Звездный час Николая Раевского. Глава четвертая

Глава четвертая

1

       Профессор вернулся в Прагу через десять дней – намного раньше положенного срока. У него обострились сердечные боли, и тамошние врачи отменили назначенный курс минеральных ванн. Об этом Раевский узнал из коротенького письма Софьи Петровны, полученного по местной почте. В письме она сообщила, что Аполлон Карлович хотел бы видеть его завтра в три часа пополудни, а в конце сделала приписку, которая озадачила его и взволновала:

       «P.S. Дорогой Николай Алексеевич, послезавтра я приглашена в один аристократический дом на костюмированный бал, но увы! – у меня нет кавалера, а одной явиться туда неприлично. Не согласились бы Вы на один вечер сыграть роль моего ухажера? Ваша С.П.»

       Раевский трижды перечитал приписку и вдруг со всей ясностью осознал,  как слеп он был и глух, упорно не замечая ласковых глаз Софьи Петровны, ее  воркующего голоса и чувственного подрагивания алых губ, истосковавшихся по поцелуям. Как мог он до сих пор не понять, что рядом с ним обитает сокровище, которое так же одиноко, как и он, и которое способно расцвести и засверкать всеми оттенками радуги, стоит лишь его обогреть, приласкать и окружить любовью? И немым укором ему, молодому, полному сил мужчине, была эта отчаянная просьба одинокой женщины сыграть для нее роль ухажера! От этой мысли Раевский покраснел, он вспомнил пьянящий запах ее пшеничных волос, когда она совсем близко придвинулась к нему, обжигая руку настойчивым прикосновением упругой груди. Это ли не знаки поощрения и призыва? Но за годы двух войн Николай Алексеевич схоронил столько боевых друзей, столько насмотрелся вдовьих слез, что любую фривольность по отношению к ним считал предательством и оскорблением павших. Поэтому и к Софье Петровне, офицерской вдове, Раевский старался относиться подчеркнуто сдержанно и уважительно. И только эта приписка, как крик души измученной одиночеством женщины, приоткрыла шлюзы, до сих пор сдерживавшие напор его нерастраченных эмоций.
       На следующее утро, наскоро выпив чашку кофе, Раевский поспешил в библиотеку. Софья Петровна, одетая в малиновое шелковое платье, плотно облегавшее стройное тело, с накрашенными ресницами и пунцовыми губами, уже ждала его – она порхнула навстречу, едва он вошел в зал. У Раевского перехватило дыхание от трогательной женственности ее фигуры, горящих щек и блеска прелестных голубых глаз.
       - Доброе утро, Софья Петровна! – волнуясь, сказал он, целуя протянутые ему руки.
       - Доброе утро!.. – глаза ее испытующе смотрели на Николая Алексеевича. – Вы не сердитесь на меня за столь безумную просьбу? Право, я сожалею об этом...
       - Нет, нет, что вы, Софья Петровна! – ответил Раевский, не выпуская ее рук. – Это я такой недогадливый... Окопная жизнь во многом...
       - Не оправдывайтесь, Николай Алексеевич, - перебила его Софья Петровна, - я все понимаю...  Вы согласны?
       - Конечно, конечно!
       - Я очень рада... – она лукаво, с оттенком смущения, улыбнулась и посмотрела в глаза собеседника. – И все-таки согласитесь: моя просьба несколько экстравагантна ... и мне ужасно неудобно перед вами...
       - Бога ради, не казнитесь. Это я благодарю вас за оказанную честь, - и он снова поцеловал  ее руки.
       - Ну, а как письма Пушкина, Николай Алексеевич? – сменила тему разговора Софья Петровна. – Одолеваете их?
       - Вы знаете... у меня такое чувство, что ни о чем другом, кроме жизни Пушкина, я думать уже не могу, и к ужасу своему чувствую, что теряю интерес к университетским занятиям.
       - Вот видите! – засмеялась она. – Это симптомы той самой болезни, о которой говорил Аполлон Карлович!
       - Да, я чувствую, что заболел Пушкиным.
