Подсолнечное масл

С вечера договорились два друга, Леска и Лешка, что завтра же отправятся (не важно, что проживали в соседних селах) бить масло из семян подсолнечника, происхождение которых замалчивалось по понятным причинам. Лошадь им в колхозе не дали, на попутный транспорт и надеяться было нечего. Так что с рассветом под клятвы и заверения жен, что за это богоугодное для семьи дело причитается бутылка самогона (по возвращении), впряглись они  в самодельные санки и пошли по хорошо укатанному зимнику навстречу неизвестности.
Утро выдалось под стать марту: с трепетным, светлым треньканьем сосулек под черными застрехами соломенных крыш; неугомонной, крикливой грачиной возней на голых деревьях; легким ветерком, приносившем тревожные, душещипательные запахи весны и тепла. Одинокое облако, сиротливо висевшее на звездном небосклоне ещё с полуночи, как обмякшее белье с морозной веревки, тихо сошло на малиновый Восток, и на полтора-два шажка задержало триумфальное восхождение солнца, которое ответило за своё опоздание бурей ослепительных и ярких лучей. 
- Ты в коренных будешь или как? – полушутя обратился к товарищу по повозке Лешка, щурясь от солнца.
- Зачтется мне лишней стопкой – буду,- отмахиваясь от солнечных зайчиков, как от назойливых мух, ответил Леска.
- Тогда и я не против.
- Молчи уж культяпый...
- Скажешь тоже.
*          *          *
На маслобойне, дождавшись своей очереди, на славу пропотели, пока отжимали масло ручным прессом. Заняв место за станком, каждый  из маслобойщиков выкладывался до конца, больше стараясь показать свою силу и сноровку, нежели заботу о продукции. И со стороны казалось, что люди не работают за станком, а соревнуются  на спортивном снаряде.
- Леска молодец, чисто сработал, а у тебя халтура,- подначивали Лешку.
- Как же - халтура,- голосом в нос оправдывался Лешка,- жмых без блесточки.
- Тише вы, горлопаны,- осаживал их Леска командирским басом,- человек с фронта не оклемался ещё, а вы туда же. Давай подмогну.
Земляки вдвоём дружно, с продыхом, налегли на станок, где кипела и пенилась последняя закладка, и дожали масло, стекавшее в деревянное корыто золотистой полной струей.  Перекурив, осторожно слили его в глиняные корчаги, уложили поклажу в санки, окутав её для острастки дерюжкой и освободившимися мешками. Памятуя о наказах предусмотрительных жен, перевязали возок мочальными бечевками и вышли из под навеса во двор.
- Однако завьюжило, - в беспокойстве заметил Лешка,- не переночевать ли нам?
- Ничего, доскачем,- отозвался компаньон,- подумаешь, полтора десятка верст.
Во дворе на самом деле было неспокойно. Снег задувало и с крыши, и с улицы много, а ветер дурачился в проводах с посвистом. Однако март уже пластался веселыми оттепелями, не верилось, что метель из-под них выкатится затяжной. По всем приметам она должна была лишь несколько раз вздохнуть и успокоится.
- Лексей, али под теплый бок бабы не хочешь поднырнуть? – Пошутил Леска
- Тебе бы позубоскались, а у меня ноги больные.
- Ноги не руки – разомнутся. Погнали.
*           *          *
Треть пути прошли благополучно: балагурили, рассказывали байки, оба были фронтовиками. Леска во всю силу старался растрясти больного товарища, который на глазах уходил в себя.
- Я однажды от ходьбы так устал, что ноги отваливались,- говорил Леска,- марш-бросок в сорок километров, с полной амуницией, а у меня ещё рация. Остановились в леске и упали ничком. А тут приказ: строить блиндаж. Я плотник, понятное дело, мне и топор в руки.
Соорудили блиндаж в три наката. Маскировались плохо, устали очень, а в стороне «рама» висела. Понятное дело, зачем. Думали, что она соседями интересуется, оказалось, что засекла и нас.
Отсыпаться все полезли в блиндаж, а я облюбовал местечко возле него, под развесистой сосной. Командир ещё поинтересовался, мол, свежим воздухом решил подышать.
