Детские шалости

             ДЕТСКИЕ  ШАЛОСТИ   (повесть) 

            
                В детстве асфальтовом в маленьком дворике –
                Солнца косые лучи,
                Льётся прохлада из шлангов, и дворники
                Гонят вдоль дома ручьи…


             ЧАСТЬ 1, дошкольная.


          ГЛАВА 1  –  Перед  праздником



      Я люблю праздники. В такие дни все добрые, поздравляют друг друга и дарят подарки. А главное, накануне мама печёт пироги и печенье.
      Она просеивает муку, разводит дрожжи, промывает изюм. А разве я не могу помочь? Больше всего я люблю изюм с косточками. Они очень здорово хрустят, когда их разгрызаешь.
      Мама начинает месить тесто. Она сыплет муку в пузырящиеся дрожжи и мешает, мешает, пока в кастрюльке не станет густо. Тогда мама в комнате на диване стелит одеяло, приносит из кухни кастрюлю и заворачивает в него, а потом заваливает её подушками. Это для того, чтобы тесто подходило. А пока тесто подходит мама готовит начинку. Она варит рис и жарит лук. Это я не люблю, потому что в это время от воздуха на кухне начинает щипать глаза. Мама отправляет меня в комнату поиграть. Я не возражаю, потому что тесто подходит на диване, и я не прозеваю, когда начнётся самое интересное...
      Я всегда помогаю маме печь пироги, если она разрешает. Мне уже целых шесть лет. Я стою рядом с нею коленками на стуле.
      – Мам, дай теста.
      Мама молчит. Она катает по столу круглую палку, и ком теста постепенно превращается в тоненький блин. Мама ловко переворачивает его и снова катает палку.
      – Мам, – снова прошу я, – дай теста.
      – Отстань.
      Я отстаю, но со стула не слезаю. Мама уже устала. И ей лучше не надоедать, а то совсем прогонит из кухни. Она взяла стакан и вырезает им кружочки теста. Я смотрю на изюм. Взять бы горсточку. Но нельзя, ведь это на всех. Мама берёт изюминку и пристраивает её в серединку печенья. Получается здорово, как будто из круглешка смотрит чей-то глаз.
      – Мам, – опять подлезаю я к столу, – я тоже хочу делать печенье.
      Мама отрезает ножом кусочек теста и протягивает его мне. Я начинаю скатывать из него колбаску. Тесто очень мягкое, но к рукам почти не прилипает. Я смотрю на мамины руки. Как легко и быстро у неё всё получается. Она уже лепит каких-то птичек и зайчиков. Вместо глаз – изюминки.
      У меня тоже получается колбаска. Я соединяю концы, и выходит баранка. Почти как настоящая, только поменьше и без мака.
      У нас в булочной продают всякие баранки, но я люблю с маком. И сушки люблю. Бабушка мне иногда покупает, с получки. Я их только разламывать не умею, как папа. Он берёт сушку в руку и – раз. Открывает кулак, а на ладони у него появляется четыре кусочка. Пожалуйста. Бери каждый в рот и хрусти на здоровье.
      – Мам, дай мне изюмчику.
      Мама пододвигает ко мне блюдце с изюмом. Я подставляю ладони. Мама берёт щепотку, и её пальцы касаются самой середины моей ладошки. И я тут же зажимаю кулак.
      Осторожно кладу изюминки на стул. Их мало. Всего пять. Втыкаю одну в баранку, другую беру в рот. Одну в баранку. Другую – в рот. Одну в баранку, а больше нет.
      – Мам, дай ещё, а то кончились.
      – Мне на печенье не хватит.
      Баранка с тремя изюминами получилась некрасивой. Выковыриваю одну изюмину и – в рот. Так будет красивее.
      – Готово, – говорю я и протягиваю баранку маме.
      – Ой, Венечка, грязь-то какая, – удивляется мама, но баранку отлепляет от моей ладони.
      Не такая уж она и грязная. Всего-то чуть-чуть. Мама кладет её на сковородку и прогоняет меня:
      – Иди в комнату, поиграй.
      А какая может быть игра, если скоро спечётся моя баранка. Я хожу по кухне и всем попадаю под ноги.
      Мария Владимировна, наша соседка, тоже что-то готовит на своём столе. На праздник к ней всегда приезжает её дочь Ирина. Соседка режет зелёный лук. Ножик стучит по доске и быстро движется вверх-вниз, вверх-вниз. Она отделяет одно зелёное пёрышко и протягивает его мне.
      – На, – говорит Мария Владимировна, – пожуй. Очень полезно, чтобы зубы были крепкими.
      – Не, я не хочу, – испуганно отхожу я подальше от её стола.
      Лук горький и жжёт язык. Я его не люблю, хотя все взрослые уговаривают есть лук, чтобы не было цинги. Я не ем лук, но у меня пока цинги нет.
      Забираюсь коленками на стул и, облокотившись на спинку, смотрю, как мама лепит пирожки с повидлом.
      – Мам, можно ложку облизать?
      – Ты ещё здесь? – оборачивается мама. – Ну-ка, марш из кухни. Не волнуйся, когда будет готова твоя баранка, я позову тебя.
      Приходится уходить. Я шагаю по коридору. У нас хороший коридор. Длинный. Можно даже на велосипеде ездить, когда соседей нет дома.
      Я подхожу к телефону. Он висит на стене и, если забраться на сундук Анны Ефремовны, это наша вторая соседка, то и тянуться не нужно. Телефон – это такая чёрная коробка, из неё сбоку торчит блестящий крючок, на котором висит телефонная трубка. Если трубку снять с крючка, она начинает гудеть. А спереди на коробке дырявое железное колёсико, а в каждой дырочке цифра. Если засунуть палец в дырочку, то колёсико можно покрутить, и тогда трубка перестаёт гудеть.
      Возле телефона на стене прилеплена бумажка, вся исписанная цифрами, это телефонные номера. Я снимаю трубку с крючка и слушаю гудок. Жаль, что у Витьки нет телефона, а то я бы ему всё время звонил. А это – телефон у папы на работе. Мама всегда повторяет: «Центр, К1 – 16 – 29».
      Я вешаю трубку на крючок и слезаю с сундука. И очень даже вовремя. Потому что из кухни появляется Мария Владимировна и проходит в свою комнату. Она строгая, и всегда ругается на меня, если замечает, что я балуюсь с телефоном.
      Снова вхожу на кухню. Мама открыла духовку и палочкой прокалывает румяную птичку. Это она пробует, готово ли. Мама трогает пальцами палочку и вынимает сковороду. Значит, готово. В кухне вкусно пахнет.
      – Мам, моя баранка готова? Давай мне её, – подбегаю я.
      – Уйди, – сердито кричит мама и хватает меня свободной рукой за рубашку, – у меня же горячая сковорода.
      Она стряхивает птичек со сковороды на стол. Я вижу и свою баранку. Она вся зарумянилась, а от одного вида чёрных изюмин во рту появляется слюна. Мама берёт вторую сковороду с сырыми ещё зайчиками и ставит её в духовку. Я пытаюсь схватить свою баранку, но она очень горячая, и удержать её просто невозможно.
      – Можешь взять банку поскрести, – разрешает мама.
      Банка уже пустая, но на стенках кое-где ещё есть повидло. Не много, конечно. Я устраиваюсь на стуле возле двери и гремлю ложкой в банке. До чего же вкусная вещь – повидло. Я, когда вырасту и начну сам зарабатывать деньги, обязательно куплю себе целую банку повидла, а может, даже две, если денег хватит.
      В банке уже ничего нет, и я гоняю ложку просто так, на всякий случай. И когда облизываешь ложку, она уже почти не сладкая. Мама протягивает мне мою баранку, которую я оставил на столе.
      – На, – говорит она, – держи своё изделие.
      – Вовсе и не изделие, – обижаюсь я, – это хорошая баранка.
      – Ладно, ладно, – смеётся мама, – я и не говорю, что она плохая. А теперь иди-ка, погуляй.
      Идти сейчас не хочется, потому что мама ещё не спекла пироги с повидлом. Но по маминому лицу я понимаю, что теперь она всё равно не позволит мне сидеть на кухне.
      Спускаюсь по лестнице с пятого этажа и выхожу во двор. Витька уже гуляет. Его мама почему-то никогда пироги не печёт.
      – Во, – показываю ему баранку, – смотри, какую я сам спёк.
      – Сам? – удивляется Витька.
      – Ага.
      Разламываю баранку пополам так, чтобы на каждой половинке было по изюминке, и протягиваю одну Витьке.
      – А ничего получилась, – хвалит Витька, откусывая кусок моей баранки. – Ты, когда вырастешь, иди в повара. У тебя здорово получается. И вкусное всегда можно будет попробовать.
      – Нет, – отвечаю, – я хочу в лётчики.
      – Лётчиком хорошо, – соглашается Витька, – на реактивном – вжик, и уже в Америке. Здорово.

      ...А вечером я не возражаю, когда меня укладывают спать пораньше. Ведь завтра праздник...

               


                ГЛАВА  2  –  Праздник

      Наконец-то. Сегодня на Красной площади будет парад, а потом – демонстрация...
      Я просыпаюсь рано. Но папы и бабушки уже нет, они ушли, когда я ещё спал. А меня папа не смог взять, потому что у него две руки, а на работе ему дали флаг нести. Обидно, конечно, я мог бы и сам рядом с ним идти. Что, я маленький? А бабушка на демонстрацию взяла с собой Светку, чтобы она не мешалась маме готовиться к приходу гостей. Светка – это моя сестра.
      Мама давно встала, в комнате её нет, но она тихонько включила радио, и я слышу музыку. У нас хороший приёмник. Он стоит на письменном столе. Это такой большой деревянный ящик. Я вижу светящееся окошечко, а в нём большую катушку с цифрами. Если покрутить ручку, катушка тоже будет крутиться, и можно услышать разные станции. Папа говорит, что если сделать хорошую антенну, то можно будет слышать даже Дальний Восток.
      Я встаю и убираю постель, а потом бегу умываться. Можно было бы не умываться, но мама всё равно заметит и прогонит.
      В ванной умывается Анна Мысевна. Это ещё одна соседка. Её комната у самой выходной двери. Сейчас она чистит зубы. Я знаю, что мама зовёт её Анна Моисеевна, но Анна Мысевна – короче, а потом она же не обижается.
      – С праздником, – говорю я ей.
      Она что-то мычит. Я не понимаю. Она подставляет руку под кран, набирает воду, пьёт её из ладошки и поднимает нос кверху. В горле у неё фыркает и булькает вода. Она выплевывает её и поворачивается ко мне. Губы у неё все белые от зубного порошка.
      – С добрым утром, Вениамин, я тебя тоже поздравляю с праздником. Ты умываться пришёл?
      – Ага.
      – Нужно говорить не ага, а да, – поправляет она меня.
      Ну, сейчас начнётся! Она и меня всегда воспитывает, и Светку. Ей это нравится. Мама говорит, что воспитывать любят люди, у которых нет своих детей. А у Анны Мысевны детей нет. У неё даже мужа нет. Оказывается, он погиб на фронте. Это она мне сама рассказала, когда я у неё смотрел фотокарточки. Но всё равно, зачем меня воспитывать, когда я и сам всё знаю?
      – Вениамин, ты – уже большой мальчик и должен говорить правильно.
      Анна Мысевна всегда зовёт меня так. Вениамин. Это моё взрослое имя. Я не очень люблю своё имя, потому что некоторые придумывают разные сокращения. Некоторые говорят Веничек. А кому это будет приятно?
      – Вот, ты вошёл в ванную комнату и сказал: с праздником, – продолжает меня учить Анна Мысевна. – А ведь ты должен был сначала сказать: «доброе утро». А уж потом: «поздравляю вас с праздником». Понял?
      Мне хочется сказать: ага. Но придётся опять выслушивать всё, что она скажет, и я молча киваю головой. Анна Мысевна отворачивается от меня и опять начинает умываться. Она очень смешно смывает с лица мыло. Почему-то одной рукой. Другую она отставила в сторону, как будто боится намочить. У неё очень тонкие ноги, и вся она тощая-тощая. Наклонилась над ванной, и как будто переломилась. Мама говорит, что у некоторых такая конституция. Что это такое, я пока не знаю.
      Наконец, соседка умылась и начинает вытираться. Она вся уткнулась в полотенце, и только нос выглядывает, да кучерявые волосы. Я подхожу к раковине и открываю кран. Трогаю воду. Очень холодная. Даже умываться расхотелось. Если бы Анна Мысевна ушла, я бы протёр немного глаза и сейчас уже вытирался бы. Но она никак не уходит. Приходится мылить руки.
      – Вениамин, лицо нужно тоже мыть с мылом.
      Вот ещё, думаю я, ведь глаза будет щипать.
      – Мне на работе, – продолжает говорить соседка, – показали руку под микроскопом. Ты даже не представляешь, сколько не ней было микробов. А ведь рука казалась чистой.
      Я думаю, что, наверное, она свою руку смотрела под каким-то микроскопом. А про микробов я уже слышал от мамы, когда она стригла мне ногти. От них все болезни, от микробов, значит.
      – А зарядкой ты занимался? – спрашивает Анна Мысевна.
      Все почему-то всё время твердят про зарядку, а сами никогда не занимаются. По воскресеньям, когда папа дома, мы иногда занимаемся с ним. Он подходит к моей кровати, когда я ещё сплю, и стягивает с меня одеяло.
      – А ну, вставай, кудрявая, – говорит он.
      Это песня такая есть. Её часто по радио поют. А волосы у меня прямые, как палки, и ни одного завиточка нет.
      – Давай заниматься физкультурой, – говорит папа.
      Мы начинаем разводить руки в стороны, руки вместе, руки вверх, руки вниз. Но больше всего я люблю наклоны, потому что я могу ладошками пол достать и колени ни чуточку не согну. Папа и то, только пальцами достает.
      – Конечно, занимался. Во, – отвечаю я Анне Мысевне и показываю, как у меня получаются наклоны.
      – Не во, а вот, – поправляет она меня и, наконец, уходит из ванны.
      Я тоже вытираюсь и бегу в комнату.
      Мама уже накрывает на стол. Сейчас будем завтракать. Я усаживаюсь у окна. Это папино место, но, когда его нет, я всегда сажусь здесь.
      Опять манная каша. Даже на праздник! Я же не люблю её. Вот гречка или пшёнка, это да. Но мама не любит такие разговоры. Она всегда говорит: в войну было хуже, да и карточки только недавно отменили. А разве это недавно, если я даже не помню, когда это было?
      – Ой, – спохватываюсь я, – мамочка, поздравляю тебя с праздником.
      – Спасибо, я тебя тоже поздравляю.
      Мама целует меня в макушку и накладывает кашу. Придётся страдать, иначе ничего вкусного не дождёшься.

      После завтрака мама даёт мне тарелку, на которой лежит пирожок с повидлом, птичка, зайчик и четыре кружочка печенья,
      – Пойди, поздравь Марию Владимировну, – говорит мама.
      Я отправляюсь к соседке. Я люблю праздники за то, что можно ходить в гости. А в гостях всегда угощают чем-нибудь вкусным. В обычные дни, когда я захожу к соседям, только иногда кто-нибудь меня угощает. А в праздники – другое дело. Все уговаривают съесть что-нибудь сладенькое, а потом ещё дают "на дорожку".
      От Марии Владимировны я приношу маме нашу тарелку с пятью пирогами. Только это уже её пироги. Потом я с подарками иду к Анне Ефремовне, потом – к Анне Мысевне.
      Наконец, все хождения закончены, и я могу отправиться гулять. Мама даёт мне два пирожка с повидлом.
      – Угости Витю, – напоминает она мне вслед
      Я выскакиваю на лестницу. Жаль, руки заняты, а то можно было бы прокатиться на перилах.
      Витька уже ждёт меня во дворе. Он играет сам с собой в ножички. Ножик он недавно нашёл на помойке, но он был плохой. Витька попросил своего дедушку, и тот всё починил. Он теперь только не складывается, а так хороший получился ножик.
      Я отдаю ему один пирог.
      – Ага, – говорит он.
      Это значит – спасибо.
      – Дай мне пока ножик поиграть, – прошу я.
      Витка протягивает ножик, мы же – друзья. Я тренируюсь делать "роспись". Беру нож за лезвие и с размаху бросаю в песок, чтобы воткнулся.
      – Ой, – говорит Витька.
      И я вижу у него на рубахе повидло. Он слишком сильно надавил на пирог, и из него выскочила капля начинки.
      Хоть бы упала на куртку, не так заметно, а на рубашке сразу видно. Витька соскребает повидло пальцем и – в рот. Но всё равно пятно остаётся.
      – Тебе попадёт, – говорю я, – давай, помогу.
      Я беру его рубашку в рот и высасываю повидло. Во рту сладко. Рубашка намокла, но пятно почему-то видно.
      – Ничего, – произносит Витька, – я, как приду, так сразу в ванну. Повидло отмывается. Вот, если бы чернила, тогда попало бы.
      Он доедает пирог. А я вытряхиваю песок из сандалий.
      – Айда к метро, – предлагает Витька.
      – Надо у мамы спросить, а то ругаться будет, – спохватываюсь я.
      – Ну, давай. Я на углу подожду.
      Я бегу под окно.
      Высоко в голубом небе гудят самолеты. Их много. Они построились так, что из самолетов получаются буквы: "СТАЛИН". Самолеты летят на Красную площадь, там сейчас парад.
      – Мама, – кричу я снизу вверх.
      Во дворе пока никого нет. Ещё не вышли гулять мамаши с малышами. Только вдали, у помойки, видна наша дворничиха, тётя Маша. Во дворе никакого праздника не видно. Даже флага нет. Он висит на стене с противоположной стороны дома. Там, я сам это видел, его вчера тётя Маша вешала.
      – Мама, – снова кричу я.
      Маме надо подставит к окошку стул, потом с ногами забраться на подоконник, и только после этого выглянуть. Наконец, я вижу, как её голова высовывается из форточки.
      – Что? – чуть слышно долетает до меня её голос.
      – Можно мы пойдём к метро?
      Мама что-то отвечает, но очень тихо.
      – Я не слышу, – кричу я.
      – Осторожно переходите улицу.
      Это я уже слышу, и, помахав рукой, бегу догонять Витьку.
      Мы шагаем в сторону Москва-реки. Справа – забор из досок. Он тянется до самой набережной, а за забором – глубокий котлован. Витька говорит, что на месте котлована стоял дом, но в войну в него бомба попала. И это от неё такая ямища.
      Но я думаю, что, если бы бомба такую вырыла, то куда подевалась земля из этой ямы, а потом – наш дом тоже развалился бы. Мама рассказывала, что во время войны фашисты хотели разбомбить мост-метро, но не попали. А когда одна бомба упала неподалёку, наш дом даже треснул. И потом эту трещину пришлось заделывать. Если от моста посмотреть, то её заметно.
      Мы поворачиваем под мост. Здесь начинается Арбузовка. Мы с ребятами так называем переулок, поднимающийся к станции метро. Здесь живёт Генка Арбузов со своими друзьями. Сам он толстый, поэтому он обижается, когда его зовут – Арбузом. Одному здесь лучше не появляться. Даже двоих иногда могут поколотить.
      – Давай, пролетим Арбузовку на самолётах? – предлагаю я.
      – Ага, – соглашается Витька.
      И мы, расставив руки в стороны, мчимся по дорожке в горку. Мимо двухэтажных деревянных домиков, вдоль моста, всё выше и выше. На наших крыльях сияют красные звёзды. Внизу проходят люди, и мы покачиваем им крыльями: "Привет! С праздником!" Вот и кончился мост, вот кончился забор, и метро ушло под землю. Каменные домики прижимают нас к стене, за которой гудит метро. Но стена становится всё ниже и ниже, вдали уже виден трамвай. Мы вылетаем на трамвайную остановку. Здесь приходится забыть про самолёты – не разбежишься.
      Трамваи ходят. Только медленно, и всё время трезвонят, потому что очень много народа. Все нарядные, и трамваи украшены флажками. Люди идут к Садовому кольцу, пересекая трамвайные пути. Если бы все несли флаги и портреты, то можно было бы подумать, что это демонстрация. Но это люди просто так гуляют. Ведь не всех пускают на демонстрацию.
      В доме справа витрины магазина завешены красной материей, а внутри стоят портреты Ленина и Сталина. Идёт группа взрослых. В середине толстый дядька идёт и играет на баяне. Сначала – «Катюшу», а потом – «Лучше нету того цвету». Все поют. Всем весело. Все смеются. Возле станции метро стоит дядька в белом халате, который продаёт шары. Красные, жёлтые, синие, зелёные, – они нитками привязаны к палке, которую дядька крепко держит в руках
      – Вить, – говорю я, – вот набрать бы побольше шаров. Связать их вместе, а потом схватиться за верёвку и взлететь. Выше всех домов.
      – До самых облаков, – подхватывает Витька.
      – Нет, до самых облаков нельзя, там самолеты в них врежутся.
      – Можно и пониже, – соглашается Витька.
      – Ага, летишь и смотришь, а внизу парад. Танки, пушки всякие, "катюши". И вдруг товарищ Сталин рукой на нас показывает и спрашивает: "А это кто такие?" А ему отвечают: "Товарищ Сталин, это Витя и Веня из Николо-Щеповского переулка". Тут товарищ Сталин и говорит: "Выдать им по медали". Мы с тобой спускаемся на Красную площадь и идём к Мавзолею. А нам навстречу – генерал, или даже маршал. "Прошу вас, говорит. Вас хочет видеть товарищ Сталин". Мы с тобой поднимаемся по лесенке, а товарищ Сталин обнимает нас за плечи и говорит: "Вы смелые ребята". Я спрашиваю: "Товарищ Сталин, а можно нам на танке прокатиться?" А Сталин улыбается и отвечает: "Конечно, можно". Он поднимает руку, и все танки на площади останавливаются. Мы с тобой бежим к самому главному танку, где сидит командир, и говорим: "Нам товарищ Сталин разрешил". Командир улыбается и открывает нам люк. А потом мы едем на танке. И по Арбузовке, и по Проточке. И заезжаем прямо к нам во двор. Все, конечно, испугаются, из окон выглядывают. А тут мы вылезаем с медалями. Выбегают наши мамы. И командир им говорит: "Не надо больше Витю бить веником". Это он твоей маме. А потом моей маме говорит: "Не надо его заставлять есть манную кашу, ведь их товарищ Сталин наградил медалями".
      Витька только рот открыл. Он всегда говорит, что я здорово сочиняю.
      – Ну, ты насчёт медалей загнул, – говорит он, наконец.
      – Ничего не загнул, – протестую я.
      – А вот и загнул. За что это нам медали дадут?
      – Как за что? За смелость. Есть медаль такая. Я видел. На ней так и написано: "За смелость!"
      Витька сомневается, но уже не спорит. Он заговаривает о другом.
      – Я, когда вырасту, мороженщиком буду.
      Мы уже вышли к станции метро, и здесь, около входа, стоит тётя с тачкой, на которой написано "Мороженое". К ней уже выстроилась очередь, но у нас денег нет, и мы проходим мимо.
      По Садовому кольцу толпами гуляет народ. Даже противоположной стороны не разглядеть. Вдали улица немного понижается, и мы замечаем, как с той стороны едут танки. Они едут по самой середине, и мы пробираемся поближе, чтобы всё лучше видеть...
      Танки проносятся мимо, и очень гремят. Даже земля страшно дрожит. Люки у танков открыты и из них выглядывают танкисты. Они улыбаются и машут нам рукой. Колёса танков, на которых крутятся гусеницы, выкрашены белой краской.
      – Это для красоты, – говорю я Витьке в самое ухо, потому что по-другому он не услышит. – На войне так не бывает.
      – Нет, бывает.
      Сегодня Витька почему-то всё время спорит.
      А потом едут пушки, и колёса у них тоже покрашены в белый цвет. Каждую пушку везёт машина, а в кузове сидят солдаты. Все в касках, и у каждого автомат.
      Эх, была бы сейчас война, мы бы с Витькой обязательно удрали на фронт. Или дежурили бы на крыше. Тушили бы с ним "зажигалки". Я знаю, как это надо делать.
      Мама рассказывала, как она дежурила. Самое главное – "зажигалку" сразу сбросить с крыши, а то она может прожечь даже железо и попасть на чердак. Тогда начнётся настоящий пожар, и весь дом сгорит. А когда "зажигалка" упадёт на землю, её нужно засыпать песком, чтобы она погасла.
      Пушки проехали мимо. Вот, и кончился "наш парад". Теперь можно идти домой. Но во дворе сейчас пусто. А здесь – ужасная толкучка. В праздники заметнее, что в Москве много народа. Все идут в сторону Смоленской площади и дальше. Наверное, в Парк Культуры. Но это очень далеко...

      Вечер. У нас – гости с папиной работы. Толстый дядя с чёрными кудрявыми волосами и ещё более толстая тётя. Взрослые пьют вино, а мы со Светкой – воду с сиропом.
      Мама нажарила большую сковородку картошки. Взрослые едят винегрет, а мы – картошку с котлетой. Светка берёт котлету руками и насаживает её на вилку. Откусывает, а потом снимает её с вилки и так же насаживает картошку. Все смотрят на неё, переговариваются и смеются.
      – Не болтай ногами, – говорит бабушка и смотрит на меня.
      – Я не болтаю, – отвечаю я, а сам думаю, как это она всё замечает. И под стол, вроде, не заглядывала, а вот.
      – Сегодня будет салют, – говорю я, чтобы отвлечь бабушку. – Мы пойдём смотреть?
      Мама почему-то смотрит на меня укоризненно и говорит:
      – Тебя кто-нибудь тянет за язык?
      А потом начинает громко разговаривать со Светкой. В этот раз была её очередь идти с бабушкой на демонстрацию. Все спрашивают, что она там видела. А Светка отвечает, что ничего не видела. Только всё было красное-красное. Эх, я бы на её месте!..
      Бабушка наклоняется ко мне и шепчет на ухо:
      – Ну, зачем ты говоришь о салюте? Разве ты не хочешь идти?
      – Хочу, – шепчу я в ответ.
      – Вот и молчи. Света ещё маленькая, ей нужно спать. А ты её раздразнишь, и тогда никто не сможет посмотреть салют.
      Я всё понял. Киваю головой. Светку уложат спать, и бабушка посидит с ней, а мы с мамой и папой пойдём смотреть салют и иллюминацию. В прошлом году я ходил с папой на Красную площадь. На Почтамте тогда был трактор. Его из лампочек сделали. Он ехал по жёлтому полю, и у него крутились гусеницы. А в этом году ещё что-нибудь будет.
      Мы со Светкой вылезаем из-за стола. Наелись, напились. Полный живот. Даже нагибаться трудно. Отходим в угол к игрушкам. Светка возится со своими куклами, а я катаю машинку, которую мне подарили на день рождения. Но мне быстро надоедает.
      За окном уже темно. Скорей бы уж Светку уложили спать, тогда бы мы все пошли смотреть салют.
      – Света, – шепчу я, – ты сейчас сразу ложись спать и быстрей засыпай, а то мы не успеем посмотреть салют. Ты ведь была на демонстрации, а я не был. Ты только не реви. Я вернусь и всё тебе расскажу. Ладно?
      Светка слушает меня молча, а потом идёт к столу. Взрослые о чём-то разговаривают и смеются.
      – Мама, – зовёт она.
      Но все слушают моего папу, он что-то рассказывает.
      – Мама, – снова зовет Светка и дёргает маму за руку.
      Я подхожу к ней и пытаюсь отвести её в сторону, но она упирается.
      – Я тоже хочу смотреть салют, – вдруг начинает вопить Светка.
      Мама поворачивается к ней. А Светка ревёт уже в полный голос:
      – Хочу салют. Хочу салют.
      Мама пытается её успокоить. Даже бабушка гладит её по голове и что-то говорит. А Светка ревёт всё громче и отмахивается от бабушки.
      – Зачем ты её дразнишь? – сердито спрашивает меня мой папа, – язык за зубами держать не умеешь? Ну, значит, никто салют смотреть не пойдёт.
      Папа звонко шлёпает меня по затылку, а потом уходит курить. Мама успокаивает Светку. А я обиделся. Сижу возле игрушек. Лицо закрыл, но не плачу, я думаю. Никто меня не любит. И мама, и бабушка возле Светки ахают. А я никому не нужен. Вот, возьму ножик. Есть у нас на кухне такой. Большой и длинный. Возьму и зарежусь. Пусть тогда мама и бабушка плачут. А папа придёт и скажет: жаль, я его обидел перед смертью. Все будут плакать и скажут: надо было с ним посмотреть салют...

      Вечером, когда я уже лежу в постели, подходит мама
      – Спокойной ночи, – говорит она.
      – Спокойной ночи, – отвечаю я
      Она целует меня в лоб, а в руку суёт половинку шоколадки.
      – Фантик я тебе завтра разглажу, – шепчет она, и я засыпаю.
      А салют мы всё-таки смотрели. Из окна. От нас здорово видно. Не так, конечно, как на Красной площади, но всё равно хорошо...