       - Вот и хорошо. А на костюмированном балу, куда мы приглашены, я вас непременно познакомлю с графиней Апраксиной, внучкой одного из братьев  Наталии Николаевны. Если вы сумеете произвести на нее благожелательное впечатление, а я в этом нисколько не сомневаюсь, то графиня сможет рассказать вам много интересного. Ведь она родилась и выросла в Полотняном Заводе.
       Раевский с удивлением посмотрел на Софью Петровну.
       - Невероятно! – воскликнул он. – В Праге живет внучка брата Натали Пушкиной?
       - Совершенно верно. Вот только она весьма своенравная дама, и не всех одаривает своим вниманием. Например, Аполлона Карловича она просто не замечает, он для нее пустое место, но на то есть свои причины. Ну, а вы имеете шанс разговорить ее, потому что эта пожилая дама очень любит беседовать с  молодыми, симпатичными и образованными мужчинами.
       - В таком случае, Софья Петровна, я весь в ожидании знакомства  с графиней. И все же, если не секрет, почему она игнорирует Аполлона Карловича?          
       - Дело в том, что у нее есть дочь, графиня Анастасия. Она не замужем, но вполне открыто живет с владельцем одного из пражских пивных заводов, бывшим приват-доцентом Московского университета Аристархом Ивановичем Шевелевым. Кстати, именно к нему на бал мы и едем. Так вот, этот Шевелев уже много лет враждует с Аполлоном Карловичем, в том числе и по причине противоположного подхода к одной проблеме пушкиноведения. Правда, Шевелев сейчас пивозаводчик, от науки давно отошел, но неприязнь к профессору Бруни осталась, и он сумел навязать ее и графине Апраксиной, благо она от него зависит материально. Есть еще одна причина для неприязни графини к Аполлону Карловичу. Она, как потомок Гончаровых,  страстно желает, чтобы ее дочь занялась пушкиноведением, ибо перед ней открыты двери домов многих знатных семейств. Но дочь даже слышать об этом не хочет, а Аполлон Карлович как-то в присутствии графини поддержал ее – мол, правильно, графиня Анастасия, пушкиноведение не для вас, лучше наслаждайтесь обществом пивозаводчика… Как вы понимаете, это задело аристократку…
       - Значит, к ней трудно будет подступиться, - заметил Раевский.
       - Вовсе нет. Дело в том, что она имеет одну слабость – любит собирать грибы в дубовом лесу у деревни Вшеноры. Видимо, это ностальгия по молодости, проведенной в лесах у Полотняного завода. А в лесу, с лукошком боровиков в руке, она преображается – становится  просто милой старушкой, разговорчивой и доступной. Многие этим пользуются. Вы не бывали во Вшенорах?
       - Нет. А что это за место?
       - О, Николай Алексеевич, это – словацкий Барбизон. Стоит посмотреть.
       - Непременно. Но сегодня я хотел бы посоветоваться с вами относительно своего костюма на бал. Право, я затрудняюсь…
       Софья Петровна лукаво посмотрела на Раевского и, ничего не сказав, пошла в подсобное помещение библиотеки. Через минуту она вернулась, держа в руке бумажный пакет, перевязанный лентой.
       - Вот, - сказала она, протягивая Раевскому пакет.
       - Что это? – недоуменно спросил он.
       - Ваш костюм.
       - Мой костюм? Не понимаю…
       - Николай Алексеевич, я уже обо всем подумала. Это маскарадный костюм магараджи с чалмой. Примерьте дома. Хотя я чувствую, что он будет вам как раз.
       - Спасибо, Софья Петровна! Вы – мой добрый ангел. Но где вы взяли этот костюм?
       - Это мой секрет, Николай Алексеевич, маленький секрет. Думаю, вам нужно сейчас пойти домой, примерить костюм, и не забудьте, что через три часа у вас встреча с профессором Бруни.
       - Да, я помню.
       - Вот и хорошо. А завтра, за час-полтора до бала, приходите ко мне домой. Вы знаете, где я живу?