Ладно, отошли ко сну, как провалились куда-то. И я даже не слышал, как обстрел начался. Очнулся от того, что меня кто-то за ноги тащит и говорит: «Надышался радист свежего воздуха в волю, до смертушки».
Ощупывали меня долго и со всех сторон, даже в ширинку залезли. Блиндаж вдребезги, возле меня воронка от снаряда, а на мне хоть бы царапина. «Кто же за тебя так молится, Трофимов?»,- спрашивал меня командир. «Известное дело, отвечаю, отец с матерью, я у них единственный сын. Вымолили они меня у Бога, вот как!».
Леска замолчал, шутя начал пинать снег, который увесистыми переметами укладывался поперек накатанного зимника. Ветер тужился, как баба при родах, а  скоро перешел в низовой, ковыряя не только сугробы, но и мартовскую  наледь. Островерхие вешки, расставленные вдоль дороги ещё с осени, сиротливо гнулись. Горизонт, за которым пряталось село, заволакивала вечерняя мгла.
Александр Егорович терпеливо ждал, когда заговорит его товарищ, а затем он снова что-нибудь расскажет интересное из своей богатой фронтовой биографии, ну, например, как брал огонь за себя. Товарищ заговорил, но голос у него был уже надломленный, слова усталые, а мысли путанные.
- А я в обозе был,- сказал он в свою очередь,- ничего такого со мной не происходило…
- А где ж тебя так садануло-то?
- В Германии уже. Зашли мы в дом, а на столе мыло лежит. И много его. Я и потянулся. Как ахнуло, ничего не помню. Очнулся, ноги в бинтах.
- Сейчас-то ничего?
- Чувствую, что не дойду.
- Ну, ты брось…
*        *        *
Ночь падала на дорогу и путников по-весеннему исподволь. И она была не кромешной, как в глухую осеннюю пору, а с мягким белым свечением, исходящим то ли от выпавшего снега, то ли от сияния вечерних небес, на которых по едва заметным признакам угадывалась полная Луна. Метель продолжала бесчинствовать, радуясь необозримому простору, где была полноправной хозяйкой. Товарищ Лески слабел с каждой минутой. Скоро он присел на обочину, да так и остался сидеть, несмотря на уговоры  и ругань компаньона.
- Говорил я тебе, что надо остаться на ночевку,- чуть ли не со слезами жаловался в ответ Лешка.
- Ладно, не канючь, как баба, дойдем. На фронте не то видывали.
Надо было пройти ещё добрую половину дороги. Вопреки всем приметам и прогнозам весенняя метель не унималась: водила вокруг путников загадочные хороводы; выплясывала и даже, как им казалось, прихлопывала в ладоши, - решила напоследок от души подурачиться и поводить за нос незадачливых путников.   
Леска выложил подмерзшие корчаги в рыхлый свежий снег, заботливо  укрыв их той самой дерюжкой и мешками, мочальную бечевку положил поверх кучи, разлохматил и прикрутил её конец за вешку.
- Что, старина, подвода имеется, лошадь – тоже. Поехали!- Громко и весело, чтобы пересилить ветер и приободрить товарища крикнул, согнувшись в поясе, Леска.- Так и придется мне в коренных париться. 
Усадив, а лучше сказать, уложив незадачливого компаньона по масляному делу в санки, он впрягся в них и двинулся в сторону дома. Заблудиться этой ночью путникам не грозило: дорога была торной; ноги её чувствовали, несмотря на переметы; вешки, как хороший компас, указывали верное направление; да и опыт за плечами богатый – Курилы… 
Однако живой груз оказался гораздо тяжелее корчаг с растительным маслом. Леска прикинул в уме, что товарищ его потянет на весь центнер (разъелся, однако в сторожах), плюс амуниция – полушубок, валенки, шапка. А если учесть, что колею ему этой ночью никто не пробил, даже нечистая сила не удосужилась, то попотеть придется не как за прессом – гораздо больше.
*         *         *
Время тянулось поримкой на губах, которую на ура выменивали сельские пацаны у татарина-старьевщика на тряпки и кости и  с удовольствием жевали, как жуют телята серку. Как-то раз, и он для интереса попробовал её пожевать - не понравилось; во рту связывало, слюна собачья - не схаркнешь и не сплюнешь. 