                ГЛАВА  3  –  Я  наказан


      Если смотреть из нашего окна, то можно увидеть много интересного. Я лежу животом на подоконнике, а мои ноги – на стуле. Я смотрю на улицу.
      Внизу под окном – крыша. Она железная. На крыше валяется рваный ботинок. Это мы с Витькой вчера его туда забросили. На спор. Он сказал, что я не доброшу. А я добросил. Ещё бы немного, и на ту сторону перебросил. Совсем чуть-чуть не долетел. Здорово грохнул по железу, а потом съехал на самый край. Если бы не бортик, наверное, свалился бы к нам во двор.
      А потом пришла мама со Светкой из магазина.
      – Ты не видел ботинок, – спросила она. – Один нашла, а другой куда-то пропал. Надо снести их в починку.
      Что я могу сказать? Я-то знаю, где ботинок, но вот что мне теперь будет? А Витька поздоровался с мамой и боком, боком – к двери.
      – Я пойду, – говорит, и мне: – выходи гулять.
      Тут мама к окну подошла. И почему взрослые сразу всё замечают? Мама только глянула в окно, и сразу ей стало всё ясно.
      – Это ты его туда забросил?
      А зачем спрашивать? Конечно, я. Разве сами ботинки летают?
      – Так, – медленно произносит мама, – значит, сегодня и завтра гулять не пойдёшь.
      Мама не любит ругаться. Она всегда говорит: Так. Но от этого не легче. Вон, Витькина мать его лупит. Однажды я видел даже, что она его веником била. Но он всё равно гулять выходил.
      А я лежу сейчас на подоконнике. И сегодня буду сидеть дома, и завтра. Мама опять со Светкой ушла в магазин. Скучно. Вот, были бы у меня крылья или, в крайнем случае, парашют. Я бы прямо сейчас встал на подоконник. И – раз... Крылья расправляю и – полетел. Делаю круг над нашим двором. А все рты пораскрывали, и из всех окон повысовывались. Ну, конечно, увидели бы меня. А я им сверху помахал бы рукой, а потом так плавно приземляюсь на крышу, беру ботинок, и взлетаю обратно – прямо к себе в окно. А тут мама уже испугалась, что я пропал. Она собирается в милицию звонить. А я – вот он. Слезаю с подоконника, крылья под мышку и говорю: "Вот, мама, ботинок. А ты не хотела меня пустить погулять." ...
      Но пока крыльев нет. Даже не из чего их сделать. Можно было бы сделать парашют из простыни, что лежит в шкафу. Но верёвок нет, а без верёвок парашют не получится.
      Мы живём на пятом этаже пятиэтажного дома. Рядом с нашим домом стоит ещё один, старый, трёхэтажный. Это на его крышу я забросил ботинок. А за этим домом – Косой Двор.
      Когда-то давно я не знал, почему этот двор называют Косым. Я даже ходил туда, и всё старался заметить, что там есть косого, но так и не заметил. А оказалось – всё просто. Мама мне объяснила, что через этот двор всегда ходят наискосок к трамвайной остановке в Проточном переулке. Вот и прозвали его Косым.
      Из нашего окна Косой Двор не виден. Зато, если выглянуть из окна и посмотреть направо, то виден мост метро. Не весь, конечно. Только кусочек. Весь мост, да ещё и Москва-река хорошо видны из окна Анны Мысевны. Когда она зовёт меня в гости, я всегда смотрю на Москва-реку. У неё только один цветок в баночке – столетник. А у Марии Владимировны из окна ничего не видно, потому что на окне у неё стоит много горшков с цветами и висит занавеска. И отодвигать мне занавеску не разрешают.
      По мосту часто пробегают поезда. Голубые с синим, а иногда – "кофе с молоком". Мне они больше нравятся. Светка тоже любит такой поезд. И если мы с мамой куда-нибудь едем, то я всегда прошу её подождать на станции, пока приедет "кофе с молоком".
      Когда поезда проносятся мимо, из нашего окна разглядеть что-нибудь трудно. Вот, у Анны Мысевны хорошо виден каждый поезд, и даже – пассажиров в окошках. Видно, как поезд замедляет ход перед самой Москва-рекой, а потом, не торопясь, проезжает мимо огромных чугунных ваз, которые стоят в начале моста.
      Жаль, что из нашего окна не видна Москва-река. Хоть бы пароходики посмотреть. Скучно сидеть одному. Игрушки надоели. А мама, наверное, опять в очереди за чем-нибудь стоит.
      – Ве – нька!
      Это Витька зовёт меня со двора.
      – Что тебе? – высовываюсь я из окна.
      – Иди сюда.
      – Не-а. Мне мама не разрешила.
      – А ты всё равно выходи. Я что-то придумал.
      – А что?
      – Выходи. Я тогда тебе скажу.
      Нужно решаться. Если я выйду, мама ещё как-нибудь меня накажет. А если не выйду, я не узнаю, что придумал Витька.
      Я решаюсь. Щёлкает замок. Верхом на перила и – вниз. Пешком, может быть, и быстрее, но только к концу устают ноги. А верхом легче. Самое трудное – поворот. Очень уж узко между перилами.
      Где-то около второго этажа натыкаюсь на чью-то руку.
      – Это ты?
      – Я, – говорю, оборачиваясь, – здрасьте, дядя Володя.
      – Сверзишься ты когда-нибудь, – звучит мне вслед.
      Дядя Володя – инвалид. Так все говорят. А какой он инвалид, если у него и руки есть, и ноги. Он только видит плохо, и почтальон ему деньги приносит, потому что он не работает. Пенсия называется.
      Я выскакиваю из подъезда. Витька меня ждёт.
      – Смотри, что у меня есть. На помойке нашёл.
      Я заглядываю к нему в кулак. Там плёнка. Чёрная. Небольшой такой кусочек. Два витка. Я без слов понимаю Витьку. Он хочет сделать "дымовую". Мы подбираем кусок газеты и, свернув плёнку трубочкой, заворачиваем её в газету.
      Мимо идёт тётя Маша-дворница. Она нас всегда хулиганами зовёт.
      – Опять какую-нибудь каверзу затеваете, хулиганы?
      – А что такое каверза? – спрашивает Витька.
      – Я тебе как-нибудь покажу, – грозно обещает тётя Маша.
      Если бы тётя Маша надела брюки и пиджак, все бы думали, что это дядька. Она даже говорит басом. Нас с Витькой она не любит после того случая, когда мы собрались к Новому году вырастить ёлку. Это было прошлой весной. Витька нашёл еловую шишку, а в ней семена. Мы решили посадить семена и вырастить ёлку. Чтобы к Новому году не надо было покупать, а у каждого была бы настоящая ёлка. Но куда сажать, мы не знали. А потом придумали. На лестнице в подъезде мы отгородили доской подоконник и натаскали из котлована земли. Мы даже один раз полили.
      А вечером к нам в квартиру пришла тётя Маша и начала ругаться. Она кричала, что это хулиганство – разводить грязь в подъезде. Она долго не уходила и всё ругалась. Мама её успокаивала и говорила, что она сейчас пойдёт и всё уберёт. Но тётя Маша-дворница сказала, что она уже всё убрала. Меня за это целый день гулять не пускали, а Витьке досталось линейкой по лбу. Поэтому мы тоже не любим тётю Машу-дворницу.
      Сейчас нам нужны спички. Если зажечь газету, в которую завёрнута плёнка, и, как только загорится плёнка, бросить её и затоптать ногой, то тогда плёнка превращается в дым. А дым этот так противно пахнет, что если "дымовую" сделать в подъезде, то почти сразу же начнут распахиваться двери квартир, и все будут спрашивать друг друга:
      – Это не у вас горит?..
      Но у нас пока нет спичек. Витька решил сбегать домой и принести. Он убежал, а я стою и думаю. Скоро вернётся мама. Соседи ей скажут, что я уходил гулять, и мне попадёт ещё сильнее. Надо что-то придумать. А всё из-за этого ботинка. И зачем мы решили его бросать? Просто ничего другого не было. Старую машинку мне было жаль. Она без передних колёс, но у Витьки и такой нет. А ботинок был совсем драный. Неужели такие чинят?
      Прибежал Витька. Принёс две спички. Теперь надо найти, обо что чиркнуть. Это уже легче. Мы ходим по двору и смотрим под ноги.
      – Вить, знаешь что?
      Он не слышит. Он занят поисками.
      – Вить, – снова говорю я, – давай залезем на крышу?
      Это уже интересно. Он подходит ближе.
      – Давай залезем на крышу и достанем ботинок? – предлагаю я. – А то мне нужно идти домой, мне мама не разрешила сегодня гулять.
      – Это же нужно идти на Косой Двор.
      На Косом Дворе пожарная лестница начинается прямо с земли. По ней легко можно забраться на крышу. Но нам туда идти не хочется. Там живут ребята, с которыми мы всегда воюем.
      – А мы тут попробуем, – говорю я и киваю на другую лестницу.
      Она расположена на нашем дворе, но только начинается очень высоко. Витька глядит на лестницу, потом на меня.
      – Ага, – подмигивает он, – я как раз на помойке видел подходящий ящик. Подставим и – пожалте вам.
      Мы бежим за ящиком. Если поставить его широкой частью, то ещё высоковато, а если узкой, то он сильно качается и страшно – свалиться можно.
      Я осторожно, придерживаясь за Витькино плечо, забираюсь на ящик. Встаю на цыпочки и хватаюсь руками за перекладину. Витька снизу толкает мои ноги, и, наконец, я забираюсь на лестницу.
      Витька остаётся внизу. Одному трудно влезать на ящик – он шатается.
      – Ну, ты доставай ботинок, а я здесь покараулю, – говорит он.
      – Хорошо, – отвечаю я, и лезу по лестнице.
      Я знаю, вниз лучше не смотреть, но хочется. Вот сбоку показались окна второго этажа. Прутья лестницы толстые, ржавые. Лестница немного качается. Я не боюсь. Только у горла что-то колотится. Часто-часто.
      Вот уже и третий этаж. Осталось немного. Я вдруг представляю, что будет, если прут насквозь проржавеет. Я возьмусь за него, а он развалится. Начинаю пробовать перекладину на прочность, прежде чем хвататься за неё. Но с перекладин только сыплется порошок ржавчины. Так и вползаю на крышу с прищуренными глазами.
      Фу, кажется, всё. Осторожно поворачиваюсь и, держась за лестницу, смотрю вниз. Очень страшно. Там внизу Витька смеётся и машет рукой. Сверху он сам кажется смешным, с коротенькими ножками.
      Нужно идти за ботинком. Крыша очень поката. Из окна она казалась ровнее. Осторожно иду, вернее, медленно продвигаюсь на четвереньках. Крыша прогибается, железо гремит. Как же далеко ещё до ботинка!
      На крыше много мусора: окурки, бумажки какие-то и даже бутылка без дна. Где же проклятый ботинок?
      Крышу давно не красили, она грязная и ржавая. Я стараюсь не думать, что за бортиком, совсем рядом, край крыши, а внизу наш двор, по которому мамаши и няньки прогуливают детей, по которому мы бегаем с криками и песнями. Я ползу к своему ботинку.
      А вот и он. Ну, теперь надо обратно, к лестнице. Немного посидел, отдохнул. Крыша тёплая, даже горячая. Из окна нашего дома какая-то тётя грозит мне пальцем.
      Ползу потихоньку обратно. Осталось немного. Ботинок мешается, но не знаю, куда его деть. А вот и лестница.
      Заглядываю вниз, Витьки там нет. Смотрю на его подъезд и вижу, как его мать за руку ведёт Витьку домой. А внизу тётя Маша-дворница ругается и волочит наш ящик на помойку.
      И почему так получается, что она всегда вредничает? Только иногда летом нам нравится тётя Маша-дворница, это – когда она поливает наш двор из шланга. Тогда мы бегаем перед нею босиком, но стараемся увернуться от сильной струи и попасть под мелкие брызги, которые похожи на летний дождь.
      Или зимой, когда тётя Маша-дворница заливает площадку перед домом, чтобы мы могли покататься на «снегурках». Это коньки такие, которые можно прикручивать на валенки.

      Вниз по лестнице спускаюсь быстрее, чем поднимался, хотя очень страшно нащупывать перекладины ногой. Ничего же не видно. Да и ботинок этот проклятый. Надо и держаться, и его как-то держать. А вдруг, пока я был на крыше, какая-нибудь перекладина сломалась? Что тогда будет? Впрочем, перекладины уже кончились. Наконец догадываюсь бросить ботинок на землю, кое-как хватаюсь за последнюю перекладину и вишу. Ногами в воздухе болтаю. Что теперь делать? Ящика нет, а до земли далеко. И прыгать страшно, и обратно залезть на лестницу не могу – устал. Эх, была не была. Разжимаю руки...
      Лежу на земле, носом уткнулся в ботинок. Губу начинает немного щипать, видно, ударился. Поднимаю голову, а из нашего подъезда выбегает мама, и прямо ко мне.
      – Боже мой, горюшко моё, и куда тебя понесло? Несчастье ты моё, ну, зачем ты полез на крышу?
      – А вот, – торжествую я, показывая ботинок.
      – Почему ты без разрешения вышел гулять? – вдруг спохватывается мама. – Кто тебе разрешил?
      – А я не гулял, я ботинок доставал.
      И мама, вздыхая, тащит меня за руку на пятый этаж.
      Что я маленький, тащить меня?..




                ЧАСТЬ  2,  каникульная.

                ГЛАВА  1  –  Москва-река

      Мы с Витькой закончили второй класс. Нам уже девять лет. Самое лучшее в школе – это летние каникулы. Жаль, что они быстро кончаются.
      Сегодня мы идём на Москва-реку. Мама разрешила. Мы сидим во дворе на скамейке и ждём Шурика. Витька болтает ногами и свистит, потому что совсем недавно научился.
      Он пытается изобразить "Наверх вы, товарищи", но у него плохо получается. Иногда что-то похоже, но чаще он куда-то не туда заезжает.
      Я бегу к углу дома посмотреть, не идёт ли Шурик. Но его всё нет. Зато из подъезда выходит мальчишка, которого я раньше никогда здесь не видел.
      – Ребята, вы из этого дома? – спрашивает он, подходя к нам.
      – Ага, – отвечаю я.
      – Здравствуйте. Меня зовут Дима. Я теперь тоже здесь жить буду.
      – Ну и что? – презрительно цедит Витька.
      – Ничего, – отвечает Дима. – Я просто хотел с вами познакомиться.
      – Здорово, Дима, – говорю я, – меня зовут Веня, а это – Витька.
      Витьке почему-то Дима не нравится, и он почти на него не смотрит.
      Появляется Шурик.
      – Айда, – говорит он и останавливается перед нами, – а это кто?
      Я объясняю ему всё, и мы отправляемся к реке.
      – А я маме скажу, что ты на Масквалику ходил, – говорит Светка.
      Она под деревом, что растёт около моста, играет с девчонками.
      – А мне мама разрешила, – отвечаю я ей.
      – Я тоже хочу, – заявляет она.
      – А тебе мама не разрешала.
      – А я пойду и сплошусь.
      – Мы тебя всё равно не возьмём.
      Светка начинает реветь, но нам некогда, и мы уходим.
      – Ты где жил раньше? – спрашиваю я Диму.
      – Мы жили в Свердловске. А теперь папу перевели сюда. Сначала они с мамой переехали, а я жил у тёти, пока кончался учебный год. А теперь и я приехал. Буду здесь учиться.
      С Димой заговаривает Шурик, его интересует, где находится Свердловск, а мы с Витькой немного отстали.
      – Не люблю задавак, – тихо говорит Витька.
      Это он про Диму.
      – А когда он задавался? – удивляюсь я. – По-моему, он ничего парень.
      – Ага, как же. "Здравствуйте, я – Дима", – передразнивает Витька.
      – Что ты завёлся?
      – Уж больно он чистенький. Глянь, даже носочки белые, – Витька сердито сплевывает.
      – Да ладно тебе, – машу рукой я. – Меня вот тоже мама заставляет надевать носки.
      – Так то мама, – замечает Витька.
      Он ещё что-то тихо бормочет себе под нос. Я не знаю, почему, но мне Димка понравился. Не испугался сразу подойти к незнакомым ребятам. И, мне кажется, он совсем не задаётся.
      На Москва-реке всегда очень интересно. Можно увидеть, как маленький серый буксир тащит или толкает баржу. И не одну, а сразу две или даже четыре. Можно посмотреть, какие волны бегут от "самоходки". Можно помахать рукой, когда мимо проходит речной трамвайчик, и кто-нибудь из пассажиров обязательно помашет в ответ. Да мало ли интересных дел?
      Наш берег Москва-реки заделан в гранит, а на противоположном, там, где метро заныривает в чёрный квадрат тоннеля, на берегу песочек. В воскресенье там даже купаются. Вода, конечно, грязноватая, иногда даже бензин плавает, но, по-моему, искупаться можно. Но сегодня мама не разрешила. Она так и сказала:
      – В воду ни-ни! Даже не спускайтесь к воде.
      Мы шагаем вдоль моста и разговариваем.
      – Хорошо быть капитаном, – вздыхает Витька. – Я обязательно стану капитаном речного трамвайчика. Лево руля, право руля.
      А я удивляюсь:
      – Ты же хотел быть мороженщиком.
      – Я сначала побуду мороженщиком, а потом выучусь на капитана, – поясняет Витька, – капитан больше зарабатывает.
      – А ты нас катать будешь? – спрашивает Шурик.
      – Конечно. Подъеду к пристани и по радио закричу: Эй, контролёр, пропустите Веньку и Шурика без билета. А потом, полный вперёд, поплывём до самого моря.
      Витька специально не замечает Диму. А тот ничего, терпит и молчит.
      – А бензина до моря хватит? – сомневается Шурик.
      – Мы с собой бочку бензина возьмём, тогда хватит, – успокаиваю его я, – а потом залезем в кабинку наверх. Ты нам дашь порулить?
      Это я уже Витьку прошу.
      – Ладно, – соглашается тот, – но только недолго, а то вы на мель посадите мой пароход.
      – А вот и не посадим, – обижаюсь я, – на мели красный бакен стоит, а там, где глубоко, там белый бакен. Всё просто. А потом, – обращаюсь я к Шурику, – оставим Витьку рулить, а сами пойдём в буфет газировку пить.
      – И я пойду, – говорит Витька.
      – Тебе нельзя, – возражает Шурик, – кто рулить будет?
      – А я капитан. Прикажу, чтобы мне принесли газировку прямо в кабину, – находит выход Витька.
      Мы все любим нашу Москва-реку. Сколько я себя помню, мы никогда не называем её просто рекой или речкой. Она для нас всегда – Москварека. Я до школы думал, что реку так и зовут: Маскварика. Это потом наша учительница, Клавдия Александровна, объяснила. Но, когда бы я ни просился погулять, я обязательно прошусь на Москвареку. Здесь всегда интересно.
      Зимой за гранитный бортик дворники сбрасывают снег. И тогда образуется большая гора, по которой мы катаемся на санках. Можно доехать почти до середины Москва-реки. Только мама ругается. Она боится, что мы провалимся под лёд.
      А весной мы бегаем смотреть ледоход. Льдины плывут грязные, толстые. И вода в Москва-реке очень здорово поднимается. К мосту приделана дощечка с красными и чёрными полосками. И по ней видно, на сколько поднялась вода. А однажды чуть всю эту дощечку не затопило. Тогда на противоположном берегу было наводнение.
      А когда ледоход, интересно смотреть, как обрушивается наша снежная гора. Льдины наплывают и ударяют в основание горы, и снег обваливается кусками. Из него вываливаются наши поломанные лыжи, наши потерянные варежки и всякие интересные вещи. Однажды мы даже видели, как в воду упала Витькина шапка, которую он потерял, когда мы зимой катались на санках. Мы тогда её долго искали, но не нашли. Витьке здорово попало от мамы. Он целую неделю не выходил гулять, пока ему новую не купили.
      – А вот и она, наша Москва-река, – говорю я специально для Димы, когда мы выходим на набережную.
      Он тоже смотрит на Москва-реку.
      – Ничего, – соглашается Дима.
      – Не ничего, а здорово, – кричит Шурик.
      Но мне нравится, что Димка сказал "ничего". Если бы он сказал, что у них в Свердловске река шире, мне было бы обидно. Или если бы он закричал, что здорово, то я бы не поверил ему, потому что так сразу не может всё понравиться.
      Возле самого берега Москва-река мелкая. Сверху видны даже камни под водой и старые консервные банки. А под мостом вода тёмная-тёмная и ничего не видно. Но мы всё равно знаем, что там мелко. В прошлом году там за чем-то лазил Бурма и вода была ему чуть выше колен.
      – Ой, – кричит Шурик, – смотрите.
      Он показывает пальцем, и мы замечаем, как из-под моста медленно выплывает бутылка. Плывёт она торчком. Горлышко высовывается из воды и медленно раскачивается.
      Мы бросаемся на поиски камней. Ведь это же вражеский линкор, и мы обязательно должны его разбомбить.
      Камни градом падают в воду вокруг бутылки и в стороне, но она торжественно покачивается на волнах, поднятых нашими камнями, и медленно уплывает в сторону.
      Дзинь… Глухой звон и всплеск воды. Бутылка уходит под воду.
      – Это я попал – кричит Шурик.
      – Ну, да. Ты даже не докинул, – возражает Витька.
      – Ты сам не докинул. А я вот такой бульник запустил.
      И чего они ссорятся, думаю я. Самое главное, вражеский линкор потоплен. Тем более, что как мне кажется, попал-то Дима.
      – И вообще, у вас нет никакой меткости, – говорит нам Витька.
      – А вот и есть. Есть, – кричит Шурик.
      – Нету.
      – Нет, есть. Давай попробуем. Ты отойди, а я в тебя попаду. Хочешь?
      Но Витька не хочет отходить.
      – Лучше давайте в забор кидать – предлагаю я.
      Я кирпичом на заборе рисую круг и отсчитываю двадцать шагов.
      – Кидайте по очереди. Только не в меня, – говорю я и отхожу ближе к забору, чтобы заметить, куда они попадут.
      Первым бросает Витька. Я отмечаю кирпичом место, куда он попал. До круга далеко. Потом бросает Шурик. Ближе. Теперь – Дима. Попал почти в линию. Снова целится Витька. Он очень хочет попасть. Но снова мимо. Шурик вообще забрасывает камень за забор.
      – А теперь я.
      Я поднимаю ком земли и отхожу к черте. Бросаю. Около круга остаётся коричневый след. Мы все бросаемся искать подходящие комья земли.
      Успокаиваемся, когда почти весь забор усеян коричневыми следами.
      – Айда к Бородинскому мосту, – предлагает Витька.
      И мы отправляемся вдоль берега.
      Посередине, между нашим мостом и Бородинским есть каменная лесенка, и по ней можно спуститься к самой воде.
      Внизу сидит дяденька с удочкой. Рыбу ловит. Мы интересуемся, как клюёт. Дядька молчит. Рядом с ним в банке плавает два пескарика. Шурик присел на корточки и ковыряет пальцем в банке с червяками. А я спрашиваю, есть ли у дяди дома кошка. Но он вместо ответа прогоняет нас.
      Мы поднимаемся немного по ступенькам и садимся на них.
      – Для рыбалки нужна тишина, – серьёзно говорит Шурик.
      – Ага, как в той песне: как песня начинается, вся рыба расплывается, – соглашается с ним Витька.
      – Вот взять бы удочку здоровую, – говорю я, – и поймать бы акулу. Настоящую. Она же большая. На всех бы хватило. Мы бы взяли её, и все вместе потащили домой.
      – Вообще-то, акулы только в море водятся, – замечает Дима.
      – Ну и что? – подхватывает Шурик, и фантазирует, – а за одной акулой вдруг погнался кит. Он за ней, она от него. Раз, и заплыла в речку. А потом и сюда заплыла. Может же так быть?
      – В реке вода пресная, а в море солёная. Акула здесь сдохнет, – говорит Дима. – Плыть-то далеко, больше тысячи километров, наверное. – Дима говорит медленно, но уверенно.
      – А вот и не сдохнет. В реке рыбы много, акула спокойно поесть сможет. И ещё я знаю, что в Волге огромных рыб ловят. Я даже в кино видел, – возражает Витька.
      – Это не акулы, а белуги. Они, действительно, большие. Некоторые виды акул даже меньше, чем белуги. Но всё равно это не акула, – Дима не спорит, а рассказывает.
      – А ещё вот, что, – вмешиваюсь я в разговор, – киты за акулами не гоняются. Они рачками питаются. Это такие маленькие раки. Морские. Это мне мама рассказывала. А кроме раков они, наверное, морскую капусту едят. Она на дне моря растёт.
      – У неё, наверное, здоровые кочаны? У капусты, – спрашивает Шурик.
      – Рачки – это не раки, – возражает Дима.
      – А что? –  возмущается вдруг Витька. – Как так не раки. Тебе же говорят: рачки, то есть маленькие раки. Это же каждому дураку ясно.
      – Нет, ребята, – не смущается Дима, – рачки эти на раков не похожи. Они напоминают жучков.
      – А ты что, видел? – кричит Витька, но Дима спокоен.
      – Я сам не видел, но мне папа рассказывал. И ещё. Киты не едят морскую капусту. У морской капусты нет кочанов. Она похожа на водоросли.
      – Что-то уж больно много ты знаешь, – хмурится Витька.
      – Просто мне папа многое рассказывает, и в книгах картинки показывает, – Дима очень спокоен, и я чувствую, что прав он, а не мы.
      – Одному мама рассказывает, другому папа. А сами что? – ворчит Витька, но ему нечего возразить.
      – Ребя, а, наверное, и морская морковка, и картошка есть. Вот бы нырнуть и надёргать такой морковки, – радуется Шурик.
      Я смотрю на Диму, но он молчит. Наверное, про картошку и про морковку папа ему ничего не рассказывал. Значит, может, и есть где-то морская морковка. Растёт себе на дне и не знает, что я её люблю.
      Анна Мысевна иногда меня угощает. Позовёт к себе в комнату. А там на блюдце тёртая морковка, посыпанная белым песком. Вкуснотища! Если бы можно было, я бы даже блюдце облизал бы, а то там сок остаётся, как ни выскребай. Но Анна Мысевна не разрешает. Она говорит, что так вести себя некультурно.

      Мы бы ещё долго спорили, но рыбак вдруг совсем рассердился. Он вскочил со своего ящика и погрозил в нашу сторону.
      Мы, конечно, понимаем, долго на поплавок смотреть трудно. Это кого хочешь выведет из терпения. Но ругаться всё равно нехорошо. Сказал бы нам по-хорошему, мы бы ушли. Что, мы маленькие, не понимаем, что ли?
      Мы возвращаемся домой. По дороге опять бомбим плавающую у берега доску. Когда в неё попадаем, она так смешно перекувыркивается.
      По Москва-реке несётся самоходка. Мы останавливаемся и смотрим, как волны добегают до берега и плещутся о гранитную стенку. Белая пена от волн видна даже на том берегу.
      Самоходка уже далеко, а мимо нас медленно ползёт буксир, который тащит две баржи друг за другом. Самоходка издали гудит. Гудок у неё тоненький, писклявый. Буксир отвечает ей басом. Мотор на буксире тарахтит и постукивает. Буксиру, наверное, очень тяжело тащить две баржи сразу. Одна баржа нагружена песком, она сильно осела в воду. А у второй сзади на корме стоит небольшой домик с двумя окнами и дверью. Возле него на верёвках сушится бельё. Какая-то тётка выплёскивает за борт воду из таза.
      За баржей на верёвке плывёт лодка. Мы видим, как в неё забираются ребята, приплывшие с того берега, и ныряют с лодки. Тётка что-то кричит на них, а они не обращают на неё никакого внимания.
      – Ты можешь доплыть до баржи? – спрашивает меня Витька.
      – Я могу, – первым заявляет Шурик.
      – Ты, наверное, по-собачьи плаваешь, – смеётся Витька.
      – Сам ты по-собачьи, – обижается Шурик, – я сажёнками умею.
      – Сажёнками. Я вот брасом могу, – солидно говорит Витька.
      – А я не умею, – сознаюсь я.
      – Самый быстрый способ – это кроль, – говорит Дима.
      – Кролик? – удивляется Шурик.
      – Не кролик, а кроль, – поправляет его Дима.
      – А ты сам-то умеешь? Или это тебе тоже папа рассказал? – посмеивается Витька.
      – Немного умею, – улыбается Дима.
      – А как это – кроль? – интересуется Шурик.
      – А это вот так, показывает Дима. – Работа рук и ног. А голова только немного поворачивается, чтобы под рукой чуть-чуть схватить воздуха.
      Мы с Шуриком повторяем его движения. Всё очень просто. Кажется, пусти нас в воду, и мы тут же поплывём этим странным способом. Кроль.
      – Чепуха всё это, – заявляет Витька, – так только воды нахлебаешься. Вас пусти в воду, вы и поплывёте. Как топоры.
      – Сам ты топор, – возмущается Шурик.
      – Ну, спорим, что никто из вас до середины Москва-реки не доплывёт. Спорим? Боитесь?
      Лицо у Витьки торжествующее. Обращается он ко всем, а смотрит только на Диму.
      – Когда двое спорят, один из них – дурак, а другой – обманщик, – спокойно говорит Дима, и спрашивает, – ты кто?
      Я молчу, потому что меня вдруг удивляет эта мысль. Ведь, действительно, спорит лишь тот, кто хочет обмануть, и тот, кто не знает, что его хотят обмануть.
      – Значит, боишься спорить? – настаивает Витька.
      – Вовсе и не боюсь. Просто не люблю.
      – Нет, боишься.
      – Ну, хорошо, я сейчас докажу, что не боюсь.
      Дима спокойно стягивает рубаху, снимает штаны и разувается. Он подходит к парапету набережной и легко вспрыгивает на него. Придерживаясь руками, он осторожно начинает спускаться к воде
      – Дим, не надо, – прошу его я.
      – Не надо, – присоединяется Шурик, – а вдруг утонешь?
      Дима улыбается и продолжает спускаться. Наклон у набережной крутой, и только потому, что он босиком, ему удаётся не скатиться к воде.
      – Вы подождите, я недолго, – просит он снизу и поворачивается к воде.
      Осторожно ощупывая ногами дно, Дима входит по колено, а потом бросается вперёд. Мы сверху смотрим, как быстро работают его руки и ноги. Раз, два, раз, два…
      – Ух, ты, – восхищён Шурик.
      – Ну, чего тебе надо? – поворачиваюсь я к Витьке.
      – Ничего. Только всё равно я его вижу насквозь, – отвечает он, – ему же нужно ваше удивление. Ах, какой он герой. Смотрите, как он бросился в воду. Сейчас он вернётся, а вы его начнёте поздравлять.
      – А сам-то, небось, испугался, – вставляет Шурик.
      – Я? Ты, Пузо, не заговаривайся.
      – Ой, атас, – кричит Шурик, – милиция.
      Мы оборачиваемся. Милиционер уже недалеко. Он, действительно, направляется к нам.
      – Бежим, – шепчет Витька.
      – А вещи? – киваю я на рубаху и штаны Димы.
      – Ну, их на фиг, – говорит Витька и подбегает к парапету.
      Он вскакивает на барьер. С него можно забраться на забор и спрыгнуть у котлована, в безопасности. Милиционер ведь не полезет через забор.
      – Ну, что же вы? – спрашивает он нас, сидя на заборе.
      Шурик вопросительно смотрит на меня. А я качаю головой. Я почему-то не могу оставить вещи Димы.
      – Эх, вы, а ещё друзья называются, – обиженно ворчит Витька и скрывается за забором.
      Милиционер подходит с улыбкой.
      – Так, субчики-бульончики, – произносит он, – что вы здесь делаете?
      – Ничего, – отвечаю я.
      – Мы просто так. Смотрим, – поясняет Шурик.
      – Смотрите? А что это за вещички? – интересуется милиционер.
      – Это наш товарищ купается, – объясняет Шурик.
      – Купается?
      Милиционер смотрит на Москва-реку. Дима уже далеко. И его почти не видно. Милиционер снимает фуражку и обмахивается. Жарко.
      – Ну, хорошо, подождём, – говорит он и отходит ближе к мосту в тень.
      – Может, убежим? – предлагает Шурик.
      – Нельзя же. Димка ведь ничего не знает, – шепчу я ему.
      Шурик соглашается ждать.
      – От мамки попадёт, – тянет он уныло.
      – Мы же ничего не сделали.
      Мы стоим и ждём. Дима уже плывёт обратно. Видно мелькание его рук. Милиционер возвращается к нам.
      Когда Димка взбирается, милиционер даже подаёт ему руку и помогает перебраться через барьер. Дима громко дышит, и отряхивает с себя воду.
      – Граждане, а вы знаете, что здесь купаться запрещено? – хитрым голосом спрашивает милиционер.
      – А мы не купаемся, – отвечает Шурик, – мы плаваем.
      Милиционер смотрит внимательно на Шурика, отчего тот делает два шага назад. А потом, обращаясь к Диме, говорит:
      – А для того, чтобы плавать, надо в секцию записываться.
      – А я был записан, – отвечает Дима, – только не здесь.
      Мы с Шуриком удивлённо переглядываемся. Вот это да. И даже не сказал. Ничего себе, немного умеет плавать. Все бы так немного умели.
      – Что значит, не здесь? Ты что, не здешний? – милиционер смотрит вопросительно на Диму.
      – Теперь здешний, – улыбается Дима, – мы недавно перехали.
      – Ну, хорошо. Только, чтоб я вас здесь больше не видел купающимися. На тот берег, пожалуйста, там и купайтесь. Главное, далеко не заплывайте, а то под пароход угодите. Ну, будьте здоровы, – милиционер, улыбаясь, оставляет нас и направляется куда-то по своим делам.
      Дима уже оделся. Мы смеёмся и бежим к дому. А про Витьку Дима даже не спросил.

               



