Сдают ли в Америке бутылки? продолжение 1

               
                Изя  Лифшиц

У людей тридцать два зуба
и всего одна задница
(К выбору профессии)

— Ай-яй-яй , кто Вам такой протез поставил? Это же по прочности мост «Золотые ворота» из Сан-Франциско! Вы там не были? А, в первый раз в Америке? Ну, тогда у Вас всё впереди. Это же надо так безрассудно расходовать металл. Узнаю украинский размах. Ваш стоматолог наверняка думал, что пациент проживет двести лет и будет питаться исключительно орехами. Но Вы же вполне приличный фактурный мужчина, а не какая-нибудь белка.
Мариночка, прошу коп*, будем сбивать мост.
Но, вообще-то тут нужен новый рот. Если у Вас есть десять дней и шесть тысяч, я сделаю такой праздник для организма, Вы летать будете, я уж не говорю об кушать. Спросите всех здесь, на Брайтоне, на Лифшица ещё никто из живых не жаловался. И половина счастья местного населения идет от зубов, которые им сделал Изя! Ещё чуть-чуть и, я вижу, Вы согласитесь.
Ну вот, мы все сняли. Здесь больно? — Изя постучал по остаткам верхней правой пятерки. — Укольчик, и через пять минут удалим нерв. Вы сюда в гости или как? Что, материал собираете для книги? Тогда у меня есть, что Вам рассказать.
В восемьдесят пятом году моей половине загорелось ехать в эмиграцию. Это потому, что я ей достал путевку в Венгрию за год до того, как ей засвербело. Съездила она в Будапешт, сходила в термальные бани, там мою Фаню, видно, и замкнуло. Как вернулась давай меня убалтывать, дескать жизнь в нашем Гомеле не идет ни в какое сравнение с заграницей. Я, конечно, держался, как двадцать восемь панфиловцев под разъездом Дубосеково. Вы знаете, кто такой зануда? — Это тот человек, которому легче дать, чем отказать. В конце концов, они с дочкой меня приговорили. Хотя дом у нас был полная чаша, связи у меня имелись ещё те, вплоть до второго секретаря обкома. Я протезировал его тещу и тестя.

10-

А директор гомельской обойной фабрики, Вы понимаете, какая это величина? Петр Силантьевич приходил разговляться к нам на Пасху, поскольку мы жили на одной площадке. И было очень удобно. Нашу Пасху праздновали у Смидовичей, а православную у Лифшицев. При этом никаких идеологических разногласий не возникало. Тут, в Штатах, всех уровнял полковник Самуэль Кольт, а там — наша знаменитая белорусская «Зубровка».
И вот такой налаженный быт пришлось оставить и уехать в Израиль. Конечно, мы туда прибыли не с пустыми руками. Ковры, маленький концертный рояль, микроволновые печи, два румынских мебельных гарнитура, чешская люстра из хрусталя. Одних слесарных наборов мне достали в Латвии шесть комплектов. А постельное из Литвы — чистый лен. Я Вам скажу, два сорокофутовых контейнера — это не что-нибудь.
Прилетели из Москвы мы в Тель-Авив в феврале. Из снега в лето, и это было приятно. Вручили нам в аэропорту по гвоздичке и отвезли в общежитие. По дороге полюбовались на экзотику — натуральные пальмы, апельсины вдоль обочины, почти рай. На следующий день получили мы пособие и определились в ульпан**, а через три месяца государство, посчитав, что процесс адаптации закончен, сказало: «А теперь живите, как хотите».
 О том, чтобы устроиться по специальности речи быть не могло. Там моих коллег стоматологов приходится сорок человек на сто душ населения. Вот если бы я был проктологом — здесь такое широкое поле деятельности. А хороших профи мало, никто не хочет ковыряться, извиняюсь, в заднице. Фаня, которая работала до замужества телеграфисткой, а потом, слава Богу, у нас хватало и без её зарплаты в сто рублей, пошла на фабрику шить одеяла из лоскутков. Я помыкался туда-сюда, немножко мыл автобусы по ночам, чуть-чуть убирал подъезд и двор.
_______________________ 
*Коп — аппарат для снятия коронок. 
**Ульпан (иврит) — языковая школа для репатриантов.

-11-

Наконец, по большому блату, устроился на стройку. Это стало мне минус два ковра. Один — маклеру за то, что нашел недорогую однокомнатную квартиру, а другой — в знак благодарности за место разнорабочего.
Так вот, хозяин — еврей, а бригадир — араб, естественно в подчинении у него все олим хадашим*.  И отношение к рабочим на полграмма лучше, чем наше ОБХСС во время Андропова относилось к стоматологам. Спецодежды ноль, инструментария тоже ноль, а требовалось делать дырки в бетоне на высоте трех метров от пола. И когда я попросил у бригадира стремянку, он пожал плечами, дескать, это не его проблемы. А за день надо было пробить семьдесят восемь дырок в стене длиной сто пятьдесят метров, приблизительно по дырке через два метра. Понишпорил я по стройке и нашел выход, отыскал две большие бочки  и одну маленькую. И вот через каждые два метра я, как Хеопс, строил пирамиду, пробивал требуемую дырку, потом слезал вниз, перекатывал бочки и все начиналось сначала. Приехал я в Израиль с животиком и лишними двадцатью килограммами. Через две недели такой работы я был стройным юношей и даже начал ощущать в автобусе некоторый интерес к себе со стороны женщин. Только сил у меня ответить на этот интерес к концу рабочего дня не было. Надо сказать, что ехали на историческую родину мы основательно приодевшись. Лично у меня имелось в обиходе два финских костюма «Tiklas» и шикарная тройка, которую мне построил Мороз, — это знаменитый закройщик, наш, гомельский, но к нему обшиваться приезжали даже из Москвы. Но в таких нарядах на стройку не пойдёшь. А рабочей одежды у нас отродясь не водилось. С грехом пополам подобрал я себе спецовку — Фанину желтую кофту времен её девичества, её же старые джинсы, которые как раз доходили внизу мне до голени. Фаня их притащила в Израиль, чтоб мыть полы. С обувью меня выручил сосед, подарив старые кроссовки. Это был ещё тот видок, Юрий Никулин просто отдыхает.
Так Вы уже приняли решение? Мы исполняем новый протез? Тогда сейчас сделаем оттиски.
_______________________ 
*Олим хадашим (иврит) — вновь прибывшие репатрианты.