В полночь неведомые, бесформенные тени вместе со снегом шарахались через дорогу ещё сильнее. Как будто сам сатана, позевывая от одиночества и безделья, пытался запутать или запугать маслобойщиков. Леска не на шутку встревожился. Стало быть, это давало о себе знать переутомление, которое, если ему поддаться, в конце концов, свалит с ног. 
- Передохни,- тяжело стонал Лешка,- перекури. В коренных-то нелегко ходить.
Передохнуть Леска был бы не прочь, а вот насчет курева стоило обождать: ни самокрутки свернуть, ни спичек зажечь. Александр Трофимович попробовал низко наклониться, чтобы спрятать руки от ветра, однако сквознячок быстро перебегал из ладони в ладонь, пробирался под мышки, лез за шиворот, как бельчонок, которому сидеть на одном месте – сплошная мука.
- Виноват я перед тобой,- начал незадачливый маслобойщик, когда Леска присел к нему на санки.- Нравится мне твоя жена, с молодости я за ней ухлыстывал. Ты был на фронте, меня взяли позже, мы встречались, а потом писали письма друг другу. Ничего она тебе не рассказывала?
- Нет,- насторожился Леска.
- А потом мы демобилизовались. Ты – в орденах, медалях, прославленный радист. Я – обозник. Но не все ещё было потеряно. У вас тоже не ладилось. Помнишь, чай, она первая завербовалась на Курилы. Договаривались – я следом, а ты опередил меня. Пока я разбирался со своими, ты плюнул на все, не послушал ни мать, ни отца, и догнал её по железке аж в Челябинске. Каково?
Ничего не сказав в ответ, Леска тяжело встал, медленно впрягся в возок и потянул его по-бурлацки снежной целиной дальше. «Тоже мне, нашелся кавалер,- подумал он со злостью о своем напарнике,- тащи его теперь, из-за мыла пострадал, а я не кидался на куски, я воевал».
В другой раз он бы так не сказал и не подумал, если бы даже сильно недолюбливал человека. На войне положенное отводилось каждому – генералу, солдату, обознику, пехотинцу. Люди возле него погибали ни за что, ни про что: молодого лейтенанта, который не хотел кланяться пулям, срезал снайпер; бледнолицего писаря немецкая мина отыскала глубоко в блиндаже; девушку - санитарку (на теле не нашли ни одного пятнышка) задавило взрывной волной. А он остался жив, даже когда взял огонь на себя в окружении.
То, что Лешка остался жить – чистая случайность, везение. Если бы он уступил место за мылом другому солдату, его обязательно срезало бы наповал осколками, а так поранило ноги. Другим, что оказались сзади, посчастливилось меньше, все они давно лежат в сырой земле.
По прошлой жизни Леска не нашел за товарищем ничего крамольного. Это он подал идею ополовинить кучу семян подсолнечника в заброшенном складе – все равно пропадет или свезут её на птицеферму. С опаской сделали несколько ходок под утро, когда весь колхоз крепко спал, а сторож сам был участником воровской экспедиции.  Потом жены долго подвеивали подпорченный подсолнечник, высушивали на печи и в бане. Высчитывали, прикидывали: выходило, что для дома приварок хороший.
Леска быстро понял, что в нём заговорила простая, ничем не обоснованная злость, но не придал этому значения, ограничившись, как всегда, плевком и матерщиной. По его мнению, налицо было тихое предательство его интересов. Если даже человек готовится предстать перед Всевышним, не надо опускаться до откровенности, о которой будешь сожалеть даже на том свете.
Миновали Дуброву; так окрестили в колхозе местечко, где издавна красовались несколько чахлых дубков. Не Дубрава, а Дуброво, видно, из-за того, что ни кто из старожилов не помнил, была ли здесь когда-нибудь дубовая роща.
Черными призраками выдвинулись и пропали по правую руку небольшие строения. Леска знал, что искать внутри их спасения от снега, холода и ветра бессмысленно. Это времянки, которые использовались колхозниками не каждый год, а лишь  когда урождались большие хлеба, которые не успевали перевозить на центральный ток.
После Дубровы дорога пошла под уклон, идти стало легче, но силы были на исходе.