       - Нет…
       Софья Петровна взяла со стола листок бумаги и карандашом написала свой адрес.
       - Вот, возьмите. Завтра я жду вас у себя. А сейчас поспешите, Николай Алексеевич. В случае чего – у нас еще есть время подогнать костюм по фигуре. До завтра.
       - До свидания, - ответил Раевский, целуя ее руки.

2

       Точно в назначенное время Николай Алексеевич нажал кнопку электрического звонка квартиры профессора Бруни. За дверью послышался лязг отодвигаемого запора, дверь отворилась, и на пороге появился Аполлон Карлович. Он был в домашнем стеганом халате цвета морской волны и мягких кожаных сапожках; на голове удивительно изящно сидела красная турецкая феска с длинной черной кисточкой.
       - Разрешите, Аполлон Карлович? – обратился Раевский к профессору, глядя на его заметно осунувшееся лицо.
       - А-а!.. Милости прошу, молодой человек, милости прошу...
       - Здравствуйте!
       - Здравствуйте! Прошу вас, проходите...
       Миновав узкую прихожую, стены которой были увешаны оставшимися от прежних хозяев чучелами кабанов, лосей и косуль, Николай Алексеевич оказался в уютном зале, основной достопримечательностью которого являлся большой камин, облицованный светло-салатовым ониксом. Над камином висел портрет красивого молодого человека с необыкновенно умными глазами, одетого в мундир поручика Лейб-гвардии Конногвардейского полка. Раевский сразу узнал в нем того самого юношу с тремя родимыми пятнами, которого фельдшер Яновский  спас от тифа чудодейственным аглицким лекарством.
       - Он? – спросил профессор, заметив, с каким вниманием Раевский рассматривал портрет сына.
       - Он, Апполон Карлович... Как живой. Прекрасный портрет...
       - Как же... Писан академиком живописи в Петербурге.
       - Глядя на него, я подумал... вот мы с ним люди одного поколения, волею судеб вовлеченных в революцию, контрреволюцию... В итоге почти все поколение – под корень! Вот и ваш сын тоже...
       - Да, да, да!.. – горестно кивнул Апполон Карлович. – Это страшно. Это трагедия державы.
       Профессор, заложив руки за спину, шаркающим старческим шагом прошелся от камина до окна и обратно. Он о чем-то сосредоточенно думал, удрученно качая головой и время от времени вытирая стекавшие по щекам слезы. Потом повернулся к Раевскому и, виновато улыбаясь, сказал:
       - Простите, ради Бога, больного старика... Сердце, знаете ли, никуда не годится... Вот опять Сереженьку вспомнил... Ну-с, а теперь давайте займемся делом. Накануне вашего прихода, Николай Алексеевич, Софья Петровна принесла мне некоторые журналы и, между прочим, сказала, что вы явно заболели болезнью, которую я называю «жизнь Пушкина», и готовы посвятить ей всю жизнь. Так ли это?
       - Да, Аполлон Карлович, это так.
       - Прелестно, молодой человек, прелестно! Я, знаете ли, проникся к вам настолько глубокой симпатией, что хочу, пока жив, помочь выбрать правильное и плодотворное направление исследований, поделиться своими наработками и мыслями по этому вопросу. То же самое я сделал бы и для моего Сереженьки...
       - Спасибо, профессор... Но я полагаю, что о Пушкине уже столько написано, это научное поле столь основательно возделано, что, по-моему, почти невозможно найти на нем нетронутую полоску...
       - Ошибаетесь, Николай Алексеевич, ошибаетесь!.. – с горячностью воскликнул профессор. – Есть такая нетронутая полоска, есть! Я вам ее открою. Только вам. Сам хотел этим заняться, но – увы! – сил уже, знаете ли, никаких. Так что – дерзайте, молодой человек, но учтите: это потребует от вас всей вашей жизни, основанной на твердых принципах любви к России.
       - Апполон Карлович, эти принципы я отстаивал со своей батареей на полях сражений, и они полностью укладываются в слова Петра Великого: «Чести не ищу, была бы жива Россия!». Думаю, пушкиноведение достойно того, чтобы на алтарь сей науки положить свою жизнь.
