Она никогда не была красавицей

Она никогда не была красавицей. В том смысле, в котором принято употреблять это слово. Она никогда не была кокеткой. Не строила глазки, не была она и модницей.
Она ничуть не изменилась. И сейчас такая же, как и прежде: высокая, подтянутая, - стояла на остановке, ожидая, как и я, автобуса. Долго ждать придется – автобус ходит раз в полчаса. Это если по расписанию. На самом деле безбожно опаздывает и на десять минут, а то и на все двадцать. Здесь, на окраине, он особенно никому и не нужен, четыреста семнадцатый. Так где-то решили, а люди приспособились. Куда она едет? Неужели за город? Почему стоит на этой остановке, в пяти минутах ходьбы от ее дома? Их дома, когда-то.

Какой бес занес ее, холодную и независимую дочь «правильных» интеллигентных родителей, в нашу компанию, где пили разбавленный спирт, а потом играли на расстроенных гитарах? И всерьез считали, что нас ждет великое будущее. Все мы были идиоты. Даже она. Ледяная леди, снизошедшая до нашего убогого общества и придавшая Смысл нашей жизни, сумбурной и неорганизованной, с нецензурной бранью и тумаками, с беспорядочными попойками и неуместной руганью из-за чепухи.

До этого к нам приходили девчонки, которые считали особым шиком ругаться так же, как их пропойцы родители, плеваться сквозь стиснутые зубы и с особым азартом поглощать вонючий спирт. В смысле секса они были так же неразборчивы, как и большинство из нас, чьих-то заброшенных детей, воспитанных жизнью за шкафом. Потому что вышедшее нам навстречу солнце жгло, но не грело.

Пока не пришла она.

Кто ее привел? Да один из самых непутевых: жалкий хиппарь, Петюня, почти дурачок. Они вместе учились в школе, и ее, ослепительную комету, затянул в нашу никудышную, разбитную компанию.

Она сидела в сторонке, нисколько не скованная, даром, что новенькая. Она не кривила губки и не хихикала фальшиво и глупо, как те, другие девчонки, которые заглядывали к нам тоже. Некоторых иногда со сладкого тянет на солененькое. Вот и их тянуло. Те, другие девчонки, шалавы, потом ужирались так, что стыдно было смотреть в глаза их матерям, когда домой приходилось приволакивать. Ну и, разумеется, если были отцы, то дело могло и не ограничиться сдержанно истерическим: «ах, спасибо, мальчики».

Первый раз она взяла рюмку, до краев наполненную чистейшим спиртом, из рук самого отвязного из нас. Хладнокровно втянула узкие ноздри, принюхиваясь, насмешливо блеснула серыми глазами.

- Разбавь на две, - сказала.

Ей разбавили. Ее слушались сразу, беспрекословно. Вадик, который хотел развлечься, наблюдая надменную гостью, скрученную от резкого обжигающего вкуса, явно удивляясь сам себе, аккуратно разлил спирт по чистым рюмкам и развел содержимое спрайтом.
Ее лицо дернулось, словно холодный ветер потревожил безупречный бархат снега, но выпила, не моргнув и глазом. А от третьей отказалась. Не ломаясь, не кривляясь. Простое: «Я больше не хочу». И не стала.

Почему ее всегда все слушали?

Она никогда не была красавицей.
Черты ее лица были правильны, белая ровная кожа, прямой нос. Слишком тонкие для девушки губы. Маленькая высокая грудь, а в целом фигура немного мальчишеская. Белые большие кисти рук она беззастенчиво складывала между крепких коленок в неизменных выцветших джинсах.

С ней потом стала приходить подруга. Хорошенькая, как кудрявая кукла. Машка. Она была смешная. И такую было бы легко подпоить, если бы не она. К ней вечно тянулись те, кто слабее, те, кто не может защитить себя непробиваемой коркой льда, за которой пряталась она сама. И прятала тех, кто был ей дорог.

Она никогда не была красавицей. Ее глаза, с короткими светлыми ресницами, были цвета неба над нашими неприкаянными головами. Вечного прохладно-серого неба, не сулящего ничего, кроме бесконечных дождей и мокрого снега восемь месяцев в году.

Она никогда не была красавицей. Но больше всего ей шли серые свитера в обтяжку и линялые джинсы. Она не носила каблуков и не пользовалась косметикой. Иногда бледно красила губы, но это не то чтобы портило ее, а просто ничего в ней не меняло.

Свои не очень густые, блестящие длинные волосы, банально русые, даже не очень светлые, она убирала в нелепую кичку. Ей больше шло, когда она их распускала. И тогда она не была красива, но делалась еще недоступнее. Как холодная королева, спрятавшаяся в ледяных струях дождя.

При ней никто не смел ругаться, нецензурная лексика была позабыта, а руки сами собой тянулись к грифам гитар, чтобы как следует подтянуть колки. Потому что, когда приходила она, попойка заканчивалась, начиналось действо. И тогда мы действительно верили, что из нас что-то выйдет.

