Разодранные чулки

Наша коммунальная квартира жужжит как улей: воинскую часть, в которой служит мой папа, расформировывают - новый министр обороны Гречко сокращает армию.
Мы, юные отпрыски, от мала до велика,  еще не понимаем чем это нам всем грозит и  глупо  радуемся переменам. Еще бы! Ведь кого-то куда-то переведут, кого-то "отправят в отставку" и мы шушукаемся по углам и, как заклинания, выговариваем новые незнакомые географические названия - Сортавала..... Кеды.... Ахалкалаки....
Папы-офицеры подсчитывают свою "выслугу лет" и в кухонном воздухе бесконечными каруселями крутятся  цифры.   А мамы  замерли в ожидании, - кто-то уедет на новое место  службы, а кого-то и демобилизуют.
Общий настрой оптимистичен:
- Ничего, - шутят мужественные офицеры,- кукурузу пережили - Гречку тоже переживем.
(Я уже понимаю, что это они намекают на хрущевскую любовь к кукурузе!)
 Папе предлагают новые места назначения, но из-за моего седьмого класса и нашей с братом музыки, он никуда ехать не хочет. И я замираю от страха - я совем не хочу ни с кем расставаться! 
- Да брось ты эту армию! - Уже в который раз восклицает  мама. - Жизни ведь нет - ни праздников, ни выходных! И сам уйти не можешь – это ведь тебе не гражданка, где заявление написал и через две недели «до свидания». Тут ведь так – или тебя выкинут, или тебя вынесут! А свои "миллионы" ты и без армии заработаешь!
- Да не в этом дело! - отбивается папа.-Просто обидно - отслужить столько лет и уйти с грошовой пенсией. Но посмотрим - может еще что предложат - папа уже устал от этой темы, но разговор поддерживает. 
-А я и не сомневаюсь, что предложат! - парирует мама. – Где они еще такого ишака найдут?
-Не драматизируй ситуацию! - и папа  повторяет свою любимую поговорку: Будэ день, будэ и пища.
И папу, действительно, переводят на такую же должность  начальника клуба в "дивизионе морских частей погранвойск" - вот такое длинное название. И это всего лишь в часе езды на электричке от Сухуми. 
Но это только кажется, что час езды - это близко. На самом деле добраться туда совсем непросто: есть только две электрички, утром и вечером, а рабочий день у него непонятно сколько длится!  Вот и приезжает он только раз в неделю - на свой выходной. Дома пусто и тихо.

Но зато на праздники все меняется - мы с мамой  едем в дивизион. Там, кроме военного городка с портом, больше ничегошеньки нет. Зато радует особое сочетание шумов - бурчащего морского наката и шелеста тополей с липами. И как правило, эти звуки соперничают и перебивают друг друга. Вот так бы сидела, и слушала бы и слушала!
А в Сухуми у моря растут пальмы  и они беседуют с ветром другими звуками - возмущенно потрескивают  растопыренными пальцами  вееров-опахал, и пугающе наклоняются своими высоченными мохнатыми стволами - вот-вот переломятся!  А эвкалипты деликатно и примирительно шелестят своими узкими листьями - им-то вроде бояться нечего, такой ствол  не переломишь, но с ними шквальный ветер  иногда расправляется совсем уж по-варварски - выдирает с корнем и швыряет поперек дороги.   
В дивизионе особая атмосфера -  как будто попадаешь в совершенно другую страну.   По утрам из домов выходят подтянутые моряки, в черных шинелях, с красивыми белыми шарфами и в фуражках с кокардами-«крабами», деловито жмут друг другу руки, называют друг друга по имени и отчеству, но при этом почему-то говорят  "ты". А потом  озабоченно переговариваясь, идут на службу, на свои корабли, катера. 
И еще мне нравятся молодые офицеры – их живые лица, смех, улыбки, шутки. Чем-то эти морские пограничники сильно отличаются от наших,  сухопутных.
И даже осторожно спросила папу, почему они такие непохожие, и папа сказал, что это потому, что у них другой уровень образования и культуры.
- А если они такие образованные – то зачем они в армию пошли, это ведь "каторга", правда? – удивляюсь я. 
- Романтика моря! – улыбается своим мыслям папа. – Они ведь, в основном, ленинградцы.
Это мне ничего не объясняет: романтика моря и с берега хороша.