       - Прекрасно, Николай Алексеевич! Я в вас не ошибся! А теперь слушайте меня внимательно, потому что я открою вам невозделанную, как вы изволили выразиться, полоску в науке о Пушкине. Я уверен и совершенно точно знаю, что есть еще огромное число не исследованных архивов, в которых могут храниться драгоценнейшие реликвии первостепенного значения. Я имею в виду частные архивы. Пушкинисты, знаете ли,  на них еще не обратили должного внимания. Вот это и есть та нетронутая полоска, с которой можно снять обильную жатву. Чьи же это архивы? Во-первых, иностранцев, живших в России в пушкинское время, во-вторых, русских, также живших в России в пушкинское время, но по разным причинам выехавшим на жительство за границу. Уверяю вас, дорогой Николай Алексеевич, что именно в этих, пока не исследованных частных архивах, вы найдете подлинные откровения, разбросанные по письмам, дневникам, рисункам и неопубликованным мемуарам. Но я должен вас честно предупредить: поиск частных архивов – дело весьма хлопотное, нелегкое и даже деликатное, ибо все здесь зависит от доброй воли владельцев. Есть и один, знаете ли, существенно  осложняющий фактор: в силу разных причин пушкинские материалы попали в руки высшей европейской аристократии, которая в принципе не настроена допускать кого-либо к своим семейным бумагам. Но в этом есть и положительный момент: в труднодоступной для исследователя аристократической среде архивы обычно сохраняются очень хорошо. Так что, уважаемый Николай Алексеевич, если вы решили посвятить святому делу пушкиноведения свою жизнь, будьте готовы к трудностям, и да поможет вам Бог!
       - Я примерно так и предполагал, Аполлон Карлович, - сказал Раевский, с тревогой наблюдая, как профессор старается подавить приступ кашля, - и не строю иллюзий насчет легкости избранного пути. Но должен заметить, что на этом пути у меня есть три существенных козыря: во-первых, я – носитель старинной княжеской фамилии, что само по себе открывает двери аристократических домов; во-вторых, я свободно владею несколькими европейскими языками, что весьма существенно для общения с владельцами архивов; и, наконец, я сам по себе  довольно общительный человек. Поэтому надеюсь, что все это может сработать на науку.
       - Несомненно, несомненно… И еще одно, Николай Алексеевич, существенное замечание. Дело в том, что в пушкиноведении сейчас некоторыми тупыми горе-исследователями, у которых напрочь отсутствует всякая интеллигентность мысли, культивируется направление, которое я называю «сахарной глазурью». Вся научная продукция этой фабрики – не что иное, как сахарная глазурь для Пушкина, когда в абсолют возводятся каждое его слово, каждая точка и запятая. Вот за этими сахарными горами и не видно-то подлинного, живого Пушкина, человека, который не только творил шедевры, но и жил, дышал, ел, спал, любил, ошибался, проказничал, наконец… Но Пушкин не божество, не символ веры, не идол!.. Один, знаете ли, очень умный наш современник как-то сказал, что нельзя изучать жизнь и творчество гения, стоя перед ним на коленях. Я с ним совершенно согласен. Поэтому, Николай Алексеевич, мой вам… даже не совет, а напутствие: держитесь подальше от сахарного омута и смотрите на Пушкина как на живого человека, а не на божество. И последнее. Обратите внимание на любые материалы, связанные с жизнью Александры Николаевны Гончаровой. Мы не знаем точно, где и как она жила после своего позднего замужества и отъезда за границу, где умерла, где похоронена. А в ее архиве, если его удастся отыскать, могут найтись уникальнейшие материалы, связанные с поэтом. Ведь науке известны их весьма близкие, если не сказать больше – слишком близкие отношения. В нашей эмигрантской среде, знаете ли, ходят слухи, что Александра Николаевна жила в Словакии и что якобы существует дневник, в котором она рассказывает о встрече в ее доме Наталии Николаевны с Дантесом. Лично мне это представляется маловероятным, но… все же этот вопрос нужно ис... исследовать...