Я уже говорил, ее все слушались. До того дня, как она пришла к нам, безоговорочное лидерство принадлежало мне. Она же легко, без предупреждения, даже не придав этому значения, вырвала его из моих рук, как не очень-то и нужную ей безделицу. Когда она была с нами, все взгляды обращались на нее. И никому не было дела, что она никогда не была красавицей.

Я ненавидел ее за то, что она снилась мне по ночам. Ее спокойный гордый профиль, на холодные белые щеки падали охровые пряди блестящих волос. Я пытался представить ее плечи, покатые, такие же белые, как и лицо, я воображал себе ее маленькую грудь, должно быть с банальными розовыми сосками. Но в моих снах она всегда спокойно поворачивала голову и смотрела на меня в упор, а в холодных серых глазах, так отчетливо, так ясно полыхало пламя. Она веселилась, как должно быть, веселятся ведьмы. Она сжигала меня, уничтожала меня своим ледяным великолепием, никакого отношения не имевшим к женской карамельной красоте. Мне не удавалось дотянуться до нее, овладеть ею даже во сне.

Она приходила и все слушали только ее. И играли только для нее. И говорили для нее. Только для нее. И ни для кого уже не было секретом, что я только для нее дышу.

Она никогда не была красавицей. Но как никто умела сказать «нет». И все же как-то я сумел запутать ее и ее ветреную подружку, когда они пришли ко мне в берлогу вдвоем, потому что желали угодить друг другу, серьезно верили, что делают это одна для другой. Конечно же, я был не один. Со мной был Вадик. Ему предназначалась кудрявая глупая Маша.

Я помню, что Вадику не повезло тоже, он мне жаловался потом… Но я не сомневался – это она защитила подругу, раскинув над ней свои невидимые ледяные крылья.

Ведь ей всегда подражали... Машка-кудряшка тоже рядилась в обтягивающие свитера, хотя ей очень шли мини юбки и блузки, и все те женские шмотки, которые так идут таким же смазливым бестолковым существам.

Но она никогда не была красавицей. Так какого же черта я целовал ее ледяное лицо и шептал ей, что люблю ее давно и без памяти?
Чтобы натыкаться на спокойное «нет», раз за разом, как на твердый бесстрастный удар в грудь, не ради драки, не для того, чтобы причинить боль, а для вынужденной самозащиты.

Кажется, после той ночи я сошел с ума. Я ею бредил, я совершал безумства, которых не ожидал от себя.
Я опустился до того, что стал ночевать в ее подъезде, под ее дверью, с гитарой, к которой я прижимал, засыпая, пылающий лоб.

Она только недоуменно мне выговаривала потом. Что я сумасшедший, что я «доиграюсь». Что напротив живет наркоман, который свернет мне шею одной левой. «Не то чтобы мне было жалко, но что я потом буду делать с твоим трупом? – совершенно серьезно спрашивала она. - Ты создаешь проблемы».
Но тогда мне показалось, что лед в ее глазах дал трещинку, что оттуда брызнул свет, и мне стало тепло.

Если бы для того, чтобы растопить ее холодность, мне было бы необходимо спрыгнуть с крыши, я бы сделал это. Я не преувеличиваю. Моя жизнь потеряла смысл вне ее присутствия, настоящего ли, воображаемого ли. Она всегда была со мной, и я усердно пытался проникнуть сквозь холодные струи ее дождя, чтобы прижаться к теплому источнику ее души, который, я это чувствовал, был готов согреть меня…

Она никогда не была красавицей. Даже тогда, когда я, добившись своего, гладил руками ее белое тело. Действительно неизящное, немного мальчишеское. Ей было далеко до тех девочек, которые были у меня до нее и будут после.

Ее плечи… Два белых гладких холмика. По ним рассыпались волосы цвета меда, теплого меда, в котором купалось солнце, поднявшееся над нами, чтобы раствориться бесследно в скучном свете утра. Но тогда, в краткий миг, мне было так тепло, нет, так горячо с ней, как никогда в жизни. Как не было. И как не будет.

Она зря это сделала – подпустила меня к себе. Я не заслужил ее тепла и не смог его оценить. Мы встречались, мы часто были вместе, но я стал замечать, что…
Она никогда не была красавицей.

А потом она исчезла. По-английски ушла, не оставив и записки. Я не стал ей звонить. Я знал, что она не вернется. Такие не возвращаются и никогда не плачут от боли. Или плачут, но никто этого не видит. Несколько раз мы встречались в подъезде и даже сухо здоровались, а потом меня понесло в Москву, к старым приятелям, а потом мне наскучила травка, и я решил, что в моей жизни чего-то не хватает.

