ЕСТЬ

- А Бога-то никакого и нет! – поэт Боря Ниточкин наливал водку в пластиковый стаканчик на ступеньках храма Симеона Столпника на Поварской. Ты понял, да? – Он с надеждой взглянул мне в глаза и протянул стакан.

Ноябрь в тот год был особенно холодным. В легком осеннем плаще меня трясло от холода. К тому же я весь день ничего не ел, денег-то не было, и с надеждой смотрел на пару бутербродов, которые Боря купил в магазинчике у выхода из метро. В этот вечер, каждый из нас надеялся на что-то свое. Боря - , что я соглашусь на отсутствие Бога, а я – на хоть какое-то приглушение завываний в животе.

- Ты мне вот что, скажи, студент, тебя как звать-то? А, ладно! – Он махнул рукой. – Как тебя не зови, все одно. Вы, брат, любите повыпендриваться. – Видно ему нравилось это слово, он сделал паузу и причмокнул. – Я студентом тоже был, ты не думай. Девок тоже щупал, как ты. Щупаешь, небось, а? Что еще студентам делать! Да ты пей, давай, водку греть нельзя, она скорость любит, раз и всё. Да не дрожи ты! Никто сюда не придет. Всё можно. Ты думаешь, что бог есть? Смотрит сейчас на нас с тобой, щурится, бороду себе чешет, покряхтывает! Ха! Дед Мороз - твой бог, вот кто! Приносит детям подарочки и рукавички ищет: где рукавички, детишки, а? Заморо-о-о-ожу! А я ему водочки, на-ка, выпей, дедуля! Да помяни меня в своих молитвах!

Встретились мы случайно. Я возвращался с занятий в общежитие, и на две смятые десятки решил купить себе что-нибудь поужинать. Топтался в той самой «стекляшке» у выхода из подземного перехода на Домжур, и вчитывался в цены. Передо мной стоял невысокий мужчина в темно-зеленом пальто и глубокомысленно читал какие-то стихи немолодой продавщице в помятом халате. Она лениво зевала и невпопад посмеивалась. «Ладно, мадам, заверните мне пару бутербродов, дайте водки и…» в этот момент он оглянулся и мы встретились с ним глазами. «И пару пластиковых стаканчиков» – продолжил он. «Вы, молодой человек, не составите мне компанию? А то, девушка пить отказывается, а я один не могу».

Время тогда было непуганое, да и мне особо терять было нечего. Я опустил деньги в карман плаща и кивнул. Мы вышли из магазина, и двинулись в поисках укромного уголка. Москва гудела сигналами автомобилей, запоздавшие прохожие торопились по домам. А Борис сразу начал рассказывать о себе. «Поэт, художник, книгами торгую, у меня дело есть, небольшое, зато, брат, со смыслом. Я, чтоб ты знал, в дерьме не ковыряюсь, у меня – фамилия известная, меня тут каждая собака знает, почти по Есенину, знаешь, наверное. А ты-то чем на хлеб зарабатываешь? Я понял, говорить не хочешь. Ну, вроде лицо у тебя умное, а значит мне не конкурент, хе-хе. Давай здесь что ли сядем, у Бога под мышкой!»

Так мы и оказались на церковной паперти с бутылкой водки и двумя кусками колбасы. В двух шагах начинала бурлить ночная жизнь столицы, а здесь от меня требовалось согласиться с отсутствием Бога и сожрать свой бутерброд. Я всё ждал, что вот сейчас придет церковный сторож и прогонит нас. Но никто не подходил. Боря пьянел на глазах. Было холодно, хотелось тепла и сытости. В какой-то момент исчезли звуки клаксонов и запахи гари, медленно падал снег. Низкий храм спрятал нас в своей тени и откуда-то издалека Боря все хрипел и булькал что-то о бородатом Боге.