-12-

Прожили мы так полгода. Легче всего было Мариночке, она просто ходила в школу, слава Богу, с языком у неё проблем не было. Но, надо сказать, что расизм  в земле обетованной имеет-таки место. И отношение к нам, русским, не очень хорошее, ну, чуть лучше, чем к марокканским евреям. Коренные — сефарды — считают, что мы приехали на готовенькое и не хлебали того говна, которого им досталось от англичан и арабов. Склоки, зависть и сплетни, то есть абсолютно не то, к чему стремилась Фаина. Возвращаться в Союз мы не хотели, а оставаться здесь было невмоготу, и через пять месяцев мы уже обивали пороги в американском посольстве. Не скажу, как, но мне удалось выпихнуть сюда, в Штаты, Фаину с дочкой. Когда я пришел за иностранным паспортом, чтоб воссоединиться с семьей, мне предложили рассчитаться с государством и назвали сумасшедшую сумму в восемнадцать тысяч долларов. По-моему, они посчитали туда и гвоздики, и даже запах пирожков в Шереметьевском аэропорту. У меня на чёрный день было припасено тысяч двенадцать. Но для того, чтобы расплатиться, 
мне бы пришлось работать на стройке ещё года полтора. При этом о еде, питье и жильё следовало забыть.
Вот уже оттиски готовы. Сейчас мы почистим наши пенечки и подберем временный протезик на три дня. Мариночка, подай «гребёнку», приложим к вашим зубикам, ага, вот этот цвет и возьмём за основу.
Слушайте дальше.
Начал я широкую программу распродажи имущества. Расклеил объявления, попросил всех знакомых и не очень помочь в торговле. Ковры у меня забрал за треть стоимости один грузинский. Объяснил, что сейчас весна, неходовой товар никому не нужен, а с его стороны это просто благотворительность. Как бы не так. Ровно неделю провисели мои шикарные китайские ковры в магазинчике в Холоне. Конечно, цену он поставил в три раза больше. А потом их купил кто-то, все сразу. С роялем меня тоже надули. Позвонила одна мадам: «Беру, привозите сами прямо по такому-то адресу и на четвёртый этаж». Лифта, конечно, нет. Нанимаю я грузовик и двух арабов.

-13-

Тянем это хозяйство на верхотуру. Заносим в квартиру. Мадам все подходит, но у неё сейчас только восемьсот долларов, остальные деньги, ещё тысячу, она отдаст через месяц. А я уже на транспорт и грузчиков выложил двести шекелей. Что тут делать? Поверил я мадам и, как оказалось, напрасно. Водила она меня за нос до самого отъезда, еле выдрал у неё триста. Такая вот непорядочная оказалась. Я теперь галицких евреев за три версты обхожу, сплошные аферисты. Вы-то сами откуда будете? А, Днепропетровск, это уже лучше.
Пять наборов инструментов я сдал по своей цене, хоть в этом мне повезло. Микроволновую печь, новую, как копейка, я притарабанил к каблану*. Тот давал хотя бы полцены. Но, когда мы включили её в сеть, плита не подала никаких признаков жизни. Я говорю, что, возможно, что-то слегка нарушилось при транспортировке. Каблан вызвал электрика, тот нашел отпаявшийся проводок и сказал, что делов на пять минут, ну, я и помчался за паяльником из моего последнего комплекта инструментов. Электрик, тоже из олимов, повертел паяльник и сунул вилку в розетку — раздался лёгкий треск, и во всем районе вырубился свет, ровно на пять часов. Пока разбирались с коротким замыканием, я тихонечко ретировался. Плита, увы, осталась у каблана в качестве компенсации. Второй плитой, кстати вашего производства, я расплатился с баалем**.
Продал все до последней нитки, получил паспорт и с восемнадцатью долларами в кармане улетел в Нью-Йорк. Что было дальше, я расскажу Вам послезавтра.
Кстати, нескромный вопрос, как будем оплачивать? Я могу, в порядке исключения, оформить работу на Ваших друзей, на их страховку, но это строго между нами. Кэш будет ещё предпочтительнее, я так понимаю, в каждом случае должна быть альтернатива. Итак, до послезавтра.
Мариночка, кто у нас записан на полдень четверга? Ага, м-р Блинов. А Вас тогда ждем без двадцати два. Как раз познакомитесь с нашей местной достопримечательностью. Бай, бай, господин писатель!
_____________ 
*Каблан (иврит )— строительный подрядчик.
**Бааль (иврит) — хозяин (в данном случае домовладелец).

-14-
 
                Толька Блинов по прозвищу Жид

— Что будет, если в России исчезнет самогонка?
— Ты законы физики знаешь? Если в одном месте исчезнет, то появится в другом. А где появится, там и будет Россия!
(Из разговора в трамвае)

С детства периодически снился ему один странный сон. Не то чтобы часто, но раз в год или полтора становился он участником фантастического действа, будучи и главным героем, и как бы наблюдая всё со стороны. Боль, страх и одиночество оставались после этого сна. А затем все проходило, до следующего раза…
*  *  *
«Над бескрайней ледяной равниной ночь без сумерек наступила на смену дню… Ослепительного блеска полушарие тотчас появилось на горизонте. Огромные столбы света осветили небо, землю и застывшее море.
На берегу пролива, разделяющего два континента, в голубоватом облаке тумана стоит на коленях мужчина и с неизъяснимым отчаяньем протягивает руки вдаль. А с американского берега молодая красивая женщина отвечает на отчаянный жест мужчины, указывая ему на небо.
При свете потухающего северного сияния эти две человеческие фигуры вырисовываются бледными прозрачными очертаниями. Но вот туман резко сгустился, и мираж исчезает во мраке».
*  *  *
Вся эта драматическая феерия, наверное, для кого-нибудь что-то значила. А для Тольки она была чужой и непонятной. Как будто заглянул он через окно в чужой дом в чужой стране, где и люди-то не люди. Потом, когда он уже учился в ремесленном, а было училище расположено на выселках в бывшей барской усадьбе, нашел он во флигеле среди разного хлама толстую старинную книгу с ятями. Называлась она необычно — «Агасфер».

-15-

Последние страницы в книге отсутствовали, а картинки, переложенные папиросной бумагой, почти все были безжалостно выдраны на закрутки. Но что было удивительным: открыл фолиант Толька случайно в конце первой главы, вчитался, и аж оторопь его взяла. В книге пересказывался весь его странный сон — и то, как загоралось северное сияние, и ледяной пролив, и фигура молодой женщины — все совпадало до мельчайших подробностей.
*  *  *
Был он мужичком обыкновенным, каким в России счёт идёт на дюжины — среднего роста, ладно скроенный, с серо-голубыми глазами, носом картошечкой и рыжеватыми прокуренными усами. И фамилия была у него заурядная — Блинов. А вот прозвище Толька-Жид для глубинной провинции отдавало экзотикой. И у фамилии, и у прозвища имелась своя предыстория. Одна из прабабок, будучи совсем молодой, пожаловалась соседке, что у сыночка на голове короста. Та и посоветовала намазать волосенки репейным маслом и завязать на ночь теплым платком. Наутро в снятом платке обнаружилась целиком отошедшая корка. Перепуганная молодайка выскочила на улицу и заголосила на всю округу: «Ой, людячки, спасите! У моего Володички голова блином взялась!» Так и пошло по уличному «Блин», «Блинов». А во время очередной переписи записали их Блиновыми. С этим уже, почитай, столетие и жили. С прозвищем было попроще. Маленький Толька был в детстве кучеряв, плутоват и лет до семи картавил, как вождь мирового пролетариата. Поселковый реликт одноногий дед Игнат, бывший махновец, отсидевший за это пятнадцать лет, рассердившись на Толькину мать, припечатал пацаненку вроде как позорную кличку.
Со временем волосы распрямились, потом поредели, картавость исчезла, а прозвище так и осталось и даже перешло на Толькиных жену и дочь — Жидихи. Тут надо понимать нюансы русского языка — не «жидовки», а именно «жидихи».