Нет, не ее. Она не была больше шкатулкой изо льда, скрывающей солнце. Потому что лед растаял, а солнце скрылось за тучами, убежало от меня, потому что, наверное, я был недостоин тепла. Или никогда и не знал, что это такое. Но мне больше не нужно было тайн. А вскоре мне вообще ничего стало не нужно.

Из нас так ничего и не вышло, струны разорвало холодами, а все мы расползались, как привыкшие к прохладной тени самообмана слизни. А, проще говоря, мы выросли и оказалось, что с нашими рожами не играют на красивых блестящих гитарах. Каждый пристраивался, как мог. Все, абсолютно все теряло смысл.

Даже то, что она никогда не была красавицей. Только то, что она ушла первая.
Я мог бы вернуться?

Я пытался. Я заходил к ней как-то, год спустя, но она не пустила меня на порог. Из глубины ее коммунальной квартиры с узкими переходами, кладовками и комнатенками, пропахшими какими-то травами и лекарствами, которыми всегда несет там, где проживают старики, раздался чей-то плач. Детский плач.

Я удивленно глянул на нее, - это ведь не мог быть мой ребенок? Разве бы она ушла?
Я помню, какие мне закатывали в таких случаях истерики девицы покруче, чем она. Настоящие шикарные блондинки, гибкие изящные брюнетки… Но ведь она никогда не была красавицей …

Она нахмурилась, озабоченно, равнодушно и твердо вытолкнула меня своей большой крепкой рукой. Мы были с ней почти одного роста… Она всегда была очень сильной. И чей бы то ни был ребенок, я и не сомневался, что она справится. Потому что ему, ребенку, повезло, у него есть она, и ее тепло, под оберегающей коркой льда. А такие, как я, вообще никому не нужны.

Я понял, что я плачу, прислонившись лбом к шершавой, покрашенной ядовито-зеленой краской стене. Чего я реву здесь?

Мне надо было идти. К тому единственному, что у меня осталось. К тому, что возвращало воспоминания о ней. Нет, не о ней, а о моей ледяной мечте, с белоснежными маленькими грудями, бледно-розовые соски которых она прятала в русых потоках своих блестящих мягких волос.

Мое солнце не желало светить для меня, а потом погасло.

Какой смысл рассказывать, как я вновь выбрался на свет? Он был блеклым и безрадостным, из моей жизни ушла музыка, ушла тайна. Но я как-то жил. Живу. Зачем-то. Говорят, люди живут для того, чтобы жить. Об этом писал один мудрец. Иногда я ему верю, а иногда я жалею, что все мудрецы давно безопасно спрятались в уютных могилках и до них не добраться, чтобы сказать все, что думаешь об их не стоящей и разбитого шприца мудрости.

Сегодня я хорошо выполнил свою работу. Кем работаю? Вам это к чему? Никем. Кем я стал? Ответ тот же.
Я никто. Я просто человек, которому нужен четыреста семнадцатый автобус. Я живу на окраине. Меня туда выселила мать, потому что сестра вышла замуж. Дети, обмен, все такое.
Я не жалуюсь. Меня вообще все устраивает. Я большой мальчик и знаю, что потребуешь от жизни большего, обнаружишь себя на помойке. Стоило ли просить у нее ключика от ледяного ларца, наполненного ее теплом? Ее нежностью? Чтобы почувствовать на своих плечах ее большие сильные руки. Как от многих бед они бы уберегли меня, если бы я не позволил ей уйти.

Та женщина, на остановке… Это не может быть она. Зачем ей куда-то ехать? Ее никто не мог выменять за город.

И только такие уроды, как я, могли бы променять ее на пустоту.

Или… Нет! Не может быть!

Она поворачивает голову. Такое знакомое движение. Должно быть, так поворачивает голову английская королева.

Она смотрит прямо на меня и мне никуда не скрыться. Ее глаза. Холодные, спокойные. В них больше нет скрытых блесток веселья – отражения ее внутреннего света.

Мы молча смотрим друг на друга, но между нами даже не стена. Это то же, как если бы нас разделяли тысячи километров, и мы бы случайно вот так же повернули головы. Мне не хочется подойти к ней, ничего не хочется говорить. Свет в ее глазах погас. Только для меня?

Рядом, с тяжелым шорохом, подъехал автобус. Распахнулись убогие проржавелые дверцы. Мне туда, я отворачиваюсь, чтобы скорее скрыться в своем пресном небытие. Но когда я уже заношу над измазанной песком ступенькой ногу, мне навстречу выходит пацаненок, лет десяти. Я замираю, потому что непросто со стороны смотреть на себя же самого лет двадцать назад. Он такой же, как я, только… Он еще верит, что у него все впереди. Я знаю, кто его ждет на остановке. Конечно же, это она кратко прижимает его к себе, потом отталкивает большими белыми руками и смеется так, как когда-то только однажды смеялась для меня. А ему ее свет принадлежит безраздельно. Навсегда….

Потому что ему безразлично, потому что он не знает и никогда не поймет, что…

Она никогда не была красавицей.