Все эти годы в её мыслях главенствовали дети и муж, муж и дети. Теперь, в свои тридцать лет, она вспомнила о себе...


      Ещё в июле, за месяц до того, как уехал Гена, Любу послали в командировку, недалеко, на подшефное предприятие. Ей поручили ознакомиться с оборудованием и технологическим процессом, изучить документацию. Потом ей предстояло доложить своему начальству обо всём, что она узнает.
      Каждодневное общение, если ты не бука, сводит людей довольно близко. Настойчивость и усердие, проявленные ею в работе, вместе со спокойным характером, позволили Любе подружиться с молодыми женщинами, с которыми свело её командировочное задание.
      Гена уже уехал, когда одна из её новых подруг пригласила Любу на день рождения. За неделю, прошедшую с похорон Зойки, Люба несколько успокоилась, но пустота дома в вечерние часы её угнетала. Только поэтому она согласилась провести вечер в новой компании.
      Но и день рождения оказался не очень весёлым. Люба думала, что будут только те женщины, с которыми она работала, но собралось много незнакомых ей людей. У них были общие темы для разговоров, общие воспоминания. Люба не могла участвовать в этих разговорах и потому поначалу чувствовала себя неловко. Она даже начала подумывать, не уйти ли ей незаметно. Но тут с ней познакомился сосед по столу, и постепенно Люба разговорилась с ним, а за разговорами настроение её улучшилось. Они даже пару раз потанцевали.
      После этого вечера Алик, так звали нового знакомого, стал часто появляться в комнате, где временно работала Люба, они разговаривали о каких-то пустяках, шутили. Но всё это было мимолетно, и Люба, может быть, об этом не вспоминала бы впоследствии, если бы...
      В один из дней, когда её командировка подходила к концу, Алик встретил её у входа в столовую.
      – А я вас поджидаю, – улыбнулся он.
      – Что-нибудь случилось? – обеспокоилась Люба.
      – Понимаете... – тут он замялся, – вы заняты сегодня вечером?
      – Нет, – ответила Люба и вдруг почувствовала, что краснеет.
      – Тогда я вас подожду у проходной.
      Ей стало почему-то стыдно, но Алик быстро простился и ушёл.
      "Разве это обязательно должно быть свиданием? – думала Люба. – Может быть, человеку нужно что-то сказать. Может, даже – по работе. А я краснею, как девчонка..."
      И всё-таки она понимала, что её пригласили на свидание, хотя наивно пыталась убедить себя в обратном. Ей было страшно признаться, что мысль о свидании волнует её.
      Спокойно работать Люба уже не смогла. Она по-прежнему сидела за столом, но служебные дела для неё не существовали. Люба вслушивалась в себя. Ей было непривычно и странно ощущать волнение от одной мысли об Алике. Его приглашение заронило робкую надежду на что-то. Люба с трепетом ждала вечера. Временами она пыталась подавить внутреннюю дрожь и разобраться в своих чувствах. Но минута спокойствия кончалась, её захлестывала какая-то горячая волна, и все мысли путались, она вспоминала чёрные глаза Алика и ощущала головокруженье, как будто заглядывала в пропасть. Хорошо, что никто из окружающих не заметил этого её состояния. Любу переполняла непонятная радостная тревога, и одновременно она была напугана этим.
      Тот вечер целиком Люба не запомнила. В памяти остались лишь отдельные детали. С удивлением узнавая в себе забытую радость первой встречи, она пыталась противиться этой радости, но сама возможность её возвращения опьяняла Любу.


      В её сознании словно поселился новый человек. Люба боялась его, потому что он знал о ней всё самое сокровенное.
      – Почему нам нельзя встречаться? – спрашивал этот человек, заводя разговор об Алике.
      – Но ведь я замужем, – возражала Люба, – я люблю мужа.
      – Ха, ха, ха, – без улыбки произносил этот другой.
      Люба не находила слов для возражения. Сомнения мучили её, а прежний голос продолжал нашептывать:
      – В тебе зарождается прекрасное чувство, неужели ты растопчешь его? Человек, подавивший в себе любовь, всю жизнь будет чувствовать себя несчастным. Любовь сама приходит и уходит. Если ты сейчас откажешься, то потом тебя загрызут сомнения. Да и будет ли, что вспомнить потом? Ты же всю жизнь будешь жалеть о том, что не случилось...