-16-

Толька ущербности от этого никакой не ощущал — не хуже и не лучше, чем Витёк-Дупа*, или тот же Игнат, по-уличному звавшийся Кнур** и получивший прозвище благодаря героическому сексуальному прошлому.
Старый посёлок, с трех сторон окруженный еловыми лесами и расположившийся на юго-запад от Валдая, когда-то считался городком. На дореволюционных деревянных домах и лабазах сохранились жестяные таблички страхового общества «Саламандра» с танцующей в огне ящеркой и девизом «Горю и не сгораю».
Как и полагалось, на взгорке раньше стояла каменной кладки церковь, которая после революции была занята под рабочий клуб. Во время войны храм был разбит до основания, сначала немецкой, а потом нашей артиллерией, поскольку и те, и эти военные начальники оборудовали там свой наблюдательный пункт. Кирпичи и щебенку растащили по дворам в пятидесятых годах. На остатках фундамента позже, к юбилею Победы, поставили памятник погибшим землякам, где девятого мая проходил митинг, после которого директор леспромхоза, бывший партизан, накрывал столы для уцелевших воинов. Подвыпившие инвалиды в выцветших кителях и гимнастерках, увешанные медалями и орденами, в обычной жизни незаметные и жалкие, вдруг оказывались гвардии сержантами, лейтенантами, мичманами — отчаянно красивыми парнями, помолодевшими враз, и увечья их вовсе не портили. Такой это был праздник!
Мужики при царе занимались извозом, мяли кожи. Три войны за столетие сильно проредили  население, и сейчас поселковый рабочий класс был представлен довольно скудно — за счет леспромхоза, где трудились пролетарии, высланные за сто первый километр, артели инвалидов и ремонтно-технической станции сельхозтехники, на которой в качестве механика обретался Толька-Жид. Из культурных ценностей в посёлке имелась железнодорожная баня, пивная «Голубой Дунай», расположенная напротив бани, и леспромхозовский ДК с библиотекой, драмкружком и танцами по субботам.
_______________________________
*Дупа (польск.) — жопа.
**Кнур (рус.) — не кастрированный кабан.

-17-

Время от времени в Дом Культуры наезжали артисты из областной филармонии, а в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году давал концерт ансамбль «Ленинградский  диксиленд». Поселковый молодняк потом  года два вспоминал чудные инструменты и не менее странные мелодии зарубежных авторов. А местный стиляга Витёк-Дупа ещё долго ходил по «Броду», центральной улице посёлка, в белой рубахе с поднятым воротничком и насвистывал «Чучу».
По воскресеньям в ДК крутили кино. Когда «Тарзан», когда «Иван Бровкин» или любимое всеми «Подвиг разведчика».
В шестьдесят первом Хрущев поменял деньги, и билет в кино стал стоить сущую мелочь — всего двадцать копеек. А для личного счастья хватало молодежи трех рублей: два рубля восемьдесят семь копеек — бутылка водки, одиннадцать копеек — плавленый сырок и две копейки — чтоб позвонить своей девушке из единственного телефона-автомата, что висел на почте.
Толик механиком был классным. Разбирался в любой технике, мог починить и автомобиль, и швейную машинку. Не отказывал в ремонте телевизора(несложном — контакт подпаять, лампу заменить или предохранители). Но была у него одна страсть, которую теперь обозначали новомодным словом «хобби». В армии научился он мастерить самогонные аппараты. Сначала для своих, из батальона аэродромного обслуживания. А на дембель подарил Толька командиру полка портативный аппарат из титана, который легко умещался в фибровый чемоданчик и производил за час литр чистейшего самогона. Вернувшись на гражданку, Блинов развил своё хобби до высочайшего уровня.
Очистку конечного продукта производил трижды — марганцем, древесным углем и дубовой корой. Исходный материал — картошку, яблоки, репу — обязательно забраживал на молоке, а потом уже дрожжами. Один раз произвел самогон из капусты. Но не понравилось, запах гнилостный держался, ничем не перебиваемый. Готовое изделие настаивалось на березовых почках, зверобое, полыни.

-18-

А с тех пор, как с Алтая армейский дружбан прислал корешки женьшеня и панты марала, в ассортименте появился убойный напиток под названием «Муромец». Силу мужскую поднимал неимоверную. Жаль, что в маленьком поселке эту силу приходилось использовать исключительно на пилку и колку дров. Романов любовных здесь исстари не крутили. Поселковые бабки шибко следили за моралью.
Качественный напиток ценили в районе. То участковый заходил, то первый секретарь райкома присылал порученца за бутылью «Тминной», «Зверобоя» или «Муромца». Всё зависело от того, какая комиссия ожидалась. Да и соседи к свадьбе или поминам всегда просили самогон вместо казёнки. Вопреки своей кличке, Толька денег с народа не брал, требовал обеспечить сырьем и тарой. Но и ему отказа в районе ни в чём не было. Начиная от дефицитных запчастей для сельхозтехники и кончая целевым направлением от леспромхоза дочери Глафиры на учёбу  в юридический институт.
Женился Толян по поселковым понятиям поздновато. В армию ушёл с отсрочкой — учился в ремеслухе. Прослужил авиамехаником без малого четыре года. А потом ещё холостяковал пару лет, пока не сосватал Марию. Дочка Глафира получилась поздняя, единственная, но хорошая. И училась в школе прилежно, грамот и благодарностей не счесть, и по дому матери помогала в охотку. В самодеятельном ансамбле танцевала так, что даже в Москве на смотре получила ценный подарок.
Году в восемьдесят шестом Глашка, работавшая в областном центре нотариусом, вдруг влюбила в себя американца. Он-то и не совсем чужой был, бабка с дедом после революции туда сбёгли. Голубая кровь, дворяне, одно слово. Вот американ и приехал посмертную волю бабкину выполнить, пепел её привез на Родину. Алекс этот лет на пятнадцать был Тольки помладше, но выглядел орлом. Фигура спортивная, и седины совсем нет. Охмурил он Глашку или она его — об этом разговора как-то не случилось. Увёз он, в общем, дочку женой в Нью-Йорк. Тогда это возможным стало, поскольку произошел в линии партии очень крутой перелом. И сам Генеральный секретарь с Железною ледею целовался в телевизоре.