«А ведь промолчала Нюрка, что водила шашни с обозником», - с обидой подумал о жене. Вот вздует он её за своеволие.
Неизвестно почему, но он запал именно на Нюрку, которая не видела белого света со своим трактором: ходила в мазуте, с ушибами и царапинами на руках и лице. Однако и она была не в восторге от него, хотя замужество сулило ей немалые выгоды и облегчение.
Нюрка, тайно от него, завербовалась на Курилы. Он её, конечно, догнал, но не додумал: почему она это сделала. Уж не устроила ли, ведьма, между ними соревнование – кто сорвется за ней, того она и приголубит.
Леска считал, что право на семью он не купил в сельсовете, не отнял у друга, а отвоевал у судьбы, когда они с Нюркой тряслись в теплушке, укачивались до блевотины на пароходе, замерзали в дощатых бараках на Курилах, согревали своим теплом первенца, укладывая спать его промеж себя. Ради семьи он в непогодь штурмовал заснеженные перевалы, выходил в неспокойное море, лез с кулаками на корейца и других рыбаков, которые, по его мнению, явно покушались на целомудренность жены.
Последние два-три километра измотали его вконец. Но останавливаться было незачем. Он не хотел больше слышать голос напарника, хотя беспокойство за его состояние с каждой стометровкой обострялось – не замерз бы. Для него не было вопроса: тащить или не тащить обозника, просто на будущее он решил, что дружбу с ним водить не будет: ни ради самогона, ни ради семечек.
В каждом из них остро нуждались семьи. Даже мысли нельзя было допустить, чтобы эти семьи осиротели. Но если за себя Леска был вполне уверен, то обозник (отныне он его будет звать именно так) стоял враскоряку – между  тем, что было и что будет. Его же откровенность ему встанет поперек горла. Даже не почувствовав крепкой зуботычины, он будет на коленях слезно умолять, чтобы товарищ взял хотя бы свою долю подсолнечного масла себе, а на Нюрку со шрамом на лбу и синяками на полных руках не взглянет, чтобы не прочитать в её глазах ненависть и презрение.
*         *         *
Последний поворот к селу он перевалил с чувством глубокого облегчения. Теперь метель не мутузила его вбок, а стегала по спине, лихо, закручиваясь в причудливые кудели, летела по дороге, словно давала понять человеку, насколько она быстра и сильна по сравнению с ним.
Поземка по-прежнему путалась в ногах, но стала гораздо слабей и покладистей. Она больше не мешала путнику, а суетилась лишь для вида, чтобы о ней, на всякий случай, не забывали.
Наконец мартовский порыв надтреснул. Где-то впереди он встречался с колхозными постройками и жилыми домами и разбивался о них, как о баррикады. 
- Не дрейф, добрались! – Закричал Леска, видя, что обозник совсем не шевелиться.
Возле первого дома он остановился и со всей силы застучал в ставни. Вышли муж с женой, сын, зять. И поняв в чем дело, затащили Лешку в горницу. Тут же на столе появилась бутылка самогона, стаканы, капуста, картошка. Малышня свесилась из-за печи и со страхом наблюдала, как мужика, почти голого, растирают снегом.
- Ах, Леска, Леска! Повезло ему, что он с тобой оказался. Другой бы не вытянул. Ты у нас семижильный,- надрываясь над Лешкой, причитала хозяйка.
После стакана самогона Леску развезло. Он заснул прямо за столом, но спал недолго. Проснувшись, заторопился домой.
- Должник я пред тобой, Леска,- еле слышно сказал ему Лешка.
- Рассчитаемся на том свете горячими углями,- ответил ему Леска и добавил, помолчав,- ты вот что, ты ко мне больше не ходи, не надо.
Хлопнув дверью, Александр Егорович вышел на улицу. Светало. Метель по-прежнему не унималась, но на улицах села верховодила с опаской, выплясывая больше по крышам домов и сараев.
За масло Александр Егорович не переживал, найдется. Люди помогут. Как раз и пригодится обещанная бутылка самогона, которую он выставит за хлопоты. А что касается семейных дел, то он разберется с ними как-нибудь один, без лишних свидетелей, хотя нервы после фронта совсем расшатались