Первомайские праздники в дивизионе прошли, пролетели,  пора и домой. После праздников всегда грустно - вот ждали эти праздники, готовили всякую праздничную еду, наряжались, а все прошло и ничего особенного не случилось. а что должно было случиться?
  Маленький полустаночек, с вывеской на трех языках "Цагера" и небольшой платформой, пуст и неуютен.  Пассажирские поезда пролетают мимо и только электрички, недовольно скрипя тормозами, останавливаются на минуту. 
Я, конечно, уже всем надоела со своим вопросом «когда..»   - все сроки прошли, а электрички все нет и нет. Наконец, подходит грязный, запыленный электропоезд, папа дергает за ручку одной, второй, третьей вагонной двери, но ни одна из них не поддается.
Я бегу вдоль поезда и ищу хоть одну лазеечку. И почти у самого локомотива, где уже и платформа закончилась, одна дверь натужно приоткрывается, и я кричу маме с папой:
- Сюда, сюда, скорей, здесь открыто!
С трудом взбираюсь на высоченную ступеньку вагона и тут поезд трогается,  и ритмично набирает ход.
В эту минуту понимаю только то, что мамы в вагоне нет и нужно что-то делать. С силой тяну на себя  вагонную дверь и прыгаю в темноту. Мощная воздушная струя бьет мне в лицо и  резко перекрутив, швыряет вниз на землю. За спиной  раздается сильное шипенье, потом слышится скрип тормозов и электричка неторопливо останавливается.
Минуту, а может и больше, я ничего не соображаю, потом с трудом встаю на колени, деловито отряхиваю порванное платье и, припадая на правую ногу, ковыляю к полустанку. Мне кажется, что все это происходит не со мной, а с кем-то другим, втиснутому  в мою оболочку, а я спокойно наблюдаю "за собой" со стороны.
А совсем недалеко, на платформе,  крик, шум. Откуда-то появились люди - кто-то бежит вдоль полотна от локомотива и что-то кричит про стоп-кран. Навстречу бежит мама.
- Лиля, господи, Лиля, - приговаривает мама и лихорадочно меня ощупывает. - Ты жива?
- Да, - непослушными губами еле слышно выговариваю я. - Жива и невредима.
- Что? Что ты сказала?
- Что я жива, - также медленно и старательно повторяю я и оглядываюсь - все двери электрички сейчас распахнуты настежь.
- Вот видишь, - безжизненным голосом говорю я.   - Зато все двери уже открыли - можно садиться.
Возле локомотива папа нервно выговаривает машинисту, что это настоящее преступление - закрыть все двери поезда и если с ребенком что-то случилось - он этого безобразия так просто не оставит! (А ребенок, это что ж, выходит, я?).
У папы слегка дрожат руки, он помогает нам погрузиться в вагон, а сам остается - у него завтра рабочий день.
Поезд трогается и мама, без остановок и пауз, что-то мне втолковывает. Я почти не слушаю, а только равнодушно разглядываю скамью  напротив - там большущая, уже  давно высохшая дохлая муха плавно перекатывается по отполированной скамейке в такт движения поезда.
- Вот и я бы сейчас так валялась, как эта дохлая муха -  приходит мне в голову.
- Ты хоть понимала что ты делаешь? - допытывается мама. - Еще бы чуть-чуть и ты могла бы сломать шею!
- Чуть не считается, - машинально "острю" я.
- Ты разве не знаешь, что нельзя прыгать против движения поезда?
- Мама, я ни-че-го не успела понять. Я только увидела, что поезд тронулся, а ты не успела сесть.
- Ну и что с этого? Ну доехала бы одна до платформы Бараташвили. Ты же знаешь как добраться до дома!
- Знаю. Но я как-то об этом не подумала - не успела. - признаюсь я.

И вдруг взгляд падает на мое  платье. Платье из темно-зеленого бархата, с большим «матросочным» белым воротником из пике и  роскошной нижней юбкой! Я надеваю его только на выход. Но на что оно похоже сейчас! Мазутные пятна по подолу, из-под  оторванного рукава видны  многочисленные ссадины и царапины!   И тут вижу свои ноги - точнее, сначала две громадные дыры на чулках, и только потом разбитые в кровь колени.
- А-а-а! - вдруг взвывыю я. - Чулкии-и-и-и! Я порвала чулки!
Это были мои единственные "безразмерные" чулки! Они совсем недавно появились в продаже, были очень дорогими и предназначались только для торжественных случаев.
- Болит? Что болит? - суетится мама.
- А-а-а-а, - реву я в три ручья и трагически раскачиваюсь всем телом. - Были у меня единственные красивые чулки, а теперь их нет! Что же я теперь надену, что я буду ность? Мои чул-ки!- причитаю я.
- Да ты что, тряпичница какая-то?  - стыдит меня мама. - Чтобы из-за чулок так убиваться? Где это видано? Ты лучше на свои коленки посмотри - на них же живого места нет! Давай их хоть немножко обмоем.
Мама достает из сумки бутылку "Боржоми" и смочив водой свой носовой платок, осторожно протирает окровавленные коленки.
- Не хочу я на них смотреть! Пусть! Пусть нет живого места! Пусть, пусть!!!!- истерически выкрикиваю я.
Ощущение страха и ужаса приходит только сейчас, я вдруг понимаю, что была на волосок от трагедии. 
В вагоне, кроме нас  только  пожилой грузин, похожий на горца, в серой сванской шапочке и бурке. Он разглядывает меня какое-то время, и вдруг встает со своего места, театрально сбрасывает бурку на сиденье и быстро подходит к нам. 
- Ай-ай-ай! Зачэм дэвочка плачэт? - и он выразительно крутит рукой перед моим носом. - Зачэм, а? Такой красывый девочка, а плачэт. Чурчхэлу хочэшь?
- Чулки, я чулки порвала....- я продолжаю выть с неослабевающим рвением.
Мне уже самой неловко, но остановиться не могу!
- Ва! И эта фсё? Купым чулькы! - весело говорит он.
- Конечно купим! - обрадованно подхватывает мама, она уже чувствует, что я начинаю успокаиваться.
- Вазми, ешь дэтка - говорит мне грузин и протягивает чурчхелу.
- Спасибо, - говорю я ему и поглядываю на маму.
Обычно мама не любит, когда меня угощают на улице, но тут молчит.
- Спасибо, - повторяет за мной мама.
- Харощий дэвачка, - улыбаясь говорит грузин, гладит меня по голове и идет к своей бурке.   
- Это же надо, - сокрушается мама. - Тут можно было жизни лишиться, а она про чулки думает. А ведь как сильно  разбила колени! – качает она головой.
- И вовсе это не из-за чулок, - вдруг выдыхаю я. - Я сама не понимаю из-за чего.... просто..... почему-то...... захотелось поплакать....
И я ладошкой вытираю непрерывно катящиеся по щекам слезы