-19-

Перед тем как уехать, Глафира привозила своего жениха на смотрины. Подписали они с Марией бумаги, мол, претензий к дочери не имеют. Навезла им дочка всякой всячины — футболок, кепок с длинными козырьками, джинсы для отца и матери. Мария их даже мерить не стала, а Толька на работу носил и свои, и жёнины — материал крепкий. Продуктов Глашка притащила диковинных — рака здорового, в полметра, сыр заплесневелый — вонючий «Рокфор» — и шишку вроде сосновой, но на три килограмма — ананас. Сыр, который Алекс не доел, Мария потом свиньям отдала.
Щи американ не кушал, картошку, жареную на сале, обозвал плохим словом на букву «х» — холестерин. Толька подумал, ругательство, но Мария сказала, что это медицинское. А грибочки солёные и капустку квашеную потреблял немеряно, от чего пердел весь вечер, не особенно стесняясь. От «Муромца» впал в неистовство и ломал с Глашкой диван в горнице целую ночь, да ещё вопил при этом на иностранном языке что-то про факты.
Мария попервах, поглядев на дочкину любовь, сердито проворчала — старый он для тебя, да и не русский. На что языкатая Глашка сходу ответила:
— Мне, маманя, из него щей не варить. А любит он меня безмерно, вот.
Больше в семье вопрос замужества не обсуждался. Но Мария к Алексу вроде потеплее стала.
Наутро Толька поднялся дров наколоть для баньки. Погода стояла тихая, солнце ещё только показалось из-за Сухминского леса, и блестели на траве палисадника мелкие капли росы. С удовольствием выгоняя вчерашний хмель, Толян крякал, всаживая  в сучковатое еловое полено топор. Через час, угревшись до третьего пота, не хуже, чем в парной, Толян натаскал колодезной воды в бак и растопил баню. К этому времени во двор вышла Глашка бельё своё развешивать. Красивая, рослая, глаза зеленые, прозрачные, как у стрекозы, ноги «от зубов», грудь высокая — вся в мамку. Копна русых волос ниже лопаток.

-20-

И бельишко на веревку прищепила такое, какое Толян в мужском журнале в Польше видел у старшины сверхсрочника.
Полдня ушло на помывку. Сначала парились мужики, а к обеду уже зашли женщины. Толька веники березовые замочил в кипятке. Добавил в шайку душицы, щепоть мяты и полыни, а потом из этой бадьи и поддавал пару. Алекс выдержал минут пять на полке, а Толян себя вениками двумя обрабатывал полчаса, затем выскочил во двор, вылил на себя ведро колодезной воды и опять вернулся в парилку. Но уже лежал смирно, прогревая поясницу. Делал профилактику радикулита. Алекс в предбаннике все это время сидел. Сунулся было к Толяну, но как забежал, так быстро и спекся. Не выдержал и трех минут. Потом оправдывался, мол, привык к финской сухой бане. А что это за баня без пара и веничка? Так, баловство.
Никакой свадьбы не делали, молодые не захотели. Так, посидели вечером сами, да соседи Карловы зашли. Она, Лукерья, — крестная дочкина, а Иван в РТС работал с Толькой, кладовщиком.
На следующее утро отбыли молодые на попутной машине в свою Америку. Провожать Глашку почти вся улица явилась, не то чтобы завидно, просто бабам интересно.
И опять потекла в поселке размеренная жизнь. Вот только с продуктами становилось всё хуже. Блиновых, правда, это не особенно касалось — держали свинью, кур, козу. Дочка писала письма редко, как-то к Новому году прислала посылку вещевую и музыкальную открытку. Открываешь — и играет музыка красивая с колокольчиками. Марии очень нравилось, и первые дни она для соседок по пять раз на вечер открытку показывала. Года три прошло с Глашкиного замужества. В телевизоре новая программа появилась — «Поле чудес», где запросто можно было выиграть утюг, пылесос или даже машину. Надо было только прислать кроссворд и повезти хорошие подарки усатому ведущему. Ну, и интересно рассказать о себе. Толька попробовал составить кроссворд, мудрил неделю. Ничего у него не получилось. Не лезли слова в заданный размер.

-21-

То не хватало букв, а то появлялись лишние, как в слове карбюратор — второе «р» девать было некуда. Так и оставил он это бесполезное занятие.
На исходе лета, за неделю до яблочного Спаса, внезапно умерла Мария. Пошла в очередь за стиральным порошком и, как рассказывают бабы, ойкнула, схватилась за сердце и перестала дышать. Тольку вызвали из мастерской, где он по субботам подхалтуривал. Примчался в больницу, в которой почти тридцать лет жена проработала сестрой-хозяйкой. Завели его в отдельную палату, куда положили Марию. Лицо у неё было спокойное, будто спала. А дальше ничего не помнил, укол ему какой-то дали.
Всё на себя главный врач взял. Телеграмму в Америку отправил, гроб от больницы заказал в леспромхозе, поминки организовал. Толька в эти дни и не жил вовсе.
В себя пришел через пять дён после похорон. Дом пустой, зеркало занавешено простынёй. Стянул простынь, а в зеркале рожа страшная со щетиной седой. Есть нечего, кабанчик в пуне верещит, аж заходится. Заплакал Толька впервой, как умерла Мария, выпил стакан «Тминной» и пошёл кабану картошку варить. А в голове мысль пульсирует: «Один, один, один»…
На сорок дней прилетела Глафира, красивая, загорелая, в сопровождении здорового негра — адвоката. Привезла опять всяких вещей, сигарет и продуктов импортных. Написала отказное от наследства. Вместе с негром к нотариусу съездила зарегистрировать документ. Ну, поплакала, как водится, разбирая материны вещи. Себе отложила платок пуховый, фотографию Марии до свадьбы, других не было. Потом-то не снимались они с Толькой. Остальные вещи — пальто кримпленовое с норкой, платья, обувь — раздала соседкам.
Удивлялся Толька — негр, а адвокат. У нас всё больше в газетах писали, что бесправные они, негры. А этот с золотым перстнем, часы в полкулака и одет, как секретарь обкома — в переливчатый костюм, голубую рубашку с красным галстуком, туфли из крокодильей кожи. Дэвид этот непьющим оказался и сала не ел, дескать, мусульманин он.