      – Нет, нет, нет, – возмущалась Люба в этом мысленном споре, – у меня есть дети. Я не могу ломать им жизнь.
      – Это правильно, – вкрадчиво соглашался голос, – а никто тебе и не предлагает бросать мужа и бежать к Алику. Но можешь же ты за свою праведную жизнь позволить себе праздник? Всего один, чтобы запомнить его на всю жизнь... Маленький кусочек счастья... Ты запрячешь его глубоко в сердце и в память. О нём никто не будет знать, но до последних дней, когда даже детям своим ты станешь в обузу, он будет согревать тебя...
      Любе понравилась эта мысль о кусочке счастья, и голос продолжал:
      – Человек сам строит свою жизнь. Нужно только захотеть. Сильно захотеть. И тогда ничто не помешает тебе сделать свою жизнь интересней. Ты забыла об этом. Ты забыла, что нужно захотеть. Ты плывёшь по течению. Это, конечно, легче. Потом можно будет свалить вину на судьбу за скудную жизнь. Но ведь ты сама виновата.
      – Я не хочу ради своей прихоти ломать жизнь детям.
      – А может быть, для детей жить в семье, где отсутствует любовь гораздо хуже? Дети всё замечают, и если жена живёт с мужем без любви, это ужасно. Ты боишься сделать даже один шаг навстречу своему счастью. Ты и в детях хочешь воспитать безропотность, покорность судьбе, нежелание и неумение бороться за своё счастье?
      Любе становилось жаль себя. Счастье... Видела ли она его с Геной?.. Наверное. Видела, особенно – в первые годы. Но вскоре родилась Нина, потом – Вовка. Дети это, конечно, – тоже счастье. Но нахлынувшие заботы настолько выматывали, что если бы кто-то спросил её в то время о счастье, она не поняла бы вопроса. Каждый миг жизни был заполнен домашними делами. Нет, в семье о ней тоже не забывали. И в день рождения, и восьмого марта, её поздравляли, дарили подарки. Но в остальные дни как-то само получалось, что она одна должна была заботиться обо всех и о себе. Никто не интересовался ни её самочувствием, ни её желаниями. Задним числом припоминая всё, Люба понимала несправедливость этого.
      – Можно же не доводить до крайностей, – нашёптывал голос.
      И Люба сдалась.
      Теперь, встречаясь с Аликом, она старалась отогнать мысли о муже, о семье. О детях она вспоминала, но то, что они в этот момент находились под опёкой бабушки, делало эти воспоминания лёгкими. Встречи с Аликом были вполне невинны: они ходили в кино, однажды прокатились на речном трамвайчике, съездили на прогулку в лес, а чаще просто шагали по улицам, разговаривая…
      Но от всего этого всё чаще Люба пребывала в состоянии удивительной лёгкости. Всё вокруг казалось прекрасным. Только так надо жить, думала она в эти мгновения. Нужно постоянно испытывать под ногами неровность тропинки, чувствовать пальцами влажную хрупкость кленового листа, нужно жадно вдыхать терпкие запахи августовского леса, подставлять ветру лицо, нужно плечом ощущать тепло дружеского плеча, вслушиваться в звуки волнующего голоса, вглядываться в чёрные, бездонные глаза, нужно ждать и бояться робкого прикосновения нежных рук. Только так надо наслаждаться дарованным счастьем. Ведь счастье – тогда счастье, когда хочется, чтобы время замедлило бег...


      Много позже Люба пыталась припомнить события тех дней. Но в памяти они распадались на множество подробностей и подробности эти никак не сливались в единую картину. Она вспоминала, что в один из вечеров, когда они сидели в кафе и выпили по бокалу шампанского, Алик вдруг произнёс:
      – Я тебя люблю...
