Аромат дыни

Ах, боже мой! Ну кто не помнит в наших аэропортах в руках у пилотов, у мужчин восточного вида, у обыкновенных командировочных, туристов, родственников, прибывающих из Ташкента авоськи, в которых красовались золотистые дыни! Особенно осенью, когда один вид этих волшебных плодов вызывал обильное слюноотделение! Как же хотелось вкусить ма-а-ленький кусочек знойного лета и ощутить ни с чем не сравнимый аромат! Но дыни всегда проплывали мимо, стремясь в чьи-то другие руки.
И вот однажды - представьте себе, осенью! - когда уже забылся вкус и запах всех возможных в наших суровых краях плодов, и в мои руки приплыла эта ягода. Дыня была небольшая, похожая на мяч для игры в регби, может, чуть больше. Медовая кожица казалась полупрозрачной и источала неповторимый тягучий сладковатый аромат. Она была великолепной, но вряд ли запомнилась с такой отчётливостью, если бы не причина, вследствие которой я держала её в руках. Причиной было примирение.
Вообще-то мы с подругами не ссорились. Бывало, дулись друг на друга, спорили, быстро всё забывали и продолжали дружить. Но один раз я и Гульнарка вдруг поссорились по-настоящему. На переменках в школе избегали друг друга, встречаясь в подъезде, прошмыгивали мимо, на вопросы мам бормотали что-то невразумительное. Прошёл почти год, давно забылась причина ссоры, а дурацкая обида, непонятно на что - ведь мы уже не помнили ни причины, ни самой ссоры - осталась. Скорее, это даже не было обидой, просто наступила та стадия, когда время для примирения было упущено и сделать шаг навстречу казалось невозможным. Как же мы мучились! Как недоставало мне Гульнаркиного идеализма: она на всё на свете смотрела своими чёрными раскосыми глазами так, будто каждый день приносил только хорошее. А как здорово было секретничать с ней! Мы забирались в тесную кладовку и там в полутьме, под широкой полкой с чемоданами, шёпотом рассказывали друг другу свои секреты. Про любовь мы тоже впервые заговорили под полкой  и это было так: "Люмка, - шептала Гулька - знаешь, любят только один раз!" И откуда ей было знать? Но это завораживало. "И целуются - продолжала она - только тогда, когда любят. Поэтому умри, но не отдавай первого поцелуя без любви!" - с пафосом заключила Гульнара. Она была на год старше, я ей внимала с полным доверием и замиранием сердца, и с жаром подхватывала: "Нет-нет! Никогда! Только если полюблю!" А потом она рассказывала мне различные вариации шекспировских влюблённых на современный лад, защищающих свою любовь до трагического конца. "Гулька, а ты любила когда-нибудь?" - "Да" - отвечала она, опуская свои маслиновые глаза. "А кого?" - не унималась я. - "Знаешь артиста Ланового?" - "Ух ты - шептала я восхищённо - ух ты-и!"
И вот после этой дурацкой ссоры всё закончилось - и секреты, и рассказы, и даже баурсаки с чаем. Так всё и осталось бы, если бы не родители.
Мой отец, возвращаясь из командировки в Узбекистан, с самой границы с Туркменией, привёз две дыни - одну побольше и другую поменьше. Их аромат заполнил всю квартиру и вызывал неудержимое желание сейчас же, сию минуту, съесть хоть один кусочек. Но мама сказала твёрдым голосом: "Дыни будем есть вечером". А вечером мама с папой, взяв большую дыню, спустились вниз, в квартиру Талгата Измаиловича и Кульши Мубараковны, с которыми поддерживали приятельские отношения. Через несколько минут мама появилась, ведя за руку Гульнарку и вынула из холодильника медово-золотистый плод: "А вот вам ваша дыня!" И ушла. Нам с Гулькой ничего не оставалось делать, как начать есть истекающую липким сладким соком дыню. Уж очень хотелось скорее попробовать. И тут я, неловко откусив кусок и уткнувшись носом в мякоть, хрюкнула. Гулька, кинув на меня взгляд, прыснула и подавилась соком. Откашлявшись, отсмеявшись, вытирая выступившие слёзы, мы прикончили дыню и болтали, пока не вернулись родители. Так закончилoсь наше недоразумение и с тех пор мы никогда уже не ссорились. Но странное дело, когда я чувствую дынный аромат я сразу вспоминаю Гульнару. Или вспоминая о моей подруге тут же вспоминаю умопомрачительный аромат той дыни. И в сердце вползает сладкая, как дынный ароматный сок, грусть о безвозвратно минувшем детстве.