                ГЛАВА  2  –  Дедушка  и  бабушка

      – Бабушка, расскажи что-нибудь интересное, – прошу я.
      Уже вечер. Я лежу в постели. У бабушки на тумбочке горит настольная лампа. Бабушка что-то читает и записывает.
      – Бабушка, ну расскажи, – снова пристаю я.
      – Я не знаю, что тебе рассказать, – отвечает она и продолжает писать.
      – Бабушка, ну, пожалуйста. Вон, Пушкину в детстве няня рассказывала сказки. Это нам Клавдия Александровна в классе говорила. И ты мне расскажи.
      – Ну, про что же тебе рассказать? – сдаётся бабушка.
      – Про войну.
      – Ну, ладно.
      Бабушка поправляет платок, который лежит на абажуре лампы. Это чтобы мне свет в глаза не падал. Потом кладёт ручку на чернильницу и садится удобнее.
      – Только сказок я не знаю. А тем более про войну. Я лучше расскажу тебе про землетрясение. Вы в школе это уже проходили?
      – Нет, – отвечаю я, – только я знаю, это когда земля трясётся.
      – Мы тогда с дедушкой жили в Средней Азии.
      – А где сейчас дедушка?
      – Пропал дедушка. Да ты слушай, а не спрашивай.
      – А что значит, пропал? – не выдерживаю я.
      – А вот то и значит, что пропал и всё. Уехал в командировку и пропал.
      – Уехал. А куда?
      – На Дальний Восток.
      – Бабушка, ты за ним не ездила?
      – Да нет, туда не всех пускают. Ой, Венька, ты будешь слушать? Или я не буду рассказывать.
      – Бабушка, я слушаю.
      – Так вот, жили мы в Средней Азии, в Ашхабаде. Домики там небольшие. Мы жили в одноэтажном. И вот однажды, это было как раз на Первое мая, двадцать три года назад, произошло землетрясение. Я не помню почему, но в этот день митинг, обычный первомайский митинг, устроили где-то среди дня. Дедушка, а он должен был выступать на этом митинге, ушёл в город, осталась я одна. И вот, только я собралась готовить обед, тут-то и тряхнуло. Я сначала не сообразила, что произошло. Только вдруг на улице кто-то закричал: «землетрясение». Я испугалась, схватила Галку и бежать.
      – Кого схватила?
      – Галку, маму твою. Она тогда ещё маленькая была. Выбежала я во двор, а там уже и соседи повыбегали.
      – А зачем?
      – Как зачем? При землетрясении дом-то может обрушиться и завалить всех, кто остался внутри. Ну вот, отошли мы от домов, сели на ровное место, сидим и ждём, а чего ждём, и сами не знаем. Так и сидели до вечера.
      – А дедушка?
      – А дедушка, я тебе говорила, был на митинге. Да, митинг был в церкви. Так вот, когда тряхнуло, то крест на церкви взял да и согнулся набок. Мы потом все ходили смотреть. Старые бабки тогда говорили, что это Бог послал землетрясение за грехи.
      – Бабушка, а разве Бог есть?
      – Ну, что ты, Венечка, конечно же Бога нет.
      – А кто же послал землетрясение?
      – Веня, ты кто? Почемучка? Вот подрастёшь, всё узнаешь. Вам в школе будут рассказывать. Ну, ладно, пора спать.
      Я заметил, взрослые всегда советуют подрасти. А как это быстрее сделать? Кто кашу советует есть, а кто – ещё что-нибудь. А от каши только пузо здоровое растёт.
      Папа каждый месяц подводит меня к двери и на косяке карандашом отмечает мой рост. Только очень уж медленно двигаются эти чёрточки.
      – Бабушка, а дальше? Что дальше было?
      – Ничего не было. Кончилось землетрясение. Вот и всё. А те дома, что были разрушены, пришлось восстанавливать.
      Бабушка берёт ручку и раскрывает книгу.
      – Бабушка, – негромко говорю я, – а я не боюсь землетрясения. Вот в Москве они бывают?
      – Нет, в Москве не бывает землетрясений.
      – А почему?
      – Не бывает и всё. Если б были, то Москвы уже давно не было бы.
      Я думаю, что если бы в Москве вдруг началось землетрясение, наверное, все дома стали бы разваливаться. Даже наш дом. Бабушка говорит, что остаются только маленькие, одноэтажные, как на той стороне Москва-реки.
      Бабушка задумалась. Она оперлась щекой на свой кулак и молча смотрит на этажерку, где стоят книги.
      За окном шумит дождь. Он уже давно идёт. Почти с утра. И всё никак не перестанет. Бабушка даже привела меня сюда под зонтиком.
      Мы уже давно с бабушкой ночуем здесь, в подвале. У нас тут комнатка. Она небольшая, но здесь хорошо. Мы приходим вечером, когда мне пора спать. Сначала сюда ходила одна бабушка. А перед тем, как родилась Светка, бабушка стала забирать меня с собой. Мама сказала, что, пока Светка маленькая, она будет мне мешать спать. И лучше, если я заранее привыкну к новому месту. После мы с бабушкой стали ночевать здесь. А теперь мне уже здесь больше нравится.
      – Бабушка, расскажи ещё что-нибудь, – снова пристаю я.
      – Не знаю я ничего, – отмахивается она.
      – Ну, бабушка, ну, что-нибудь интересное расскажи.
      Бабушка вздыхает и говорит:
      – Ох, Венька, ну и пристал же ты, как репей. Ну, ладно, расскажу я тебе ещё одну историю. И всё. Потом спать. Договорились?
      – Ага, – соглашаюсь я.
      – Так вот, – продолжает бабушка, – Недалеко от Ашхабада есть такое дачное местечко – Фирюза. На лето мы обычно перебирались туда. Там речка – Фирюзинка, и горы. В общем, отдыхать там было хорошо. И вот, помню, однажды было воскресенье. Дедушка тоже приехал к нам. Мы сидели на веранде, и пили чай. И вдруг вдали закричала какая-то женщина. Афанасий встал и хотел пойти узнать, в чём дело.
      – Афанасий – это дедушка?
      – Да. Так вот дедушка только встал, когда мимо пробежала соседка. Она тоже кричала. Тут уж мы расслышали, что кричат они одно слово: «вода, вода». Это значило, что в Фирюзинке поднимается вода. А наводнение – очень страшная штука. Особенно в горах.
      – Бабушка, а почему вода поднимается?
      – Да, когда как. Иногда бывало, дожди в верховьях пройдут, а иногда – персы плотину откроют, она как раз у них находилась. Там до границы недалеко было.
      – А кто такие персы, это негры?
      – Ну что ты, Венечка! Персы – не негры. Негры в Африке живут.
      – А дальше что?
      – А дальше началось наводнение. Ну, мы захватили кое-какие вещи, продукты и воду. А сами по тропинкам поднялись в горы.
      – Бабушка, а зачем персы плотину открывали?
      – Ну, а как же? Они считали, что под прикрытием наводнения и границу легче перейти. Контрабандисты или банда вооружённая какая-нибудь, при наводнении всегда кто-нибудь пытался прорваться через границу. Ну, наши пограничники, конечно, тоже не зевали.
      – Бабушка, а что в тот раз было?
      – В тот раз банда переправлялась. Но их пограничники задержали.
      – А где дедушка был?
      – Он отправил нас в горы, а сам с пятью бойцами ушёл в пионерлагерь.
      – Зачем?
      – Ну а как же? Там же дети. А вдруг бандиты захотели бы туда заскочить. Ну, ладно, хватит. Спи.
      Бабушка подходит ко мне, поправляет подушку, укрывает меня одеялом. Гладит по голове и говорит:
      – Спи, Венечка. Повернись к стенке, закрывай глаза и засыпай. Уже поздно, а мне ещё Ленина нужно законспектировать. Я боюсь, не успею. У нас завтра политзанятия.
      – Бабушка, а ты Ленина видела? – спрашиваю я, отворачиваясь к стене.
      – Видела, Веня, видела. Спи.
      – А ты с ним разговаривала? – я даже сажусь на кровати.
      – Да нет, что ты? Я его на митинге видела. Два раза всего.
      – Ой, бабушка, расскажи.
      – Да нечего тут рассказывать. Ложись и спи. Кому говорят?
      Я ложусь, но ещё долго лежу с открытыми глазами и слышу, как бабушка пишет. У неё перо скрипит.
      Счастливая всё-таки бабушка, она и Ленина видела и вообще. А вот мне явно не повезло. Хоть и родился в войну, но ничего совершенно не помню, ну хоть бы что-нибудь, так ведь нет же. Даже Сталина только три раза видел, да и то всё время почему-то получалось так, что мы шли очень далеко от Мавзолея. А на демонстрации самому подойти поближе нельзя.
      Я думаю, что бабушка всё-таки знает, где дедушка, но только сказать не хочет. А бабушка у меня просто замечательный человек. Она даже в партию вступила почти в революцию.
      Мне снится сон.
      Я еду на коне. Я, кажется, пограничник. И уже долго скачу, даже конь устал. Скоро мой дом. Там меня ждут бабушка и дедушка.
      Вот и последний поворот. И вдруг мне наперерез из-за границы бросаются контрабандисты. Они скачут, размахивая саблями. Я прячусь за камень и начинаю стрелять. Контрабандисты падают, как в кино. Но у меня кончаются патроны. А их ещё двое осталось, они выскакивают, наваливаются на меня и тащат к реке.
      Здесь они меня привязывают к камню, и один говорит:
      – Ты убил всех наших. Ну, что ж, в наказание сейчас мы устроим наводнение, и ты утонешь.
      Но тут появляются дедушка и бабушка. Они скачут на конях. У дедушки чёрная бурка. Такая, как у Чапаева в кино. Дедушка достаёт наган и бах, бах – бандиты падают замертво.
      – Дедушка, – говорю я, – я тебя очень прошу, не надо ездить в командировку, ты там пропадёшь.
      И вдруг я вспоминаю, что персы хотят устроить наводнение.
      – Сейчас будет наводнение, – кричу я.
      Но ни дедушка, ни бабушка почему-то меня не слышат. Бабушка подходит ко мне и развязывает верёвки, которыми я был связан.
      – Венечка, – торопливо говорит она, – вставай. Да проснись же скорее.
      Я, кажется, просыпаюсь. Бабушка сидит рядом на моей постели и держит мою одежду.
      – Венечка, вставай, одевайся. Пойдёшь спать к маме. А то у нас начинается наводнение. Дождь шёл всю ночь не переставая, вот и залило.
      – Это всё, наверное, персы, – бормочу я спросонок.
      Но тут я замечаю, что в углу комнаты плавают бабушкины тапочки. Я просыпаюсь окончательно. Начинаю одеваться. Уже утро. Но настольная лампа ещё горит. Но это потому, что даже днём её нужно зажигать, ведь в окно видна земля, а вверху только маленький кусочек неба. Сейчас через окно в комнату льётся вода.
      Я уже оделся, и бабушка пытается взять меня на руки.
      – Я сам, – сопротивляюсь я.
      – Сам, сам, – сердится бабушка, – ноги промочишь, простудишься.
      – А ты?
      – А я уже промочила, так что хуже не будет.
      Я сдаюсь. Она поднимает меня на плечо и тащит к двери. Дверь открывается, и вода сразу начинает вытекать в коридор. Здесь она растекается в разные стороны. В коридоре уже бегают жильцы. Бабушка протаскивает меня немного и ставит на пол.
      – Ну, здесь уже сухо. Иди домой. Скажи маме, что я скоро приду.
      Во дворе небольшие лужицы, но дождя уже никакого нет. Надо бы разведать, почему наводнение. Может, Москва-река разлилась?
      Обхожу дом. Окна подвала выходят в сторону Москва-реки. Здесь после дождя получилась огромная лужа. От дома до забора вокруг котлована. Потому и наводнение. Я оставляю ботинки, подворачиваю штаны и отправляюсь бродить по луже. Здесь глубоко. В некоторых местах – почти по колено. Вообще-то, вода должна была стекать в котлован. Шагаю туда. Отодвигаю доску и пролезаю сквозь забор. Возле котлована лужа кончается. Но канавка, по которой всё могло бы стекать, забита песком и щепками. Поэтому воде некуда деваться. Доской прочищаю канаву и смотрю, как пошла вода. Она весело шумит, сбегая вниз в котлован.
      Пора уже идти домой, а то начнут искать. Но идти мне не хочется. Я люблю строить запруды. Весной мы с Витькой всегда строим их на ручейках, которые текут по асфальту, и пускаем кораблики из щепок. Я подбираю оставленные ботинки и бегу домой. Все ещё, наверное, спят. Но мама открывает дверь сразу. Она держит в руках чайник.
      – Мама, – кричу я радостно, – а у нас в подвале наводнение.
      – Тише, Света ещё спит,– говорит мама, – Какое ещё наводнение?
      Я ей всё объясняю. Она смотрит на мои штаны. Ну и что ж. Они ведь совсем немного забрызганы. Зато ведь я спас всех от наводнения.
      Но мама ничего не понимает и заставляет меня снять штаны. И поэтому гулять сегодня мне не придётся. А штаны она будет стирать. Ну, зачем их стирать? Ведь они будут долго сохнуть.
      Папа уходит на работу. Приходит бабушка. Ей нужно завтракать и она тоже уйдёт на работу.
      – Галя, – говорит бабушка маме, – я всю воду собрала, но там ещё очень сыро. Так что пусть Веня сегодня ночует здесь, может, до завтра просохнет.
      – Надо раскладушку его принести, – вспоминает мама.
      Бабушка поела и теперь собирается уходить. Уже от двери она предупреждает маму:
      – Я сегодня поздно. У нас политзанятия будут. Вы уж сами Венькину раскладушку перетащите.
      Я опять сижу у окна. Штаны мама стирает, а я сижу и думаю. Бабушка у меня всё-таки старая, хотя и не такая, как Витькин дедушка. Она родилась ещё до революции. А мой дедушка, наверное, и в гражданскую войну воевал. Только бабушка об этом не рассказывает. А мама, когда я спросил её про дедушку, сказала, что я суюсь не в свои дела.




                ГЛАВА  3  –  Самокат

      Витька никак не подружится с Димой. А тот не напрашивается. Витька мой друг и мне не хочется бросать его, но и Дима мне нравится.
      Если я играю с Димой, Витька обижается, а если я с Витькой, то Дима молчит. Никто не понимает, что мне трудно. Витька, почти требует, чтобы я не водился с Димой. Но я этого не хочу.
      Шурику легче всех. Он всё время со мной.
      Вот и сегодня мы с ним идём к Витьке. Он пригласил нас. Только Димку не ведите, – предупредил он. И вот мы идём.
      Витька живёт на первом этаже. Стучусь в левую дверь. Звонок низко, но он не работает. Дверь открывает Витькина мама.
      – А, это вы, – говорит она и впускает нас в квартиру.
      В комнате Витька и какой-то дядя.
      – А, вот и твои приятели, – говорит он Витьке.
      – Заходите, – приглашает нас Витькина мама, – мы чай пьём. Хотите?
      – Ага, – кивает Шурик.
      – А мне не хочется. Я сыт, – говорю я.
      – Ничего, ничего, – говорит Витькина мама, – чай это не еда.
      У Витьки отец погиб на войне. И они живут втроём: Витька, его мама и дедушка. Но сейчас дедушка в больнице. Моя мама говорит, что им живётся трудно, потому что работает только Витькина мама. Ведь дедушка уже очень старый. На одну зарплату не разгуляешься. А Витька растёт оболтусом, и совсем не помогает своей маме. Это моя мама так говорит.
      – Оба садитесь за стол, и никаких разговоров, – командует дядя.
      Приходится садиться. Стул свободен только один, и нам пристраивают доску, на которой Витькина мама гладит. На ней мы и устраиваемся.
      – Ну, и как вас звать? – спрашивает дядя.
      – Веня.
      – Шурик.
      Мы отвечаем, а сами уже жуём бутерброды, Витькина мама намазала хлеб маслом, а сверху немного посыпала сахарным песком. Вкусно! Мы едим бутерброды и запиваем их горячим чаем.
      – Меня зовут дядя Боря, – говорит дядя и улыбается.
      И вообще он очень весёлый. Шутит, смеётся. Шурика спросил, почему он не умывается. А когда тот стал убеждать, что он умывается, дядя Боря сказал, а почему же у тебя глаза такие чёрные? Все засмеялись, и только Шурик сидел, моргая глазами.
      Дядя Боря колет сахар на кусочки ножом. Размахивается, раз – и большой кусок сахара раскалывается пополам. Крошки он кладёт в сахарницу. Затем берёт половинку и колет ещё раз. И так до тех пор, пока не получаются кусочки, которые можно сразу класть в рот. Он даёт нам с Шуриком, потом – Витьке и себе, а побольше кусочек пододвигает Витькиной маме.
      – Ну что ты, – обращается она к дяде Боре, – мне тоже расколи!
      Но дядя Боря улыбается и говорит Витьке:
      – Разве маме твоей не нужен сахар? Она же у нас умственной работой занимается. А чтобы у человека хорошо работала голова, ему обязательно нужно есть больше сахара. Это научный факт.
      – Конечно, – солидно соглашается с ним Витька.
      – Ну, вот. Так что без разговоров, – кивает дядя Витькиной маме.
      – Дядя Боря, а вы на войне были? – спрашивает Шурик.
      – Да, – говорит задумчиво дядя Боря, – много пришлось за войну пережить. Только на фронте не удалось побывать. У меня броня была.
      – Как у танка? – удивляется Шурик.
      – Что, как у танка? – спрашивает дядя Боря.
      – Ну, броня, как у танка?
      – Нет, – смеётся дядя Боря. – Это бумажка такая. Если тебя хотят забрать на фронт, показываешь бумажку, и тебя не берут. Ты в тылу нужнее.
      – А вы бы не показывали эту бумажку, вас бы тогда взяли. Или, – Шурик вдруг останавливается, – или вы не хотели?
      – От, ребята, ну что вы пристали к человеку? – вмешивается Витькина мама. – Давайте пить чай.
      – Дядя Боря, – спрашиваю я, – а вы кем работаете?
      – Я, ребята, на заводе работаю. Токарем-револьверщиком.
      – Вы револьверы делаете? – удивляется Шурик.
      – Нет, – опять смеётся дядя Боря. – Это станок так называется: револьверный. А делаю я разные детали для электродвигателей.
      Дядя Боря пододвигает к нам чашки с чаем, и спрашивает:
      – Ребята а вы знаете, почему станок называется револьверным?
      – Нет, – почти хором отвечаем мы.
      – А я знаю, – говорит тихо Витька.
      Он сидит, не вмешиваясь в наш разговор. Он всё это уже знает. Но дядя Боря рассказывает нам, а не ему.
      – А потому, что резцы на станке крепятся на барабане, как патроны в револьвере. Выстрелил один раз, повернул барабан немного, ещё раз выстрелил, опять повернул барабан. Вот и на станке так: одним резцом поработал, повернул барабан, другим работаешь, ещё повернул, – третьим работаешь. И так много раз. Очень удобный станок.
      – Да вы пейте чай, остынет, – снова вмешивается Витькина мама.
      – А что такое эл… электродвигатель? – с трудом выговаривает Шурик.
      – Вырастешь, узнаешь, – отвечает Витька.
      – Ну что ты, Витя? – упрекает дядя Боря.
      И правильно. Что Витька задаётся? Не его спрашивают, так чего он лезет? Подумаешь. Дядя Боря ему всё рассказал, вот он теперь и хвастает.
      – Электродвигатель – это двигатель, который вращается от электрического тока. Вот, например, трамвай, – говорит дядя Боря, и мы слышим, как в Проточном переулке визжит трамвай на повороте. Там все трамваи визжат. – Так вот, в трамвае стоят электродвигатели. Вожатый включает их, и они начинают крутить колёса. И трамвай едет.
      Мы забыли про чай. Шурик даже бутерброд забыл откусить. Мы слушаем. До чего же много знает дядя Боря. Жаль, что он на фронте не был.
      – Боря, да не обращай ты на них внимания, – говорит Витькина мама, – вот ведь, не дадут человеку спокойно чаю попить.
      – Ну, что ты, Маша? Они мне не мешают, даже наоборот, с ними интересно, – улыбается дядя Боря, и допивает чай.
      – И вообще, за электродвигателями будущее, – чуть погодя продолжает он. – Вот взять тот же самый трамвай. Если там поставить маленькие электродвигатели, то вожатый сможет нажать кнопку, и двери в вагонах будут закрываться сами. Захотел, нажал кнопку, открылось окно, нажал другую, закрутился вентилятор и тебя обдувает прохладным воздухом.
      – А зачем двери закрывать? – удивляется Шурик.
      Мне тоже не очень понятно. Ведь с открытыми дверями проще. Когда надо, можно соскочить на ходу. И, вообще, стоять на подножке очень приятно, и ветер обдувает без всяких вентиляторов.
      – Двери обязательно нужно закрывать. Я знаю, вы, ребята, любите на подножке висеть.
      – Да, да, – поддерживает его Витькина мама, – мой вот сорванец два дня назад катался. Соседки рассказали.
      Она даёт Витьке подзатыльник.
      – Так вот. Чтобы не висели люди на подножках, для этого и нужно сделать закрывающиеся двери. А потом, вдруг кто-нибудь случайно на повороте вывалится из вагона. Например, инвалид какой-нибудь.
      Конечно, дядя Боря всё правильно говорит, но мы всё-таки недовольны. Жалко, конечно, инвалидов, если они начнут из трамваев вываливаться на повороте, но всё же трамвай без подножки или без «колбасы» это уже не трамвай. Это троллейбус.
      Все кончили пить чай. Мы вылезаем из-за стола и идём в Витькин угол, где у него сложены игрушки. Его мама называет угол свалкой, потому что здесь много интересных вещей. Здесь есть даже сломанные очки моей бабушки. Это я с ним сменялся на ракушку, в которой шумит море.
      Витька подмигивает дяде Боре и спрашивает:
      – Дядя Боря, ты принёс?
      – Принёс, – отвечает тот, и возвращается к своей куртке. Он достаёт из кармана что-то, завёрнутое в газету.
      Он подходит к нам и, держа свёрток на ладони, осторожно начинает разворачивать газету.
      – Ух, ты, – восхищённо шепчет Шурик.
      – Да, – соглашаюсь я.
      – Ура, – кричит Витька.
      На газете лежат два блестящих подшипника.
      Это же целый самокат!
      Мечта каждого мальчишки нашего двора. Да что там нашего. Всей Москвы, и даже, наверное, всего Советского Союза.
      Сделать самокат на подшипниках, чтобы он гремел по асфальту. Это ли не мечта? Вот если самокат будет на велосипедных колёсах, то ведь это неинтересно. Он очень тихо едет. Даже звонок для этого надо приделывать, чтобы не сбить кого-нибудь. А если самокат на подшипниках, то никакого звонка не надо, все и так заранее разбегаются с дороги.
      – Дядя Боря, а ты резинку не принёс? – спрашивает Витька.
      – Понимаешь, я нёс её, но в проходной отобрали. Хорошо ещё, что я подшипники в карман положил.
      – А для чего резинка, – интересуется Шурик.
      – Слушай, Пузо, чего ты такой неграмотный? Чтоб нога не скользила.
      Шурик умолкает. Он обиделся. Ему не нравится, когда его называют Пузо. Раньше, когда он был маленький и гулял в одних трусах, ему даже взрослые говорили:
      – У, какой пузан.
      Но теперь-то у него почти никакого пуза нет. Просто некоторые всё равно его по привычке зовут Пузо. Я его так никогда не зову. Я же не хочу его обижать.
      Мы делаем самокат. Это очень просто. Дядя Боря взял пилу, молоток и гвозди. Берём две доски. В них пропиливаем дырки для подшипников. К одной доске сверху прибиваем палку, чтобы рулить, а снизу – дверную петлю. К другой доске прибиваем чурбачок, тоже с петлёй. На досках в дырках закрепляем подшипники, чтобы вращались. В петли вставляем большой гвоздь. И вот, самокат готов.
      Я бы и сам мог сделать самокат, но у меня подшипников нет. И достать негде. Папа мой работает в учреждении, и бабушка тоже. А у них там подшипники не валяются. Я уже их спрашивал. Доски я бы разыскал. У нас на помойке можно что угодно найти.
      Самокат готов. Дядя Боря одевает куртку.
      – Ну, что ж, – говорит он, – нужно испытать.
      Витькина мама уже убрала со стола. Мы все вместе выходим на улицу. Впереди всех Витька несёт самокат. Во дворе он ставит его на тротуар. От нашего дома до Проточного переулка и дальше тротуар заасфальтирован. Вот здесь мы и хотим испытывать самокат. Витька берётся руками за руль.
      – Ну, я поехал.
      Он отталкивается одной ногой и едет. Гремят подшипники. Мы с Шуриком бежим по бокам. А дядя Боря с Витькиной мамой остались дожидаться нас на углу.
      – Только до трамвайной линии, – кричит нам вслед Витькина мама.
      Если сильно разогнаться, можно даже две ноги ставить на доску. Мы подталкиваем Витьку в спину, а он стоит двумя ногами и только рулит, объезжая ямы на тротуаре.
      А вот и угол. Если повернуть налево, в горку, а потом направо, то можно доехать до самой школы. Но нам нужно возвращаться.
      Витька, смешно подпрыгивая на одной ноге, разворачивается, и мы катим обратно. Доезжаем до дяди Бори. Он держит Витькину маму под ручку и что-то рассказывает. Она смеётся.
      – Вить, дай теперь мне, – просит Шурик.
Но Витька ещё не накатался. Он хочет снова проехать до угла.
      – Витя, – зовёт дядя Боря.
      – Что?
      – Пойди сюда. Есть серьёзный разговор.
      Витька отдаёт самокат Шурику и тот, довольный, сразу уезжает на рокочущих подшипниках. А я остаюсь, я не хочу подслушивать, но мне слышно, о чём говорят дядя Боря с Витькой. Если бы они хотели, чтобы я не слышал, могли бы говорить и потише.
      – Витя, ты не обижайся, – шутит дядя Боря, – я сегодня опять украду твою маму. Я купил билеты в кино.
      – Я не обижаюсь. А какое кино?
      – Про Чарли Чаплина.
      – Я тоже хочу в кино.
      – Витя, уже поздно, – вмешивается его мама.
      – Ничего, – успокаивает Витьку дядя Боря, – мы с тобой в воскресенье сходим. Идёт?
      – Идёт, – соглашается Витька.
      – Но это не самый серьёзный разговор, – продолжает дядя Боря. – Я, вот, всё хочу тебя спросить, ты хочешь, чтоб я стал твоим папой?
      – Ой, Боря, – Витькина мама прячет лицо за плечо дяди Бори, – ну зачем же об этом?
      – Конечно, хочу, – спокойно отвечает Витька.
      – Маша, – говорит дядя Боря, – надо, чтобы Витя всё знал. Его слово тут тоже многое значит. Он уже большой.
      Он обнимает её за плечи. А она даже всхлипывает. И чего это у женщин глаза всегда на мокром месте. Или, может, она не хочет, чтобы дядя Боря был Витькиным папой?
      Витька подходит ко мне.
      – Видал, – говорит он, стукая меня по плечу, теперь у меня есть отец.
      – Ясное дело, – соглашаюсь я.
      Подъезжает Шурик.
      – А у меня теперь есть отец, – говорит Витька.
      – Дядя Боря сказал, что он будет Витькиным папой, – поясняю я.
      Мы кричим наперебой, но Шурик не обращает внимания. Он хочет ещё раз прокатиться на самокате.
      – Да ты не понимаешь, – втолковываем ему мы, – теперь и у Витьки будет папа.
      – Я всё понимаю. У всех есть папы и у Витьки должен быть.
      – Нет, ты не понимаешь.
      – Я всё понимаю. Но можно мне прокатиться ещё разок?
      – Катись, ты, – сердится Витька.
      Шурик уезжает, но недалеко. И сразу возвращается.
      – Я тебя поздравляю, – говорит он Витьке.
      – А ну тебя, – отмахивается тот.
      – Нет, я тебя поздравляю. Бери самокат. Это же твой папа тебе сделал.
      Мы стоим, поражённые этой мыслью. Ведь ни мой папа, ни Шурика не сделали нам самокат, а вот Витькин новый папа сделал.
      Мы ещё долго обсуждаем, что хорошо иметь такого папу. Только Шурик стоит, молчит. Он думает.
      – Давай, поменяемся, – вдруг говорит он тихо.
      – Чего? – удивляется Витька.
      – Давай, поменяемся папами.
      – Это как?
      – А так, твоя мама возьмёт моего папу, а моя – дядю Борю. Я маму уговорю. Дядя Боря хороший.
      – Ага, а мне нехорошего подсовываешь? – вдруг злится Витька. – Нет, я не согласен.
      – Я тоже ни за что не согласился бы, если бы у меня был дядя Боря, – говорит Шурик.
      И нам становится жалко его.
      Папу Шурика знают все во дворе. Когда он вечером должен возвращаться с работы, его всегда встречает мама Шурика. Она начинает громко ругаться, если он пьяный, а иногда даже бьёт его по щекам. А он ничего, терпит и только, шатаясь, идёт к подъезду.
      Я не люблю пьяных, они всегда какие-то противные. И когда ребята бегают посмотреть какого-нибудь пьяного, я никогда с ними не хожу.
      Папа у Шурика был на войне. Он даже три раза был ранен. Это после войны он начал пить. А всё потому, что у него брат погиб десятого мая 1945 года. Уже война кончилась, а вот, надо же, брат погиб. И, главное, за всю войну он ни разу не был ранен. И вот, когда уже наступил мир, какой-то фашист убил его. А папа Шурика очень любил своего брата.
      Вот тогда он и начал пить. Это всё Шурик рассказывал. Папа у Шурика хороший, когда он не пьяный. Он даже с нами играет. Правда, это бывает очень редко.
      Мы снова катаемся на самокате. Все по очереди. Уже вечер. И почти ничего не видно. Ноги немного устали. Приходит мать Шурика и, ругаясь, уводит его домой. Мы ещё едем по разочку и тоже расходимся по домам.
      – Ну, пока, – говорит Витька и уносит самокат.
      Я тоже иду домой. В нашем доме зажглись окна. Интересно, все окна разного цвета: голубые, зелёные, жёлтые, красные. И только кухни все одинаковые. На кухнях никто не вешает абажур. Ведь лампочка общая.
      – Мама, кричу я, влетая в комнату, – у Витьки теперь есть папа. Дядя Боря. Он револьверщик. Это станок такой. Он детальки к электродвигателям делает. Они будут двери в трамваях закрывать. А вентилятор воздухом обдувает. Нажал на кнопку и окно – раз – открылось.
      – Стоп, стоп, стоп, – перебивает меня мама. – Ничего не понимаю. Дядя Боря в трамваях двери закрывает? А причём здесь вентилятор?
      – Ну, мама, какая ты непонятливая.
      – Конечно, – вмешивается папа, – а у этого дяди Бори станок окна открывает. Ну-ка, давай всё по порядку. Излагай.
      Я давно заметил, что взрослые всё понимают, но только притворяются, что не понимают. Им нужно, чтобы всё было по порядку. И без «ну».
      Как в школе. Клавдия Александровна всегда ко мне придирается. Ты, говорит, сорок семь раз сказал «ну» и двадцать три раза «значит». Ну и что?
      А, между прочим, многие взрослые говорят «э-э». Мама говорит, что некоторым нужное слово трудно подыскать. А мне, может быть, тоже трудно подыскать нужное слово. А если взрослым делаешь замечание, они обижаются. Они могут подыскивать нужное слово, а я не могу? Это несправедливо. Вот и приходится мучиться. А папа всё спрашивает:
      – Ну, что же ты молчишь?
      А когда я кончил рассказывать, мама произносит, вздыхая:
      – Ну что ж, может, всё и устроится у них. А ты – быстро руки мой, поешь, а потом отправляйся спать. А то уже ночь на дворе.
      Вот и кончился ещё один день. У Витьки теперь есть папа. И он скоро вернётся из кино.




                ГЛАВА  4  –  Венецкий язык

      Мы сидим на солнышке. У Витьки в руке прожигалка. Он ловит солнце и светящейся точкой пишет на щепке «Витя». Мы с интересом смотрим, как дымится и чернеет след за бегущей точкой. Только Дима не смотрит.
      Витька поворачивает щепку и пишет «Шурик». А потом, подумав, добавляет «Пузо». Шурик умеет читать, поэтому – обижается.
      – Дай-ка мне, – просит он.
      Но Витька не даёт. Он рисует человечка.
      – Точка, точка, запятая, минус – рожица кривая, – бормочет Витька. – Палка, палка, огуречик – вот и вышел человечек.
      – Совсем не похоже, – говорит Шурик.
      Из-под моста выходит дядя Володя. Он живёт в моём подъезде на втором этаже. Почтальон ему пенсию носит. А он совсем не похож на инвалида.
      Вот в третьем подъезде живёт настоящий инвалид. Его зовут дядя Сёма. Он на войне был, у него есть две медали. Он Витьке показывал. У него ног нет, и теперь он на коляске катается. У него есть такие деревяшки, и он ими толкается об землю.
      Дядя Сёма работает в артели, на Проточке. Там абажуры делают.
      А у дяди Володи и руки есть, и ноги, но он всё равно инвалид. Мама говорила, что он контуженный, потому что на фронте рядом с ним бомба упала. И теперь он плохо слышит и плохо видит.
      Раньше дядя Володя часто играл в домино. А теперь он каждое утро куда-то уходит. Это всё после того, как он поругался с тётей Машей – дворницей. Она тогда очень громко кричала.
      Она назвала его лодырем, а он сказал, что он воевал на фронте и защищал её. Это значит – тётю Машу защищал. А она ответила, что за это она ему в ножки кланяется, хотя я видел, что она совсем и не кланялась. И ещё она сказала, что теперь он штаны просиживает на лавке, а другие, вроде дяди Семёна, хотя и тоже инвалиды, но работают и пользу приносят. Дядя Володя обиделся и ушёл. И больше не выходил в домино играть. А вот теперь он по утрам стал куда-то уходить.
      Дядя Володя приближается к нам и здоровается. Он всегда с нами здоровается. Он кладёт на карниз дома книжки, которые нёс под мышкой и садится рядом с нами.
      – Ну, что вы делаете? – спрашивает он.
      – Прожигаем, – кричим мы.
      – Ну-ка, ну-ка.
      Он берёт стёклышко. Шурик притаскивает фанерку. Дядя Володя достает из кармана очки с какими-то толстыми зелёными стёклами, одевает их и начинает прожигать. У него получаются какие-то колёсики.
      – Ух, ты!
      – Вот это да!
      – Ура! – кричим мы, ведь на фанерке получился танк. Он несётся по кочкам, от него разбегаются фашисты. А над танком развевается флаг со звездой. А в небе среди облаков летят самолёты. Наши ястребки. А вот фашистский самолёт, оставляя чёрные клубы дыма, падает на землю. А по земле за танком бегут солдаты. Один солдат несёт знамя.
      Как здорово выходит у него. Настоящая картина получилась.
      – Ну, ладно, – говорит дядя Володя.
      Он снимает очки, прячет их в карман, берёт свои книжки и уходит. А мы рассматриваем картину.
      – Ой, смотрите, дядя Володя потерял, – говорит Шурик.
      В руках у него листок.
      – Ну-ка, дай, – протягивает руку Витька.
      Он берёт листок. Я тоже заглядываю.
      – Ух, ты, это ведь не по-нашему написано, – удивляется Витька.
      – Ага, – соглашаюсь я, – по-немецки.
      – Откуда ты знаешь? – спрашивает Шурик.
      – А мне мама уже учебники достала. Так вот там такие буквы есть.
      – И ты понимаешь, что здесь написано? – удивляется Шурик.
      – Да, нет. Я же ещё не проходил в школе.
      – Как бы это прочитать? – задумчиво произносит Витька.
      – А зачем? Нужно просто отдать дяде Володе. Чужие письма читать нехорошо, – говорит Димка.
      – Я вот фильм смотрел, – начинает вдруг Витька, не слушая Диму, – мы с дядей Борей ходили. Мировецкий фильм. Про шпионов. Там один приехал в Советский Союз и всё говорил, что он за нас. А сам хотел мост взорвать. Но его всё-таки поймали. Он уже и мину заложил. А тут наши выбегают. Руки вверх! А он хвать пистолет и – бах, бах! Даже одного нашего убил. А один наш – раз ему по руке, и выбил пистолет. И они начали драться. Только наш его всё-таки поборол. А потом и мину нашли.
      – Ты думаешь, дядя Володя шпион? – испуганно шепчет Шурик.
      – Ничего я не думаю, – злится Витька, – просто надо проверить.
      – А как?
      – Глупости, – спокойно говорит Дима и хмурится, – шпионы не такие.
      – А какие? Ты знаешь? – спрашивает Шурик.
      – Ну...,– Дима немного смущается, – Ну, в общем… Они ведь что-то скрывают. У них есть тайна. А если у человека есть тайна, то он притворяется. А это всегда можно заметить.
      Димка прав. Я по себе знаю. Если у меня есть тайна, то, как бы я ни старался скрыть это, мама всё равно всегда догадывается. Очень трудно человеку с тайной. Мама говорит, что ничто тайное не может не стать явным. Тем более, что всегда хочется рассказать кому-нибудь. Конечно, по секрету.
      – А вот и врёшь, – кричит вдруг Витька, – смотрел «Подвиг разведчика»? Немцы ведь так и не догадались про него.
      – Так это в кино, – говорит Дима.
      – А что, в жизни так не бывает? – настаивает Витька.
      – Бывает, конечно, но не так, – соглашается Дима, – всё равно кто-нибудь догадывается, но, просто, сначала доказать не может.
      – А может и про дядю Володю кто-нибудь догадывается и пока доказать не может. А мы вот возьмём и докажем.
      – Нужно просто пойти к кому-нибудь, кто знает немецкий и спросить его, что здесь написано.
      – Нет, – не соглашается Витька, – надо всё сделать самим. А уже потом, когда всё узнаем, пойдём в милицию и расскажем.
      – Здорово, – говорю я. – Нас сразу начнут расспрашивать, как это мы разоблачили шпиона. А потом нас возьмут других шпионов ловить.
      – Ура! – кричит Шурик.
      – Тише, – шепчет Витька, и добавляет, – смотри, Пузо, не проболтайся.
      – А когда я пробалтывался? – обижается Шурик.
      – Ладно, хватит вам спорить, – говорю я, – надо разработать план.
      – А как? – спрашивает Шурик.
      – А так. Надо придумать, что делать.
      Витька с подозрением оглядывается по сторонам, мы тоже смотрим. Но нас, вроде, никто не подслушивает. Всё равно мы сдвигаемся поближе и разговариваем шёпотом.
      – Давайте устроим штаб, – предлагает Витька.
      – Ага, у нас в подъезде можно. Там, где чёрный ход, – шепчу я.
      Мы отправляемся к нам в подъезд.
      Поднимаемся по лестнице на первый этаж, а потом спускаемся вниз, к двери чёрного хода. Над дверью окно. Поэтому светло. На стене солнечные пятна. Дверь забита досками. Крест накрест.
      Витька дёргает за одну доску. Она качается. Вчетвером мы осиливаем её. Дальше – легче. Вторая доска отскакивает под нашим нажимом.
      Мы входим в тамбур между дверями и закрываемся. Здесь полумрак, но в щели пролезают солнечные лучики и в них плавают искорки пылинок.
      – Здорово, – говорит Витька, оглядывая наш будущий штаб.
      – Ага, - соглашается Шурик.
      – Нужно сделать стол, – предлагает Димка.
      – Пузо, сбегай на помойку и притащи какой-нибудь ящик, – начинает командовать Витька.
      – Айда, вместе, – говорю я, – может, и стулья найдём.
      Мы закрываем дверь и бежим на помойку. Она в самом конце двора, ближе к Проточке. На помойку лучше всего ходить с утра. Потому что потом приходит дядька с мешком и долго там копается. У него есть палка с крючком. И он этой палкой ковыряет мусор. А когда находит всякие тряпки и старые ботинки, он складывает их в мешок.
      А потом дядька идёт через весь наш двор и кричит: «Старьё берём, старьё берём». Мы так его и зовём – Старьё берём. А голос у него очень громкий, но противный, скрипучий. Мама говорит, что он собирает утиль, и этим зарабатывает деньги. За Проточкой, вдали, есть палатка, там принимают утильсырьё. Там всё принимают: и тряпки, и бумагу, и металлолом. Наверное, этот дядька там работает.
      Прибегаем на помойку. Конечно, целого ящика там нет. Какой дурак выкинет хороший ящик? Но всякие доски есть.
      – Надо самим сколотить, – предлагаю я.
      Мы выбираем доски получше. Шурик выбивает старые гвозди и распрямляет их. А мы с Витькой делаем стол. Молотка у нас нет, поэтому забиваем гвозди половинкой кирпича. Стол получился кривоватый. Но ничего.
      – Айда, – зовёт Витька.
      – Сейчас, – отвечаю я, – надо найти бумагу и карандаш.
      Мы втроём принимаемся искать. А Дима улыбается и говорит, что проще сходить домой и там взять. Он уходит. На помойке всегда можно найти что-нибудь интересное. Но на наше несчастье сегодня никто карандашей не выбрасывал.
      Мы всё топчемся и ногами перекидываем мусор.
      – Ах, разбойники, ах, хулиганы несчастные, – вдруг издали раздаётся громкий голос.
      Мы оглядываемся. От своего подъезда приближается тётя Маша-дворница. Пора удирать.
      – Атас! – вопим мы, и пускаемся бежать.
      – Вот хулиганы. Весь мусор пораскидали. И за что мне такое наказание? – кричит нам вслед тётя Маша, – вот я вашим родителям пожалуюсь.
      Мы добегаем до угла дома. За углом останавливаемся и осторожно выглядываем. Тётя Маша уже не смотрит в нашу сторону. Она берёт метлу, что стоит возле помойки, и начинает сметать мусор в кучу. Она всё ещё ворчит что-то, но нам не слышно отсюда.
      Вот она доходит до нашей «работы». Осматривает наш стол, а потом метлой отбрасывает его к стенке.
      – У, зараза, – зло шепчет Витька. – Всё поломала.
      – А может, он не сломался, – предполагаю я.
      Но отсюда не видно, сломался или не сломался наш стол. Если сломался, придётся снова его делать. Едва тётя Маша-дворница уходит, мы возвращаемся к нашему столу. Он цел и мы рады.
      – Ну, если б она сломала, я бы всю помойку разбросал по двору, – сердито говорит Витька.
      Приходит Дима. Он принёс три листка бумаги и карандаш. Мы забираем стол и тащим его в мой подъезд.