      Давно ожидаемое и всё-таки неожиданное признание обрадовало и испугало её, ведь теперь их отношения должны были повернуться какой-то другой стороной. Потом они говорили, может быть, и о чём-то важном, но разговор не запомнился. В памяти сохранились цветы, их подарил Алик. Цветы были в точности, как те, что лежали в ногах у Зойки... Потом могильщики безжалостно укоротили их лопатами и воткнули в свежий холмик... А если завтра найдётся мой осколок щита?.. Алик, наверное, принесёт такой же букетик... А мне уже будет всё равно...
      Потом неожиданно вспомнилась жёлто-голубая репродукция Пикассо, смутно светлеющая на стене. Завешенные окна, и вдруг – тот ледяной ужас, который сковал её, когда она осознала, что находится в чужой квартире, когда услышала рядом спокойное дыхание Алика. Оцепенение охватило не только тело её, но и мысли. Хотелось закричать, завыть по-бабьи, но горло пересохло, даже дышать было трудно. Неизвестно, сколько пролежала она с открытыми, остекленевшими глазами. Ни мыслей, ни чувств – совершенная опустошенность.
      Из этого странного забытья её вывело движение Алика. Она вздрогнула и отстранилась от него. Потом, всё с тем же чувством ужаса, она тихо и торопливо оделась и выбралась в прихожую. Подгоняемая желанием быстрее уйти, она безуспешно крутила рукоятку замка, дёргала дверь, но дверь не поддавалась. И тут внезапно появившийся Алик почти закричал, хватая её за руку:
      – Любонька, подожди. Так нельзя... Может быть, я тебя чем-нибудь обидел? Я себе никогда не прощу, если ты сейчас уйдёшь... Останься... Ну, пожалуйста...
      Взгляд Любы наткнулся на полные отчаянья глаза Алика. На секунду, на одну секунду ей стало жаль его. Эта жалость вдруг погасила её собственный страх и вызвала неожиданное бессилие. Люба опустилась на тумбочку, стоявшую рядом, и расплакалась. Мысленно она то упрекала себя, то жалела.
      Стоя рядом, Алик растерянно гладил её по голове, повторяя:
      – Любонька, ну что ты? Я тебя очень люблю. Ну что ты?
      Подхватив на руки, он отнёс её в комнату и усадил в кресло. Она не сопротивлялась, сейчас ей была приятна его нежность.
      Потом пили кофе. Люба почти овладела собой, лишь изредка возвращалась дрожь, что-то трепетало под сердцем. Болтая о пустяках, они оба делали вид, будто ничего не произошло. И она была благодарна Алику за это. Постепенно Люба успокоилась. Но полного покоя не наступало. Где-то в подсознании оставались беспощадные вопросы, которые, она знала, ещё всплывут на поверхность. И страх, возникший и ошеломивший её, не исчез, он тоже отступил, предоставив небольшую передышку.


      Люба встретилась с Аликом ещё один раз, когда на следующий день он с цветами пришёл на вокзал проводить её. Она, взяв два отгула, уезжала, чтобы забрать детей от бабушки. Август кончался – скоро детям идти в школу.
      На перроне она старалась думать только об этом и даже не заметила, что Алик был грустен и молчалив. Заглядывая в глаза Любе, он ощущал, что она мысленно уже далеко. Люба торопливо простилась с ним, сказав только, что сейчас она ничего не может ему обещать, потому что не известно, как всё сложится тогда, когда она вернется.
      Она ни на секунду не сомневалась, что в будущем нет места ни Алику, ни ее встречам с ним. Ей не терпелось остаться одной, поэтому она сразу ушла в вагон, и, глядя в окно на стоящего внизу Алика, почти не видела его. С трудом дождавшись отправления поезда, она облегчённо вздохнула, когда, наконец, вагон дёрнулся и перрон поплыл в сторону. Алик некоторое время шёл по перрону, глядя на неё через окно, но поезд набрал скорость и он отстал. Люба прислонилась спиной к стене и прикрыла глаза. Дорога располагала к тому, чтобы разобраться во всём, и главное – в себе.
      Вспоминая свои мысли, ощущения, Люба пыталась понять, почему она поступила так, а не иначе. Ей очень хотелось во всём разобраться. Жалеть себя она не собиралась.