-22-

И сортир, что на улице, шибко критиковал. Глашка шепнула, подмываться ему там неудобно. А зачем ему это, если туалетную бумагу они с собой привезли целый пакет, рулонов двадцать, да ещё брызгалок всяких пахучих торбу? С одной такой аэрозолью с нарисованной на флакончике зеленой веточкой ходил Дэвид в туалет. Запах там стоял такой, будто под ёлкой опростались.
Поминали покойницу с соседями, да ещё пригласили Сан Саныча Санкина — главного врача больницы, кадровичку и старшую медсестру. Мария с ними, почитай, полжизни проработала.
После третьей нахлынули на Тольку мысли про себя, про свадьбу, как Глашку  из роддома забирал в райцентре. А больше счастливых дней для жены не насчитал. Жили, как все, — на работу ходили, на майские и ноябрьские варили студень, собирались в складчину, песни пели под гармошку. Покупали на зиму обновки. Да один раз в областном центре Мария космонавта Поповича близко видела, когда за лимитом на бельё для больницы ездила.
После того, как разошлись последние гости, дочь быстро поприбирала со стола, а потом подошла к Толяну, обняла и говорит:
— Вам, папа, оставаться тут бобылём негоже. Поехали бы Вы со мной. Жильё у нас хорошее. А если не глянется, возьмём Вам студию в аренду. Захотите работать, так у нас там автосервисов на каждом углу по две штуки. Поехали, папа!
Толька этого разговора ждал. Уже не раз возникала мысль, а что же дальше? Как ни крути, а дело к старости шло. Новую хозяйку в дом взять негде, да и не хотелось. Но вот так сразу и ехать?
— А как же работа, пенсия скоро, хозяйство кому оставить?
Глашка обронила:
— Да Ваших заработков только на папиросы и хлеб хватает, про пенсию я уже не говорю. Хозяйство можем поручить крестной, а кабанчика продадите заготовителям. У меня Вы будете на всём готовом, а на карманные расходы в неделю двадцать пять долларов хватит.

-23-

Много это или мало — Толька не знал. Почесав лысеющий затылок, обнял дочку, поцеловал, проявив неслыханную ласковость, и ответил:
— Спасибо, Гланька, я подумаю.
*
Наутро Глашка, теперь уже миссис Шаховски, забрала у отца метрику, паспорт, сфотографировала на камеру и уехала с Дэвидом в Москву оформлять для него гостевую  визу. Оттуда — домой в Америку. Двух недель не прошло, как в среду к концу работы позвали Толяна к начальнику РТС.
— Вот, дочь твоя звонит из Америки. «Доброе утро» говорит, видно, напутала.
— Нет, у них там утро сейчас. 
— Папа, с визой все решается. У Алекса  сенатор знакомый есть, так он помог. Деньги Вам передадут в Москве — и наши, и советские, по тысяче каждых. В общем, целуем, ждём.
Через месяц, под вечер, приехал к Толькиному дому на велике почтальон. Вручил под роспись пакет без марок. Марки он для внучки отодрал, в чём честно и признался.
Послание Толька вскрыл уже дома. Там письмецо от Глашки, паспорт его старый и новый, по-иностранному написанный, книжечка с самолётом нарисованным, Глашкиной рукой отмечено по-русски — билет на третье ноября, рейс Москва — Нью-Йорк.
Оформил Толька отпуск в мастерской за прошлый и этот год сразу. Да отгулов набежало почти три недели. Обговорил с соседом за бутылкой присмотр огорода и дома. Кабанчика сдал в заготконтору, правда, по бросовой цене. Собрался в одночасье и отправился гостевать к дочери. Не с пустыми руками — банку грибов, бутыль огурцов домашнего засола, добрый кусок сала и резиновую грелку, в которую вошло два литра «Муромца». С собой взял и гармошку, что мать ему купила после ремесленного училища.
За день в Москве успел все: в ГУМе костюм себе купил и клетчатую рубашку, в индийском магазине Глашке серьги бирюзовые, Алексу на Арбате лапти рогожные.

-24-

 Даже Дэвиду припас гостинец — матрешку с лицом Горбачёва. Почти все наши деньги, что Глафира передала, потратил. Осталось немного, на автобус до Шереметьева и в столовой раз покушать. Менять американские Толька пожидился, хотя туфли выходные, что при Брежневе покупал, как раз под Московскую олимпиаду, уже вида не имели.
Расстроили Тольку на таможне. Такие суки — хуже гаишников! Перед посадкой в самолёт заставили через рамку ходить, светили сумку рентгеном. А опосля отобрали сало, грибы, огурцы и самогон. Не помогли ни просьбы слёзные, ни ссылка на зятя с сенатором. Видно, таможенники очень жрать хотели, а тут ещё и выпивка дармовая.
Самолёт  Тольку поразил. Огромный, как ангар, «Боинг» (это он сразу определил — журнал «Авиация» в Доме Культуры почитывал) вмещал несколько сотен человек, а внутри было свободно, чисто и не жарко. Место досталось ему у окна, справа сидела дамочка с фиолетовыми буклями, за ней пожилой мужчина в очках с толстенными линзами. Очкарик сразу развернул «Литературную газету» и стал что-то отмечать красным фломастером, удовлетворённо похмыкивая. Дамочка после взлета дремала, а Толька, глядя в окошко на белоснежные горы облаков, залитые голубоватым сиянием, вспомнил вдруг свой непонятный с детства сон. И ещё вспомнил, как в армии капитан Белодед взял полетать его на учебной спарке, и во время иммельмана он чуть не уделался с перепугу.
Через два часа лёту по салону прошли девушки в форме, катили перед собой тележки и предлагали выпить. Толька виски попросил с лошадью на этикетке. Не понравилось, вроде как самогон у Ивана Карлова. Потом джин попробовал, это пошло, и крепость подходящая, и запах еловый знакомый, новогодний. Кормили за время полёта аж два раза. Икру давали красную, курицу и говяжью вырезку. Запить — чай, кофе и кока-колу на выбор, а можно и все вместе попробовать.
Кино в самолёте он не смотрел, всё равно не понятно, о чём. А вот поспал в охотку часов пять, под лёгким шерстяным одеялом, что раздали каждому стюардессы.

-25-

 В туалет сходил по всем делам сразу. Там чистота, пахнет приятно, как в парикмахерской. Всюду стрелочки с картинками, и всё понятно, куда нажимать, где бритву включить, какой вольтаж. Зубные щетки, каждая в целлофане, бесплатно. Толька зубы почистил, а щетку выкидывать не стал, не такой он дурак новыми щётками разбрасываться. Подумав, прихватил ещё пару нераспечатанных для дочери и зятя.
Экипаж посадил самолёт классно. Толян дремал и встрепенулся только от громких хлопков в ладоши. Пассажиры аплодировали  пилотам, как артистам, в общем-то правильно. Работа была штучная — при приземлении ни «козла», ни резкого тычка. В багаж Толян ничего не сдавал — харчи отобрали таможенники, а футляр с гармошкой и небольшую сумку забрал в самолёт, поэтому с основной массой двинулся к стойкам контроля. Подошел, а там Дэвид рукой машет. По перстню узнал его, уж очень негров в аэропорту много оказалось. Сам аэропорт, как город, из множества посёлков состоит — «терминалы» называются. А имя ему присвоено Кеннеди — в честь президента убитого. Сами застрелили, а потом увековечили. Адвокат футляр у Тольки перехватил, второй рукой за локоть и скорым шагом на автостоянку. А там машин немеряно, тысяч пять, и все разные. Даже вроде бы «жигуленка» одного углядел. Дэвид всё торопил, показывал на часы. Толька догадался: стоянка платная, на определенное время. Не уложился — плати штраф. А, может, и ошибся Блинов, совсем не так дело обстояло, но при выезде со стоянки какие-то деньги Дэвид платил.
Дорога из аэропорта широкая, в восемь рядов, поболее, чем в Москве. Дома вдалеке от дороги, не небоскребы, но и «хрущоб» тоже не видно. А вот в городе стало интересно, два больших моста и так высоко над рекой. Здания под облака, рекламы горят цветные всякие. Один мужик нарисованный в шляпе — изо рта дым настоящий идёт. И люди, люди, люди — чёрные, желтые, белые. Ещё удивило Тольку количество толстых. Идет себе такой пузатый и на ходу жует. Это почти каждый у них так. Наконец приехали к дому, где дочка с зятем живут. Въехали в подвал, а там гараж машин на сто. Из подвала — на лифте на сорок шестой этаж. Квартира большая, светлая. Одна прихожая метров двадцать со встроенными шкафами во всю длину.