Ясно представилось, что вокруг нет вообще никого. Мне всегда было непросто почувствовать, это состояние. Пустота, из которой всё исчезло и вот-вот что-то возникнет. Как-то в детстве, я сильно заболел. Несколько дней держалась высокая температура и бил озноб. Время от времени я терял сознание, а когда оно возвращалось, тупо смотрел на маму, которая хлопотала рядом, с лекарствами. Осторожно поднимала голову, и давала с ложки какие-то микстуры и растолченные таблетки с сахаром. Я смотрел в потолок и говорить ни о чем не хотел. Она сквозь слезы спрашивала обычные в таких случаях вещи, «что болит, сынок?», «тебе лучше?», «плохо, да?». Лекарства не помогали, есть ничего не хотелось. Любимый компот стоял нетронутый, рядом, на табуретке, придвинутой к моему дивану. Мама плакала, спрашивала, что-то рассказывала мне, а я не слышал. Приходила участковая терапевт Зинаида Петровна. Почему-то запомнил, как ее звали. Вредная, пожилая старуха с тонкими губами и большой родинкой на щеке. Лечение всех без исключения недомоганий и болезней она начинала одинаково. Заставляла широко открывать рот и шпателем нажимала на корень языка, чтобы посмотреть красное ли у меня горло. Было больно. Но старуха на все хныканья лишь сердито шипела. С тех пор родинка на щеке и имя Зинаида остались неприятным воспоминанием из детства. В тот раз показывать недовольство не было сил. Зинаида Петровна приподняла мою голову, что-то сказала матери. Потом я чувствовал холодный стетоскоп на животе. Озноб стал сильнее. Разговоров я уже не слышал. В висках пульсировала кровь. Было холодно. Следующий день после врача, был особенно тяжелым. Лица я различал плохо. Любое слово, сказанное матерью, отдавалось эхом, к головокружению прибавилась тошнота. В потолок больше не смотрел, легче было лежать с закрытыми глазами. Слышны шаги в комнате. Вот пришла мама, слышу вздохи, всхлипывание. Что-то сказал отец, хлопнула дверь. Зазвенела ложка, мама размешивает очередную порцию микстуры. Глухие ритмичные удары – сосед, музыкант, включил новый магнитофон. Удары прекратились – выключил. Шелест страниц, мама перебирает рецепты. Или подсчитывает остатки денег. Или листает книгу. По лицу кто-то провел теплой ладонью. Бабушка.

- Ты, вот что, Надя. Я тут водички святой принесла. Ты ему лицо-то умой.
- Мам, он уже столько лекарств выпил. Ничего не помогает. Скорая приезжала, укол сделала, и – ничего.
- А вот и умой. Поможет, раз уже лекарств много было, то теперь одно средство. Мне батюшка намолил.
- Что ему твой батюшка. Он в церкви-то ни разу не был.
- И не надо. Ты умой, да я помолюсь.
На лице вспыхнул костер. Вода обожгла настолько, что хотелось закричать. Сильно встряхнула дрожь. А потом я почувствовал ту самую пустоту. Ничего вокруг. Ни звука. Пустота, в которой всё исчезло.

Мама рассказывала, что спал я почти сутки. Врача вызвать не решались, дышал. Сонного меня переодевали в чистое, и снов укладывали под одеяло. Проснувшись, я попросил есть. Незатейливая каша показалась лучшим, что бывает на свете. Мама кормила с ложки и улыбалась. Я тоже. Теперь я ее видел, ясно, отчетливо. Мир стал цветным. Вот желтый полированный сервант, вот ковер с оленями над моим диваном. Вот полка с книжками, разноцветные обложки. Обретя цвет, мир обрел звуки. Слышу, как звенит ложка о тарелку, чашка с горячим какао с глухим стуком опускается на прикроватную табуретку. Мамин голос. Синицы пищат за окном. Отчего только синиц за окном считают плохой приметой? Ерунда – все уже хорошо! Мир обрел вкус. Рисовая каша, сладкое какао. Рядом куча таблеток, початые пачки. Микстура в склянке с толстым стеклом. Прозрачная бутылка от лимонада, закрытая пластмассовой пробкой. На этикетке с портретом Буратино надпись карандашом «Святая вода».


Из оцепенения меня вывел голос Бори. «Да они же все гады, понял ты. На все есть оправдание. На всё! У меня отец был такой матёрый, так он их насквозь видел! Мы тогда на Неглинке жили, рядом с Сандунами. Отец любил по субботам попариться, а там, я тебе скажу, в бане-то, любой человек раскрывается и телом, и духом! Тело может быть у тебя и чистое, а дух – вонюч! Никакой крест не поможет! Эй, студент, ты чего задумался? Пей, водка твоя замерзла уже. Тебя церковь что ли смущает? Пей да закусывай, говорят тебе – Бога нет! Держи колбасу, студент!

Борис протянул мне бутерброд с жирным куском вареной колбасы. Я поднял стакан с водкой и выпил залпом. «Ну, вот выпил наконец-то! На, закусывай! Видишь, не пришел к нам никакой Бог. Не русский, и не прусский! Нет их, богов! И не было, скажу тебе, брат, никогда!».

- Есть, - казалось, что это было первое слово, которое я  произнес за вечер.
Ноябрь захлестал по щекам. Город снова ожил, я отодвинул Борину руку с бутербродом и встал с холодных ступеней. – Есть, - повторил я и пошел в сторону.

- Эй, студент, ты чего? – Боря уронил бутылку и рванул за мной. – Хорош обижаться-то!

На отсутствии бога я был не согласен, поэтому и остался голодным. В кармане оставались две смятые десятки. Боря Ниточкин, поэт и художник, что-то кричал вслед. Я шел по Поварской в сторону Баррикад и слушал, как ночь накрывает ноябрьскую Москву.