      Случившееся не было утолением одиночества. Хотя, не будь дети у бабушки, а Гена в доме отдыха, возможно, ничего и не было бы. Люба пыталась понять, что подтолкнуло её. Десять лет семейной жизни, каждый день из которых был отдан дому, детям, мужу? Однообразие ли этих лет, когда два соседних дня – близнецы, бедность событиями, можно сказать примитивность существования? Но сколько женщин живёт так, не помышляя ни о чём другом? Вернее, помышляют. Но как? – "Вот, если бы я вышла за другого..." Нет, однообразие не могло быть причиной. И не с жиру она взбесилась, и не от безделья. Дело, очевидно, в чём-то другом. Какие-то мелочи, маленькие минусы накапливались постепенно, незаметно, а теперь – разрядились. И мало ли какими могли быть эти минусы? То ли муж пришёл навеселе, то ли муки, с которыми затевался пирог, завершились тем, что домашние всё съели, а поблагодарить забыли, то ли в ласке мужа мелькнула неискренность, привычка, скука... А может, во всём повинна мысль, что всё прошло? Как страшно признаться себе, что больше уже не будет ни робкого взгляда при встрече, ни радости от первого проявления нежности. Никогда не будет! Какое страшное слово: Никогда!
      "Я испугалась после Зойкиной смерти, – вспоминала Люба. – Тогда я впервые подумала, что всё прошло. Но страх не может быть оправданием. Есть долг, обязанность, я же думала только о себе. Конечно, каждой женщине приятно знать, что кто-то думает о ней, готов на неё молиться. Но нельзя же распускаться настолько, что, забыв о детях, бегать к любовнику. Да, да, я теперь любовница. Как же это отвратительно! И Алик хорош, воспользовался моей минутной слабостью, а теперь, наверное, радуется. Так мне, дуре, и надо... Если бы он знал, что у меня двое детей, он бы меня даже в кино не пригласил. Конечно, кому нужен хомут на шею?..."
      Распаляя свое воображение, Люба словно получала удовольствие от собственного унижения. Разум осуждал чувства, торжествовал над ними. И память специально выплёскивала детали и факты, представляющие её и Алика в неприглядном свете. Интуиция подсказывала ей, что только так она сможет справиться со смятением, в котором пребывала её душа.
      Измученная думами и самообвинениями, она задремала лишь под утро. А вскоре, разбуженная соседями по купе, так и не собравшись с мыслями, с тяжёлой головой, растерянная Люба вышла из вагона. Набежавшие дети с разбега повисли на ней, и Люба, присев, прижала их к груди, пряча неожиданные слезы.
      – Мама, мама! – обрадовано кричали Нина и Вовка, наперебой принимаясь что-то рассказывать.
      Люба ничего не понимала из их сбивчивых рассказов, но чувство радости разливалось в ней от сердца по всему телу, и лицо её просветлялось.
      – Родные мои, – шептала она, обнимая и целуя детей.
      Чувство близости к этим маленьким родным человечкам переполняло её, и она вдруг с особой ясностью поняла, что это и есть её счастье...


      С возвращением домой прежние страхи обострились, Люба с трепетом ожидала приезда Гены. По ночам всё в ней обмирало, когда ей казалось, что муж открывает входную дверь. Иногда она решалась во всём сразу признаться мужу, а там будь что будет. Но воображение ей отказывало, когда она пыталась представить, чем это может кончиться.
      На работе с подругами она осторожно заводила разговор на интересующую тему, и с удивлением обнаружила, что единодушия в этом вопросе у подруг не было.
      – Разве можно жить с одним, а думать о другом? – спрашивала пожилая женщина, мать троих детей.
      – А кто говорит, что нужно думать о другом? – спорила с ней более молодая. – А если мне муж надоел, а ломать семью не хочется, могу я от него хоть иногда отдохнуть?
      – Но это, наверное, нечестно? – вставляла свое слово Люба.
      – Нечестно? Да все мужики одинаковы: при удобном случае изменят и не задумаются. О чём тут говорить? Равноправие...
      Подобные разговоры ослабляли напряжение, в котором жила Люба. Привычная обстановка, круговорот маленьких, но срочных забот и дел отвлекали, затягивали её, вытесняя посторонние мысли и воспоминания. Особенно трудными были вечерние и ночные часы, когда дети были уже уложены спать. Но совесть её была настороже и в зародыше пресекала опасные мысли.