-26-

В гостиной мебели мало, заместь одной стены окно от потолка до пола. Подойти боязно, люди внизу, как букашки. Невдалеке от дома парк с озером, сказали, называется Центральный. Подальше, правее д;ма, дом;, а за ними — залив с островом, где статуя с факелом стоит знаменитая.
В другой комнате библиотека. Книги на стеллажах, в шкафах. Есть совсем новые, а есть зачитанные с потертой обложкой. В правом углу иконы и лампадка горит. Под иконостасом — Евангелие старинное на русском языке. Около письменного дубового стола — глобус полутораметровый. Позади стола в стену стекло вставлено с подсветкой, как витрина. Внутри большая модель парусника: все детальки аккуратно подогнаны, якорьки бронзовые из шлюзов свисают, на корме флаг Андреевский. Название медными буковками — «Штандартъ» — на носу выписано. Рядом листок лежит старый, пожелтевший, на листке пером стишок детским почерком каллиграфическим выведен: «Скажи, дорогая мамаша, какой нынче праздник у нас? В парадном мундире папаша, не ходит брат Митенька в класс!» Надо будет спросить у Алекса, что за стишок и почему лежит рядом с моделью?
На другой стене картина в золотой раме показалась Тольке знакомой. Такая у Глашки в комнате прилеплена была, из «Огонька» вырезанная, художника Ботичелли. Ей Толька и подмигнул по-свойски, вроде, земляки. Пол в библиотеке паркетный наборной. А вот из какого дерева, сразу и не определишь. Но тепло и красиво. Поэтому и половиков нигде нет.
Дочери дома не оказалось, встречала и показывала всё домашняя прислуга. Смуглявая, раскосенькая, вроде как узбечка, зовут Эстер, по-нашему Звезда. По-русски  не понимает. Определила Толькину гармошку в один из шкафов, выдала тапки домашние, куртку и штаны шёлковые коричневого цвета и повела мыться с дороги.
Ванная у дочки, что твой стадион.

-27-

В полу бассейн кипит, белыми пузырями исходит. Потрогал осторожно воду — в самый раз и душистая. Эстер ещё халат толстый белый принесла, показала, куда одёжу сложить, включила музыку и упорхнула. Разделся Толька до трусов, иди знай, какие у них тут обычаи, да и стеснялся он шрамов на животе и в паху. Нырнул в бассейн, немного поплавал под джаз. Не прошло и пять минут, как входит в ванную домработница. Купальник — две полоски, вся задница наружу. Залезла в бассейн и давай Толяну голову намыливать шампуней. И так, случайно, то сисечкой прижмется, то бёдрышком по причинному месту мазнет. В общем, вышел у Тольки конфуз, напряглось его естество, да и понятно, бабы почти полгода не было. А Эстерка всё вокруг плещется, дразнит. Еле удержался от греха. Кто его знает, может, мужняя баба, того же Дэвида. А ещё боязно было на старости лет подхватить какую-нибудь заразу. По молодым годам, в армии, на вечере польско-советской дружбы увлекся Толька связисткой одной. Танцевал с ней раз десять, она приглашала. А потом, позабыв все наставления замполита, добыл у киномеханика ключи от будки, где и выполнил с полькой свой интернациональный долг. Дней через пять стал Толька чухаться. Сначала живот, пах, а потом и вся грудь. Чесался без остановки, каждую минуту, озверел прямо. От ребят неудобно, а спросить стыдно. Наконец решился. Подошел к сержанту Ложкину, он из Москвы, бывалый такой, и рассказал, что с ним делается. Сержант Тольку в каптёрке раздел, заржал, как жеребец, и говорит:
— Это у тебя «народные мстители» — мандавошки.
Толька о такой напасти и не слыхивал. А Ложкин глаза дурные закатил и доверительно так присоветовал:
— Ты волосы на теле эпоксидкой намажь, они и погибнут враз.
Тольке бы подумать немного, но уж больно намучился он с этим чёсом. Побежал в бытовку за банкой смолы и… попал на четыре месяца в госпиталь. Хорошо хоть не в дисбат. Но лишние восемь месяцев прослужить все же пришлось.

-28-

А от смолы остались на теле белые шрамы, где и волосы не росли. Придурка Ложкина после гауптвахты из сержантов разжаловали за провокацию и выведение из строя бойца Советской Армии. История эта получила огласку наверху. На партактиве группы войск даже в пример приводили как случай утраты бдительности. Замполиту влепили строгача с занесением. А кандидату в члены партии Блинову путь в эту партию был закрыт навсегда…
Эстерка тем временем губкой мяконькой Тольке спину, руки вымыла, а затем трусы стянула и этой губкой промеж ног, ну как дитяти малому. Наткнувшись на восставшее Толькино хозяйство, сказала по-ихнему:
— Вери найс!
Похвалила, или наоборот раскритиковала, непонятно. После бани обряженный в халат и пижаму Толька выпил рюмку водки. Хотя, конечно, больше хотелось пива. Сколько он ни повторял: «Пиво, пиво» — Эстер ничего не поняла. А на слово «водка» откликнулась и притащила бутылку «Смирнофф». Закуска оказалась слабоватая — сосиска в тесте, фрукты разные. Один, как апельсин, но горький, другой волосатый, зеленый внутри, но сладкий. Так себе закусь. Спать прилег в гостевой комнате, Эстер показала. А всего комнат насчитал он восемь и два туалета, с душем сидячим в каждом дополнительном унитазе.
— Запасливый, — подумал Толька про Алекса. — Видать, у них сантехника тоже не дозовёшься сразу.
Спал Толька беспокойно. Снился ему леспромхозовский завгар, которому он двигатель на «Волге» делал. Ругался завгар, не тянет, мол, на больших оборотах движок. А Мария, молодая ещё, в узких трусиках и лифчике, каких у неё сроду не было, кричала эстеркиным голосом на завгара:
— Отцепись от мужа, там в движке всё в порядке, надо только свечи поменять.
А под конец приснился придурок Сашка Ложкин, будто он Тольку в Америку провожает, дурные глаза к небу подкатил и доверительно шепчет:
— Там, в Америке, все с мандавошками, а эпоксидки нет. Возьми отсюда, озолотишься.
Не сон, а хренотень какая-то!

