Ничто не закончится, не продолжится, не начнется

Их жизнь без меня. Трудно это себе представить. Больно. Горько. Я сижу, закутавшись в старое одеяло, и смотрю, не мигая, в одну точку. Там нет ничего занимательного, нет ничего того, что утолит мои переживания. Есть только картинка осеннего леса. Идеальнейшего леса на Земле. Каждый листок словно вылеплен вручную из ткани человеческой доброты и искренности. Цвета переливаются незамутненным спокойствием. Стволы деревьев прекрасны в своей силе и уверенности. Горы на заднем плане далеки, мороз человечества не касался этих земель. Они никогда не поинтересуются, как у меня дела, не пригласят под свои дышащие кроны, не устроят кровать из листьев, на которой, заснув, ты не захочешь вновь открывать глаза и думать. Запад Эдема. Для меня это всего лишь восток грусти, несостоятельности своих запутанных ощущений. Их жизнь. Не моя. Они привычно рассядутся за парты и будут следовать за голосом. Он приведет их в другую страну. Такую, где не знают моего имени, не предполагают, что я есть, а могут лишь догадываться, валить в кучу все немыслимые качества, прикреплять к ним руки и ноги и называть это мной. Я сотрусь. Как слабая линия, нарисованная карандашом, под согласованным давлением безвольного ластика. Голос никуда не исчезнет, он станет маятником и будет отсчитывать месяцы без меня. Пройдет время, одно заменит другое, появится и утонет третье, вспыхнет бессчетное количество раз чахлый огонек, опалит чужие мгновения, превратит высохшую почву в цветущий наркотический сад. Этого никто не заметит, не преклонит голову перед совершаемым, будет висеть только постоянный голос, возможно, уже чужой. Хор голосов вторит ему, сначала неуверенно, а потом закружится и протащит за собой вдаль от затухающего теплого свечения. Я не верил себе. Кому же тогда верить? Кому смогут довериться они? Что будет, когда они поймут, что их разорванная в нескладывающийся обратно пазл жизнь была употреблена как фаст-фуд тысячами существ, а единственное, что навсегда останется только их и ничье больше за ненадобностью – это смерть? Старое одеяло стало моей кожей. Я стал вспоминать образы и конструкции, которые встретил за сегодняшнюю жизнь. Был старый деревенский дом, оголенный окружающими его высотками. Молодая березка, железная труба во дворе и мертвый под гнетом осени садик. На окне шевельнулась штора, и я видел, как пожилой человек поливает стоящие на подоконнике цветы, сливающиеся с цветом безмолвия. Он не выглядел несчастным или счастливым. И я не смог запомнить его лицо. Возможно, этого уже никто и не сделает. Проезжающий транспорт и курящие на балконах люди надсмехались над одиноким домом. Порой молча, но он чувствовал это и уже оседал на бок. Тогда я и потерял ощущение его истории. Цветы на подоконнике так и будут умирать даже тогда, когда их окончательно сотрут в порошок. Я не чувствовал одеяло, только что-то другое. Я вспомнил проспект, вспомнил остановку, но не вспомнил людей. Черные плащи – возможно. Лица без лиц – да. Сумки на плечах исчезающих пятен – было и такое. Проезжали автомобили, останавливались автобусы, но в них никто не заходил, и из них никто не выходил. Все как-то двигалось, так как и должно вне зависимости от наличия или отсутствия управляющего. И меня там не могло быть. Звук упавшей слезинки никогда не перекричит гул силуэтов и теней. Я никогда не обернусь в сторону неба, где на болтливо-синем потолке вырезан из происходящего желтый круг. Плоское небо не сможет упасть и раздавить кого-то, оно не сможет смыть манекены с закрепленных позиций и придумать им лица. Я смогу смотреть себе под ноги. Серый асфальт, смешавшись с тяжестью падающих от отчаяния тел, выпрыгнет вверх и попытается покорить меня. Снова. Он не понимает сдавшихся, как и они не понимают его, и всегда наваливается на них повторно, дыша их скребущими ногтями. Слои сойдут после сезона дождей, маскарад закончится, но тогда уже не будет вокруг ни поваленных чучел, ни бордово-коричневых будней в тяжелой шляпе, ни скорбящих по нам. Ничто не закончится, ничто не продолжится, ничто не начнется.