      Мы сидим в нашем штабе и думаем, как нам узнать, что написано на дяди Володином листочке.
      – Я придумал, – нехотя говорит Дима.
      Мы смотрим на него и ждём объяснений.
      – Всё очень просто. Нужно каждое слово отдельно написать и спрашивать у разных людей. Тогда никто не будет знать записки в целом.
      – Ура! – кричит Шурик.
      – Тише, ты, – шикаем на него мы, – а то прогонят нас отсюда.
      – Это ты здорово придумал, – говорю я.
      – Ага, – соглашается Шурик.
      – А потом прочтём, что написано в записке, – говорит Витька.
      Мне кажется, ему тоже предложение нравится, и он в первый раз не задирается с Димой.
      – Ну, давай переписывать слова.
      Шурику не терпится. Мы кладём записку на стол. Очень даже удобно. На неё, как раз, падает солнечный лучик и всё видно. Я становлюсь возле стола на колени и старательно вывожу на листках незнакомые буквы.
      Вырисовывать очень трудно. За спиной сопят Витька и Шурик. Диму не слышно. Они внимательно смотрят, как я стараюсь. Доски неровные и поэтому буквы получаются какие-то дрожащие и кривые.
      – Ничего, похоже.
      – Ты только не торопись.
      Ребята подбадривают меня. Я стараюсь. Плохо, что у нас мало бумаги. Поэтому всё равно для всех слов места не хватит.
      – Сначала эти слова узнаем, – предлагаю я, – а потом уж остальные.
      – Ага, – соглашаются ребята.
      Листочки разрываем так, чтобы на каждом было по одному слову. Слова мы делим поровну и расходимся по домам. Записку я отдаю Димке.
      Вечером я подлезаю к папе с клочком бумаги.
      – А для чего тебе это? – спрашивает он.
      – Да, так. Встретилось слово, а я не знаю, что оно означает.
      Папа смотрит на меня внимательно, я бы даже сказал, подозрительно. Но не могу же я сказать ему правду. Это же тайна.
      – Ну, что ж, давай поищем.
      Папа достаёт книгу. Это словарь. Как же я сам не догадался? Всё просто. Теперь я сам буду искать. Нужно только взять словарь.
      – Ага, это слово не английское, а немецкое. Что же будем делать?
      Я смотрю на него непонимающе.
      – Словарь-то у меня англо-русский, – поясняет он. – В нём только английские слова.
      – А где же достать немецкий? – спрашиваю я.
      – Может быть, тебе не очень надо?
      – Очень, очень надо.
      – И чего тебе так приспичило?
      – Просто интересно.
      – Вообще-то, это хорошо, что ты интересуешься. Человек должен знать, по крайней мере, два языка. Только у коровы один язык. Так что давай, изучай. У тебя же учебник есть.
      – Ага, – киваю я.
      – Ну-ка, неси его сюда.
      Папа смотрит учебник.
      – А вот и словарик в конце есть, – говорит он. – Ну, поищем твоё слово. Так, на букву «Б».
      – Букву «В», – оправляю я.
      – Нет, по-немецки это буква «Б». Ага. А вот и твоё слово: «бефель» – приказ. Понятно?
      – Ага.
      Папа отдаёт мне учебник, и я ухожу в свой угол. Надо записать, что означает «бефель».
      Вообще-то я знаю несколько слов по-немецки. Например, «хенде хох». Это значит «руки вверх». Мы, когда играем в войну, всегда так кричим. Или: «ахтунг, ахтунг» – это значит «внимание».
      Я листаю учебник, но искать слова очень трудно. Некоторые буквы почти русские, а некоторые совсем странные и даже в учебнике их нет.
      Что же делать? Может, это не немецкий язык, а какой-нибудь другой. Есть же такая страна Венеция. Я слышал. Вдруг это слово на венецком языке? Где я тогда буду искать такой словарь?
      – Что это сегодня с тобой?
      Это мама. Она совсем неслышно подошла. Я чуть даже не испугался.
      – Что-то ты сегодня тихо сидишь? Даже странно. Ого. Да ты за учебник взялся? Ну, прямо конец света. Веня в каникулы сам за учебники сел.
      – Я вот слова ищу.
      – Зачем?
      – Просто так. Интересно.
      – Ну-ка, ну-ка. А это что за закорючка?
      – Это не закорючка, это буква такая. Немецкая, или даже – венецкая.
      – Какая?
      – Венецкая.
      – Это что ещё значит?
      – Ну, есть же страна Венеция.
      – А, – мама смеётся, – Веня, есть город Венеция, а страны такой нет. И, главное, нет венецкого языка. В Венеции говорят на итальянском языке.
      – Ну и что?
      – Как что?
      – Ну, пусть – итальянский.
      – Подожди, подожди. Ты сам писал это?
      – Сам.
      – Так, может, ты ошибся? Ведь такой буквы не бывает.
      – Нет, я правильно переписал.
      – А откуда ты переписывал?
      – Это тайна.
      – Ну, хорошо, – говорит мама, улыбаясь, – раз это тайна, то расспрашивать не буду. Давай я тебе помогу.
      Мы начинаем искать слова. Мама в школе учила немецкий язык. Она даже некоторые слова помнит. Вот бы ей показать всю записку. Она бы уж как-нибудь прочла. Но ведь это тайна.
      И вдруг мне приходит страшная мысль. А вдруг в этой записке что-нибудь очень срочное. И пока мы пытаемся прочесть, кого-нибудь в это время хотят убить. Нужно торопиться. Может быть, сбегать к Димке, взять записку и показать её маме. Но Димка уже, наверное, спит. Ведь мама собирается и меня прогнать спать. Что же делать?
      Ладно. Завтра надо уговорить ребят и показать записку маме. Я успокаиваюсь, теперь можно идти спать, чтоб скорее наступило завтра.

      Утром мы собираемся в штабе. Витька и Шурик на месте, а вот Димки ещё нет. Но мне он и не очень нужен пока. Самое главное, убедить Витьку, а уж остальные согласятся.
      – Ребята, – говорю я – а вдруг записка очень срочная. Пока мы тут возимся, ведь кого-нибудь могут убить.
      – Мы и так торопимся, – оправдывается Витька.
      – Ну, как, перевели слова? – спрашиваю я.
      – Не совсем, – мнётся Шурик, – я узнал только одно слово. Вот.
      Он показывает бумажку.
      – Это читается «их», а по-нашему означает «я». Это мне папка сказал, а больше я ему не захотел показывать, потому что он и так очень расстроился, и начал вспоминать войну.
      – Ну, а у тебя что? – обращаюсь я к Витьке.
      – У меня ещё хуже, – он опускает голову. – Мать не помнит ничего, а дядя Боря говорит, что и в школе-то он не знал немецкого, а уж сейчас из принципа не изучает, потому что он немцев не любит, хотя лично ему они ничего плохого и не сделали.
      – Так, – подвожу я итог. – В результате нашей операции мы знаем перевод тринадцати слов. А всего их почти пятьдесят. Сколько нам дней нужно, чтобы прочесть всю записку?
      Я смотрю на Шурика. Ему нужно тренироваться в арифметике.
      – Трижды тринадцать – тридцать девять, четырежды тринадцать – сорок и двенадцать, пятьдесят два. Четыре дня – бормочет он.
      – Вот, – говорю я, – ещё три дня. А за это время не то что убить человека могут, но и ещё мост взорвать, а потом и скрыться можно. И всё из-за того, что ты хочешь всё сделать сам.
      Это я обращаюсь уже к Витьке. Тут появляется и Дима.
      – Ну, и кричите же вы,– говорит он. – Во дворе всё слышно.
      – Ну, ладно. Я согласен, нужно кому-нибудь показать всю записку, – сдаётся, наконец, Витька.
      – Ты сколько слов узнал? – спрашиваю я Диму
      Тот смотрит на меня, улыбается и говорит.
      – Понимаешь, Веня, я пришёл к той же самой мысли, что и ты. Но только несколько другим путём.
      – Ты кому-нибудь показал записку? – сердито спрашивает Витька.
      – Обо всём по порядку, – отвечает Дима.
      – Так, значит, ты всё-таки показал? Какое ты имел право? – набрасывается на него Витька. – Ты – предатель!
      – Подожди, ты, – кричу я Витьке.
      – Я совсем не предатель, – говорит Дима и смотрит на Витьку так, словно хочет насквозь его просмотреть. – Но я расскажу всё, как было.
      Он начинает рассказывать так, как будто он учитель. Медленно и объясняя всякие непонятные слова. Он, наверное, очень много читает. Но я его об этом никогда не спрашивал.
      – Итак. Прежде всего, когда я пришёл домой, я проверил, нет ли на записке тайнописи.
      – Чего? – вскрикивает удивлённо Шурик.
      – Тише, ты, – дёргаю я его за рукав.
      – Тайнопись, – продолжает Дима, – это когда между видимых строчек письма пишут невидимыми чернилами. Например, можно писать молоком и, когда высохнет, написанное будет невидимо.
      – А кто же сможет прочесть? – опять удивляется Шурик.
      – Всё просто, – невозмутимо продолжает Дима. – Чтобы прочесть написанное молоком, нужно листок с записью подогреть. Тогда молоко подгорает и становится коричневого цвета. А всё написанное можно прочесть.
      Даже Витька слушает, открыв рот. Вот это да. Кто б мог подумать, что прочесть тайнопись так просто.
      – Но это ещё не всё, – Дима словно читает наши мысли. – Я, конечно, посоветовался с мамой.
      – И показал ей записку? – тут же возмущается Витька.
      – Нет. Я советовался с ней, не показывая ничего.
      Я удивлён. Димка говорит «советовался». Это значит – говорил на равных. А я вот не умею так. Я только спрашиваю, если я что-нибудь не понимаю. И, самое главное, я уверен, что, если Димка говорит «советовался», значит, действительно, он советовался, а не спрашивал.
      – Просто я сказал, что, если найти шпионскую записку, то её всегда можно прочесть, даже если она написана на иностранном языке. А мама ответила, что это не всегда просто, что существует тайнопись. А потом я узнал про некоторые способы. Конечно, молоком никакие шпионы теперь не пользуются. Они применяют химию. Есть такая наука про всякие вещества. А потом я подумал, что на записке нет тайнописи.
      – Это почему это? – недоволен Витька.
      – Представь, что ты нашёл записку на русском языке, где дядю Володю просят придти куда-нибудь. Подумал бы ты, что это шпионская записка?
      – Нет.
      – Вот именно. Как ты думаешь, шпионы – дураки?
      – Нет.
      – Тогда зачем им писать на немецком языке? Чтобы каждый дурак мог найти записку и подумать, что она шпионская? Так, что ли?
      Всё-таки Димка молодец, хоть и воображает немного. Но ведь ему, наверное, хочется Витьке нос утереть.
      А Витька не знает, что ответить. Он мнётся и не смотрит на Димку. Потом, наконец, говорит тихо:
      – Вообще-то я тоже не думаю, что записка шпионская. Просто хотелось проверить. А потом, – вдруг оживляется он, – вы ведь тоже поверили.
      – Ну, предположим, я не верил, – говорит Дима, – просто мне хотелось подумать и доказать вам.
      – Я тоже не верил, – говорит Шурик.
      – Ну, что ж, – вздыхаю я, – выходит, один я верил, а вы все не верили.
      – Но записку ты хоть прочёл? – спрашиваю я Диму.
      – Да, – кивает он головой, – мама прочла.
      – Ага, – кричит Витька, – значит, ты ей всё-таки показал записку.
      – Ну и что? – удивляется Дима. – Я решил, раз записка не шпионская, то значит, и мама может её прочесть.
      – Он решил, – возмущается Витька, – он решил. А нас ты спросил? А разве твоя записка?
      – Может быть, она твоя? – ехидно спрашивает Дима.
      Витька не отвечает. Конечно, записка наша, раз мы её нашли, но ведь она и дяди Володина.
      – Ну, и что в записке? – пристаёт Шурик к Диме.
      Мы все ждём ответа. Нам тоже интересно.
      – Мама сказала, что всю записку нам не следует знать. – В общем, дядя Володя учит немецкий язык, чтобы стать переводчиком. И одна девушка соглашается писать ему только по-немецки.
      – Она что, немка? – удивляется Витька.
      – Нет, она учительница немецкого языка.
      – А зачем ему писать по-немецки? – опять пристаёт Шурик.
      – А зачем тебе «Родная речь»? – не выдерживаю я.
      – Чтобы читать.
      – А ему тоже нужно и читать, и переводить.
      – Нужно записку отнести дяде Володе, – говорит Дима.
      – Ура!
      – Правильно.
      Мы радостно вырываемся из своего штаба и бежим на второй этаж. Записка немного помялась, пока мы с ней занимались, но, если она ему нужна, он возьмёт и такую. Ведь всё видно и даже прочесть можно.




                ГЛАВА  5  -    Никотин

      Мы сидим в нише под мостом. Здесь очень удобно. Она полукруглая. Мы сидим на карнизе и видим друг друга. В середине сидит Бурма. Это мы так зовём его, потому что у него фамилия Бурмистров. Я даже не знаю, как его имя. Мы привыкли, что все зовут его Бурмой. Он уже большой парень. Можно даже сказать, взрослый.
      Мы сидим и смотрим, как Бурма курит, как он держит папироску, как вдыхает дым, как выпускает его струйкой сквозь зубы.
      Мы – это Витька, Шурик и я. Димки с нами нет, он сегодня почему-то совсем не выходил гулять. Светка болеет, поэтому я не боюсь, что она меня увидит и пожалуется маме.
      – Пузо, хочешь покурить? – предлагает Бурма Шурику и, улыбаясь, протягивает ему папироску.
      Шурик испуганно машет головой и отодвигается поближе ко мне.
      – Дай мне попробовать, – говорит Витька.
      Он сидит с другой стороны от Бурмы. Тот небрежно протягивает Витьке папиросу. А потом достаёт из кармана зажигалку, крутит колёсико и протягивает Витьке огонь.
      Зажигалка лучше спичек. Спичка, она раз – и сгорела, а в зажигалке крутанул колёсико, и пусть горит, сколько хочешь. Правда, бензин нужно доставать. Но его всегда можно попросить у какого-нибудь шофёра.
      Витька закуривает. Он часто-часто пускает дым, пока прикуривает. Бурма прячет зажигалку в карман. Он сидит, привалившись к стене и закинув ногу на ногу. Витька тоже хочет положить ногу на ногу, только у него не получается. Всё время сползает с коленки. И курить он не может. Набирает дым в рот. Подержит его для вида и потом выпускает. Так и я могу.
      – Дай мне тоже, – прошу я Бурму.
      Он смеётся и достаёт папироску. Я закуриваю. Дым тёплый, но вдохнуть его страшно. Я закусываю папироску передними зубами, как Бурма. Набираю дым в рот и выпускаю его через уголок рта струйкой.
      Дым очень противный. Он едкий и лезет в нос и глаза. В носу щиплет и хочется чихать. А из глаз начинают течь слёзы. Я вынимаю папиросу изо рта и отвожу её в сторону, чтобы дым не попадал в глаза.
      На папироске тлеет бумага, она становится чёрной, и тонкая струйка дыма, извиваясь, поднимается вверх. Здесь, в нише, нет ни ветерка, и клуб дыма от нашего курения уже заполнил всю нишу.
      – Дай мне попробовать, – тянется ко мне Шурик.
      – Один грамм никотина, который содержится в этом дыму, убивает лошадь, – как бы между прочим говорит Бурма.
      Я протягиваю папироску Шурику.
      – Ты знаешь, а мне расхотелось, – говорит он.
      Бурма опять смеётся.
      – Что? Испугался? – это он Шурику. – Ты, Пузо, лучше не пробуй. Ты ещё маленький.
      Шурика обижается и выхватывает у меня папиросу, засовывая её в рот.
      – Фу, – тут же выдыхает он, но у него дыма почти нет.
      – Вот даёт, – смеётся Бурма, – ты почти как большой куришь.
      – А я могу и совсем как большой.
      – Смотри только, чтобы мамка запах не учуяла, – говорит Витька.
      Он тут же закашливается, видно, вдохнул немного дыма.
      – Крепкая, – говорит он, откашлявшись.
      – Это что. Я вот пробовал махорку. Вот это да. А это, – Бурма смотрит на папиросу, – это чепуха, слабенькая.
      Он бросает окурок на землю и смотрит на нас.
      – Ну, что? Делаете вид, что курите? Надо же курить вот так.
      Он отбирает у меня папиросу, откусывает кусок бумаги и выплёвывает. Делает затяжку. Вынимает папиросу изо рта и открывает рот. Мы видим, что весь дым у него клубочком стоит в горле. Он вдыхает и дым исчезает.
      Он неторопливо произносит: «Москва – столица нашей Родины». И после этого начинает выдыхать. Дым у него выходит чуть погодя. Получается очень здорово.
      – Ну, кто повторит? – спрашивает он.
      Он возвращает мне папиросу. Но я повторить не решаюсь.
      – Я попробую, – говорит вдруг Шурик.
      – Ты, малец, сиди, – отмахивается Бурма.
      Но Шурика трудно отговорить, он иногда упрямый.
      – Давай папиросу, – требует он у меня.
      Я отдаю папиросу. Шурик берёт её в рот и начинает втягивать дым.
      У него даже щёки немного ввалились. Огонёк папироски разгорелся, и я слышу, как он, похрустывая, съедает бумагу.
      Шурик вынимает папиросу изо рта и говорит:
      – Во.
      Но у него изо рта начинает выходить дым, и он скорей его вдыхает.
      И тут его как будто кто-то укусил. Он соскакивает с карниза и начинает кашлять с каким-то подвыванием, держась за живот и наклоняясь. А мы сидим и смотрим, как он кашляет. Бурма смеётся. Витька улыбается, а мне жалко Шурика. Наконец, он плюёт на землю и разгибается. У него по щекам текут слёзы, и он вытирает их.
      – Ох, уморил, – хохочет Бурма, – Ну, ты даёшь. Может, ещё хочешь?
      Шурик вздрагивает, но тут же отворачивается от папирос.
      – Я пойду домой, – тихо говорит он и выходит из ниши.
      – Иди, иди, – кричит ему вслед Витька, – а то мама будет искать.
      – Чего ты его дразнишь? – спрашиваю я.
      – А ты чего его защищаешь? – набрасывается на меня Витька.
      – Между прочим, он-то попробовал затянуться, а вот ты – побоялся.
      – А ты разве не побоялся?
      – Я не побоялся, я просто не хочу.
      – А я вот тоже не хочу.
      – Ну, и чёрт с тобой, – говорю я, соскакивая с карниза.
      Я ухожу не оборачиваясь. Только у самого дома оглядываюсь. В сумраке ниши вижу: горит огонёк зажигалки. Вспыхнул и погас. Это Витька с Бурмой снова закурили папиросы. Ну и пусть, а мне совсем и не хочется.

      Вечером мы ужинаем, когда раздаётся четыре звонка. Это к нам.
      – Кто бы это? – спрашивает мама и уходит открывать дверь.
      Кто к нам приходит, всегда звонит четыре раза. Так на табличке и написано. Анне Мысевне – один раз, Марии Владимировне – два, Анне Ефремовне – три, а нам – четыре.
      Однажды к нам приходили гости. И в коридоре стоял такой трезвон. Мама после этого говорила с Анной Мысевной, чтобы с ней поменяться. Пусть нам звонят один раз, а к ней – четыре. Ведь всё равно к ней гости не часто ходят. Но Анна Мысевна не согласилась. Она так и сказала:
      – Нет, я не согласна.
      И ушла к себе в комнату.
      Сегодня мы гостей не ждём. Кто же это мог быть? А в коридоре слышны голоса. Это мама с кем-то разговаривает. Мне хочется сбегать, узнать, кто там. Но все сидят за столом и мне лучше не вскакивать, потому что бабушка сразу же скажет, чтобы я сидел спокойно, без меня обойдутся. Бабушка всегда так говорит. А ещё она говорит, что любопытному варваре на базаре нос оторвали.
      Входит мама. Она как-то странно смотрит на меня и подходит к столу. Я не люблю, когда мама так смотрит. Сегодня я, вроде, не провинился.
      – Веня, – говорит мама, глядя мне прямо в глаза, – мы с тобой договаривались, что ты мне будешь говорить правду. Я тебя предупреждала, что если я узнаю со стороны о чём-то, что ты натворил, то я тебя буду наказывать сильнее, чем если бы ты сознался в этом сам. Так?
      Я молчу и только киваю головой. Я жду, о чем ещё скажет мама. Я пока не понимаю, что могло случиться. Что я такое натворил? Стёкол сегодня не разбивал, девчонок за косы не дёргал, даже без спроса на Москва-реку не ходил. Нет, вроде, всё в порядке.
      – Вспомни-ка, что ты мне сказал днём, когда пришёл с гулянья?
      Я пытаюсь вспомнить, но почему-то ничего не вспоминается.
      – Ну, хорошо, – продолжает мама, – я тебе напомню. Ты пришёл, и я тебя спросила: почему от тебя пахнет дымом. Что ты мне ответил?
      Теперь я уже всё понимаю, но одно мне неясно, кто меня выдал?
      – Ты молчишь? Неужели ты не помнишь? Ну, что ж, я тебе напомню. Ты мне сказал, что вы под мостом жгли костёр, поэтому и пахнет дымом.
      Папа отложил газету и слушает. А мама продолжает:
      – Я тебе поверила. А сейчас приходит мама Шурика и говорит, что вы с Шуриком, Витей и Бурмой курили. Правильно она рассказала?
      Я уже давно не смотрю маме в глаза. Я киваю головой. Приходится сознаваться. Факты – упрямая вещь, как говорит папа.
      Мама садится на диван, подпирает голову руками и смотрит на меня.
      – Значит, ты меня обманул?
      А ведь я не обманул, я просто не хотел, чтобы мама ругалась за то, что я курил. Я не хотел, чтобы она расстраивалась. Но как об этом сказать?
      – Венечка, ну, зачем тебе курить? Это же вредно, – говорит бабушка.
      – А ты сама куришь,– отвечаю я под стол, и добавляю, – и папа курит, и все взрослые курят.
      Я понимаю, что этого не нужно было говорить. Потому что сейчас меня начнут уговаривать, что я ещё маленький, а папа и бабушка уже большие, взрослые. Я сам это знаю. Только разве взрослым курить не вредно?
      Мама говорит всегда, что маленькие от курения не растут. Может быть, взрослые потому и курят, чтобы больше не расти?
      Я жду, что ответит мама. Но тут вдруг вмешивается папа.
      – Галя, – обращается он к маме, – подожди. Мы сейчас с ним поговорим как мужчина с мужчиной.
      Я не люблю, когда папа так говорит.
      Он кладёт газету на стол и поворачивается ко мне.
      Однажды я слышал, как мама говорила папе, что он ей портит всю воспитательную работу. Но иногда мама сама зовёт папу на помощь. Я хорошо помню, как папа заставлял меня учить таблицу умножения. Это было уже давно. Но я помню. Мне Клавдия Александровна поставила двойку по арифметике. Я не знал умножение на восемь. Мама рассказала об этом папе, а он рассердился и запер меня в ванной. Пока не выучишь, не выпущу, – сказал он тогда. Я и плакал, и стучался, но он всё равно не выпускал меня. Я слышал, как подходила Анна Мысевна и сказала, что это не педагогично. А папа ответил, что своего ребёнка он будет воспитывать сам и ни в чьих советах не нуждается, особенно в советах тех, у кого своих детей нет. И почему это такие люди очень много понимают в воспитании детей. Анна Мысевна ушла. А я поплакал, поплакал, но таблицу умножения выучил.
      Сейчас папа на меня смотрит не сердито. А глаза его даже смеются. Но мне всё равно страшновато.
      – Веня, – говорит он, – ты считаешь, что уже вырос?
      – Ага, – киваю я.
      – Хорошо. Ты, действительно уже большой. Да что там говорить. Конечно, тебе хочется быстрее стать взрослым и делать всё то, что делают взрослые. Вот, я курю. И тебе тоже хочется. Ну что ж? Давай я тебя научу. Но при одном условии. Давай договоримся, как взрослые люди. Обещай, что пока ты не научишься курить по-настоящему, курить с ребятами где-то в подворотнях, в подъездах ты не будешь. Хорошо? Договорились?
      Я киваю. У мамы круглые глаза. Она смотрит на папу, а он улыбается.
      – Ну, так ты мне обещаешь?
      – Да, обещаю.
      – Ну, что ж, – папа достаёт пачку папирос, – давай начнём, пожалуй.
      – Валя, не мучай ребёнка, – говорит мама.
      – Ребёнок хочет стать взрослым.
      Папа отходит к открытому окну и закуривает. Он протягивает пачку мне, я подхожу к нему и беру папироску. Я разминаю её немного, так всегда делает бабушка. Папа зажигает спичку, и я прикуриваю.
      На меня все смотрят. Папа, мама, бабушка и даже Светка. Папа улыбается. А мама с бабушкой хмурятся. Я набираю дым в рот и, подержав его немного, выдыхаю. Во рту противно, но я терплю.
      Мама смотрит на меня и, наверное, удивляется. И думает про себя: когда это Веня успел научиться курить. И бабушка тоже удивляется.
      – Ты кури по-настоящему, – говорит папа.
      – А я по-настоящему.
      – Нет, не так. Ты набери дым в рот, а потом ртом вдохни, – советует он и показывает.
      Я вспоминаю Шурика, но послушно набираю дым в рот.
      – Побольше, – руководит мной папа, – вот так. А теперь открывай рот и ртом вдохни воздух. Ну.
      Я послушно открываю рот и хватаю воздух. Но воздуха почему-то нет. Весь кончился. Я задыхаюсь. И в горло впиваются какие-то иголки. Меня разрывает кашель. Я ничего не соображаю, только кашляю и кашляю. Но во рту всё заполнено горечью. Я плюю на пол, это, конечно, плохо, но сдержаться не могу. Я никак не могу избавиться от этой горечи. Она не только во рту, но и в горле.
      Всё дальнейшее я вижу как во сне. Меня тошнит. Мне плохо. Мама укладывает меня на диван и приносит стакан с холодной водой. Я пью, а меня пробивает дрожь. У меня текут слёзы.
      Светка тоже начинает реветь.
      – Взрослые люди. И зачем нужно издеваться над ребёнком, – сердито ворчит бабушка.
      – Ничего, – отвечает папа, – теперь он папиросы видеть не захочет.
      Мама сидит возле меня на диване и гладит меня по голове. Похоже, что у неё текут слёзы. Но, может быть, я всё это вижу во сне…




                ГЛАВА  6  –  Котлован   и   земляная   наука               

                По долинам и по взгорьям
                Шла дивизия вперёд,
                Чтобы с боем взять Приморье –
                Белой армии оплот…

      Мы шагаем по двору и поём. Весь наш отряд. Витька, Шурик, Димка и я. Очень здорово получается. Как по радио.
      Справа по переулку – Проточка. Можно, конечно пройти до остановки и прокатиться на трамвае. Главное, за пассажиров спрятаться, чтобы кондуктор сразу не выгнала.
      – Айда на котлован, – говорит вдруг Витька.
      – Айда, – сразу соглашаемся мы и лезем через забор.
      Уже август. Скоро в школу. Опять начнём получать всякие отметки.
      Мама начала проводить со мной воспитательные беседы.
      – Ты должен помнить, что самое главное, – говорит она, – это сразу хорошо себя зарекомендовать.
      Я это понимаю так, что надо притвориться хорошим. Тогда и учителя не будут придираться. Тем более что в пятом классе все учителя приходят новые, они меня ещё не знают.
      Жалко, что наша Клавдия Александровна от нас уходит. Мы уже к ней привыкли. Но она опять будет учить первоклашек. «Первачок – червячок».

                Разгромили атаманов,
                Разогнали воевод
                И на Тихом океане
                Свой закончили поход.