-29-

Проснулся Толян уже под вечер, как раз перед приходом дочери с мужем. После всех охов и ахов, поцелуев и рукопожатий, раздачи гостинцев оказалось, что жрать в доме нечего. Не готовят они. Ни борща не варят, а про жареную картошку и говорить не приходится.
— Разбаловалась ты, дочка, здесь. Мать старалась всему тебя обучить, да, видно, не в коня корм. Сказала бы работнице, чтоб продукты купила, я б ужин к вашему приходу и сварганил.
— Папа, простите, но мы дома не питаемся, — смущенно ответила Глафира. — И Эстер я сразу отпустила, как мы вернулись. Студентка она, философии обучается. А у нас подрабатывает на учёбу. Квартиру убрать, простирнуть, а насчёт еды мы в контракте не оговаривали. Тут у нас с этим строго. Что оговорили — записали, но не более того.
Стали в ресторан собираться. Костюм Толькин одобрили. Рубашку и галстук одел из Алексова подарка. Они с дочкой ему к приезду купили ещё золотые запонки и портсигар из красного дерева. Туфли выходные Толькины забраковали и решили сначала в магазин заехать, а потом уже ужинать. К магазину добрались в машине Алекса. Глашка на спортивной модели американской ездит, а у мужа «Мерседес» и шофер в кителе и фуражке. Подъехали к небоскребу, сияющему, как хрустальная ваза, в нем первых шесть этажей — обувной магазин. Лифт прозрачный внутри магазина ходит. Полы и стены из мрамора, как в московском метро. Усадили на втором этаже Тольку в кресло, и два молодых мужика, одетых не хуже Алекса, давай таскать обувь разных цветов и конфигураций. Глашка только головой мотает и «ноу, ноу» говорит. Чтобы её задобрить, дали им с Толькой по маленькой печенюшке и по чашечке кофе на блюдце. Наконец остановились на чёрных ботинках с лакированными вставками, Толька в итальянском кино такие видел. И ещё понравились ему спортивные туфли, легкие и удобные, для работы лучше нет. Когда-то из Китая такие в Союз привозили — «кеды» назывались. Но сказать дочери про спортивную обувь постеснялся, а деньги долларовые свои в квартире оставил. Решил, потом сам купит.

-30-

Дочка тем временем и себе что-то выбрала. Подписала какую-то бумажку и объяснила продавцам, куда и к какому часу покупку и старую обувь Толькину отнести. Он свои туфли выбрасывать не захотел, хоть и поношены, да куплены были вместе с Марией в областном центре. Переспросил пару раз у дочери — не обманут ли, принесут домой? На что получил категоричный ответ:
— Обманывать невыгодно!
Ужинали в японском ресторане. Всякие там атрибуты на стене, мечи самурайские, гравюры старинные, камни здоровенные по залу стоят, маленькие бассейны, а в них рыбки золотые плавают. Повар готовит тут же на плите, приставленной к столику. Хозяин ресторана Алексу долго кланялся, предложил всем халаты японские одеть. Толька не захотел, Глашка тоже отказалась, а Алекса обрядили в кимоно, перепоясали, на ноги дали вьетнамки деревянные — «гэта» называются. Повар тем временем мелко нашинковал осьминога, рыбы сырой напластал тонюсенько, все это на комочки риса уложил. Три плошки деревянных со специями поставил, отдельно горчицы зелёной ядовитой на доску выдавил, водку подогрел на водяной бане, и все это время кланялся и улыбался. Перед тем, как трапезничать, руки ополоснули в розовой воде — каждому дали по мисочке и салфетке.
Рыбу сырую Толька поел, приходилось и раньше строганину пробовать. Правда, палочками он управлялся плохо, а вилок не подали, может, ресторан бедный. Осьминога есть не стал, побрезговал, а от теплой водки с необычным вкусом сначала  шибануло в нос, а потом стало хорошо чрезвычайно.
Так началась Толькина американская жизнь. Распорядок дня ему Глафира установила строгий. В восемь утра завтрак — сок, вареное или жареное яйцо, пару ломтиков ветчины, кофе, булочка с джемом. Затем, вместе с Эстер, хозяйственная работа — освоение бытовой техники. Попутно обучение английскому. Купила ему дочка плеер с кассетами и велела целый день слушать.

-31-

Всё непонятное записывать в блокнот, а вечером уточнять у неё.
С бытовыми приборами Толька справился за пару дней. И микроволновую печь, и посудомоечную машину, и стиральную включал свободно, режим работы выбирал, какой нужно. Пылесос, кухонный комбайн — это вообще запросто. Он такое чинил у себя в мастерской для начальника милиции. С английским выходило похуже. Слова чужие, трудные, но тут Эстерка помогала, показывала, как губы домиком складывать или где язык прятать промеж зубов.
Толян в школе  немецкий учил и знал его неплохо. Учительница по фамилии Гоняева, вопреки своей фамилии, слыла доброй и могла с пол-оборота ребятню завести на учёбу. Когда призывался, военком, фронтовик, сурово у всех спрашивал: «Ви хайст ду?» Толька, хотя и робел, отвечал автоматически: «Их хайсе Анатолий». Подполковник обрадовался, потеплел и сделал отметку в личном деле «В группу войск», имея ввиду Германию.
Но что-то там наверху не сложилось, и попал Толян в Польшу, где нахватался три десятка ходовых польских выражений и мандавошек.
В английском слова были незнакомые по смыслу и чужие по звукам. «Сри», например, по-ихнему «три», а по-нашему совсем неприлично. Перво-наперво заставила Глафира выучить адрес и телефон. Несколько дней помучился, а потом вылетело, как из пушки — Пятьдесят девятая улица, дом двадцать семь.
Деньги на сигареты, колу и сабвей выдавала дочка каждую неделю, когда двадцать пять, а когда и тридцать долларов. В музеи водила Тольку Эстер, всё больше в бесплатные дни. Посмотрел он и музей Гугенхайма, и Рокфеллеровский центр, музей истории еврейства. Благо, ходить было недалеко. Через Сентрал-парк, по Уэст-драйв и вперед. Интересно, но скучновато. Не всё понятно было в картинах и скульптурах. А некоторые вообще показались ему дуростью. Таких творений он у себя в мастерской за полчаса бы накЛепал десяток.