      Вскоре вернулся Гена, был он весел и жизнерадостен. За время отпуска он загорел и посвежел, и встреча, вопреки мрачным предчувствиям Любы, ничем не отличалась от прежних, хотя Люба долго ощущала в себе какую-то натянутую до предела жилку...


      С тех пор прошло три года. Тогда, на перроне, прощаясь, Алик обещал писать до востребования. И вот, кроме письма мужа, перед нею пять конвертов. Письма до востребования на почте хранятся всего лишь месяц, так ей сказали в отделении связи. Люба не знала, что сталось с предыдущими письмами Алика. Видимо, лежащие перед нею конверты были лишь малой толикой написанного им за эти годы.
      Теперь она опасалась этих писем и не торопилась их вскрывать. Тот день сумасшествия был так далёк, что иногда Любе казалось, будто всё произошло с кем-то другим, а она лишь прочитала об этом. Даже лицо Алика она теперь не могла точно припомнить. Черты расплывались, и перед глазами возникало неясное пятно.
      "Надо ли читать эти письма? – спрашивала она себя. – Имею ли я право на них? Ведь они адресованы той, которая была с ним три года назад. Я же забыла о нём... Я с таким трудом обрела покой, равновесие, а теперь эти письма опять внесут смуту. Я боюсь их? Пожалуй, нет. Я же обо всём уже забыла. Тогда было увлечение. И даже не увлечение, а какая-то неразумная попытка вернуться в молодость. Глупо всё получилось, очень глупо. И уж вовсе ни к чему воскрешать эту глупость... Тогда я приняла жажду любви за саму любовь. И это самое ужасное... И, как я теперь понимаю, не только для меня. Вот, человек, который до сих пор помнит обо мне. Получается, что я разбила ему жизнь. Тогда я о нём не думала, я радовалась, что мне хорошо... Что же теперь делать?.."
      Люба потянулась за ближайшим конвертом. И оттого, что сомнения всё-таки оставались, оттого, что желание прочесть письма не пропадало, движения её были неуверенными. Люба медлила, оттягивая приговор. Наконец, решившись, она упрямо закусила губу и порвала письмо. Бумага плохо поддавалась, на кромках обрывков синели буквы, но Люба старалась их не замечать. И всё-таки одну фразу она прочла. "...даже если я тебя больше никогда не увижу, спасибо тебе за то, что ты  была..." Люба на мгновение задохнулась.
      "Что я делаю?.. Может быть, не надо..." – мелькнула мысль, но руки её продолжали измельчать письма.
      Когда всё превратилось в рыхлую груду разнокалиберных клочков, она завернула обрывки в газету и свёрток вынесла и выбросила в мусоропровод.
      На душе было гадко, словно она совершила подлость.
      Ночью ей приснился Гена. Его лицо смутно белело в окружающем сумраке. Нагнувшись к ней, он прикрыл её простыней и поцеловал в лоб. Потом какие-то мрачные люди долго несли её куда-то, а когда остановились, она вдруг узнала Зойкин холмик. Рядом с ним зияла чёрная яма.
      "Я не хочу туда!" – пыталась закричать Люба, но губы её не шевелились. И в этот миг появился Алик. Тёмные волосы его были взлохмачены, глаза возбуждённо блестели, он, видимо, очень спешил, поэтому заговорил, переводя дыхание после каждого слова:
      – Любонька... ну, что ты?.. погоди... Не уходи!..
      – Не мешайте нам, – перебил его Гена, и вместе с кем-то прикрыл гроб крышкой...


      Люба отбросила одеяло, душившее её, и села на диване. Сон отступал по мере того, как глаза её начинали различать отдельные предметы в комнате. Неожиданно она вспомнила разорванные конверты, но прежде, чем она успела пожалеть о содеянном, мелькнула мысль, что письма всё равно будут приходить ещё и ещё. Они будут лежать на почте до востребования...
      Люба уткнулась в подушку и сквозь нахлынувшие слёзы чуть слышно твердила:
      – Что же теперь делать?.. Что?..