      Хорошая песня. А ещё я люблю ту, где есть слова «вставай страна огромная». Когда по радио её поёт хор Александрова, у меня даже мурашки в носу бегают. Я только все слова никак не запомню.
      Мы с мамой очень любим петь. Она, когда шьёт на машинке, всегда поёт. И я подпеваю ей и про «сотню юных бойцов из будёновских войск», и про «дан приказ ему – на запад», и, конечно, про «орлёнок, орлёнок».
      Наш отряд спускается в котлован. Там, внизу вода. Целое озеро. И откуда она только взялась? Шурик говорит, что это из Москва-реки натекло. Я не знаю. А Димка убеждает нас, что это – грунтовые воды. Грунтовые воды – это, когда вода течёт из-под земли. Витька молчит. А Димыч говорит, что под землёй иногда текут настоящие реки.
      Интересно, куда текут такие реки? Наверное, в море. Если есть подземные реки, то почему бы не быть подземному морю. Может, по этому морю плавают подземные корабли, а на кораблях – подземные люди? Вот бы посмотреть, какие они?
      Мы идём по берегу озера и кидаем камни, кто дальше.
      – Смотрите, – кричит Витька, – плот.
      Мы бежим вниз. У берега, действительно, плот. Два бревна сколочены щитом. Кто это сделал? Вот бы поплавать. Жаль, вёсел нет.
      – Он утонет, – говорит Шурик.
      – А вот и нет, – Витька шагает на плот, и тот начинает качаться.
      Я тоже забираюсь на щит, после чего плот ещё сильнее раскачивается. И даже вода заплёскивается сверху на доски.
      – Сейчас вы утонете, – это говорит Шурик.
      – Давай, Пузо, залезай, не бойся.
      – А я плавать не умею, – сознаётся Шурик.
      Димка тоже прыгает на плот.
      – Мы тебя спасём, – обещаю я Шурику, – ты, самое главное, не хватайся за шею, если начнёшь тонуть.
      – А говорил, сажёнками можешь, – усмехается Витька и добавляет, – да ну его. Поплыли втроём.
      – А ну-ка, стоп, – командует Бурма.
      Он появился на краю котлована совсем неожиданно. Мы же спустились к воде и потому не заметили его.
      – Эй, малышня, вали отсюда.
      Это он нам. А разве мы – малышня? Бурма сбегает по тропинке вниз.
      – Сам малышня, – бурчит Шурик, спрыгивая на берег.
      – Кто это тут голос подаёт? – удивляется Бурма, и рукой отодвигает Шурика в сторону.
      – Не трогай его, – кричу я.
      Бурма поворачивается ко мне.
      – А ты чего шумишь? Давно не получал? Ишь, на чужой плот забрался и воображаешь. Ты делал этот плот?
      Я молчу.
      – Вот то-то и оно, – продолжает Бурма. – А знаете поговорку, с чужого коня среди грязи долой?
      – Подумаешь, – говорю я, спрыгивая на берег, – разве это плот? Решето. Я и получше могу сделать.
      – Саха, – кричит Бурма и машет рукой, – иди сюда.
      Сверху спускается Сашка Гуляев – десятиклассник. Он часто дерётся даже со взрослыми ребятами. Мы понимаем, что нужно отступать. Весь двор знает, что с Сашкой лучше не связываться.
      – Здорово, – говорит он Бурме, – что за шум, а драки нет.
      – Саха, тут наш плот чуть не угнали.
      Это Бурма говорит. Он чиркает спичкой и даёт прикурить Сашке. Тот оглядывает нас, как будто только что увидел, и удивляется:
      – Вот эти шкеты хотели увести?
      – Ага.
      – Мы хотели покататься, – говорит Шурик.
      Сашка даже не поворачивается к Шурику. Он откусывает кусок папиросы и сплёвывает на землю.
      – Бурма, сделай так, чтобы я их искал, – говорит он небрежно и шагает на освободившийся плот.
      Мимоходом, нехотя он отвешивает подзатыльник Витьке, который стоит ближе всех к плоту.
      – Этого можно взять, – говорит Бурма, указывая на Витьку.
      – Ладно, тебе виднее, – соглашается Сашка.
      Мы втроём поднимаемся выше по крутому берегу. Витька остаётся. Бурма поднимает длинную жердь и подаёт её Сашке.
      – Подумаешь, – говорю я, – задаваки.
      – Бурма, заткни-ка вон ту дырочку, – изрекает Сашка.
      Бурма послушно спрыгивает на берег и бежит к нам.
      Кажется, будет драка. Я оглядываюсь на своих спутников. Шурик, конечно, не в счёт. Но мы даже на пару с Димычем не справимся с Бурмой. Он – восьмиклассник, и на голову выше нас.
      Когда-то папа говорил, что атака – лучший вид обороны. Самое главное, не струсить в первый момент. А тогда может испугаться противник. А уж кто первый испугается, тому больше и достанется.
      Бурма поднимается по склону ко мне. Шурик отступает за моё плечо. Димыч встаёт рядом.
      – Бежим, – тихо предлагает Шурик.
      – Куда ж тут бежать? – отвечаю я, и нагибаюсь за камнем.
      Хороший булыжничек лежит. Бурма приближается, но чем ближе, тем медленней. Я поднимаю камень. Бурма это видит и останавливается. Шагов десять остаётся.
      – Ну, давай, – говорит Димыч, тоже наклоняясь за камнем. – Подходи.
      Бурма по очереди смотрит то на меня, то на Димыча, и ещё косится на мой булыжник. Но вот, он отводит взгляд и машет рукой.
      – Психи, – говорит он и отступает назад.
      – Сам псих, – кричу я ему вслед.
      Бурма сбегает вниз и прыгает на плот. Сашка упирается жердью в дно, но плот пока не хочет отплывать от берега. Витька мнётся на берегу.
      – Ну, что ты? – спрашивает его Бурма, – прыгай. Поехали с нами.
      Витька колеблется. Ему хочется покататься, но он оглядывается на нас.
      – Ладно, – говорит он, – как-нибудь потом.
      – Тогда толкни нас, – просит его Бурма.
      Витька подходит к плоту и пытается оттолкнуть его от берега. Сашка с Бурмой вместе налегают на жердь. Плот, наконец, сдвигается с места и начинает медленно отплывать от берега. Витька старается изо всех сил. Он упёрся руками в берег, а двумя ногами в бревно плота. И в тот момент, когда плот поплыл, ноги Витьки соскальзывают с бревна, он падает, да так, что по колено оказывается в воде.
      – Ну, пацан, ты даёшь, – смеётся Сашка.
      Витька молча выбирается на берег. А мы даже не смотрим в их сторону. Мы отходим от края, и здесь наверху решаем позагорать.
      Я люблю лежать на траве и смотреть, как по травинкам ползают муравьи и всякие букашки. Если взять травинку и осторожно сковырнуть паучка, то он сразу повисает на паутинке. Её было бы трудно рассмотреть, если бы она не серебрилась на солнце.
      Рядом с нами останавливается Витька.
      – Поплыли, – восторженно говорит он и смотрит вниз в котлован.
      – А ты что же не с ними? – спрашиваю я. – Они ж тебя звали.
      – Да не захотелось что-то.
      – Ах, бедняжка, – говорит Димыч, заметив его мокрые штаны и ботинки, – да ты промок. Тебе подсушиться надо.
      – Видите, что мне дали? – Витька достаёт из кармана и показывает на ладошке три папиросы.
      – Кури сам, – говорю я, – это же тебе за работу дали.
      – Подумаешь, гордые какие, – обижается Витька.
      – Тебе же по затылку дали. Я видел, – вдруг произносит Шурик.
      – А ты, Пузо, трус, – огрызается на него Витька, – я тоже видел, как ты от Бурмы улепётывал.
      – Сам ты трус…– Шурик оглядывается на нас за поддержкой.
      – Не трогай его, – вступаюсь я за Шурика, – ты лучше ботинки суши.
      – Да ну вас на фиг, – кричит Витька и поворачивается к нам спиной.
      Он уходит. А мы лежим, загораем. Если он захочет, думаю я, то вернётся. Но Витка не возвращается.
      Внизу в котловане купаются Сашка с Бурмой. Они заплыли на середину и теперь ныряют с плота.
      Я, когда вырасту, обязательно научусь хорошо плавать, как Димыч. А пока я только на спинке немножко могу.
      В стороне виден обрывистый берег. Там стенки котлована обвалились. Видна узкая полоска чёрной земли, на которой растёт трава, а ниже стенка обрыва вся в каких-то полосах.
      – Геологический срез, – вдруг произносит Димыч.
      – Чего? – удивляется Шурик.
      Я уже ничему не удивляюсь. Димыч очень много знает.
      – Геологический срез, это когда, вот как здесь, видно строение земли, – поясняет Димыч Шурику.
      – Откуда ты такие слова знаешь? – спрашивает Шурик.
      – У меня папа геолог, – говорит Димыч, – он поэтому и дома бывает редко. Всё время в командировках, в экспедициях то есть.
      – А что такое экспедиция? – не унимается Шурик.
      – Это когда люди собираются и едут куда-нибудь далеко-далеко.
      – А что делают в экспедиции.
      – Мой папа, например, ищет железную руду.
      – А зачем?
      – Из железной руды на заводе выплавляют железо.
      – Димыч, – спрашиваю я, – а какая она, эта руда?
      – Это такой чёрный камень. Он очень тяжёлый и блестит.
      – А зачем твой папа всё время ездит? Что, найти никак не может? – опять пристаёт Шурик.
      – Нет, просто сначала они берут образцы.
      – Как это? – перебивает его Шурик.
      – Ну, кусочки от скалы откалывают, собирают. Потом привозят в Москву, а здесь на работе определяют, много ли в руде железа. А на следующее лето едут снова туда, чтобы узнать много ли там руды. И уж если много, то тогда там строят завод. А вообще-то мой папа уже нашёл одно место, где много руды, а теперь вот ищет другое.
      – А он только руду ищет? – спрашиваю я.
      – Конечно, если что-нибудь другое попадётся, он тоже собирает. У них это очень строго. Они каждый образец кладут в мешочек и туда бросают записку, а в ней записано, где нашли образец и когда.
      – Это тебе всё папа рассказывал? – уточняет Шурик.
      – Ага. У меня дома даже коллекция есть. Много всяких камушков, минералов то есть. И под каждым название. Хотите, я вам покажу? Пойдёмте.
      – А твоя мама не заругается? – осторожно интересуется Шурик.
      – Ну, что ты, – смеётся Димыч, – она не страшная. Она никогда не ругается. Пойдёмте, она будет рада.
      – Ладно, – соглашаемся мы, – только ты сначала на разведку сбегай.
      Димыч убегает. А я думаю. Повезло Димычу с папой. И хотя Димыч долго его не видит, но уж когда папа приезжает, то рассказывает об очень многом. А это всегда интересно. А мой папа ни в командировки, ни в экспедиции не ездит. Вечером он всё сидит за столом и пишет, пишет. Наверное, и на работе он всё время пишет. О чём тут рассказывать?
      Мама вот тоже иногда меня спрашивает: что вы делали в школе? Считали, писали, читали. Даже и рассказать нечего.
      Вскоре Димыч возвращается.
      – Айда. Мама сказала, что пусть приходят. Это про вас.
      Дверь нам открывает мама Димыча. Я её ещё ни разу не видел. Она очень высокая и волосы у неё чёрные. Сейчас она улыбается и потому не кажется строгой, а так, наверное, очень строгая.
      – Заходите, заходите, – говорит она. – Здравствуй, Веня, здравствуй, Шурик. Вы ведь у нас ещё ни разу не были? Давайте знакомиться.
      – Здравствуйте, тётя, – бормочу я.
      – Меня зовут тётя Люда. Вот и познакомились, – смеётся она.
      Мы проходим в комнату. Здесь тесно, потому что много книг.
      – Дмитрий, поставь чайник и живее, – говорит тётя Люда.
      Очень уж странно обращается она к Димычу.
      Я начинаю оглядываться. На стене над зеркалом висят оленьи рога. Большие. Я не знал, что такие бывают. А на противположной стене висит ружьё. Настоящее. Двустволка.
      Димыч уже вернулся из кухни и говорит, что это ружьё папе подарил один охотник, которому папа жизнь спас, когда тот тонул в реке.
      Мама Димыча звенит чашками и ставит их на стол. Мы догадываемся, что сейчас она нас будет угощать чаем.
      Димыч всё рассказывает про своего папу и часто оборачивается к маме и спрашивает: я правильно рассказываю? И мама его кивает головой и отвечает: да, да, именно так всё и было.
      Мы пьём чай. Он очень горячий и с одной чашкой можно много печенья съесть. Тётя Люда тоже пьёт чай с нами. Она совсем не сердитая.
      – Тётя Люда, – спрашиваю я, – а что такое геология?
      – О, это наука о земле.
      – О земле? – удивляется Шурик, – разве есть такая наука?
      – Ну, да, – говорит тётя Люда. – Гео – это Земля. Логия – это наука. Вот и получается, что геология – это наука о земле или земляная наука. Те, кто занимается этой наукой, изучают, где, на какой глубине прячутся от нас железо, медь, серебро, золото.
      – Золото? – ахает Шурик.
      – И золото тоже.
      – Так они могут и клад найти? – Шурик удивлён.
      Он очень интересуется кладами. Наверное, хочет разбогатеть. Он даже к нам приставал, чтобы мы поискали клад возле котлована. Но Димыч сказал, что клады все уже найдены. Только тогда Шурик отстал.
      – Нет, Шурик, – отвечает ему тётя Люда, – геологи клады не ищут. Вернее, те клады, которые они находят, во много раз дороже, чем какой-нибудь клад, зарытый пиратами или разбойниками. Вот, например, геолог нашёл запасы руды, её начинают добывать, плавят из неё железо, а из него делают корабли, станки, машины. Так разве хватит клада, чтобы купить всё то, что сделают из руды, которую нашёл геолог.
      – А откуда они знают, где искать? – спрашивает Шурик.
      – О, это как раз и изучает геология, – улыбается тётя Люда. – И людей, которые занимаются этой наукой, зовут геологами.
      – А что нужно, чтобы стать геологом? – пристаёт Шурик
      – Чтобы стать геологом, нужно очень много знать и после окончания школы долго учиться в институте.
      Я почему-то представляю класс. За партами сидят взрослые дяди и тёти, а у доски стоит толстый дядя с бородой и в очках. И он говорит голосом Клавдии Александровны:
      – Там-то и там-то на глубине двух километров лежит золото, а ещё глубже под ним прячется серебро.
      И дяди записывают всё это, чтобы потом отправиться в экспедиции и собирать образцы.
      – А я уже немного научился, – хвастает Димыч, – я даже могу сказать, где какая руда.
      Он достаёт с полки толстую книжку и кладёт её на стол.
      – Вот, – он открывает книжку, – это железная руда, а это – медная, а вот это – серный колчедан. А это кварцевый песок.
      Оказывается, это совсем и не книжка. Это такая коробка, похожая на книжку, в которой сделаны ямки, и в каждой лежит какой-нибудь камень. А песок насыпан в маленький пакетик из целлофана.
      Димыч показывает пальцем на камень и называет, что это такое.
      – Ты, конечно, молодец, – говорит тётя Люда Димычу, но пока ты запомнил только то, что лежит в этой папке. А сейчас мы тебя проверим. Я достану один образец, а ты попробуй определить, что это такое.
      Она открывает шкаф и откуда-то с полки достаёт блестящий кусочек чёрного камня. Димыч рассматривает его со всех сторон, то подносит к самым глазам, то отодвигает почти на вытянутую руку. Я тоже смотрю. Шурик тоже тянется. Димыч даже даёт нам потрогать блестящие грани камня.
      – Я не знаю, какая это руда, – говорю я, – но очень похоже на уголь. У нас во дворе его дополна возле котельной.
      – Ага, – подтверждает Шурик.
      – Молодцы, – улыбается тётя Люда, – вы правильно догадались, это, действительно, каменный уголь.
      А Димыч даже не смущается, что он не смог узнать уголь. Он только хмурится и серьёзно произносит:
      – Ничего, я тоже научусь.
      – Конечно, – соглашается тётя Люда, – если человек захочет, он может всему научиться.
      Мы прощаемся с Диминой мамой, говорим спасибо за чай с печеньем, и бежим гулять. Димыч с нами.
      – А, между прочим, каменный уголь получается из деревьев, – говорит мне Димыч по дороге.
      – Как это из деревьев? Он же каменный.
      – Папа мне рассказывал, что когда-то давно росли деревья, потом они упали, и их засыпало землёй. Они долго лежали под землёй пока не превратились в каменный уголь. Папа говорит, что на некоторых кусочках угля находят отпечатки листьев.
      Мы решаем пойти поискать отпечатки листьев. У нас во дворе у входа в котельную всегда лежит куча угля. Мы отправляемся туда. Но сколько мы ни копаемся в угле, почему-то кусочков с отпечатками листьев нам не попадается.
      Мы бы, наверное, всё равно нашли, только нас прогоняет тётя Маша-дворница. Мы, видите ли, пылим на весь двор. Приходится убегать, ведь не станешь ей объяснять про земляную науку.
      На котловане пусто. Витьки нет. Сашка с Бурмой ушли. А плот плавает далеко от берега. Это, наверное, они оттолкнули его специально, чтобы мы не катались. Мы ходим по берегу, собираем образцы. Димыч объясняет, что это гранит. Но мне кажется, что он ошибается, ведь все камни разные.
      Возле воды лежит бревно. Шурик предлагает откатить его подальше от воды и засыпать землёй. Пусть образуется каменный уголь. Но Димыч говорит, что для этого нужно ждать миллионы лет. И ещё оказывается, что в Москве никаких полезных ископаемых не водится, потому что здесь очень много геологов. И если бы что водилось, они бы уж давно всё нашли.
      Я думаю, что было бы хорошо, если бы они не всё заметили, а мы бы – раз, – и нашли. Прямо возле нашего дома из котлована стали бы добывать руду. А потом построили бы завод и стали бы плавить железо. И тогда бы все говорили: это всё ребята из нашего двора. Это они нашли руду. И даже тётя Люда сказала бы: молодцы.
      Дома меня встречает мама.
      – Горюшко моё, ну где же ты так извозился? Где тебя носит? – говорит она, заставляя меня раздеваться. –Когда ты перестанешь тащить домой всякую гадость? И когда ты станешь человеком?
      А разве я не человек? Я рассказываю маме про отпечатки на угле и про земляную науку. Мама слушает внимательно, а потом уходит на кухню и приносит мои образцы, которые она вытряхнула из моих карманов в мусорное ведро.
      – Я только крупные выбрала, – говорит она, – там осталась одна мелочь. Ты только не разбрасывай их по комнате.
      – Хорошо, – соглашаюсь я.



ЧАСТЬ  2,  каникульная.  ГЛАВА  7  –  Старинные   монеты

      Сегодня последний день каникул. Завтра в школу. В общем-то, совсем не хочется. Как вспомнишь, что снова нужно учить уроки, так сразу скучно становится. Мама сегодня даже не сразу выпустила меня гулять. Пришлось листать учебники, вспоминать, чему нас учили. Мама проверила, помню ли я таблицу умножения.
      Но всё-таки немножко хочется в школу. Ведь ребята будут рассказывать, кто как провёл лето.
      Вот Колька с третьего этажа, он вчера только приехал. А был он в деревне за городом Гжатском. Я даже не знал, что такой город есть. Вчера он обо всём рассказывал. Он и сено косил, и копнил. И в ночном коней пас. И даже видел, как дом строили из сосновых брёвен. Я, конечно, думаю, что он приврал про то, что он сено косил. Просто, наверное, ему косу дали подержать, а теперь он и хвастает.
      Вчера, когда мы сидели и слушали, я всё думал, и чего он заливает. А Колька всё старался нас убедить, что он говорит только правду. Но мне кажется, что привирал он сильно. Если бы не наше правило, не хочешь, не слушай, а врать не мешай, я бы обязательно сказал ему об этом.
      Мы сидим с Димычем на лавке, я рассказываю ему о нашем классе. В прошлом учебном году в четвёртом «А» нас было тридцать два человека. Двое остались на второй год. А остальных почему-то всех расписали по разным классам. Несколько ребят в пятый «А» попало, по пять человек записали в «В», «Г» и «Д». Витьку, меня и ещё десятерых наших записали в пятый «Б». Вчера мы с Димычем бегали в школу смотреть списки. Он попал вместе со мной. Мы, конечно, оба обрадовались.
      Из-за угла дома появляется Шурик.
      – Приветик.
      –Здорово.
      – Вы в школе были? – спрашивает Шурик.
      – Ага.
      – А мне мама рубашку белую гладит.
      – А мне, вот, мама говорит, надо цветы нести в школу, – жалуюсь я.
      – Ты что, первачок или девчонка? – удивляется Шурик.
      – А я и не понесу, – говорю я, – пусть Светка несёт.
      – Правильно, – соглашаются ребята.
      Из-за дома выезжает на велосипеде Колька. Он делает возле нас круг и, притормозив, становится одной ногой на землю.
      – Во, – говорит он, – папка подарил.
      Велосипед новенький, руль блестящий, рама покрашена красивой зелёной краской. Но нас совсем не удивляет его велосипед.
      – Подумаешь, – говорит Шурик, – велик-то подростковый…
      Мы смотрим под ноги, на землю.
      – Смотрите, – говорю я, – муравей муху тащит. Дохлую.
      Мы дружно наклоняемся и рассматриваем муравья. Он раз в пять меньше мухи, но всё-таки тащит её. Он то пятится задом, то боком, но муху не отпускает.
      – Сильный, – с уважением говорит Шурик.
      – Если бы люди были такими сильными, как муравьи, они запросто слона поднимали бы, – замечает Димыч.
      – Ну, это ты загнул, – возмущается Шурик, – слона. Ха, ха!
      – Точно, – убеждает Димыч, – ты посмотри, муравьишка маленький, а какую муху тащит. Он и больше сможет. А представь, что муравей такой же большой как ты, так, конечно, он и слона утащит. Ну не слона, так слонёнка.
      – Ребята, – нерешительно предлагает Колька, – ну, давайте вместе кататься на велосипеде.
      Мы оставляем муравья и смотрим на Кольку.
      – Давайте вместе. Разок я прокачусь, разок кто-нибудь из вас, потом опять я, – говорит Колька.
      Мы переглядываемся с Димычем и снова наклоняемся к муравью. Он уже далеко отполз. Шурик ставит ногу у него на пути. Муравей, наткнувшись на подмётку ботинка, начинает огибать преграду.
      – Ну, ладно, ребята, – Колька слезает с велосипеда, – давайте по очереди кататься.
      – Давай, – быстро соглашается Шурик, – чур, первый.
      – Погоди, – останавливает его Димыч, – нужно по справедливости. Сначала Коля, всё-таки это его велосипед.
      – Потом ты, – предлагаю я.
      – Хорошо. За мной Веня, а уж за ним ты, – говорит Димыч Шурику.
      – Ладно уж. Всегда вы первые, – соглашаясь, ворчит Шурик.
      – Значит, едем отсюда до помойки, – предлагаю я,– и обратно.
      – Не, – говорит  Шурик, – а потом до Москва-реки и досюда.
      Колька уезжает во двор, а мы встаём на углу и смотрим. Отсюда всё хорошо просматривается. Колька доезжает до помойки, разворачивается и возвращается по двору. Проскочив мимо нас, он несётся к Москва-реке. Здесь дорога немного в горку, но он легко въезжает по склону, а потом мчится вдоль забора к набережной. Мы видим, как он, наклоняясь, разворачивается перед самым парапетом и направляется обратно к нам.
      – Возле набережной много камней, – говорит Коля, слезая с велосипеда, – осторожней там, а то сломаете велосипед.
      Димыч смотрит на него и говорит:
      – Можешь забрать свой велосипед и кататься один.
      – Да, нет, – пугается Коля,– я просто так. Предупреждаю.
      Димыч, не торопясь, ставит ногу на педаль, отталкивается и, на ходу садясь в седло, медленно уезжает. Мы все вместе следим за ним. Он едет, всё больше набирая скорость. Мимо нас он проносится быстро. А от Москва-реки вообще несётся, сломя голову. Возле нас он резко тормозит и из-под заднего колеса, которое заносит, в нас брызгают мелкие камушки. Димыч ловко соскакивает с велосипеда и подводит его ко мне.
      Раньше у меня тоже был велосипед, но только детский. Сейчас на нём даже неудобно кататься. А Колькин велосипед очень красивый. Он зелёного цвета и весь блестящий. На таком кататься – просто удовольствие. Я резко нажимаю на педали и чувствую, как заднее колесо отталкивает землю. И она всё быстрее летит мне навстречу.
      Не успел я как следует разогнаться, а уже пора тормозить. Теперь очередь Шурика. Но ему труднее, чем нам. Ему роста не хватает. Если он стоит на педалях, то не достаёт до седла, а если сидит на седле, то не достаёт до педалей. Приходится ему ехать стоя, верхом на раме.
      Шурик уехал. Нам надоело стоять на углу, и мы идём к лавке.
      – Велосипед, конечно, хороший, – говорит Димыч, – но гоночный лучше. Вот бы достать.
      – На гоночном только по асфальту можно, – заявляет Колька.
      – Ну и что? – удивляюсь я, – разве плохо? Зато на нём наравне с машинами можно ездить.
      Мы сидим на лавке и болтаем ногами. А Шурика всё нет. Всё-таки долго приходится ждать своей очереди. Вот если бы вдвоём кататься, тогда бы можно было накататься.
      – А где Шурик? – беспокоится Коля.
      Мы смотрим в сторону набережной. Шурик туда уже проехал. Но там никого не видно.
      – Айда, посмотрим, – говорит Коля.
      Мы бежим к Москва-реке. Ещё издали видим, что велосипед валяется, а Шурик сидит на земле и держится за коленку. Когда мы подбегаем, видно, что коленка Шурика вся чёрная, и по ноге из-под чёрной грязи течёт кровь.
      – Пойдём, – говорю я Шурику, – ты идти-то можешь?
      Шурик морщится, и я вижу, что он плакал.
      – Попробую, – говорит он.
      Мы с Димычем помогаем ему встать.
      – Гад, ты весь велосипед поломал, – хнычет Коля, – за это тебе по шее нужно дать.
      – Хватит тебе ныть, – говорит Димыч, – у человека может быть заражение крови. Нужно скорую помощь вызывать.
      – Да, вам-то что? Сломали велосипед, – продолжает ныть Колька, – а что я теперь должен делать?
      – Мы сейчас вернёмся, – говорю я, – вот только Шурика отведём и придём. Будем чинить.
      Мы уходим, ведя Шурика под руки, а Колька остаётся. Он смотрит на свой поломанный велосипед. На переднем колесе две спицы сломаны, и даже на глаз видно, что это «восьмёрка».
      – Как же это ты? – спрашиваем мы Шурика.
      – Развернуться не успел, – объясняет он.
      Шурик сильно хромает, и мы его почти тащим.
      – Ногу-то не сломал?
      – Вроде нет. Ой, мамка ругаться будет, – вдруг вспоминает он.
      – Давай, мы пойдем ко мне, – предлагает Димыч.– Мама промоет тебе ногу и завяжет, а уж потом и домой сможешь идти.
      – Ладно, – соглашается Шурик.
      Мы с трудом втаскиваем его по лестнице. Димыч ещё остаётся с Шуриком, а я бегу к Кольке.
      Он всё так же сидит над своим велосипедом.
      – Пошли во двор, – предлагаю я.
      Мы поднимаем велосипед и несём его к дому. Переднее колесо не вращается. Коля трёт глаза.
      – Да не реви ты, – говорю я.
      – Тебе хорошо говорить,– всхлипывает он, – а меня отец побьёт. Он только сегодня привёз велосипед.
      – Ничего, – успокаиваю я его, – починим. Подумаешь, спицы сломаны. Можно новые поставить.
      – А восьмёрка?
      – И восьмёрку можно исправить.
      Во дворе на нашей лавочке сидят Витька и Бурма. Мы подходим к ним. Они улыбаются.
      – Так, – говорит Бурма, – суду всё ясно. Кто-то учился кататься, но, видимо, неудачно, внезапная авария прервала обучение.
      – Вить, твой папа может велосипед починить? – я не смотрю на Бурму.
      Витька не успевает ничего ответить, Бурма встаёт с лавочки и подходит к велосипеду.
      – Ого, – говорит он, – теперь всё становится ещё яснее. Авария, как видно, грозит семейными неприятностями владельцу велосипеда. Поэтому владелец хочет сохранить аварию в тайне.
      Он оборачивается к Витьке.
      – А не помочь ли нам товарищам, попавшим в беду?
      – Можно, – соглашается тот.
      – Фирма тайну гарантирует, а посему, Витёк, дуй ко мне домой и притащи пару спиц. Ты видел, где они лежат?
      – Ага, – вскакивает Витька, – я сейчас.
      Он убегает, а Бурма переворачивает велосипед и ставит его на руль и седло. Коля немного оживает. Он даже чуть-чуть улыбается. А мне почему-то не нравится то, что Бурма вдруг решил помогать. Но я стою в стороне и смотрю, что он делает.
      Бурма достает ключи из сумочки, что приделана к велосипеду, и отвинчивает колесо. Потом он выпускает воздух из шины и сковыривает её, а затем вытаскивает сломанные спицы. Обод он снова ставит на велосипед.
      – Так, – бормочет он, – а теперь мы сейчас новые спицы установим и подтянем их потуже.
      Прибегает Витька, спицы у него в руке. Бурма закуривает и, не вынимая папиросы изо рта, начинает устанавливать спицы. Он крутит ключом гаечки, и спицы начинают натягиваться. Дым лезет ему в глаза, но он жует папиросу, перекидывает ее языком из одного угла рта в другой и продолжает колдовать над велосипедом.
      Коля уже рад. Он похихикивает и подлизывается к Бурме.
      – Ой, здорово у тебя получается. Ты прямо молодец, – говорит он.
      Но Бурма делает вид, что не замечает его, он, знай себе, крутит гайки.
      – Ну, вот, – говорит он, – велосипед и готов. Витёк, накачай-ка шину.
      Витька берёт насос, а Бурма смотрит на нас.
      – Так, фирма гарантирует тайну, фирма гарантирует качество, но за это фирме нужны наличные.
      – Что? – улыбка у Коли сменяется удивлением.
      – С вас причитается за ремонт.
      – Сколько?
      – Всего двадцать рубчиков, ноль-ноль копеечек, – поясняет Бурма.
      – Двадцать рублей? – поражается Колька, – но у меня ничего нет.
      – Витя, – говорит Бурма спокойно, – подожди-ка немного. Кажется, нас хотят обмануть.
      – Ну, почему же обмануть? – удивляется Колька.
      – А как же это называется? – смеётся Бурма. – Ты же хочешь получить велосипед без денег.
      Колька молчит.
      – Ты же обещал помочь, – обращаюсь я к Бурме.
      – За любую услугу следует платить, – отвечает тот.
      – Но это же нечестно, – настаиваю я.
      – Ах, нечестно? Хорошо. Фирма пойдёт на убытки, но восстановит то, что было до ремонта.
      Бурма берёт в руки ключ, чтобы снимать колесо. Колька растерян. А я с ненавистью смотрю на Бурму. И Витька тоже хорош! Бурме помогает нас грабить.
      Но тут я вспоминаю, что дома где-то в столе есть коробочка со старинными монетами. Это папа собирал. Он уже давно не доставал эту коробочку. Наверное, они ему уже не нужны.
      – А что, обязательно двадцать рублей? – спрашиваю я, – может быть, что-нибудь другое можно?
      – Лучше наличными, – смотрит на меня Бурма, – но… можно, конечно, и что-нибудь другое.
      – Например, старинные монеты, – предлагаю я.
      – Ну, – Бурма, щурит один глаз, нарочно тянет с ответом, хочет подумать, – можно и старьё взять, но только фирме нужно посмотреть.
      – Хорошо, я сейчас принесу, – кричу я и убегаю.
      Надо всё-таки выручать Шурика, это ведь он сломал велосипед. Если Колька пожалуется, Шурика даже поколотить могут.
      Деньги, это самый неприятный вопрос. Их никогда ни у кого нет. А без денег ни в кино сходить нельзя, ни мороженое купить.
      Мама говорила, что раньше всё было по карточкам. Я, правда, ничего не помню, но, наверное, было здорово. Мама, правда, почему-то говорит, что было плохо. Но мне непонятно, что же тут плохого. Ведь и при коммунизме денег тоже не будет. Дают тебе бумажку, а на ней талончики. Масло, хлеб, сахар. А на других написано: кино. Отрываешь и идёшь в кино. И никаких тебе денег не надо.
      Круглую металлическую коробку я еле нашёл в ящике письменного стола. Мама со Светкой были на кухне и ничего не видели. А потом я обратно коробку положу. Может, папа и не заметит. Не помнит же он все монеты.
      Я выбегаю во двор. Бурма катается на велосипеде. Он ему мал, у него даже ноги в руль упираются. Но он всё равно катается.
      – Принёс,– кричу я, и бегу к Кольке.
      – Покажи, – подходит Витька.
      – Убери руки, успеешь, – огрызаюсь я.
      Бурма подъезжает и слезает с велосипеда.
      – Покатайся, – говорит он Витьке, – я тут пока посмотрю.
      Мы с Бурмой садимся на лавку, и я открываю коробку. Он ковыряет пальцем в коробке и переворачивает монеты. Монеты позвякивают. Белые, жёлтые и почти красные.
      – Так, – говорит Бурма, – всё ясно. Значит, договариваемся так: двадцать монет на мой выбор.
      Мне, конечно, жаль двадцати монет, но выхода нет.
      – Хорошо, – соглашаюсь я.
      – Ещё одна вещь, – продолжает Бурма. – Мне лично монеты не нужны. Я их продам. Поэтому я хочу, чтобы если я какие-то из них не смогу продать, то ты мне поменяешь их на какие-нибудь другие.
      – Нет, – говорю я, – не согласен. Ты сразу выбирай.
      – Ах, так? Витя, – зовёт Бурма. – придётся велосипед разбирать.
      – Ну, ладно тебе. Соглашайся, – шепчет мне Колька, – ведь это вы сломали мой велосипед.
      – Хорошо, уговорили, – сдаюсь я.
      – Давно бы так, – Бурма довольный садится рядом.
      Он вынимает монеты и по одной раскладывает их на скамейке.
      – Всё. Двадцать, – заявляю я и прикрываю коробку.
      – Ты что? – удивляется Бурма, – я же их все хочу посмотреть, а уж потом и выбрать.
      Монеты тускло блестят на солнце, а Бурма продолжает их раскладывать. Монет много, они заняли почти всё сиденье. Бурма наклоняется берёт монетки, рассматривает их внимательно, для чего-то скоблит ногтем, а некоторые даже на зуб пробует.
      – Ну, всё, – говорит он, – для начала я, вроде бы, отобрал двадцать штук. Витёк, на, подержи.
      Он отдаёт Витьке монеты, а сам помогает мне собирать оставшиеся в коробку. Он ссыпает их в горсть, а потом кладет в коробку. Наконец, он берёт последние монеты в горсть и кладёт их себе в карман.
      – Отдавай, не шути, – говорю я.
      – А это, – улыбается Бурма, – контрибуция за то, что вы – дураки.
      – Отдавай, – настаиваю я.
      Мне не до смеха, потому что я уже предчувствую, чем всё закончится.
      – Ну, что ты так расшумелся? – смеётся Бурма.
      – Послушай, Бурма, отдавай монеты, мы так не договаривались, – я подхожу к нему ближе. – Это же нечестно.
      Он забирает у Витьки монеты и поворачивается ко мне. Он улыбается, а мне так и хочется заехать коробкой в его нахальную рожу.
      Вдруг он резко бьёт меня по руке, я не удерживаю коробку, она падает на землю и раскрывается. Монеты, подпрыгивая и звеня, раскатываются во все стороны. А Бурма бросается бежать.
      – Гад! – кричу я ему вслед, – вор!
      Я хватаю камень и запускаю в него. Камень попадает Бурме в спину. И то ли от неожиданности, то ли от сильного удара он падает. Несколько монет у него вываливаются. Но он тут же вскакивает.
      По-моему, Бурма хотел вернуться, поэтому я хватаю ещё один камень.
      – Псих, – кричит он, – дурак и псих.
      Он убегает, даже не подобрав упавшие монеты
      У меня в горле булькает обида, как говорит бабушка, у меня глаза на мокром месте. Я собираю монеты в коробку. Колька мне помогает. А Витьке я говорю:
      – Ну, и предатель же ты.
      – Венька, я же не знал, что он…– пытается оправдываться Витька.
      – Не знал, – передразниваю я. – Всё равно – предатель. Что же это он тебе не заплатил за то, что ты шину накачивал?
      – Ну, Вень…
      – Катись ты к своему Бурме, – зло перебиваю я
      Витька уходит, а я, собрав монеты, тоже иду домой.
      – Веня, я теперь тебе всё время буду давать покататься, – успокаивает меня Колька.
      Но мне не до него. Я представляю, что однажды папа откроет коробочку и спросит, а почему здесь так мало монет, куда подевались остальные? Вот тогда-то мне и достанется.