Профессор внезапно закашлялся и, схватившись рукой за сердце, откинулся на спинку кресла.
       - Что с вами? – с тревогой спросил Раевский.
       - Ничего, ничего, со мной это бывает... будьте добры, налейте воды из графина.
       Запив водою белый порошок, высыпанный из бумажного пакетика прямо на язык, Аполлон Карлович некоторое время сидел с закрытыми глазами, с тревогой прислушиваясь к работе зашалившего сердца, но через несколько минут открыл глаза и, виновато улыбнувшись, сказал:
       - Кажется, все в порядке... Давайте продолжим, Николай Алексеевич.
       - Думаю, вам стоит полежать, Аполлон Карлович... Может, пойти за доктором?
       - Нет, нет, не надо! У меня это не в первый раз... Так на чем мы остановились? Ах, да... Александра Николаевна... Александрина... Азя... Да-с... Она, знаете ли, была весьма непростая особа! Высокая, с осиной талией, великолепная наездница и умница, она, в отличие от сестры, понимала Пушкина и знала его творчество. Ее называли «бледным ангелом», и волей судеб она стала последней любовью нашего великого поэта. Поэтому, дорогой Николай Алексеевич, я уверен, что если вам когда-либо удастся найти семейный архив Александры Николаевны, вас ждут великие открытия! Особенно постарайтесь выяснить судьбу ее кольца с продолговатой бирюзой и старинного нательного крестика на золотой цепочке, которые в разное время носил Пушкин. Судя по всему, после замужества она увезла эти реликвии из России. Поверьте моему чутью – кольцо с цепочкой где-то совсем рядом, я словно чувствую исходящее от них тепло...
       - За ними скрывается какая-то тайна? – спросил Раевский.
       - О-о, Николай Алексеевич! Вы затронули самую романтическую струнку моей души! Конечно же, я вам расскажу все, что мне известно о цепочке, вернее, о золотом нательном крестике на золотой цепочке, поскольку о ней, в отличие от кольца с бирюзой, сохранились многочисленные документы. Сначала обратимся к  этим документам, подтверждающим, что цепочка – не выдумка, что она, так сказать, имела место быть.
       Профессор выдвинул самый нижний ящик письменного стола и достал оттуда стопку исписанных белых картонок.
       - Вот, извольте видеть, документальные свидетельства. Первое – из письма Василия Андреевича Жуковского к графу Бенкендорфу: «Пушкин велел доктору Спасскому вынуть какую-то его рукою написанную бумагу из ближайшего ящика, и ее сожгли перед его глазами; а Данзасу велел найти какой-то ящичек и взять из него находившуюся в нем цепочку». Второе – отрывок из статьи весьма известного пушкиниста Бартенева, лично беседовавшего с княгиней Верой Федоровной  Вяземской, и опубликованный в «Русском архиве»: «Умирающий Пушкин передал княгине Вяземской нательный крест с цепочкой для передачи Александре Николаевне». Третье – из письма Бартенева к автору «Дуэли и смерти Пушкина» господину Щеголеву: «Княгиня Вяземская сказывала мне, что раз, когда она на минуту осталась одна с умирающим Пушкиным, он отдал ей какую-то цепочку  и просил передать ее от него Александре Николаевне (Гончаровой). Княгиня исполнила это и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула, что и возбудило в княгине подозрение»... Мне, знаете ли, известен и такой вариант этого абзаца: «... уже лежа на смертном одре, поручил княгине Вяземской возвратить ей эту цепочку , но непременно без свидетелей... По кончине Пушкина княгиня Вяземская исполнила это поручение его и прибавила, что он приказал отдать цепочку именно без свидетелей. Та вспыхнула и сказала: «Не понимаю, отчего это!»».
       - Отсюда следует, Апполон Карлович, - задумчиво сказал Раевский, - что Пушкин, Александра Николаевна и  золотая цепочка были связаны какой-то интимной тайной...