-32-
 
Проблема поначалу была с курением. Дома Глафира не разрешала, в подвале, где гараж, тоже уборщик ругался. А пилить лифтом на крышу, чтобы выкурить сигарету, было неудобно. Но приспособился в технической комнате потягивать. Там кондиционер с хорошей вытяжкой был. Покурил, и через десять минут уже не пахнет. С табаком тоже вышла неувязка. С собой Толян привез всего три пачки «Примы», а местные сигареты были очень легкие. Перепробовал более десятка сортов, даже сигару пару раз курил — не то. Наконец нашел по душе — мексиканские «Дукатос олива», крепкие в меру и не дорогие. Несколько раз, когда Глафиры с мужем не было дома, а Эстер уходила на занятия, доставал Толька гармошку — вроде и жизнь здесь хорошая, да тоска донимала. А возьмет в руки хромку, пробежит пальцами по кнопкам — вроде и не уезжал никуда, и Мария рядом, только вышла на время. Особенно душевно исполнял он вальс «Амурские волны», но умел и «Полёт шмеля», и «Турецкий марш» Моцарта. Всё по слуху подбирал. Глашка с Алексом приходили поздно, а то и вовсе дома не ночевали — парти у них какие-то. Вот и музицировал сам для себя.
Как-то раз решил удивить Эстерку. Сыграл для неё «Голубку», «Кукарачу» и английскую песню «Зеленые поля», которой в армии научился. А потом часа полтора наяривал частушки про «Семёновну». Со словесными оборотами не стеснялся, всё равно Эстер наших матюков не понимала. Толян тогда раздухарился, гоголем по гостиной прошелся с дрободушками, озорно выкрикивая :
Ой, Семеновна, баба русская.
У Семеновны юбка узкая.
Ой, Семеновна, ты везде, везде,
А Семёнович утонул в …!
А потом вприсядку с гармошкой. Повеселились. На следующий вечер Эстер дочери рассказывает и смеется, в ладошки хлопает, очень ей в диковинку было, а Тольку называла маэстро.
Наверное, так у них мастер называется. Предложила на видеокамеру снять концерт, но Толян постеснялся. Какой он артист?

-33-

Теми днями познакомился Толька с вахтером в Глашкином доме. Их вообще-то четыре человека работало. Но сошелся он с одним — Хаимом. Толька помог ему отрегулировать замок в дежурке. Проходил мимо, смотрит, мужик ковыряется в замке и так не по мастеровому, но ругается по матери на русском. Толян за полминуты щеколду отрегулировал, капнул пару капель масла, и замок стал закрываться, как песня. Ну, и разговорились с этим Хаимом. Бывший наш, из Риги. Товароведом работал в потребкооперации. Сюда уехал лет пятнадцать назад по вызову тётки и остался в надежде на наследство. Пытался попутно получить статус беженца, дескать, пособие при этом большое дают и другие  блага. Отказали. Пришлось устраиваться в этой жизни самому. А тётка по прошествии пятнадцати лет умирать ещё совсем не собиралась.
Хаим по-русски изъяснялся прилично, только иногда слова местные вставлял. Одет хорошо, нарядно, даром, что вахтер — темно-синий костюм, рубашка светлая, галстук. На крупном носу очки с золотой оправой. Живет на Брайтоне, где обитает русскоязычная братия из последних волн эмиграции.
Угостил кофеем, Толяну не понравилось, «бочковое» оно у них, что ли, — ни вкуса, ни запаха. За годы эмиграции Хаим пробовал себя на такси, в ремонте квартир, мыл посуду в ресторане, развозил пиццу, работал продавцом в лавочке при бензоколонке, а последние три года вахтером («консьерж» по-ихнему) в Глашкином доме. Пребывал нынче в холостом состоянии, поскольку с рижской женой развелся ещё до отъезда, а с американской разбежался недавно.
Оказывается, весь дом принадлежал Алексу. И жильцы из квартир, и хозяева офисов платили за аренду сумасшедшие деньги. Набиралось грязными миллионов двадцать в год. То-то обувь Тольке покупали на Пятой авеню, где, по словам Хаима, самые дорогие магазины в городе!
После того, как Толька замок поправил, пригласил его новый знакомец на ланч. Толян, по простоте душевной, со своей бутылкой пришел. Оказалось, в рабочее время ни-ни.

-34-

Пришлось после смены Хаима к себе в гости приглашать. Выпили на двоих почти литр шведской водки. Закусочки Толян сам настрогал, Эстер помогла стол накрыть и умчалась на занятия. Пообщались в охотку, поговорили за жизнь, за баб, наших и американских. Толян на второй бутылке к Хаиму проникся и после очередного тоста доверительно сообщил, что они с ним, можно сказать, почти родня.
— По уличному я с детства — Толька-Жид, хотя кровей мы чисто русских. У нас своих евреев в районе не было, за исключением памятника в райцентре Карлу Марксу. А с вашим братом столкнулся я в армейской учебке. Не очень их там любили. Был у нас начальник штаба полка майор Циперштейн, ну, мужик говнистый. К солдатам придирался по любому случаю. Поговорка у него была: «Вы меня не знаете, вы меня ещё узнаете».
— Это не поговорка, — засмеялся Хаим, — это он подпоручика Дуба из Гашека цитировал.
— Не читал, — горестно вздохнул Толян. — Ребята про Швейка рассказывали, а книжки этой в полковой библиотеке не было. Так вот, этот майор цеплялся к ребятам постоянно. Хотели даже темную ему сделать, хорошо, старшина нам разъяснил. У майора жена, оказывается, сука была, кубанская казачка, та ещё ****ь. Кровь с него пила ведрами, скандалила ежедневно, с воплями и мордобоем. Да ещё и трахалась с кем попадя. Майор на дежурство заступит, а к ней уже хахаль очередной дорожку топчет. Какая же тут служба нормальная будет? Месяца через два, после того, как женка с фингалами после очередной разборки по городку побегала, его в Союз обратно и направили. Говорили, на Курилы, чтоб япошки боялись. Здесь, на улицах, ваших я тоже встречал и музей посетил истории еврейства. Люди как люди, окромя тех, кто с пейсами и в белых чулочках ходят. Попы, видать. Так попов всяких я и раньше не очень жаловал. Воспитывали нас соответственно — «Религия — опиум для народа».
Толян пожевал ломтик хлеба, запил водой из пластиковой бутылочки и продолжил:
— А ты мужик ничего. Так что в отношении евреев я свои сомнения беру обратно. Вашему брату, конечно, досталось горя. Нам с тобой, Хаим, делить нечего, разве что капусту квашеную, так здесь и капусты толковой нет. Давай по разгонной, а то Глашка с Алексом со своих партиев скоро вернутся. А дочка у меня строгая.

-35-

Стал Толька к Хаиму в дежурку захаживать. Чай, кофе пить, о случаях разных вспоминать. Кто как женился, подженивался, о политике здесь и в Союзе. О том, до какой остервенелости может дойти баба при отсутствии мужской ласки и, соответственно, наоборот. Эта тема, оказывается, была близка обоим мужикам. Как-то  раз притаранил Толян гармонь в дежурку. Сначала поиграл сам, начал для завода с частушки:
Ехал Ваня в Усть-Илим,
А попал в Ерусалим.
Вот какой рассеянный
Зять Доры Моисеевны!

-36-


продолжение следует