    ЧАСТЬ 3   -   школьная

                ГЛАВА  1  –  Первое  сентября

      Я иду в школу. Мама подняла меня очень рано. Я уже давно готов и даже позавтракал, а они со Светкой всё ещё собираются. И зачем они хотят идти вместе? Непонятно. Что я один не дойду? Может, мама меня за ручку хочет вести? Нетушки. Мне уже летом было десять лет. Я так не согласен. Мама говорит, что для неё первое сентября тоже праздник. Ну и что? Я пойду один, а они могут и попозже прийти. Но мама так не хочет.
      Наконец мы выходим. Я замечаю Димыча с тётей Людой. Они далеко впереди и уже сворачивают за угол, а мы только вышли из-за дома. Мама несёт два букета, Светка идёт в первый класс, вот пусть мама и вручает за неё. У меня в руках портфель. Мой старый, коричневый, с железными уголками. Правда, одного уголка уже нет, это я потерял его, когда катались с горки прошлой зимой.
      Мы поворачиваем за угол и выходим в Проточный переулок. Здесь сразу я чуть не натыкаюсь на девчонку. Она остановилась и перекладывает портфель из одной руки в другую. Но ей мешает огромный букет цветов, который она пытается удержать под мышкой.
      – Веня, – говорит мама строго, – помог бы девочке.
      – Ой, спасибо, я сама, – оглядывается на нас девчонка.
      Она в коричневом форменном платье, поверх которого надет белый фартук с большими трепыхающимися на ветру крыльями. На косичках у неё завязаны белые банты. И вся девчонка какая-то белая-белая. И волосы, и лицо. И даже глаза тоже светлые, почти не видно.
      – Давай, – отбираю я у неё портфель.
      Она отдаёт, не сопротивляясь, хотя только что заявила, что сама… Портфель у неё большой и тяжёлый.
      – Ты что, кирпичи тащишь? – спрашиваю я.
      – Подумаешь, – сердится девчонка, – если тебе тяжело, можешь не надрываться. Я и сама донесу.
      – Ладно уж, – говорю я, – тащи свой букет.
      Мимо нас, гремя и трезвоня, проезжает трамвай.
      – Привет, – догоняет нас Витька.
      Он в белой рубашке. И весь он какой-то необычно чистенький. Но я даже не смотрю на него.
      – Здравствуй, Витя, – отвечает мама и спрашивает меня,– что это ты? С тобой Витя поздоровался, а ты молчишь? Вы что, поссорились?
      – Здравствуй, – бормочу я вслед Витьке, и отвечаю маме,– нет, вовсе мы и не поссорились. С чего нам ссориться? Я просто… задумался.
      Витька нас обгоняет почти бегом. Я бы тоже с удовольствием пробежался бы. Но я тащу портфели. Держу я их в одной руке. Не могу же я, как носильщик, в двух руках нести. Поэтому тяжело. Рука устаёт, но, как говорит мама, я слишком упёртый.
      – Давай портфель, – предлагает девчонка.
      – Вот ещё, – упрямлюсь я.
      Мама уже переходит трамвайные пути, а я тут с двумя портфелями мучаюсь. И зачем только эта девчонка попалась на дороге?
      – Ну, всё, – говорит девчонка, останавливаясь, – мне сюда.
      Она поворачивает направо в первый Смоленский переулок, а мне нужно немного дальше, а потом налево к нашей школе.
      – Ну, бери свой букет, – мама протягивает мне цветы, – нам со Светой нужно в женскую школу идти.
      – Ну и идите.
      – А цветы?
      – Мам, ну не нужны мне они.
      – Ой, Веня, ну что ты за человек? Ну, ладно, пошли, – говорит мама Свете, и они уходят.
      А я поднимаюсь в горку по булыжной мостовой мимо деревянных двухэтажных домиков. Там, за этими домами наша школа. Прохожу мимо палисадника и выхожу на школьный двор. Он у нас небольшой, и поэтому сегодня здесь очень тесно. Слишком уж много собралось народа.
      Я останавливаюсь. Рядом громко разговаривают чьи-то мамы.
      – …Нет, все дети, как дети, но мой…, – говорит одна из них. – Просто ужас какой-то. Ботинки на один день. Неделю назад купила. Он вышел погулять. И, конечно же, решил сыграть в футбол. Так один ботинок рассадил полностью. Пометку оторвал начисто, как будто её и не было…
      – Это что, – перебивает её другая, – я своего в лагерь отправила. Лето всё-таки. В городе и жара, и пыль. Ну вот. Возвращается он, я встречаю, смотрю, а у него в руках только маленький чемоданчик. «Сынок, – спрашиваю, – а мешок с вещами ты куда девал?» А он мне отвечает: «мамочка, ты только не волнуйся, некоторые вещи потерялись». Нет, представляете, «потерялись». Сами. Ну, я открываю чемоданчик, а там только куртка, один чулок и тапочки, да и то разные. Мне чуть дурно не сделалось. Я его, обормота, как порядочного отправила. Всё, что там по списку полагалось, собрала. И майки, и трусы, и всё прочее. «Где костюм лыжный? – спрашиваю». А он мне так радостно сообщает: «Я его постирал». «Ну и что?» «Я его повесил сушиться на кустики, а на следующий день не нашёл». Господи, ну, откуда такие дети берутся?
      – Да, действительно, они совершенно ничего не понимают, – поддерживает её первая, – я своему объясняю, что за каждую вещь платят деньги, а за деньги нужно работать. Спрашиваю, понятно? Он отвечает, понятно, а сам тут же идёт на улицу, и что-нибудь рвёт, ломает. Кошмар просто.
      – Точно. Но это ещё не всё, – продолжает вторая, – я его спрашиваю, где пальто. Он бы в нём ещё год проходил. А он начинает мне рассказывать. Оказывается, они в лагере ходили в поход, и он взял пальто с собой. Ну, взял и хорошо. За это можно только похвалить. Но где-то посреди дороги он устал его нести. И надо же, догадался, решил повесить пальто на дерево, чтобы идти было легче, а на обратной дороге хотел его захватить. Так обратно их повезли на автобусе по другой дороге… Нет, бестолковей моего чумика нигде не найти…
      Лидия Ивановна, наш завуч, стоит на крыльце у входа в школу и раздаёт таблички. На табличках написаны наши классы. Завуч что-то кричит, но за шумом ничего не слышно.
      Наконец гул немного стихает и Лидия Ивановна объясняет, что всем нужно построиться в колонны по классам.
      Начинается неразбериха. Все толкаются и хотят пройти к своим табличкам. Мы с Димычем ищем свой пятый «Б». Я замечаю Вовку Кольцова с табличкой в руках, и мы проталкиваемся к нему.
      – Здорово, – говорю я ему, – это Димыч, он будет с нами учиться.
      – Привет, – отвечает Вовка.
      Мы пристраиваемся за ним. Подходят ещё ребята. Некоторых я знаю, они из нашего бывшего четвёртого «А», но некоторых я вижу в первый раз. Это или второгодники, или из другой школы.
      Наконец Лидия Ивановна устанавливает тишину.
      – Здравствуйте, ребята, – говорит она. – Поздравляю вас с началом нового учебного года.
      Мы недружно вопим «здрасьте» и «спасибо». После этого долго говорит директор, а затем снова Лидия Ивановна. Мы почти не слушаем, но мы рады. От первого урока остаётся совсем немного.
      Наконец десятиклассники уводят первачков. Они им показывают школу. А нас ведут наши классные руководители. Мы теперь будем сидеть на четвёртом этаже, возле актового зала. Рядом с нами ещё пятый «А», а больше никаких классов нет.
      Мы с Димычем садимся рядом. Теперь целый год в ряду у стены пятая парта будет нашей. Если, конечно, учительница почему-нибудь нас не рассадит. За нами расположился Витька с Юркой Нытовым, или просто Нытиком. А впереди – незнакомые ребята. Я их пока не знаю.
      Наша классная руководительница, Зуева Галина Александровна, знакомится с нами. Она читает наши фамилии по журналу, а мы при этом по очереди встаём. Я где-то в середине списка, а Димыч – почти в самом конце. У него фамилия начинается с буквы «Ш». После него только Игорь Яковлев.
      Изредка хорошо быть последним. Это, когда что-нибудь плохое достаётся, например, у врача уколы делают. Знакомство по журналу завершается. Но тут звенит звонок, и мы рады, что первый урок уже закончился.
      Раньше у нас бывало по четыре урока, а сегодня первый день и по расписанию сразу шесть уроков. Это ужасно много. Мы выскакиваем в коридор. Галина Александровна уже спускается по лестнице. Из двери напротив высыпается пятый «А». Мы с Димычем стоим у окна.
      – Тебе понравилась Галина Александровна? – спрашиваю я.
      – С первого раза трудно сказать, – отзывается Димыч.
      К нам подходят Витька, Юрка Нытов и Серега Чернов. Они смеются.
      – Что такое газ? – спрашивает Юрка.
      Я его не люблю, потому что он ябеда и нытик. Вот уж где точно подходит фамилия. У него круглое лицо и уши очень здорово торчат в разные стороны. Поэтому мы его иногда дразним Лопухом, но чаще – Нытиком.
      – Ну, знаете? – ехидно посмеиваясь, пристаёт Витька.
      – Газ – это полезное ископаемое, – нехотя отвечает Димыч.
      – Ха-ха-ха, – гогочет Витька, – сам ты полезное ископаемое.
      – ГАЗ – это Галина Александровна Зуева, – поясняет Серега.
      – Совсем и не остроумно, – говорит Димыч.
      По-моему, он обиделся за то, что его назвали ископаемым. А вообще-то, ГАЗ – это хорошо. Коротко и ясно. Не можем же мы между собой называть её так длинно: Галина Александровна.
      Звенит звонок, и Витька с Димычем расходятся, так и не успев как следует поссориться. Следующий урок – арифметика. Новая учительница – Раиса Петровна. Она здоровается с нами, мы садимся, и снова начинается знакомство. Ребята опять поднимаются, когда произносят их фамилию.
      Сзади Нытик шёпотом рассказывает Витьке про пионерский лагерь. Он там был всё лето. Три смены. Вот ведь повезло человеку. Но Нытик недоволен. Говорит, что ребята там попались скучные, и кормили там плохо. Он поправился всего на один килограмм. И из-за этого его мама даже ходила куда-то ругаться.
      Мне кажется, что Нытика в лагере просто поколотили, поэтому и ребята ему не понравились. А поколотить его запросто могли, если он и в лагере на кого-нибудь наябедничал. В прошлом году в нашем четвёртом «А» его никто не любил. Мы его тоже однажды побили, когда он Клавдии Александровне наябедничал, что мы с девчонками дрались.
      Раиса Петровна закончила знакомство, она закрывает журнал и встаёт из-за стола.
      – Ребята, – говорит она, отходя к доске, – сегодня мы начинаем с вами изучать арифметику. В начальной школе вы только познакомились с этой наукой, узнали её основные правила. Теперь же нам с вами предстоит узнать, что арифметика гораздо сложнее, шире и богаче, чем её простые четыре действия. Если вы будете добросовестно учиться, то вы сами сможете решать очень сложные арифметические задачи. И только успешно закончив пятый класс, вы кончите изучать арифметику.
      – Ура, – негромко говорит кто-то впереди.
      – Но, – Раиса Петровна слышит этот возглас и продолжает, – зато начнётся алгебра, геометрия и тригонометрия. Каждая из этих наук основывается на арифметике. И все они объединяются одним словом: математика.
      Раиса Петровна увлеклась. Она ходит по классу между рядов и говорит, говорит. А я думаю про арифметику. И почему задачи часто придумывают про что-нибудь съедобное. Я из-за этого даже не могу их решать. Как прочту в условии про ящики с яблоками и грушами, так сразу начинаю представлять себе. И так мне захачивается грушу, что я даже забываю про задачу. Лучше бы задачки были про войну. Например, рядовой Петров убил десять фашистов, а лейтенант Иванов – на пять фашистов больше. Сколько фашистов они убили вместе? Такую задачку и решать было бы интересно.
      Димыч толкает меня в бок. Я смотрю на него, а он шепчет:
      – К доске тебя.
      Раиса Петровна уже сидит за столом и оглядывает класс.
      – Ну, я жду, – говорит она, – Сизов, ты о чём задумался?
      Приходится вставать и идти к доске.
      – Давайте вспомним пройденное, – обращается Раиса Петровна.
      Она берёт задачник и начинает читать:
      – Слушайте внимательно условие задачи. В магазин привезли сто двадцать килограмм чернослива. Кроме того…
      Сто двадцать килограмм, – думаю я. Вот бы быть продавцом. Можно было бы попробовать хоть чуть-чуть. Ведь чернослив – это… Даже трудно объяснить, какая это вкуснятина. Я уже и не помню, когда я его пробовал. Но продавцом я не буду. Я уже решил, что буду летчиком или геологом. Я пока точно не выбрал, что лучше.
      А хорошо бы быть и тем и другим сразу. Сел в самолет, долетел, куда надо. А потом вылез бы и стал искать полезные ископаемые. Чего-нибудь нашёл бы, погрузил в самолет и – раз – и уже в Москве.
      – Что с тобой, Сизов? – Раиса Петровна положила руку мне на плечо и заглядывает в лицо.
      – Нет, ничего, – трясу я головой.
      – Ну, хорошо, садись, – говорит она мне.
      Я вздыхаю и возвращаюсь к своей парте, а к доске выходит Кольцов. Он у нас отличник. Поэтому ему ничего не стоит решить эту задачку. Я бы тоже решил, если бы там не было чернослива.
      Раиса Петровна следит за тем, как решает Кольцов, а сама наверху в углу доски записывает номера примеров – задание на дом. Вовка решил задачу правильно, и учительница отпускает его на место. Мы списываем с доски решение.
      – Запишите задание на дом, – говорит она и обводит в рамку цифры, – это примеры на повторение. А завтра мы начнём с вами новую тему.
      В это время звенит звонок. И мы опять выскакиваем в коридор.

      Шесть уроков – это всё-таки много.
      Мы шагаем с Димычем по Проточке и около пекарни останавливаемся. После трудового дня можно и отдохнуть. А постоять у пекарни – это просто удовольствие. Здесь пекут бублики. Настоящие. Большие. Пекарня находится в подвале и, если заглядывать в окно, то всё видно. И как тесто месится в большом котле, и как тётя в белом халате раскатывает длинную колбасу, а потом режет её на куски. А другая тётя закручивает эти маленькие колбаски в кольца и складывает их на доску.
      Мы с Димычем стоим и смотрим.
      – А в чужие окна нехорошо подглядывать.
      Мы разом оборачиваемся. Кто это делает нам замечание? У меня от неожиданности сами собой широко открываются глаза. Ведь это моя утренняя знакомая. Она всё такая же белая-белая, только теперь у неё нет букета цветов.
      – Здесь же никто не живёт, здесь пекарня, – оправдывается Димыч.
      А я отворачиваюсь опять к окну. Девчонок лучше не замечать. От них одни неприятности.
      – Дайте и мне посмотреть, – просит беленькая.
      – А тебе что, других окон нет? – сержусь я. – Вон, подходи к соседнему и смотри, сколько влезет.
      – Ты противный, как все мальчишки. А я-то утром подумала, что ты…
      – Ну, что я? – подступаю я к ней. – Договаривай.
      – Что ты… Рыцарь, мушкётер…
      Девчонка вдруг показывает мне язык, а когда я замахиваюсь портфелем, быстро убегает в подворотню. Догонять её мне не хочется, но и смотреть на бублики тоже расхотелось. Тем более, что попробовать их всё равно нельзя. Мы с Димычем поворачиваем к дому.
      Если она думала, что я не противный, то значит, она думала обо мне хорошо, но почему тогда она считала меня рыцарем. Ведь когда-то были псы-рацари, которых разбил Александр Невский. Я кино смотрел. Но они же почти как фашисты.
      – Димыч, ты не знаешь, кто такие мушкетёры? – спрашиваю я.
      – Это раньше были такие. Ещё когда король был, – отвечает он.
      – Царь?
      – Нет, король. Это у нас был царь, а у них – король.
      – У кого, у них?
      – Ну, у них, – он неопределенно машет рукой. – Во Франции.
      – А-а. Ну и что?
      – Книга есть такая. Ты не читал? «Три мушкетёра» называется. Могу дать почитать.
      – Ну, давай.
      – Её только обернуть надо, а то мама всегда ругается, если книги грязные возвращают.
      – Так-так-так. Значит, с девчонками гуляете.
      Мы с Димычем заговорились и не услышали, что нас догнали Витька с Нытиком.
      – Тили-тили тесто, жених и невеста, – противным голосом поёт Нытик, – только не ясно, кто же из вас жених?
      – А вот он, – Витька показывает на меня, – он ещё утром всю дорогу ей портфель тащил.
      Я удивлён и обижен, а Нытик всё пристаёт.
      – Ну, скажи, ты думал о ней пошло?
      – Иди ты на фиг, – не выдерживаю я, – это ты обо всех думаешь пошло. Да я этих девчонок просто презираю. Они только верещать умеют по любому поводу.
      – Все вы так говорите, – подражая кому-то, говорит Нытик. – Ну, ладно, мне домой пора.
      – Я с тобой, – говорит Витька, и они уходят.

      Дома мама мне объяснила всё про рыцарей. Оказывается, они для женщин всё делали. И платочки поднимали, и через лужи перетаскивали. Раньше, наверное, много луж было. А ещё рыцари из-за женщин дрались на поединках и даже убивали друг друга. Но, по-моему, тут что-то не так. С девчонками драться, это ещё как-то понятно, и то слишком уж они любят царапаться. Но чтобы из-за них драться? Нет, это последнее дело.

               


                ГЛАВА  2  –  Мушкетёры

      Наш двор длинный и не очень широкий. Он начинается от моста метро и тянется между нашим и трёхэтажным домом, все подъезды которого выходят на Косой двор, а заканчивается двор помойкой, устроенной у глухой стены дома, выходящего на Проточку. Рядом с помойкой – забор, деревянный и очень высокий. Сверху к забору прибиты палки, а на них колючая проволока.
      Мы знаем, что за забором находится фабрика «Палитра». Там делают разные краски. Вечером, когда фабрика кончает работать, за забором привязывают собаку, и, если подойти близко, то она начинает громко лаять.
      По-моему, во дворе фабрики краски просто разбросаны. Если лечь у забора на землю и заглянуть в щель под забором, то видны валяющиеся блестящие тюбики. Иногда просунешь руку под забор, и рука натыкается на мягкий тюбик с непонятной надписью на наклейке: охра, хром или кобальт.
      Сегодня воскресенье, я с утра вышел погулять и у подъезда нашёл десять копеек. Поэтому мы с Димычем сходили к метро попить газировки. Купили стакан «чистой» на двоих.
      Мы входим во двор, когда нам навстречу выскакивает Шурик. Он сияет. Ему тоже повезло.
      – Во, смотрите, – показывает он нам.
      В обеих руках у него по тюбику. Это целое богатство.
      – Где взял?
      – А, на Палитре. Чуть собака не укусила.
      – Выходит, ты своровал? – удивляется Димыч.
      – Чего? – Шурик непонимающе смотрит на него.
      – Там же они валяются, – заступаюсь я за Шурика, – а раз валяются, значит, не нужно.
      – Всё равно это нехорошо, – не сдается Димыч.
      – Это что же, по-твоему, я вор? – возмущается Шурик.
      Димыч молчит, он смущён. А мне кажется, назвать Шурика вором – это уж слишком. Я раньше как-то не задумывался об этом. Но, действительно, это похоже на воровство.
      Шурик смотрит на нас и сдаётся.
      – Что же мне теперь делать? – он смотрит на тюбики.
      – Надо вернуть их на место, – говорит Димыч.
      – Но за забором собака. А если кинуть через забор, то вся краска выльется, они же все дырявые.
      – Как дырявые? – удивляюсь я.
      Шурик протягивает нам на ладони тюбики. Мы видим, что тюбики и вправду дырявые. Сбоку возле крышечки металл разорван и в отверстие выдавлен кусочек тёмно-красной краски. Краплак, читаю я на наклейке. И второй тюбик, с надписью: кобальт, тоже повреждён, только краска из него торчит тёмно-синяя.
      – Это не ты их? – спрашивает Димыч.
      – Нет, они с самого начала такие были, – отвечает Шурик, – я ещё из-за них весь вымазался.
      – Такие, наверное, действительно, никому не нужны, – медленно произносит Димыч.
      – Ура, – кричит Шурик, – давайте что-нибудь покрасим.
      Мы стоим возле фабрики, а за забором заливается собака. Шурик отбегает к помойке и вскоре возвращается с ржавой крышкой от кастрюли.
      – Это будет мой щит, – говорит он. – Давайте его покрасим. А потом сделаем сабли, и можно будет сражаться.
      Мы устраиваемся прямо на земле. Собака уже умолкла. Наверное, ей надоело лаять. Димыч на крышке рисует краплаком красную звезду, а вокруг неё кобальтом – широкие синие лучи.
      Получилось очень красиво.
      – Димыч, пусть это будет твой щит, – говорит вдруг Шурик.
      – А ты как? – удивляется тот.
      – А я ещё найду такую крышку.
      – Надо всем сделать щиты, – говорю я.

      Мы носимся по двору и сражаемся. Очень гулко гремит щит Димыча. Звёзды и лучи на наших щитах ещё не высохли, и поэтому после ударов сабель краска немного размазывается. Но это ничего. Зато сабли кажутся измазанными кровью врагов.
      – Возьмите и меня, – просится Колька с третьего этажа.
      Мы останавливаемся и смотрим на него. Крышка, которую он держит, маловата, конечно. Но зато сабля у него красивее, чем наши палки. Она у него тоненькая и блестит, словно намазанная маслом.
      – Где это ты такую тросточку взял? – спрашивает Димыч.
      – Я у папы попросил.
      – А она ведь и сломаться может.
      – Она всё равно папе не нужна.
      – Мы мушкетёры, – кричит Шурик.
      – Я тоже хочу, – просит Колька.
      – Нужно пройти испытание, – говорит Димыч.
      – Какое? – пугается Колька.
      – Каждый из нас стукнет по твоему щиту.
      – А ты должен держать его над головой, – добавляю я.
      – Только не сильно бейте, – просит Колька.
      – Мушкетёры не должны бояться, – заявляет Шурик и размахивается своей саблей.
      Колька уныло поднимает свой щит, а мы подходим ближе. Первым бьёт Шурик. Колька испуганно моргает. Теперь очередь Димыча. После его удара Колька роняет щит и зажимает руку между ног.
      – Слабоват ты, – говорит Димыч.
      – Можно, я возьму щит в другую руку? – почти плача, говорит Колька.
      – Я тебя не буду бить, – успокаиваю я его, – будем считать, что первое испытание ты выдержал. Но теперь надо проверить, как ты сражаешься. Для начала – с Шуриком.
      – Ура, – кричит Шурик и размахивает своей саблей.
      Колька подбирает щит и поворачивается к Шурику. Тот бросается вперёд. Колька отступает, но защищается. Стучат деревянные сабли, гремят щиты. Шурик радостно теснит Кольку и начинает петь во всё горло:
                Все знали атамана, как вождя.
                Ой – ли!
                И мастера по делу фехтованья.
      И он так лихо кричит это «ой-ли», что Колька, наверное, от испуга, не удерживает свою саблю. И она падает под ноги наступающему Шурику.
      Шурик, как настоящий мушкетёр, не нападает на обезоруженного противника, а отступает немного назад. И лишь когда Колька подбирает саблю, сражение продолжается.
      Уже кончился наш дом. Колька продолжает отступать к мосту метро, вдоль которого есть проход на Косой двор. Мы с Димычем идём за ними и смотрим, чтобы всё было по правилам.
      Шурик зажал Кольку в полукруглую нишу моста. Всё. Отступать больше некуда. Шурик немного отходит и почти с разбега бросается в последнюю атаку на Кольку. Колькина сабля как-то случайно тыкается Шурику в грудь. От неожиданности Шурик роняет свой щит и падает на землю.
      Мы подходим к ним вплотную. Я отвожу Шурика. С ним всё в порядке, но он обижен.
      – У него же сабля длиннее, – всё время повторяет он, – это нечестно. Ещё бы немного и я ему дал.
      Мы возвращаемся к нам во двор.
      – Ладно, ты принят, – говорит Димыч Кольке, – но смотри, если ты когда-нибудь струсишь, мы тебя сразу исключим.
      – Я постараюсь, – говорит Колька.
      Кажется, меня мама зовёт домой уроки делать.

      Вчера мы договорились, что объявляем войну Косому двору.
      А всё из-за того, что Шурика вчера утром там побили. Он опаздывал в школу, и решил пробежать там, где покороче путь. Но на Косом дворе его остановили двое мальчишек и, отобрав у него кепку, закинули её на сарай. Кроме того, они ещё и двинули Шурику по затылку.
      Из-за этого он совсем опоздал в школу, и ему записали замечание в дневник. Опоздал он, конечно, не из-за того, что получил подзатыльник, а потому, что пришлось лазить за кепкой на крышу сарая.
      Шурик нашёл нас на перемене и рассказал обо всём. Тогда мы и решили объявить войну. Димыч так и сказал:
      – Мы же не фашисты какие-нибудь, поэтому войну нужно объявить.
      И вот я назначен парламентёром. Отправляюсь на Косой двор объявлять войну. Страшновато идти одному. Но ничего не поделаешь.
      Я шагаю вдоль моста по полутёмному закоулку, который вот-вот выведет меня к нашим врагам. В руке у меня листок бумаги. Там написано: «Мы, ребята из дома 17/1, объявляем войну Косому двору за то, что нет спокойного прохода через ваш двор, за то, что вы всегда дерётесь и всячески вредите. Это вам наш ультиматум».
      Я на Косом дворе. Между сараев на верёвках развешано бельё. У подъезда в песочке копается малышня. Они мне не нужны. Я выхожу на середину двора и осматриваюсь. Ага, вот те, кто мне нужен. У одного из сараев ребята играют в «пристеночку».
      Самое главное – спокойствие. Это я сам себя убеждаю. Хочется убежать. Но я заставляю себя медленно подойти к ребятам. Я – парламентёр. Но всё равно поколотить могут.
      – Тебе чего здесь надо? – спрашивает один из парней.
      Все поворачиваются и смотрят на меня.
      – Я – парламентёр.
      – Чего?
      – Парламентёр я. Наш двор объявляет вам войну, – говорю я и протягиваю бумагу, – вот.
      Они удивленно рассматривают её. И вдруг один из них начинает хохотать. Он смеётся так противно, что кажется, что ему совсем не смешно. Так же смеялся Витька, когда в четвёртом классе Клавдия Александровна заставила нас читать по ролям какую-то пьесу. Витьке тогда досталось смеяться. И он так же противно хохотал. Клавдия Александровна сказала, что он смеётся неестественно.
      Ко мне подходит парень почти на голову выше меня. Он только очень тощий. Мы таких почему-то называем складным ножиком.
      – Слушай, шкет, это ты что ли войну объявляешь? – спрашивает складной ножик.
      – Не я, а мы, – отвечаю я.
      – Кто это мы? – уточняет он.
      – Мы, наш двор вашему двору.
      – А-а, – тянет он, – ну, так вот, передай вашему двору, что мы в войну не играем, но побить вас можем, если вы этого хотите.
      – Точно.
      Ребята веселятся.
      – Саня, ты дай ему. Дай, дай как следует, – вопят они.
      Мне уже не до шуток. Пора возвращаться, а то, действительно поколотят. Их-то вон сколько, а я один. Складной ножик, он же Саня, подходит ко мне ближе. Я смотрю на него снизу вверх. Он замахивается, как будто хочет ударить, и я невольно хочу отступить, но вдруг оказываюсь лежащим на земле. Ребята вокруг хохочут. А ведь это кто-то из них стал на четвереньки сзади меня. И через него мне пришлось лететь.
      Поднимаюсь, отряхиваюсь, но молчу. Приходится терпеть. Димыч сказал, что парламентёры оружия не берут и не дерутся.
      – Ладно, – говорю я, – мы вам ещё покажем.
      Я направляюсь обратно к проходу на наш двор. Ребята нехотя расступаются, размыкая кольцо. Я ухожу, а вслед мне летят всякие обидные слова, но я терплю. Наши ребята меня ждут у моста на нашем дворе. Я рассказываю им обо всём. Димыч отдаёт мою саблю и щит.
      – По коням, – кричит он.
      И мы толпой бросаемся по проходу на Косой двор. Нас много. Человек пятнадцать наберётся, если считать и малышню.
      – Ура-а! – мы врываемся на Косой двор.
      Девчонки и малыши сразу исчезают в подъездах. Ребята, игравшие у сарая, тоже предпочитают улизнуть. Мы успеваем захватить только троих. Складной ножик среди них. Мы, размахивая саблями, окружаем их полукольцом, а они, прижавшись спинами к сараю, растерянно смотрят на нас.
      Димыч выходит вперед.
      – Шурик, кто из них у тебя кепку забросил? – спрашивает он.
      – А их здесь нет, – отвечает Шурик.
      – Венька, а к тебе задирался вот этот, длинный?
      – Он меня вроде не трогал, только замахнулся.
      – Понятно. Тогда ты останься, мы с тобой ещё поговорим, – говорит Димыч складному ножику. – А вы можете быть свободными.
      Двое ребят, которых отпускает Димыч, нерешительно пятятся и вопросительно смотрят на Саньку.
      – Ладно уж, идите, – соглашается он.
      Ребята выскальзывают из окружения и со всех ног припускаются к своим подъездам. Конечно, Санька боится, что мы его побьём. Нас вон сколько, а он теперь остался один. Мне почему-то жаль его. Мы победили, и, наверное, поэтому, мне хочется быть великодушным.
      – Димыч, – говорю я, – давай и его отпустим. Пускай идёт. Мы ведь пленных не бьём.
      Димыч соглашается со мной. Санька уходит не оглядываясь. А мы всей толпой обходим Косой двор.
      Сегодня мы победители, а завтра?





                ГЛАВА  3  –  Невезучие   дни

      Мы с Димычем по Проточному переулку возвращаемся из школы. Я рассказываю ему о разговоре Витьки и Нытика. Я не подслушивал. Просто, когда они зашли в туалет, я уже был там, но они меня не сразу заметили.
      – На Косом дворе они всех побили, а теперь, наверное, возьмутся за вас, – сказал Витька.
      – Ни фига у них не выйдет. Проточка – это не Косой двор. У нас знаешь, сколько ребят? – возразил Нытик.
      Тут они заметили меня и замолчали. А я сразу ушёл.
      – Ты знаешь, – говорит Димыч, – Витька – предатель. Он теперь каждый день играет на Проточке вместе с Нытиком.
      Я тоже заметил, что Витька откололся от нас и теперь где-то пропадает. Нытик живёт на Проточке. Оказывается, Витька теперь дружит с ним. Ну и ладно, мы ни в друзья, ни во враги ни к кому не напрашиваемся.
      – Мама просила в аптеку сходить, – говорит Димыч, – пойдём вместе?
      – Нет, – отвечаю я, – у нас сегодня генеральная уборка. Мне велели не задерживаться.
      Мы расходимся. Димыч отправляется направо вдоль трамвайной линии к далёкому большому серому зданию аптеки на Новинском бульваре, а я сворачиваю налево к дому.
      Когда я прохожу мимо арки, за которой лежит двор Проточки, оттуда выскакивают ребята. Их трое. Один из пятого «а», Мишка Кравчук, второй – Вовка из шестого класса, а третьего я не знаю.
      – Попался, – говорит Вовка, – надо бы тебе напомнить вчерашнее.
      Вовка живёт на Косом дворе, но вчера, во время нашей войны, я его что-то не заметил. Я собираюсь сказать, что мы дрались по честному, а не трое на одного. Но в этот момент у меня вышибают портфель. Это незнакомый парень зашёл сзади и ногой выбил его у меня из руки.
      Я нагибаюсь за портфелем, и в это время Вовка своим портфелем бьёт меня по спине. Это стерпеть уже невозможно.
       «Ура, мы ломим, гнутся шведы». Главное, попасть портфелем кому-нибудь по голове или по спине. Так. Это тебе, Мишенька. Мне тоже достаётся. Но когда я вхожу в раж, я не чувствую боли. Трудно против троих. Но ничего, русские не сдаются. Главное, вырваться из кольца. Так. Теперь за спиной мой дом, и можно понемногу отступать. Ну, что же вы? Подходите ближе. Ага, трусите? Мой дом-то рядом.