       - Совершенно верно! И вот тому свидетельства. В упомянутом уже письме Бартенева к Щеголеву есть такая фраза: «Что Пушкин был в связи с Александрой Николаевной, об этом положительно говорила мне княгиня Вера Федоровна Вяземская».
       - Но княгиня Вяземская могла ведь и придумать все это! Или Бартенев мог от себя что-то добавить... ну, просто ради сенсации.
       - О, нет, Николай Алексеевич! Известно, что Вера Федоровна была преданнейшим другом и хранителем многих сердечных тайн поэта еще с одесских времен, а Бартенев, которого она посвятила в тайну золотой цепочки, всю жизнь свято чтил память Пушкина, и возвести на него напраслину просто не мог по определению.
       - А кроме княгини Вяземской, кто-нибудь еще свидетельствует об этой цепочке?
       - Конечно! И не кто иной, как старшая дочь Натальи Николаевны от второго брака, Александра Петровна Арапова, урожденная Ланская. Вот что она пишет: «Уже впоследствии, когда я была замужем и стала матерью, я добилась от старой нашей няни объяснения сохранившихся в памяти ее оговоров Александры Николаевны. Раз как-то Александра Николаевна заметила пропажу шейного креста, которым она очень дорожила. Всю прислугу поставили на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь постель Александра Сергеевича, - это совпало с родами его жены, - нечаянно вытряхнул искомый предмет. Этот случай должен был неминуемо породить много толков, и, хотя других данных обвинения няня не могла привести, она с убеждением говорила мне: «Как вы там не объясняйте, а по-моему, грешна была тетенька перед вашей маменькой»».
       - То есть... – изумился Раевский, - если нам удастся найти эту цепочку и тем самым подтвердить объективность свидетельств о ней Жуковского, княгини Вяземской и Александры Араповой, мы сможем прояснить один из существенных эпизодов жизни Александра Сергеевича?
       - Именно так, молодой человек! И это очень важно! Кроме того, найдя цепочку, мы получим бесценный раритет, который физически соприкасался со многими историческими личностями и несет на себе их ауру! Подумайте только – эту цепочку на смертном одре держал в своей руке сам Пушкин!
       Совершенно завороженный романтическим порывом старого больного ученого,  любуясь его загоревшимися глазами, Раевский спросил у него:
       - Аполлон Карлович, а откуда взялась эта цепочка, как она попала к Пушкину? Вам известна, так сказать, ее хроника?
       - Да, Николай Алексеевич, кое-что мне удалось выяснить. Эту цепочку привезла в Россию принцесса Баденская Луиза-Мария-Августа, которая, приняв православие, стала супругой императора Александра Первого. Как вы понимаете, речь идет об императрице Елизавете Алексеевне. К Пушкину же цепочка попала от Александры Николаевны Гончаровой, которая, как мы видели, потеряла цепочку в его кровати. Но это, знаете ли, крайние точки хроники. А что в промежутке?
       - Именно об этом я и хотел спросить вас, - сказал Раевский.
       - А в промежутке было вот что. Давно, еще до большевистского переворота, мне с любезной помощью нашего прекрасного историка, великого князя Николая Михайловича, удалось выяснить, что у императрицы Елизаветы Алексеевны был любовник, кавалергард Охотников, которому она подарила свой нательный крест. Подарила, опасаясь за его жизнь, ибо была уверена, что крест обладает защитной силой талисмана. Но... бравый кавалергард, знаете ли, был парень не промах, и завел себе во дворце еще одну любовницу, но рангом пониже. Ею стала... кто бы вы думали? – фрейлина императрицы, красавица Наталья Ивановна Загряжская.
       - Позвольте, позвольте, Апполон Карлович, Наталья Ивановна Загряжская – это же...
       - Совершенно верно! Фрейлина Загряжская – это будущая мать Наталии Николаевны и будущая теща Пушкина!
       - Понятно... Значит, цепочка попала к Наталии Ивановне от Охотникова. В таком случае, как он, рискуя навлечь на себя гнев Елизаветы Алексеевны, посмел отдать  царский подарок какой-то фрейлине?