       Вечером мама спросила:
       – Уроки выучил?
       – Ага.
       – Тогда сходи за хлебом, но смотри, таким изодранным не приходи, у меня зелёнки не хватит.
       Я прохожу по двору, и вдруг из своего подъезда выходит Димыч.
       – Ого, – удивляется он, – где это ты так?
       У меня царапина на лбу и на щеках. Мама меня всего разукрасила зелёнкой. Даже неудобно ходить по улице, поэтому я низко наклоняю голову, чтоб не очень было заметно. Хорошо ещё, что завтра выходной и не нужно идти в школу.
       – Больно? – спрашивает Димыч, когда я ему рассказываю про драку.
       – Щипало, конечно, когда мама зелёнкой мазала. А так ничего.
       – Вот гады, втроём на одного, – ругается Димыч, – Надо бы им отомстить. Плохо только, что они вместе. И Косой двор, и Проточка. С Проточкой нам не справиться.
       – Ты куда идёшь? – спрашиваю я.
       – Да, мне надо опять в аптеку. У мамы простуда, вот я и бегаю за лекарствами. А ты куда?
       – А я за хлебом.
       – Ну, до полпути нам вместе, – радуется Димыч.
       Мы проходим через двор. И тут из своего подъезда выскакивает Колька с третьего этажа.
       – Ребята, – кричит он, – ребята, на нас только что напали. Их много.
       – Да тише ты, мы не глухие, – обрывает его Димыч, – давай всё по порядку. Кто напал, сколько их и что они сделали?
       У Кольки вытаращенные глаза, и он, это заметно, сильно напуган.
       – Я нагулялся и уже пошёл домой, но в это время оттуда выбежало человек двадцать.
       Он показывает в сторону Проточки.
       – Зачем это ты домой пошёл? – перебивает его Димыч.
       По-моему, это не главный вопрос. Мало ли почему человеку надо было сходить домой.
       – Ну, мне надо было, – мнётся Колька.
       – Ты, наверное, струсил? – говорит Димыч.
       А я думаю, что я, наверное, тоже бы струсил, если бы на меня напали сразу двадцать человек. Я же не Илья Муромец.
       – Нет, я не струсил, просто мне надо было, – отвечает Колька.
       – Ну, хорошо. Значит, ты ушёл домой и не видел, что дальше было? – продолжает спрашивать Димыч.
       – Нет, я видел. Я из окна на лестнице видел.
       – А потом, когда они ушли, ты сразу вышел и побежал к нам? Так?
       – Ага. Я сразу же бросился к вам.
       – Значит, домой тебе уже не нужно было?
       – Да… – Колька понимает, что сам попался в ловушку.
       А Димыч ловко допросил его. Я сначала даже не понял, чего он хочет.
       – Не веришь, и не надо, – вдруг обижается Колька на Димыча.
       – Мы верим, – говорю я, – только не надо было врать, что ты не струсил. Каждый может испугаться. Ведь ты говоришь, их было двадцать.
       – Давай, всё по правде, – предлагает Димыч.
       – Точно, – поддерживаю я его, – сейчас не надо заливать. Нам нужна… эта самая…
       – Истина, – подсказывает Димыч.
       – Во-во.
       – Ну, в общем, так, – начинает заново Колька, – сначала они разогнали девчонок. А потом сломали нашу скамейку.
       – Кто там был? – спрашиваю я.
       – Я только заметил Кравчука.
       – Мишку?
       – Ага. И с ним шесть пацанов.
       – Ты же раньше говорил не так, – удивляется Димыч.
       – Ну, вобщем, их было семь.
       Пока Колька рассказывает, вокруг собираются почти все наши ребята.
       – Так. Почти всё понятно. И куда же они потом делись? – спрашивает Димыч Кольку.
       – Они побежали на Косой двор.
       – Куда? – удивляется подошедший Шурик.
       – На Косой двор, – повторяет Колька.
       – Значит, это точно, – вздыхает Димыч.
       – Что? – интересуется Колька.
       – Проточка и Косой двор объединились, – поясняю я.
       Все умолкают, потому что каждому понятно, чем это нам грозит. Завтра воскресенье, но наступит послезавтра. И как тогда идти в школу, а потом возвращаться домой? Не обходить же по Арбузовке. Димыч задумался. А я вдруг замечаю, что нас осталось совсем мало. Незаметно улетучился Колька. И братья-близнецы из второго подъезда ушли. Хоть Димыч и хороший командир, но армии-то не осталось. Так что, думай, не думай, всё равно ничего не придумать.
       – Ладно, Димыч, – зову я, – пойдём. А то скоро мама выглянет в окно, и будет ругаться, что я ещё за хлебом не сходил.
       Мы уходим со двора. По дороге Димыч долго идёт молча, а потом вдруг говорит:
       – Вообще-то, надо мириться как-то. Ты как думаешь?
       – Наверное, надо, – соглашаюсь я. – Их слишком много.
       Мы молча идём до булочной. Димыч отправляется дальше, а я захожу в магазин. Народа в булочной немного, и потому я управляюсь быстро. Возвращаться мне надо одному.
       Вот оно, самое неприятное место. Арка, ведущая во двор Проточки. Я приближаюсь, а внутри у меня что-то неприятно подрагивает. Может быть, припуститься бегом? А если я пробегу мимо арки, то там уже и дом рядом. Я решаюсь, но пробежать не успеваю.
       Из арки выскакивают ребята с Проточки. Я останавливаюсь, а они уже рядом. Окружили.
       – Давай, заворачивай, – командует один из них.
       Меня ведут во двор. Возле сарая стоит толстый белобрысый парень. Он злорадно улыбается.
       – Здравствуйте вам, – говорит он ехидно, как актер Олейников в кинофильме «Трактористы», – что хотите нам сказать?
       – Ничего не хочу сказать, – бурчу я.
       Белобрысый подходит ко мне ближе.
       – Вчера вы напали на ребят с Косого двора, а сегодня не ты ли дрался с нашими ребятами? И после этого ты ничего не хочешь сказать?
       – Дай ему как следует, – кричит кто-то из ребят, стоящих сзади.
       – Тихо, – командует белобрысый и снова обращается ко мне, – так тебе предоставляется последнее слово.
       – А что мне говорить? Всё было не так. И на Косой двор мы первыми не нападали. Они нашего Шурика побили. И сегодня не я напал на ваших ребят, а они на меня.
       – Врёшь ты всё, – перебивает меня белобрысый.
       – Дай ему, – опять кричит кто-то.
       – Ничего я не вру, – говорю я, и вдруг вспоминаю наш разговор с Димычем, – и с вами, и с Косым двором мы хотим помириться.
       – Помириться? – смеётся белобрысый, – а мы разве ссорились?
       – В общем, мы не хотим воевать, – добавляю я.
       – Наверное, вы боитесь нас? – улыбается белобрысый.
       – Мы не боимся.
       – Проучи его, – кричат ребята.
       – Бей его!
       – Тихо, – опять командует белобрысый.
       Ребята утихают, а он опять обращается ко мне:
       – Придётся тебя проучить. Чтобы вы боялись, – поясняет он.
       Меня сзади хватают за руки и подводят к сараю. Я понимаю, что, наверное, будут бить. Нужно постараться не кричать. Надо терпеть. Но от неожиданного удара по спине я вскрикиваю.
       – Что это вы здесь делаете? – раздаётся вдруг девчачий голос.
       Я кошу глаза, и мне становится почему-то стыдно. Рядом стоит та беленькая девчонка, которой я помогал тащить портфель первого сентября. Только её здесь не хватало.
       – Серёжка, сейчас же прекрати, – девчонка рассержена и хватает белобрысого за руку, в которой он держит палку.
       Этой палкой он только что заехал мне по спине.
       – Нинка отстань, – белобрысый пытается отцепиться от девчонки, – отстань, тебе говорю. Не вмешивайся не в свои дела.
       – А я тебе говорю, прекрати. Я папе всё расскажу. Он тебя отлупит.
       Белобрысый колеблется, а девчонка уже подходит ко мне.
       – Ну-ка, отпустите его, – командует она ребятам.
       Меня отпускают. Я морщусь и пытаюсь потереть спину. Очень больно.
       – Ой, это ты? – удивляется девчонка, узнав меня, – тебе больно?
       – Ну, кто тебя звал? – грублю я. – Мы сами разберёмся.
       На этот раз девчонка не обижается, как тогда у пекарни. Кто она этому белобрысому Сереге? Почему она им командует? Наверное, сестра? Точно. И волосы у них одинаковые, и глаза. Белобрысый нехотя подходит к нам.
       – Ладно, – говорит он, – скажи спасибо Нинке, а то получил бы сполна.
       Я ухожу не оглядываясь.

       Почему-то наступили невезучие дни. Моя бабушка говорит: беда не ходит одна. И точно, сегодня папа поссорился с мамой.
       Сначала всё шло хорошо. Бабушка Светку взяла в подвал, потому что мы, это папа, мама и я, с утра собирались ехать за грибами. Встали очень рано. Ещё ночь была. И за окном темно. Нам нужно было ехать на метро к папиной работе. А оттуда на автобусе – в лес.
       Папа всё торопил маму, а она готовила нам поесть с собой. А потом вдруг пропали мамины сапоги, в которых она хотела ехать.
       Сначала мы все втроём искали их, но потом папа рассердился и сказал, что надо было готовиться заранее. А мама ответила, что папа слишком поздно вчера сказал об этом. Ну, конечно, сказал папа, всегда во всём виноват я. А мама обиделась и решила остаться дома. Папа тоже стал раздеваться, так как всё равно, сказал он, на автобус мы уже опоздали. Меня отправили опять спать, потому что было ещё очень рано. Мама села вышивать, а папа сел за стол и начал читать книгу. Но всё равно они ещё сердились друг на друга. Меня разбудили, только когда мама уже приготовила завтрак.
       За столом мама с папой опять почти не разговаривают. Я тоже сижу молча. Мне даже кажется, что это вчера мы собирались за грибами. Но это оттого, что я поспал. Почему-то всегда, если даже днём поспишь, после сна кажется, что всё случившееся до сна было давно.
       – Мам, можно я пойду погулять, – встав из-за стола, спрашиваю я.
       Но мама не успела меня отпустить.
       – Ну-ка, пойди сюда, – зовёт меня папа.
       Он сидит за письменным столом. Я подхожу, и сразу же чувствую, как у меня в горле стало сухо. Перед папой на столе лежит круглая металлическая коробочка. Та самая.
       – Ты брал отсюда монеты? – спрашивает папа.
       – Да.
       Мне не отвертеться. Поэтому я сознаюсь. Уж теперь-то мне достанется. Я даже зажмуриваюсь от страха.
       – Ты вор, – вдруг кричит папа. – Мать, ты посмотри на этого обормота. Вырастили сыночка, нечего сказать. Ещё ничего не заработал, а проматывать чужое уже научился.
       Папа хватает меня за подбородок и притягивает ближе. Мне больно. Кажется, вот-вот потекут слёзы. Мне обидно. Ещё никогда мне так не делали. И никакой я не обормот. Папа сам говорит, что я ещё не зарабатываю. А как же без денег жить? Нет, мама даёт мне в школу рубль, чтобы я купил пирожок в буфете.
       А папа всё ругается.
       – Ах, ты, паршивец, – говорит он злым голосом, – мать на тебя шьёт, я работаю, чтобы прокормить семью, а ты только требуешь, это дай, да то купи. А теперь и вовсе воровством занялся? Да ты знаешь, что некоторые монеты, которые ты взял, стоят, может быть, сто рублей каждая?
       Папа останавливается и смотрит на меня. Мама стоит у двери, взявшись рукой за щёку, и только качает головой.
       Я же не знал, что они по сто рублей стоят. Я Бурме был должен только двадцать рублей. Это он сам нечестно взял больше двадцати монет. А я только хотел, чтобы Кольке не досталось за поломанный велосипед. Но разве всё объяснишь папе?
       – Где монеты? – спрашивает папа.
       – Я их отдал, – бормочу я.
       – Кому?
       – Бурме.
       – Кто такая Бурма?
       – Это парень такой во дворе.
       – Зачем ты ему отдал монеты?
       – Я ему был должен.
       – Что?!
       – Должен.
       – Ах, ты должен? – возмущается папа, – может быть, ты в карты играешь? Ну-ка, марш из дома. Чтоб ноги твоей здесь не было, пока не принесёшь монеты. Я не хочу жить в одной комнате с вором.
       Папа даже отталкивает меня. У меня наворачиваются слёзы. В носу щекотно. Я медленно выхожу.
       – Подожди в коридоре, – шепчет мама, когда я прохожу мимо нее.
       Вот, меня выгнали из дома. Значит, я ему не нужен. Ну, и уйду. Пусть потом жалеет, что за двадцать рублей он выгнал сына.
       Мама осталась в комнате. Я не подслушиваю, но через неплотно прикрытую дверь я слышу её голос.
       – Совершенно незачем срывать злость на ребёнке, – говорит она. – Может, у него, действительно, было серьёзное дело.
       – Галя, но ведь это отвратительная привычка – лазить по чужим вещам, а тем более, брать их. Я же не беру твои вещи.
       – Я тоже. Но пойми, это ребёнок. Он живёт в доме, и всё, что есть в доме, он считает своим.
       – Очень плохо, что он не понимает, что брать чужое, это плохо.
       – Теперь, я думаю, он это уже понял.
       – Печально, что для того, чтобы понять такие простые вещи, нужно было, чтобы он украл мои монеты.
       – Зря ты так говоришь. Просто у детей могут быть такие моменты, которые взрослому человеку трудно понять.
       – А ты, конечно, понимаешь.
       – Не издевайся, пожалуйста. Но представь, что его вынудили, или ещё что-нибудь.
       – Ладно, Галя, оставим это. Разбирайся сама. Просто мне обидно, что мой сын меня не уважает. Ведь взять то, что я собираю, что мне в некотором смысле дорого, взять и отдать кому-то, это ведь неуважение ко мне. Впрочем, я – ладно. Но он может так же относиться и к другим.
       – Валюша, Веня хороший мальчик. Ты сам знаешь это. У него…
       Я отхожу подальше от двери. Ведь подслушивать нехорошо, даже если это происходит случайно. Я думаю, как же теперь быть. Как забрать у Бурмы монеты?
       Мама выходит в коридор и, взяв меня за плечо, ведёт на кухню. Здесь сейчас никого нет.
       – Ну, – говорит мама строго, – давай, рассказывай. Только всё.
       Приходится ей рассказывать и про Кольку, и про поломанный велосипед, и про то, как Бурма его чинил, и про то, как он утащил монеты. Мама слушает молча и только качает головой.
       – Веня, ну как же ты решился без спроса взять папины монеты? – спрашивает она, когда я умолкаю, – пришёл бы и рассказал мне обо всём, мы бы что-нибудь придумали. Ну, дала бы я тебе двадцать рублей. И всё было бы хорошо. А теперь что делать?
       – Я не знаю.
       – Вот именно.
       – Мам, дай мне двадцать рублей, – предлагаю я. – Я пойду к Бурме и попрошу у него монеты назад.
       – Попробуй, конечно. Но я сомневаюсь, что монеты ещё у него. Ты Сам говоришь, это же было почти месяц назад.
       – Я попробую.
       – Хорошо, – соглашается мама.
       Я жалею, что всё так получилось. Ну, почему я с мамой не посоветовался, ведь она тогда была дома? Димыч, наверное, своей маме сразу бы всё рассказал. А Витька – предатель. Он и Бурме помогал, чтобы тот у меня монеты забрал. И на Проточке, когда меня били, он с Нытиком сидел и всё видел, но даже не подошёл, не заступился.
       Первый, кого я встречаю, выходя из подъезда, это Витька. Он только что вышел из дома и направляется туда, к Нытику на Проточку.
       – Витька, – зову я его, сейчас он мне нужен.
       – Чего тебе? – недовольно отзывается он.
       – Вить, я достал деньги. Ты не знаешь, где Бурма?
       – А зачем он тебе?
       – Я хочу вернуть монеты, которые он взял.
       – Ха, спохватился, – усмехается Витька, – да он твои монеты на следующий же день продал.
       – Как продал? – не верю я.
       – А вот так. Взял и продал.
        Мне кажется, что Витька даже издевается.
       – Он потом ещё хвастался, что очень выгодно продал.
       – Но это же нечестно.
       – Что тут нечестного? Ты же ему сам монеты предложил? Сам. Так чего же ты хочешь?
       – Но ведь он ещё и украл.
       – А, те? – улыбается Витька. – Те никому не нужны оказались. Он их потом мне отдал. Вот они.
       Витька долго роется в кармане, звеня монетами, а потом достаёт и показывает целую пригоршню.
       – Ну, давай, – радуюсь я, протягивая руки.
       – Ишь, ты. Чего захотел, – Витька отдёргивает руку с монетами и суёт её в карман. – Даром хочешь? Нет, дураков нет. Все кушать хотят. Давай, плати, тогда отдам твои монеты.
       – Что? – я никак не могу понять.
       – Плати, – повторяет Витька, – не много прошу. По старой дружбе. Пять рублей всего. Мне в кино хочется, а может, мороженого поем.
       Я достаю пять рублей и отдаю их Витьке. Он пересчитывает рубли, а потом отдаёт монеты. Я прячу их в карман, но не выдерживаю и говорю:
       – А всё-таки ты – гад. А ещё другом назывался.
       – Иди, иди, – вдруг злится Витька, – водись с маменькиными сыночками, вроде твоего Димки, а мне вы теперь и на фиг не нужны.
       Витька уходит, а я гремлю монетами в кармане. Это всё-таки лучше, чем ничего. Правда, папа всё равно будет сердится.
      



                ГЛАВА  4  –  Стычки  местного  значения

       В нашем котловане началась стройка. Мы даже не заметили, когда она началась. Просто однажды обнаружили, что воды в котловане уже нет. Осталась только небольшая лужица и целое море грязи. А всё из-за того, что рабочие проложили в лужу резиновую трубу, а сверху, на краю котлована, поставили небольшой моторчик. Моторчик тихо тарахтит, как будто быстро-быстро стучат молотком. Интересно, как это он, такой маленький, смог выкачать всю воду?
       От моторчика труба тянулась к Москва-реке. И там, где она кончалась, из неё вытекала коричневая вода. И сама Москва-река от этого места и дальше по течению становилась рыжей.
       А немного позже, когда грязь засохла, к котловану стали приезжать машины. Это мы уже заметили. Потому что машины гудели до самого вечера. И всегда вместо того, чтобы идти в школу, нам хотелось отправиться на котлован, чтобы смотреть, как идёт строительство.
       Вот и сейчас, увидев, как за забор въехала машина с бетонными плитами, мы отправляемся к стройке.
       Там за забором проложены рельсы, по которым ездит кран. Ездит он медленно, но задавить всё-таки может, поэтому приходится всегда оглядываться, где он сейчас. Рельсы лежат очень далеко друг от друга. Когда Шурик их увидел, решил, что по ним к нам будет ходить трамвай. Но Димыч сказал, что тогда трамвай должен быть трёхэтажным.
       А вообще-то было бы здорово, если бы к нам ходил трёхэтажный трамвай. Вот раньше ездили двухэтажные троллейбусы. Я всегда любил сидеть на втором этаже. Получалось, как будто на самолёте летишь. Смотришь на всё сверху. Да и народа в такой трамвай влезало бы больше. А то однажды мы с папой ездили на стадион «Динамо». Так нас там чуть не раздавили, когда мы садились на трамвай.
       Мы лезем через дырку в заборе на стройку. Сперва Шурик, за ним Колька с третьего этажа. Димыч трогает меня за руку.
       – Глянь-ка, – говорит он и показывает в сторону Проточки.
       Я вижу, что возле арки у тротуара стоит голубая «Победа», а около неё что-то делают Витька и Нытик.
       – Ребята, айда, посмотрим сначала «Победу», – говорю я в дырку.
       Шурик выглядывает наружу, и тут же вылезает обратно к нам.
       Конечно, разговаривать с Нытиком – удовольствие небольшое. Но на машину ведь посмотреть надо. Не так уж часто они у нас тут появляются.
       – Здорово, – говорим мы, подойдя ближе.
       – Привет, – отвечает Нытик.
       Он тряпкой трёт блестящие железки впереди. Шурик, приблизившись, заглядывает внутрь машины.
       – Отойди, – вдруг орёт на него Нытик, – ты, Пузо, чего лапаешь? Вон, всё стекло измазал.
       – А тебе что? – огрызается Шурик, – твоя, что ли, машина?
       – Моя, – Нытик даже нос задирает от гордости.
       Внутри на сиденьях лежит ковёр, блестят стёкла приборов. А сколько всяких непонятных ручек! Вот, прокатиться бы.
       – У таких маленьких машин не бывает, – говорит Шурик.
       – Сам ты маленький, – обижается Нытик, – это папина машина. А я уже умею водить.
       – Врёшь ты всё, – перебиваю его я.
       – А вот и не вру, – горячится Нытик, – я уже всё знаю. Вон там, видишь, вставляется и поворачивается ключ зажигания, потом нажимается та, дальняя педаль. Это сцепление. А после вот эта, маленькая. Это стартёр. И машина заводится.
       – Ну, покажи, – предлагает Димыч.
       – Я сейчас не могу, – смущается Нытик, – ключи у папы.
       – Ага, – торжествует Шурик, – ключей нет, значит, машина не твоя. И всё ты врёшь.
       – Ничего я не вру, – сердится Нытик. – А вы идите отсюда, не мешайте нам работать.
       Он отворачивается и начинает протирать голубую краску на боку машины. А она и так чистая.
       – Ура! – раздается вдруг сзади нас.
       Мы оглядываемся. Отступать уже и поздно, и некуда. С трёх сторон – ребята с Проточки. Сзади – «Победа». У ребят в руках – сабли и щиты. А у нас даже щитов нет.
       Колька всё-таки трус. Он отступил за мою спину. Как будто это поможет. Нас ведь всего четверо. А их вон, два четыре… Всего одиннадцать.
       – Руки вверх, – командует рыжий парень не из нашей школы.
       Он у них за главного, потому что белобрысого, брата Нинки, не видно. Мы отступаем ближе к машине. Эх, вскочить бы в неё и уехать. Вот это был бы номер. Ребята подходят ближе. Мы ещё отступаем.
       – А ну-ка, отойдите от машины, – кричит вдруг Нытик, – а то всю краску попортите.
       Он отодвигает Кольку, а Шурика просто отталкивает от машины. Мы с Димычем сами отходим. Кольцо вокруг нас смыкается.
       А Витька сидит на корточках и трёт колёса машины. Наверное, Нытик пообещал ему прокатиться. А просто так он не стал бы стараться. На нас он и не смотрит – ноль внимания. Нас понемногу теснят к стене дома. Кольцо размыкается, и мы остаёмся у стены. Была бы у меня моя сабля. Ох, и порубил бы я все эти палки, нацеленные на нас.
       Из-под арки появляется толстый дядя. Он вытирает платком лысину и удивленно смотрит на нас.
       – О, кажется, здесь драка? – произносит он.
       – Ой, папа, – кричит Нытик, и подбегает к нему. – Папа ты нас прокатишь? Мы уже всю машину протёрли. Вот и Витя мне помогал.
       Дядька отворачивается от нас и смотрит на Нытика и Витьку.
       – Юра, – говорит он, – ты же знаешь, я это тебе всегда говорю, что труд обязательно должен вознаграждаться. Даже труд обезьяны был вознаграждён тем, что она стала человеком. Значит, и вы будете вознаграждены.
       – Ура! – кричит Нытик, – мы поедем.
       Выходит, что этот дядька – отец Нытика. Нытик – старший. Наверное, и сам Нытик, когда вырастет, будет таким же толстым и лысым.
       – Садитесь, – приглашает отец Нытика.
       Почему у него такой нудный и противный голос? Как будто он не говорит, а читает по бумажке. Нытик и Витька садятся в «Победу». А мы все и ребята с Проточки стоим и смотрим. Завидно, конечно.
       – Венька, – шепчет Димыч, – давай все разом бросимся к дому, пока они смотрят?
       – Ага, – соглашаюсь я, и толкаю плечом Кольку.
       Ребята с Проточки тоже завидуют Нытику. Всем хотелось бы оказаться на его месте. Нытик-старший садится за руль. «Победа» начинает рычать, это она заводится. И в тот момент, когда из-под машины вырывается клуб сизого дыма, мы бросаемся на прорыв.
       Момент выбран удачно. Мы удираем, отделавшись лишь лёгкими ударами сабель по спине. Ребята с Проточки нас не преследуют. Они только что-то кричат нам вслед. Но нам это уже всё равно.
        Не сговариваясь, сворачиваем на стройку. Здесь между штабелей кирпича, бетонных плит и досок можно спокойно спрятаться. Мы сидим на досках. Шурику, как видно досталось больше всех. Он, морщась, стягивает рубашку, и мы видим здоровенную ссадину у него на спине.
        – Во, как заехали, – не то хвастаясь, не то жалуясь, говорит он.
        – Ничего, – успокаивает его Димыч, – до свадьбы заживёт.

        После обеда мы выходим на улицу уже вооружённые. Мало ли чего может произойти. Не хочется, чтобы нас опять застали врасплох. Нас собралось четырнадцать человек. Это уже почти армия. Но на нас пока никто не нападает. Поэтому мы решаем сыграть в футбол. Мы с Димычем – матки. Ребята сговариваются между собой и потом подходят к нам.
        – Матки, матки, чьи заплатки?
        – Его, – киваю я на Димыча.
        – Снег или дождь?
        – Снег, – выбирает Димыч.
        – Матки, матки, чьи заплатки?
        – Мои, – говорю я.
        – Кутузов или Суворов?
        – Суворов, – выбираю я.
        Суворов – это Шурик, а Колька с третьего этажа назвался Кутузовым. Ничего себе Кутузов?
        Итак, команда есть. Мы складываем свои щиты и сабли в кучки. Это штанги. Теперь можно играть. Вместо мяча – консервная банка. Наши матчи никогда не бывают скучными. Если мы не забиваем по десять голов в каждые ворота, то это не матч. Но сегодня нам не удаётся поиграть. Появляется тётя Маша-дворница.
        – А ну, марш отсюда, – кричит она, – ишь, разгалделись.
        Мы расхватываем свое оружие и разбегаемся. Матч сорван. Приходится отправляться на стройку. Сегодня воскресенье, и потому подъемный кран остановился и застыл, как балерина, которая стоит у нас на тумбочке в углу.
        Мы опять забираемся на доски.
        – Атас, – шепчет вдруг Шурик.
        Ему из-за бетонных плит видны ворота. Мы тоже выглядываем и видим, как между отогнутых прутьев на стойку пролезают ребята с Косого двора и Проточки.
        – Их двадцать, – испуганно говорит Колька.
        – Не трусить! – тихо произносит Димыч. – Сабли наголо! Вперёд!
        С криком «Ура-а!» мы выскакиваем из-за плит, которые были нашим укрытием. Размахивая саблями, мы бросаемся вперёд.
        Наши враги напуганы нашим неожиданным появлением и начинают отступать. У ворот даже получается небольшая толкучка. Не могут же все сразу пролезть между прутьев. Но отставшие нагибаются к земле и…
        На нас сыплются камни. Теперь уже нам приходится отступать. Мне камень попадает в ногу. Я даже хромаю. Мы прячемся за кирпичи, чтобы переждать обстрел. По очереди мы выглядываем из-за плит, чтобы к нам никто не подкрался.
        – Чего мы ждём? – возмущается Шурик.
        – А ты что, хочешь, чтобы тебе камнем по башке попали?
        – Давайте, в них тоже бросать.
        Предложение Шурика поддерживают все. Ну, что ж. Мы подбираем валяющиеся куски кирпича, и выскакиваем из-за плит.
        – По фашистам огонь! – кричит Шурик.
        – Ага, им не нравится, отступают, – радуется Колька.
        Он осмелел и воюет почти наравне со всеми. Мама говорит, что есть такие люди, которые в одиночку бывают трусами, а когда вместе со всеми, они не боятся.
        Мы подбегаем к воротам и кидаем камни к арке, в которую отступили наши враги. Мы так увлеклись, что не замечаем, что по переулку возвращается «Победа» Нытика.
        Трах!!! Это чей-то камень попадает машине в бок.
        – Атас! – кричит кто-то из наших, и мы поспешно отступаем под прикрытие бетонных плит.
        Я осторожно пробираюсь к забору и в щель вижу, что на боку у машины проглядывает что-то чёрное, наверное, отколупнулась краска.
        Машина останавливается, и из неё выскакивают оба Нытика и Витька.
        Витька рассматривает пробоину, а Нытик-старший подбегает к воротам стройки. Пролезть между прутьев он не может, поэтому он кричит:
        – Безобразие. Хулиганы. Я буду в милицию жаловаться. Новую машину угробили.
        Он возвращается к своей «Победе».
        – Безобразие, – сердито повторяет он, останавливаясь и глядя на отбитую краску.
        – Александр Петрович, – говорит Витька, – вы не волнуйтесь. Я поговорю с отцом, может, он такую краску достанет на работе.
        – У тебя есть отец? – интересуется Нытик-старший.
        – Да. Ну, он не родной отец, – объясняет Витька. – Просто мама второй раз женилась.
        – Вышла замуж, – поправляет его Нытик-старший. – Понятно. Значит, у тебя есть отчим.
        – Он у меня как отец.
        – Понятно, конечно, – улыбается Александр Петрович, – но только отчим никогда не может заменить родного отца. Он тебя не бьёт?
        – Нет. Что вы. Он только иногда меня ругает.
        – Вот-вот. А я что говорю. Впрочем, ладно. Поговори со своим э… отчимом. Если он достанет краску, я ему заплачу. Впрочем, надо будет заехать в гараж, мои друзья-шофёры чем-нибудь помогут.
        Нытик-старший опять поворачивается к забору.
        – И всё-таки это безобразие. Ну, – грозит он в нашу сторону, – попадётесь вы мне когда-нибудь. Хулиганы.
        Он забирается в машину и осторожно въезжает под арку во двор, а Витька и Нытик следят, чтобы он не задел стены.
        Мы вылезаем из своего укрытия и собираемся возле ворот. Из-под арки появляются ребята с Проточки.
        – Надо подпустить их поближе, – шепчет Шурик.
        Мы ждём.
        – Ну, что сказал отец Нытика, – шёпотом спрашивает меня Колька.
        – Что, что. Сказал, что ему очень приятно, что мы разбомбили его машину, – огрызаюсь я. – Обещал в милицию сходить.
        – Ой, если папка узнает, я пропал, – пугается Колька.
        Ребята с Проточки уже близко.
        – Руки вверх! – раздается вдруг у нас за спиной, – бросайте оружие.
        Мы оборачиваемся. Ловушка. Сзади полукругом стоят ребята с Косого двора. Спасаться нам некуда. Приходится бросать наши сабли, щиты и камни. Мы сбиваемся тесной кучей. Второй раз сегодня мы окружены.
        Появляется рыжий. Он на нас не смотрит.
        – Сколько пленных? – спрашивает он кого-то.
        – Семь.
        – А где остальные?
        – Наверное, спрятались или убежали.
        – Узнай, сколько их было, – командует рыжий Мишке Кравчуку.
        Я и сам удивляюсь, почему нас осталось только семеро. Остальные, наверное, испугались, что нам попадёт от отца Нытика.
        – Ну, где остальные? – кричит Мишка. – Сознавайтесь, иначе мы вас будем пытать.
        Мы молчим. У нас свобода – кто хочет, тот уходит домой. Мишка подходит к рыжему. Они о чём-то говорят, и Мишка опять подходит к нам.
        – Где остальные?
        – А мы откуда знаем. Были да сплыли. Теперь ищите сами.
        – Ну, ладно, – злится Мишка. – Вот ты, иди сюда.
        Он показывает пальцем на Кольку, и тот, испуганно оглядываясь на нас, выходит вперёд. К нему подходят ещё двое ребят и берут его за руки. Колька отчаянно вертит головой и даже не собирается сопротивляться, но его всё равно оттаскивают к забору.
        – Где спрятались ваши ребята? – громко спрашивает Мишка.
        – Не знаю. Я, честно, не знаю, – Колька отвечает быстро и даже глотает концы слов. – Они убежали. Наверное, испугались. Вас увидели, испугались и убежали.
        – Клянись.
        – Клянусь.
        – Нет, не так. Ешь землю.
        – Зачем? Не хочу я. Зачем есть землю? – ещё больше пугается Колька.
        – Ну, – Мишка подходит к Кольке, и я вижу, что он держит горсть земли. – Ну, ешь!
        – Не хочу я есть. Мама! – вопит Колька, и начинает вырываться.
        – Оставьте его, – кричим мы и пытаемся подойти к товарищу, но нас не пускает охрана.
        Ребята с Проточки, размахивая саблями, оттесняют нас в сторону.
        И тут вдруг появляется Санька – складной ножик. Он подходит к рыжему и что-то говорит ему. Мы стоим далеко от них, нам ничего не слышно, но всё равно можно понять, что они спорят. Рыжий никак не соглашается с Санькой. Тот даже показывает рыжему кулак. Наконец-то они о чём-то договариваются и подходят к нам.
        Складной ножик раздвигает кольцо ребят, окружающих нас, и приближается ко мне.
        – Тебя рыжий вызывает на дуэль, – говорит он, глядя на меня, – один на один. А остальные свободны.
        Мы с Димычем переглядываемся. Вот кто, оказывается, наш спаситель. Хорошо, что мы его тогда на Косом дворе не побили. Получается как в сказке: не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.
        Ну, что ж. Дуэль, так дуэль. Только непонятно, в честь чего рыжий вызывает меня на дуэль. Вроде, когда они нас захватили в плен, рыжий не собирался меня вызывать. Что же теперь ему от меня надо?
        Ребята расступаются, и мы с рыжим остаёмся в центре круга. Мне дают чью-то саблю и щит, рыжий тоже вооружился.
        Мы сходимся. Рыжий с размаху бьёт, я подставляю фанерный щит. Моя сабля тоже встречает его щит. Щиты гремят от ударов, мы кружимся друг вокруг друга. Вернее, враг вокруг врага. То он меня теснит, то я его. Но никто никак не победит.
        Ребята смотрят на нас и переживают. Они прыгают и кричат:
        – Рыжий, проткни его.
        – Венька, дай ему, как следует.
        Но мы почти не слышим своих болельщиков. Рыжий выше меня, и руки у него длиннее. Поэтому мне с ним трудно. Издали я не достаю до него саблей, а если мы сходимся, то он тут же отталкивает меня щитом.
        Наконец, я угадываю момент и бросаюсь на него. Моя сабля с силой бьёт его в грудь. Он даже морщится от удара. Но в последний миг я вижу, что он вытягивает руку навстречу мне.
        От неожиданной боли я даже падаю на коленки. У меня что-то случилось с горлом. Очень больно. Как будто у меня ангина. Только сильнее. Я даже говорить не могу.
        – Вы убиты оба, – говорит Санька, подходя к нам.
        – Но Венька первый его убил, – возражает Димыч.
        – Это уже всё равно, – усмехается Санька, – хотя я и не возражаю, что первым убит рыжий.
        Я вижу, что рыжий тоже бросил щит и саблю и держится за грудь. Он сидит на бетонной плите, трёт грудь и кривится от боли. Я сплёвываю слюну и вижу кровь. Значит, рыжий попал саблей мне прямо в рот. Он, наверное, проткнул мне горло. Мне становится нехорошо.

        – К тебе твой Дима пришёл, – говорит мама, стоя на пороге, и пропускает Димыча в комнату.
        – Привет, – улыбается он, – а я тебе уроки принёс. Ты говорить теперь можешь?
        – Уже ничего, – шёпотом успокаиваю я его. – Врач сказал, что мне повезло, ещё бы на сантиметр ниже, и меня не довезли бы до больницы.
        – А больно было? – интересуется Димыч.
        – Противно, когда кровь прижигали. Длинную проволочку с ваткой в горло вставляли. А сейчас уже почти ничего не болит. Я дня через два в школу пойду.
        – Ага. А ты знаешь, Санька оказался хорошим парнем. Мы тогда вместе бегали звонить в скорую помощь. Он, когда тебя увезли, предложил всем заключить мир. Зачем, говорит, нам воевать. Он в шестом классе учится, только не в нашей школе.
        – Можно? – слышится за дверью.
        – Входите, – разрешает Димыч.
        Дверь открывается, и появляются Шурик и Колька.
        – Ну, ты как? – спрашивают они меня.
        – Он почти здоров, – отвечает за меня Димыч.
        – Скоро в школу, – шёпотом добавляю я.
        – А чего же ты лежишь? – удивляется Шурик.
        – Мама велела, а то, говорит, ты гулять побежишь.
        – А здорово ты рыжему дал, – говорит Колька, – он тогда сразу домой побежал.
        – Ага, – подхватывает Шурик, – и всё время за грудь держался.
        – Ну, навестили товарища, и хватит, – это мама появляется в комнате и спрашивает Димыча, – Дима, ты дал ему домашнее задание?
        – Вот оно, – Димыч достает из своего портфеля и протягивает мне листок бумаги.
        – Ну, и хорошо. Теперь тебе нужно делать уроки, – говорит мама и выпроваживает моих друзей.
        И почему так бывает, как только начинается самый интересный разговор, так сразу нужно расходиться, потому что пора спать или уроки делать?




                ГЛАВА  5  –  Собрание

        Мы с Димычем хотели сегодня сходить в кино. Шурик сказал, что в кинотеатре «Кадр» в пятнадцать часов идёт трофейный мировецкий фильм. Он в выходной со своей мамой уже посмотрел его. Ему очень понравилось, только он название не запомнил.
        Но на уроке русского языка Галина Александровна объявила, что после уроков у нас будет собрание. Мы с Димычем больше всех огорчились, это собрание нам нужно, как рыбе зонтик.
        К концу последнего урока Галина Александровна пришла в класс. Она села на свободное место на последней парте. Это, наверное, чтобы никто не забыл про собрание.
        Наконец звенит звонок. Урок окончен, и в классе поднимается галдёж. Некоторые начинают подниматься с мест.
        – Ребята, тише, – громко говорит Галина Александровна.
        Она проходит к доске, и в классе постепенно устанавливается тишина.
        – Для ведения собрания нам нужно выбрать председателя.
        – Вовку Кольцова, – кричит кто-то с задней парты.
        – Мишу Егорова, – предлагает Вовка Кольцов.
        Мы голосуем за Вовку. Он у нас председатель совета отряда. А Мишка хорошо пишет. Учителя говорят, что у него красивый почерк. Поэтому Мишку всегда выбирают в секретари.
        Вовка садится на место учителя, а Мишке освобождают место на первой парте, где он и пристраивается. Галина Александровна опять уходит и садится на последнюю парту.
        – Ребята, – говорит Вовка солидным голосом и поправляет очки, – есть предложение открыть собрание. Других предложений нет?
        Он оглядывает класс, но все молчат.
        – Значит, голосуем. Кто за данное предложение, прошу поднять руки.
        Мы послушно тянем руки вверх. И откуда Вовка научился говорить так скучно. Я просто удивляюсь. Я не могу его долго слушать. У меня в голове сразу появляются какие-нибудь другие мысли.
        – Сегодня в повестке дня нашего собрания один вопрос, – продолжает Вовка, – персональное дело Вениамина Сизова. Внимание, кто за эту повестку, прошу поднять руки.
        Я по привычке тоже тяну руку, и вдруг замираю. Димыч сказал, что в этот момент у меня даже рот раскрылся. Не знаю. Может быть. Просто я был очень удивлён. Что это ещё за персональное дело? Нет у меня никаких персональных дел.
        – Кто против, кто воздержался? – продолжает Вовка, как заведённый.
        – А ты Шаров, почему не голосуешь? – спрашивает Галина Александровна у Димыча.
        – Я воздерживаюсь, – отвечает Димыч.
        – Повестка дня утверждается при одном воздержавшемся, – говорит Вовка. – Итак. По первому вопросу слово имеет Юра Нытов.
        Ага, теперь ясно, думаю я, сейчас он про «Победу» будет жаловаться. Но ведь не я же попал в его машину. Так что я ни в чём не виноват. Не моё это персональное дело. Но интересно другое – Нытик выступает на собрании. Наверное, сначала наябедничал ГАЗу, а уж она заставила его выступить перед всеми. Он перед всеми не любит.
        Нытик встаёт и идёт к доске. Он боится. Он всегда боится выходить к доске, когда его вызывают на уроке. Вот он останавливается у стола, придерживаясь за него, как будто опасается, что упадёт. Он смотрит под ноги. Только на полу всё равно ничего не написано. Нытик так долго мнётся, что Галина Александровна не выдерживает.
        – Юра, расскажи обо всём, о чём ты мне рассказывал, – говорит она.
        – Ну, вобщем… – Нытик никак не может начать.
        Весь класс молчит, все ждут, что же скажет Нытик.
        – Венька дрался. И у нас, на Проточке, и на Косом дворе. И ещё он бросался камнями. Даже в «Победу» попал. Там даже вмятина получилась.
        – Не попадал я в вашу «Победу», – вскакиваю я.
        – Сизов, когда тебе дадут слово, тогда и будешь выступать, – кричит на меня Вовка.
        – А чего же он врёт, – спорю я.
        – Я не вру, – говорит Нытик.
        – Тише, ребята, тише, – встаёт Галина Александровна. – Не спорьте. Давайте выступать по очереди. Володя, веди собрание.
        Вовка стучит по столу рукой, и говорит Нытику:
        – Продолжай.
        – А чего продолжать? Я уже почти всё сказал, – обращается Нытик к председателю, – Сизов – хулиган. Только зря он говорит, что я вру. Вот Витька может всё подтвердить. Правда, Витёк?
        – Да, я тоже видел, – встаёт Витька.
        – А ему тоже слова не давали, – кричит с места Димыч.
        – Тихо, – Вовка стучит по столу и обращается к Нытику, – если у тебя всё, садись. Кто ещё хочет выступить?
        Руки тянем мы с Димычем и Витька. Кольцов оглядывает класс, косится в сторону Галины Александровны, но она сидит молча. Только смотрит на Вовку. Давай, мол, ты председатель, решай сам, как быть. На то ты и председатель.
        – Слово предоставляется Вите Старцеву, – говорит Вовка.
        Мы с Димычем недовольны. Витька встаёт и, злорадно улыбаясь в нашу сторону, что-то шепчет Нытику, а потом неторопливо выходит к столу. Кого это он мне напоминает? А-а. Он похож на Бурму. Тот так же задаётся.
        – Да, я видел, как Венька, Димыч и некоторые другие ребята бросались камнями, – говорит Витька. – И «Победу» они чуть не пробили. И вообще, на их счету много разных хулиганств. И краски воровали на фабрике «Палитра». И Москва-реку переплывали у моста-метро. Их тогда чуть в милицию не забрали. И ещё. Сизов об одной девчонке говорил пошло, а сам из-за неё даже дрался на дуэли.
        – Что?! – не выдерживаю я. – Ребята, не верьте, врёт он всё. Врёт. И Москва-реку я не переплывал, и краски мы уже давно не воруем. И даже на дуэли с рыжим я дрался не из-за девчонки. Что я рыцарь, что ли?
        – А из-за чего же ты дрался? – кричит на меня Витька. – Дуэли просто так не бывают.
        – А у нас просто так была, – возражаю я.
        – Прекратите спор, – кричит Вовка на меня, – я тебе слово не давал.
        – А что мне твое слово? – кричу я. – Я и сам могу взять. Все врут, врут. А я что, должен сидеть и слушать?
        – Тише, ребята, – встаёт Галина Александровна, – Володя, ты плохо ведёшь собрание.
        ГАЗ выходит к столу и спрашивает:
        – Витя, ты всё сказал?
        Сейчас она, наверное, начнёт меня ругать за то, что я и дерусь, и камнями бросаюсь, и краски ворую. А ведь это всё враньё. Но разве это ей объяснишь? И не поверит она. А Витька вроде ещё не собирается садиться.
        – Нет, я ещё скажу. Сизов старинные монеты продаёт. Ну, не совсем продёт. Просто он был должен двадцать рублей. Так он вместо денег принёс старинные монеты. Вот и получается, что он их продал.
        Вот, я ещё и спекулянт, оказывается. Ну и пусть. Пусть меня ругают. Пусть ведут к директору. Мне всё равно. Не хочу я ничего говорить.
        Вообще-то, со мной это иногда бывает. Мама говорит, что у меня не бойцовский характер. Ну и пусть. Я лучше буду смотреть в окно.
        Если бы я всегда сидел в первом ряду, то, наверное, учился бы плохо, потому что часто смотрел бы в окно. Там видно высотное здание на Смоленской площади. А с нашей парты его не видно. Только крыши торчат.
        – Ну, хорошо, садись, Старцев, – говорит Галина Александровна, – пожалуй, теперь нам нужно послушать Сизова.
        – Слово имеет Сизов, – как попугай повторяет Вовка.
        – Я не буду говорить, – отвечаю я с места.
        – Когда тебе не давали слова, ты говорил, а теперь – не буду, – возмущается Кольцов. – Нет, уж давай, выступай. Все хотят тебя послушать.
        Как же, все хотят. Вон, Яковлев с Беловым играют в морской бой. Я же вижу. Разве они хотят слушать? И остальные тоже. Это Нытик хочет отомстить за то, что мы в «Победу» камнем попали. И Витька – предатель. Он просто поддакивает Нытику. Думает, что его опять покатают на машине.
        – Ну, ладно, – говорю я, вставая, – скажу, хотя я уже всё говорил. Всё тут – сплошное враньё. И через Москва-реку я не переплывал, и всё остальное. А насчёт монет, так Бурма меня самого обжулил. За двадцать рублей взял монеты, а продал их за сто рублей или даже больше. А я совсем и не спекулянт. Вот Витька сам спекулянт. Самые ненужные монеты, которые ему отдал Бурма, он продал мне за пять рублей.
        – Сам ты спекулянт, – вскакивает Витька. – У тебя свидетели есть?
        – А тебе слово давали? – кричу я. – Вот и заткнись.
        – Сам заткнись.
        – Ну-ка, ребята, тихо, – вмешивается Галина Александровна. – Я вижу, сами вы никак не разберетесь. Белов, чем ты занят?
        – Я? Ничем.
        – Вот-вот. Вы только присутствуете на собрании. Вам безразлична судьба товарища, – обращается ко всем ГАЗ. – Для вас главное – быстрей бы закончилось собрание. А за что голосовать, за выговор ли Сизову, или за исключение его из пионеров, вам всё равно. А почему? Да потому, что в классе у вас нет дружбы, нет коллектива. Вот, Старцев дружит с Нытовым, Шаров с Сизовым, а дружбы, в целом, в классе нет…
        – Витька с Нытиком дружит, чтобы его на машине катали, – говорю я.
        Но ГАЗ не реагирует на мой возглас. Она продолжает про дружбу. А по-моему, чего тут распространяться? Дружат те, кто часто видится. Вот с Вовкой Кольцовым я совсем не дружу. Потому что он живет в Новинском переулке. Ни он ко мне во двор не приходит, ни я к нему. Какая же тут может быть дружба?
        Но ГАЗ опять, кажется, обо мне начинает говорить.
        – Ну, ладно, вернёмся к Сизову. Я хочу спросить его. Можно?
        Смешно как-то. Учительница спрашивает у нас разрешения. ГАЗ смотрит на ребят, а они на неё. Все молчат.
        – Итак, мой первый вопрос. Сизов, ты о какой-то девочке говорил пошлости? – спрашивает Галина Александровна.
        – Неправда, – говорю я, – это Витька с Нытиком хотели, чтобы я сказал о ней пошло. А я не сказал. Это Димыч может подтвердить.
        – Ладно, это я поняла, а камнями ты бросался?
        – Только я не попадал в «Победу», – встаю я.
        – А я тебя и не спрашиваю про машину. Значит, ты бросался?
        – Да, – киваю я.
        – Хорошо ли это?
        Я молчу. Что тут отвечать? Если в меня кидают, плохо, а если я – то, наверное, хорошо.
        – Ты сейчас молчишь. Но, мне кажется, ты не понимаешь, что если бы ты попал кому-нибудь в голову, то мог бы убить человека. А за это тебя посадили бы в тюрьму. Ну, ты ещё несовершеннолетний, значит, посадили бы твоих родителей.
        – Они же первые начали, – говорю я. – Мы же защищались.
        – Да, но если бы ты попал в кого-нибудь, то судили бы тебя.
        Я молчу.
        – Ну, с этим вопросом ясно. Теперь, следующий вопрос. Воруешь ли ты краски? Ты молчишь. Но несколько минут назад ты сказал, что уже не воруешь. Значит, ты воровал раньше? Но ведь ты – пионер. Хорошо, что ты уже бросил это занятие, несовместимое со званием пионера. И, наконец, последнее. Почему ты торгуешь монетами? Ну, не торгуешь, а отдаёшь их как долг. Откуда у тебя долг в двадцать рублей? Может быть, ты проиграл эти деньги во что-нибудь? Ну, что ты молчишь? Отвечай.
        – Можно мне, – вскакивает Димыч.
        – Ну что ж, Шаров. Хорошо, скажи ты нам что-нибудь в защиту своего приятеля, – говорит ГАЗ, а сама снова садится за парту.
        – По-моему, здесь творится несправедливость, – начинает Димыч, выйдя к доске.
        – Это почему же? – удивляется ГАЗ.
        – А вот почему. Все верят нападкам на Сизова, а ему самому не верят.
        – Но ведь он пока молчит, – вставляет слово Вовка.
        – А почему он молчит?
        – Действительно. Почему?
        – Да потому, что для него всё это, как снег на голову. А Витька и Нытик подготовились заранее.
        – Не Нытик, а Юра, – поправляет ГАЗ.
        – Ну, пусть Юра, – соглашается Димыч, – только всё равно он – Нытик. И вообще, всё здесь несправедливо. Наговаривают на Веньку, а ведь это всё враньё. Венька Москва-реку не переплывал, это я переплыл. И краски он не ворует. И в «Победу» не он попал камнем. Так почему же он виноват во всём? А монеты, так это пусть Колька расскажет, как было дело. Ведь на самом деле Сизов спасал Кольку, а точнее – Шурика, который сломал его велосипед, поэтому и произошла та история. Вот и всё. А почему у нас в классе нет дружбы? Так это можно и у Витьки с Нытиком спросить. Вот Веньку окружили на Проточке и побили. Так те же Витька и Нытик сидели рядом и смотрели, как бьют Сизова, и хоть бы вступились за него. А вы говорите о дружбе. Какая же после этого может быть дружба?
        В классе тихо. Все молчат. Димыч громко стучит крышкой парты, усаживаясь рядом со мной. И Яковлев, и Белов уже не играют в морской бой. Но выступать никто не хочет. Опять встаёт Галина Александровна.
        – Ну, что же вы молчите? – спрашивает она, обращаясь ко всем. – Вот, выступили четыре человека. Двое обвиняли, двое защищались. И что же? Класс молчит. Как же вы относитесь к тем, кто дерётся, кидается камнями, ворует, торгует монетами? Я не понимаю только одного, почему все молчат?
        – Можно я скажу? – спрашивает Вовка.
        – Говори, – соглашается ГАЗ.
        – Я думаю, – начинает Кольцов, – что нам надо собирать совет отряда и исключать Сизова из пионеров. Его поступки можно назвать хулиганскими, а хулиганам не место в пионерах.
        – Конечно, только тебе там место, – говорит кто-то сзади.
        – Я камнями не кидаюсь, – заводится Вовка, – и монетами не торгую.
        – А ты что? – возмущается вдруг Игорь Яковлев, – веришь Нытику?
        – А почему ты не веришь Веньке? – поддерживает его Белов.
        – Ты спроси, Нытик, наверное, и тебя считает хулиганом. Так ты и себя исключи. Нашёл, кому верить. Он же на всех ябедничает.
        – Тихо, тихо, – кричит Кольцов и стучит по столу.
        Но все вдруг словно взбесились. Кричат, шумят, что-то доказывают. Только я сижу молча. Мне грустно. Мне кажется, что ГАЗ всё равно скажет, что меня надо исключить из пионеров. Но пока она сидит, не вмешиваясь, подперев голову рукой, и молча слушает весь этот шум и гвалт.
        Наконец, все успокаиваются как-то сами собой. Наверное, выкричались или устали. И только после того, как умолкают последние спорщики, встаёт учительница.
        – Да, – говорит она, – оказывается, вы и спорить умеете. Но ведь в споре побеждает не тот, кто громче кричит. Это хорошо, что, как выясняется, вам не безразлична судьба вашего товарища. Только я не слышала ни одного предложения о том, что же нам делать с Сизовым. Я не знаю, как вам, но мне кажется, Сизов осознал, что некоторые его поступки очень и очень некрасивы. Поэтому я думаю, ему вполне достаточно объявить устное порицание и предупредить, что при повторении чего-либо подобного ему придётся отвечать за всё сразу. Я, конечно, не настаиваю на своём предложении. Решайте сами.
        Галина Александровна садится и уже сидя добавляет:
        – И ещё. По-моему, в решении надо отметить и Нытова со Старцевым.

        Мы с Димычем выходим последними. А куда спешить? В кино мы всё равно опоздали, да и настроение уже не то. Придётся идти домой.
        Мы скатываемся по лестнице, и в раздевалке видим Галину Александровну. Она разговаривает с Раисой Петровной. Они ещё не старые, как, например, Анна Дмитриевна, наша географичка, и поэтому часто разговаривают друг с другом. Они нас не замечают, и мы невольно слышим, о чём они говорят. Мы сразу понимаем, что ГАЗ рассказывает о нашем собрании.
        – …и они сидят, а в глазах скука. Понимаешь, им лишь бы поскорее закончить, и по домам.
        – Точно, – подхватывает Раиса Петровна – я на своих тоже удивляюсь всё время. Почему они такие апатичные? Ну, может, не апатичные, но, во всяком случае, пассивные. Их никак не раскачаешь. На переменках они, правда, возятся. Но как-то поодиночке или парами. А в классах – и в твоём, и в моём – дружбы нет. Нет той атмосферы, которую только и помнишь из всего, что было в школе.
        Они выходят уже из раздевалки. И вдруг ГАЗ начинает смеяться.
        – Но сегодня мне, кажется, удалось их расшевелить. Правда, из-за этого пришлось пустить собрание на самотёк, но зато уж разошлись мои тихони. Даже те, кого на уроке едва слышишь.
        – Главное, не упусти момента, – говорит Раиса Петровна. – Теперь их надо заинтересовать каким-нибудь общим делом, глядишь, и получится дружный класс. Мне, вот, тоже нужно своих активизировать.
        Учительницы уходят. Мы с Димычем тоже одеваемся и выходим из школы, направляясь домой.
        – Нас хотят активизировать, – говорит Димыч.
        – Ага, только из-за этого человека чуть из пионеров не исключили, – сам не знаю на кого, обижаюсь я.
        – Зато в классе будет дружба, – голосом Галины Александровны говорит Димыч, а потом добавляет, – а вообще-то, чего ты обижаешься, ведь все проголосовали за её предложение. Тебе вынесено только устное порицание. А это ведь почти ничего.
        – Всё равно обидно.
        – И Нытику досталось. Теперь пусть попробует наябедничать.
        Мы, как всегда, останавливаемся у пекарни. Но сегодня там почему-то никого нет. Даже свет погашен. Наверное, у пекарни выходной.
        Сразу за пекарней арка. Через неё можно пройти на Проточку. Мы как раз подходим к арке, когда из неё появляются рыжий и Мишка Кравчук. Они с таким решительным видом направляются к нам, что сразу понятно, опять будут задираться.
        Мы с Димычем останавливаемся. Они подходят ближе, и тоже останавливаются напротив нас. Двое надвое. Это нормально. Мы первыми не нападаем, но и не трусим.
        – Эй, ты, – небрежно обращается ко мне рыжий, – чтоб я тебя на нашем дворе не видел.
        – Ах, как страшно, – отвечаю я.
        – Что вам надо? – спрашивает Димыч.
        – Шоколада, – кривляется Мишка.
        – Ишь, какой ты начитанный, – говорит Димыч, – похоже, что ум так и прёт из всех дырок.
        – Да уж не глупее вашего, – презрительно произносит Мишка.
        – Ой, ребята, – раздаётся неожиданно откуда-то со стороны.
        Мы оборачиваемся. Через трамвайные пути к нам подбегает Нинка.
        – Ой, ребята, – повторяет она, – вы, кажется, собираетесь драться?
        – А тебе-то что? – спрашиваю я.
        – Как что? Вы же мир заключили.
        – Ладно, Нин. Мы драться не будем. Ты только отойди, мне надо с ним поговорить, – говорит ей рыжий и кивает в мою сторону.
        – Хорошо, – соглашается Нина, – только смотри, если начнёте драться, я брату скажу, он тебе по шее надаёт.
        Понятно, думаю я, рыжий боится её брата. Мишка, Нина и Димыч отходят в сторону. Мы остаёмся один на один. Рыжий выше меня, но ничего. Он подходит ко мне вплотную.
        – Предупреждаю, – говорит он негромко, – если увижу тебя с Нинкой, все ноги повыдергаю.
        – Ты меня испугал, – улыбаясь, шепчу я ему в ответ, – а ты ей кто? Жених, что ли?
        – А может и так.
        – Иди ты на фиг. Захочу, и приду, и тебя не спрошу, – заявляю я.
        – Ну, смотри, я тебя предупредил.
        Рыжий насупился и говорит грозным голосом, но мне почему-то весело. Значит, Витька был прав. Вот почему была дуэль.
        Рыжий поворачивается, вместе с Мишкой они направляются к своей арке. А я подхожу к Димычу и Нине.
        – Нина, – зовет рыжий, – пойдём, мне надо с тобой поговорить.
        – Я скоро вернусь, – отвечает она рыжему.
        Когда они подходят к арке, Нина обращается к нам с Димычем.
        – Ребята, можно, я вас провожу?
        Я не успеваю отказаться. А Димыч говорит:
        – Можно.
        Димыч за спиной у Нины подмигивает мне. Мы шагаем втроём по Проточке. Назло рыжему. Назло Витьке. Назло Нытику.
      



                ГЛАВА  6  –  До  свидания

        Да. До свидания. Я уезжаю. Нет. Не в другой город. Точнее будет сказать – переезжаю. В другой район. В новую квартиру.
        Я уже ездил туда. Позавчера после школы мы с мамой отправились посмотреть наше новое жильё. Мы теперь будем жить на третьем этаже, и у нас будет балкон. В старом доме ни у кого не было балконов.
        Мой старый дом, как же мне жаль с тобой расставаться. Сегодня я в последний раз обхожу знакомые места. Мама отпустила меня погулять, чтобы я не мешал ей собирать вещи, ведь скоро приедет машина, и повезёт нас в новую страну.
        Я сегодня уезжаю, а Димыча и Шурика как назло нет дома. Димыч ушёл в магазин, а Шурик уехал куда-то со своей мамой. Вот так всегда. Когда надо, никого не найдёшь. Как жаль, что нельзя захватить с собой и друзей. Димыча, например. Да и Шурика тоже. Без них мне будет скучно. Нет, я, конечно, буду сюда приезжать. Но ведь каждый день мама не будет меня отпускать. А если даже через день, то можно пропустить что-нибудь самое интересное.
        Я отправляюсь на Москва-реку. Я иду мимо нового дома. Он уже высокий. Скоро закончат строительство, и здесь появятся новые ребята. Уже зима. Москва-река покрыта льдом. Я перелезаю через парапет и по сугробу спускаюсь на лед.
        – До свидания, Москва-река, – говорю я. – Мой новый дом стоит далеко от тебя. Но я всегда буду помнить тебя.
        Весной начнётся ледоход, а я его уже не увижу. Ведь трудно угадать момент, когда он начнётся, чтобы приехать. Я предлагал папе подождать и не переезжать куда-то далеко. А вдруг нам дали бы комнату в новом доме, который строится рядом. Тогда и переезжать никуда не надо было бы. Но папа только рассмеялся.
        Я иду прощаться со школой. Наша любимая знаменитая шестьсот тридцать седьмая. Нет, в ней не учился Лев Толстой или Пушкин. Но всё-таки она знаменитая. Просто мне очень хочется, чтобы она была знаменитой.
        Сейчас в школе никого нет. Разве только нянечки. Начались каникулы. У учителей тоже отдых. Правда, драм-кружок, который организовал наш пятый «Б», работает. По вторникам и пятницам.
        С Галиной Александровной я уже попрощался.
        – Жаль, – сказала она. – Кто же у нас будет играть Чацкого?
        – Пускай Димыч играет, – предложил я.
        – Шарову я хотела другую роль предложить.
        – Но Чацкий ему сильнее нравится.
        – Не сильнее, а больше, – поправила меня Галина Александровна. – Ну что ж, видимо, так и придётся сделать.
        Я подхожу к школе. Во время каникул всегда тянет в школу. Большое красное четырёхэтажное кирпичное здание. Оно знакомо мне до мелочей. Я с закрытыми глазами найду любой класс, и даже шкаф в учительской, где стоят наши журналы.
        – До свидания, школа, – говорю я.
        Я уже не попаду в это здание учеником. Вчера мама забрала мои документы. После каникул я отправлюсь в новую школу с новыми учителями, в новый класс с незнакомыми учениками.
        Я шагаю по Проточке. Я прохожу по переулку, вдоль трамвайных путей, смотрю на скрежещущий на повороте трамвай, он спешит к Смоленской площади. В последний раз я иду здесь как местный житель. А с завтрашнего дня я смогу здесь бывать только гостем.
        Дохожу до пекарни. Как всегда, заглядываю в окно и жадно вдыхаю аромат печёных бубликов. Как трудно оторваться от этого окна. Но я ухожу, мне пора. Вот и знакомая арка, ведущая во двор. Здесь я последний раз подрался с рыжим. Для меня всё закончилось благополучно, если не считать синяка под глазом, с которым я ходил целую неделю, и всем объяснял, что неудачно упал. А рыжему не повезло, кроме синяков, у него и нос был разбит до крови. «Псих», – закричал он тогда, убегая. А какой же я псих? Я не люблю драться. Но если уж дерёшься, то ни к чему обращать внимание на собственные синяки.
        Я поворачиваю из Проточного переулка к своему дому. Сзади опять визжит на повороте трамвай.
        – Ой, – как всегда удивляется Нина, выходя из-под арки, – это ты?
        Чего спрашивать? Неужели она не видит.
        – Нет, это не я.
        – Здравствуй, Веня. Я в аптеку иду. Пойдём, проводишь?
        – Айда, – соглашаюсь я.
        Нинка всё-таки нормальная девчонка. Она даже драться умеет. Не так, как мальчишки, конечно. Но и не «цап-царапки», как девчонки, которые живут в нашем дворе.
        Мы идём вдоль трамвайной линии. Я всё думаю, что она скажет, когда узнает, что я уезжаю.
        – Замри! – говорю я.
        Она застывает на месте. Какие у неё белые волосы! Ветер сдунул их ей на глаза и слегка шевелит, а она стоит, мучается, ведь, наверное, щекотно. А двигаться нельзя.
        – Убрать волосы? – спрашиваю я.
        Но говорить тоже нельзя, поэтому она моргает. Её серые глаза становятся большими. Это от удивления. Я снимаю варежку и пальцем осторожно сдвигаю ей челку на бок. Она часто-часто моргает и следит за мной одними глазами.
        – Ладно уж. Отомри, – говорю я, обойдя её вокруг.
        – Веня, что с тобой? – спрашивает она, поворачиваясь ко мне лицом, и смотрит пристально.
        – Ничего.
        – Нет, что-то всё-таки случилось, – настаивает она. – Я чувствую. Ты сегодня какой-то не такой.
        – Какой?
        – Ну, не знаю какой, – она мотает головой и вдруг, остановившись, добавляет, – ты сегодня какой-то добрый. Почему?
        Я пожимаю плечами.
        – Я всегда такой.
        – Нет… Я-то уж знаю, – говорит она загадочно.
        – Ничего ты не знаешь, – сержусь я. – Выдумываешь ты всё.
        – Вот. Сейчас ты такой, как всегда. А там, – она оборачивается назад, – там ты был другой.
        Я не люблю заходить в аптеку. Там всегда очень противно пахнет лекарствами. Кажется, как будто сейчас набегут доктора и начнут лечить и делать уколы. Поэтому я остаюсь на улице.
        Нина быстро возвращается.
        – Купила маме таблетки, – объясняет она, – у мамы сегодня голова болит. Пошли.
        Мы долго шагаем молча. Она о чём-то думает. А мне тоже есть о чём подумать. Завтра я буду уже в новой квартире. Там другая школа. А Нинка, наверное, будет с Димычем ходить. «До полпути», как говорит она. Ну и пусть ходит. Жалко, что ли?
        – Веня, – тихо говорит Нина, – приходи сегодня вечером к нам в гости.
        – Я не могу, – отвечаю я, и оправдываюсь, – я буду занят.
        Она наклоняет голову, и, не глядя на меня, начинает шагать мелкими шажками, но быстро.
        – Ну, и не надо, – вдруг кричит она, – и не приходи. Задавака.
        Она бегом бросается под арку. Мне кажется, что она заплакала.
        – С Новым годом! – кричу я ей вслед, и мой голос неожиданно гулко звучит под аркой.
        Ведь сегодня тридцать первое декабря.
        Я возвращаюсь во свой двор. Огибаю сугроб у помойки и поворачиваю за угол нашего дома. И здесь чуть не сталкиваюсь с Витькой. Когда-то мы с ним дружили. Потом – враждовали. А сейчас всё как-то успокоилось, мы просто чужие соседи.
        – Говорят, ты уезжаешь? – спрашивает он.
        – Ага.
        – Далеко?
        – Далеко. Знаешь, метро «Сокол»? Это за стадионом «Динамо».
        – Ого. Значит, часто на футбол будешь ходить.
        – Не знаю. А ты как живёшь?
        – Ничего. Вот, только отчим часто ругается.
        – Почему?
        – Да ну его. То, говорит, я учусь плохо, то дома не помогаю. А ты когда уезжаешь?
        – Сегодня.
        – А-а. Ну, тогда привет. Я пошёл.
        – Пока, – киваю я.
        Мы расходимся. Я бегу домой.
        – Ну, когда ты уезжаешь? – спрашивает меня тётя Маша-дворница.
        Она даже снег перестала сгребать. Стоит, опираясь на свою деревянную лопату, и смотрит.
        – Сегодня вечером, – отвечаю я на бегу.
        – Слава Богу. Одним хулиганом меньше будет. Счастливо вам там, на новом месте, – кричит она мне вслед.
        – Спасибо, – отвечаю я.

        Дома мама уже собрала вещи. Светка укладывает в сумку своих кукол. В комнате на полу стоят чемоданы, узлы и ящики. Буфет разобран на две половины, и верхняя половина, перевязанная веревкой, стоит на полу у самых дверей. Дверцы шкафа распахнуты. Но ни в шкафу, ни в буфете ничего уже нет. Мама всё упаковала.
        – Где тебя носит? – сердится она.
        – Я с Москва-рекой прощался, – отвечаю я.
        – Машина скоро придёт, а ты где-то пропадаешь, – набрасывается она на меня, – почему я должна нервничать?
        – А где бабушка? – интересуюсь я.
        – Она в подвале собирается. Пойди, узнай, всё ли у неё готово. Да, надень пальто, – кричит она мне вслед.
        Когда я возвращаюсь, у нашего подъезда уже стоит машина. Папа грузит шкаф. Они вдвоём с водителем запихивают его в кузов.
        – Венька, – кричит Димыч и бежит ко мне навстречу.
        – Вот, уезжаем, – говорю я.
        – Уже? Сегодня?
        – Ага. Поможешь вещи таскать?
        – Конечно. Пошли.
        Мама даёт нам только мелкие вещи. Мы носим их к машине и пока складываем прямо на снег. Неужели все вещи влезут в одну машину? Но комната постепенно пустеет, а в машине ещё остаётся место.
        Мы с Димычем даже устали бегать на пятый этаж и обратно. Но всё-таки поднимаемся ещё раз наверх. Оказывается, что нести уже нечего. Мама поставила на пол две связки книг и прощается с соседями.
        В коридоре и Анна Моисеевна, и Анна Ефремовна, и Мария Владимировна. Они желают маме счастья на новом месте. Анна Моисеевна гладит меня по голове и говорит:
        – Хорошо учись, Венечка. Помни, знания помогут тебе найти свою дорогу в жизни.
        – Спасибо, – бормочу я, и уворачиваюсь от её руки.
        Зачем меня гладить по голове, как маленького?
        – Даже жаль с вами расставаться, – говорит мама соседям.
        – Ничего. Вы приезжайте в гости. И звоните. У нас же телефон есть, – отвечает за всех Мария Владимировна.
        – У нас там пока не будет телефона, но я обязательно позвоню. Ну, счастливо вам оставаться, – говорит мама и поднимает книги.
        Я пристраиваюсь помогать ей.
        – Вам тоже счастья на новом месте, – улыбается Мария Владимировна, провожая нас до дверей.
        Мы спускаемся вниз. Машина уже переехала ко входу в подвал. Мы спешим туда, и начинаем освобождать бабушкину комнату. Мы снова выносим свёртки, узлы и чемоданы. Папа вытаскивает ковёр, а потом бабушкину кровать и мою раскладушку. Мы с Димычем носим книги и журналы. Я никогда не думал, что у нас так много вещей.
        Наконец всё уложено в кузов. Сейчас мы поедем. Папа сядет в кабину, потому что он знает дорогу к нашему новому дому. Мы с мамой поедем в кузове, там нам оставили свободным кусочек дивана. А бабушка со Светкой уже пошла на метро.
        – Вы брезент закройте, – беспокоится папа, – а то холодно будет.
        – Валя, не волнуйся, закроем, – отвечает мама. – А потом, ты же видишь, мы тепло одеты.
        – Но если вы всё-таки замёрзнете, вы обязательно постучите мне в кабину. Хорошо?
        – Ладно, не волнуйся, – успокаивает его мама.
        Я прощаюсь с Димычем.
        – Я завтра или послезавтра приеду, – обещаю я, – а потом как-нибудь съездим к нам.
        – Хорошо, – соглашается он.
        – Ну, ладно. До свидания.
        – До свидания.
        Мы жмём друг другу руки.
        – С Новым годом, – говорит Димыч.
        – И тебя с Новым годом.
        – Веня, нам пора, – торопит меня мама.
        Я залезаю в кузов.
        – Закрывай брезент, – говорит мама.
        – Подожди немного, – прошу я.
        – Хорошо. Только недолго.
        Машина громко рычит, вздрагивает и, наконец, медленно трогается с места. Димыч бежит следом.
        – Дима, смотри, не цепляйся, – мама грозит ему пальцем.
        Машина осторожно поворачивает, выезжая из нашего двора. Она движется очень медленно, и Димыч, улыбаясь и помахивая мне рукой, идёт следом по тротуару.
        И тут я вдруг вижу Нинку. Она в одном свитере и шапке.
        – Я выносила мусор и встретила Витьку, а он мне сказал…– говорит она растерянно, и идёт за машиной.
        – До свидания, – перебиваю я её. – Я ещё приеду. До свидания.
        Мотор машины начинает реветь громче, и машина набирает скорость. Нинка и Димыч отстают. Они бегут и машут руками.
        – С Новым годом! – кричу я им.
        Машина поворачивает на Проточный переулок, и я не слышу ответа. Нина и Димыч остались за поворотом.
        – Закрывай брезент. А то продует, – говорит мама.
        Я застёгиваю петли брезента, и он перестаёт хлопать на ветру.
        – Сейчас приедем, разгрузимся и, в первую очередь, надо разобрать постели, чтоб хоть как-то можно было лечь спать. А потом я пожарю картошку с колбасой. Вино и лимонад есть. Так что будем встречать Новый год на новой квартире, – мечтает мама.
        Машина выезжает на Садовое кольцо. Я смотрю в щель из-под брезента. Я же ещё никогда не ездил по Москве на грузовой машине.

        А ведь в самом деле, завтра уже – Новый тысяча девятьсот пятьдесят третий год!


                К  О  Н  Е  Ц




.