       - Я тоже задавался таким вопросом, и ответ мой таков: не знаю. Но факт остается фактом – императрица удалила из своего окружения фрейлину-соперницу, срочно выдав ее замуж за Николая Афанасьевича Гончарова, и отправила молодоженов в Полотняный Завод. Там они и произвели на свет известных сестер и братьев. Здесь я должен в скобках заметить, что императрица выдала замуж свою фрейлину-соперницу за весьма достойного и богатого красавца, про которого в свете ходили упорные слухи, будто дед его был внебрачным сыном Петра Великого, неизменно благоволившего Гончаровым. А дальше – понятно. Когда Александрина с сестрой уезжала на жительство в Петербург, Наталия Ивановна повесила свой нательный крест на шею дочери. Да-с... Итак, Николай Алексеевич, давайте подведем первый итог сказанному. По воспоминаниям княгини Веры Федоровны Вяземской нам известно, что золотая цепочка после смерти Пушкина была возвращена Александре Николаевне Гончаровой в собственные руки. Это – раз. Надо полагать, что она с этой цепочкой уже никогда не расставалась и после замужества, покидая Россию, увезла ее с собой. Это – два. Отсюда вывод: цепочка должна храниться у потомков Александры Николаевны. Это – три. Я думаю...
       Профессор Бруни хотел добавить что-то еще, но в прихожей внезапно раздался  резкий бой электрического звонка.
       - Простите… Вроде я никого не жду в это время…- он тяжело поднялся с кресла и шаркающим шагом пошел к входной двери.
       - Добрый вечер, Апполон Карлович! – послышался в прихожей густой бас.               
       - Добрый вечер, доктор! Мы разве на сегодня договаривались с вами?
       - Нет, Аполлон Карлович, не договаривались, но у меня есть основание побеспокоиться о вашем здоровье. Разрешите пройти?
       - Да, да, прошу вас. Чую, будете опять колоть меня.
       - Всенепременно!..
       Когда они вошли в зал, Раевский уже стоял у двери, готовясь покинуть квартиру.
       - Николай Алексеевич, голубчик, - обратился к нему профессор, - простите великодушно, но я вынужден прервать наш разговор. Отдаюсь в руки этого замечательного эскулапа. Но обсуждение затронутой проблемы мы с вами продолжим через два дня, когда вы отдохнете после бал-маскарада. Желаю хорошо повеселиться.
       - Благодарю вас. До свидания, профессор. Поправляйтесь.
       Пожав профессору руку и коротко поклонившись доктору, Раевский вышел на улицу и медленным шагом направился домой, обдумывая по дороге ворох идей, услышанных от Аполлона Карловича.

3

       За  час до начала костюмированного бала Раевский, прихватив пакет с маскарадным костюмом, нанял крытый фаэтон, и вскоре оказался у крыльца флигеля, в котором Софья Петровна снимала квартиру.
       - Я скоро вернусь, не уезжай! – приказал он добродушному чеху-извозчику и, взлетев на крыльцо, торопливо постучал в дверь.
       Софья Петровна встретила его радостным блеском прекрасных глаз и знакомым, волнующим запахом «Шанели». На ней был сиреневый костюм летучей мыши с сиреневой маской, украшенной золотыми блестками. Костюм приятно гармонировал с ее густыми пшеничными волосами, уложенными в замысловатую прическу, придававшую лицу классическую законченность светской красавицы. Раевский, привыкший видеть Софью Петровну в строгом черно-белом костюме библиотекаря, едва не задохнулся, увидев ее в свободном легком одеянии, почти не скрывавшем достоинств роскошной фигуры.
       - Вы прекрасны, Софья Петровна, - прошептал Раевский, целуя ей руки.
       - Благодарю… Мне очень приятно услышать это от вас…- прошептала она в ответ и  подставила щеку для поцелуя.
       Он притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы, вдыхая расширенными от возбуждения ноздрями неповторимый аромат, источаемый ухоженным женским телом. По прерывистому дыханию Софья Петровна чутко уловила настроение Раевского – она деликатно положила ладони на его грудь и слегка отстранилась.
       - Николай Алексеевич, зайдите в мою спальню и переоденьтесь. Нам нужно спешить…
       Раевский нехотя разомкнул объятия, взял пакет с маскарадным костюмом и зашел в спальню, притворив за собою дверь. Плотно занавешенные шторы едва  пропускали дневной свет, поэтому ему потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к сумраку и найти выключатель электричества. Включив свет, Николай Алексеевич огляделся.
       Большую часть спальни занимала широкая кровать под пологом из китайского шелка, накрытая синим покрывалом с вышитым спящим львом. За кроватью, у самого окна, стоял изящный туалетный столик с зеркалом; на нем толпились несколько десятков разноцветных флаконов, флакончиков, баночек, коробочек, тюбиков, кисточек и пеналов с губной помадой. Всю противоположную стену занимал огромный гардероб, а в ближнем углу сверкал латунными деталями изящно оформленный камин. На полу, перед камином, красовалась роскошная полость из меха белого медведя. «Так вот он каков, - подумал Раевский, - чертог мечтаний, отдыха, сна и потаенного откровения женщины!..». Для него, окопного фронтовика, познавшего войну почти со школьной скамьи, женская спальня казалась почти мистическим местом.
       - Николай Алексеевич, вы не уснули там на моей кровати? – послышался за дверью голос Софьи Петровны.
       - Сейчас, сейчас…- Раевский стал быстро переодеваться, поняв, что слишком долго рассматривал спальню.
       Когда он показался в двери, Софья Петровна его не узнала. Восточное одеяние магараджи с парчовым тюрбаном, накладные усы и аккуратная бородка придавали облику Раевского неотразимое очарование.   
       - Как идет вам этот костюм, Николай Алексеевич!.. – она не могла оторвать от него глаз. –  Вы знаете, такому восточному мужчине не хватает только гарема… с бахчисарайским фонтаном слез. Давайте поскорее уедем отсюда, а то я совсем разволнуюсь…
       Раевский порывисто обнял Софью Петровну. Она сначала прильнула к нему всем телом, но затем резко отстранилась:
       - Не надо!.. Не сейчас... потом... размажете помаду... – и они, тяжело дыша, спешно вышли к фаэтону.
       Усевшись на мягком сидении рядом с Софьей Петровной, Раевский указал извозчику адрес, и лошади мелкой рысью понеслись по улочкам Праги, оглашая их звонким цокотом стальных подков. Николай Алексеевич сидел молча, завороженный близостью волнующей женщины, теплое бедро которой касалось его ноги. По тому, как нервно она перебирала пальцами зажатый в кулачке кружевной платочек, Раевский понял, что Софья Петровна тоже испытывает нарастающее волнение. И тогда он совершенно неожиданно для себя накрыл ладонью ее кулачек. Софья Петровна вздрогнула и благодарно улыбнулась, будто ждала от него этого шага, затем кулачек выскользнул из его ладони, и оставшаяся без опоры кисть плавно опустилась на ее коленку. Несколько мгновений Николай Алексеевич сидел ни жив, ни мертв, не зная, как поступать дальше, но Софья Петровна с изящной легкостью накрыла его кисть своею, тем самым дав понять, что коленка в его власти.   
       Упоенный обжигающей близостью доверчиво прижавшегося к нему бедра, столь остро ощутимого сквозь тонкую ткань маскарадного костюма, Николай Алексеевич не заметил, как фаэтон миновал Староместскую площадь с Ратушной башней и церковью Богоматери Тынской; не слышал мелодичного звона часов при выходе двенадцати апостолов; не видел великолепных скульптур Карлова моста – он весь был в себе, переживая под бешеный стук сердца свое новое, волнующее бытие. И только когда фаэтон остановился у железной решетки незнакомого особняка, он словно в тумане увидел близкое улыбающееся лицо Софьи Петровны.
       - Очнитесь, Николай Алексеевич... – прошептала она. – Мы уже приехали…




КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