Майка - Фиалка!

 
«Я – Майка! Я – Майка! Ответь, Фиалка!» Радист артиллерийской батареи, красноармеец Трофимов, надсаживаясь, вызывал командный пункт полка, чтобы открытым текстом оповестить его о своих координатах. Было принято решение взять огонь на себя. Только так надлежало остановить наступление врага, который рвался в глубину нашей обороны…
Леска проснулся от того, что кто-то тихонько, жалеючи, ворошил его за  плечо. Он не тотчас понял, что это старенькая мать тревожится о нем, заслышав его  невнятное бормотанье и зубовный скрежет. Отец стоял поодаль, сплющив заскорузлой рукой седую, клочковатую бороду. Сестры из-за боязни чего-то непонятного жались возле чулана.
- Сынок, что с тобой?
- А! Что! Где я?
Он сел на полатях, обширно расставив оголенные волосатые ноги с длинными тесемками белых кальсон на мосластых коленях, конфузливо притворил стыдобу домотканым коротким одеялом. Соображая, в самом ли деле после шести лет скитаний проснулся наконец-то в родном доме, испытующе глянул на домочадцев. 
- Вставай, я блинов напекла.
Крепко, по-мужицки крякнув, он поднялся, потянулся, разминая кости, зевнул во весь тонкогубый рот и широко улыбнулся. Война, которая время от времени накатывалась на него во сне, была далеко позади.
Тогда жизнь радиста Трофимова висела на филигранном волоске: снаряды были расстреляны, кольцо окружения замкнулось, враг вот-вот должен был перевалить через бруствер и покатится железным потоком дальше. Оставалось одно – вызвать огонь на себя. Раненый лейтенант истекал кровью, но он не приказывал, а просил, как люди просят перед смертью выполнить последнее желание.
- Четвертый год воюем. Неужели плен? Не допусти.
И Трофимов, как только мог скоро, передал на большую землю координаты батареи, а потом вместе с лейтенантом закопался глубоко в землю. Снаряды ложились до обидного точно, по всем правилам артиллерийского искусства. Бог войны не мазал, но лейтенант и радист по редкой фронтовой случайности остались живы. Офицера тогда наградили Золотой Звездой Героя, а бойца - орденом Красной Звезды.
- Стыдно мне перед тобой, Трофимов,- сокрушался лейтенант,- Золотая Звезда - твоя, сам знаешь.
- Товарищ лейтенант, не беда. Я доволен и рад. Не так уж  мало досталось и мне – жизнь, не считая Ордена.
- Ты прав. И все же я перед тобой в долгу.
Они встретились после госпиталя в родном подразделении, по-братски обнялись, расцеловались, отхлебнули из фляжки, а потом долго разговаривали, лежа на сеновале какой-то польской невзрачной  усадьбы, изрядно потрепанной за последнее время. Шел четвертый год войны. Победа была не за горами. Однако Трофимов домой возвратился только весной 1946 года.
                *          *         *
Леска помылся с рук сестер, побрызгался с ними шутки ради, посудачил о разной безделице, потом подступил к детской постели и долго метил спящего мальчугана просветленным взглядом. Как-то не верилось, что это его сын, уже знатный по возрасту и очень похожий на него.
Повечеру отец не мог отлепить от себя ошалевшего сынишку, чутко вслушиваясь в его смех и картавую болтовню. Пока он служил в Армии и воевал, жена ушла из родительского дома (не выдержала гнета свекра), а его неразумное семя, оказывается, благополучно произрастало возле родового корневища: то ли само прижилось,  то ли умело привили, образуя в живучее, трепетное деревце.
- Бабу все одно ты найдешь, Леска, девок – пруд пруди, а малец не пропадет, что с тобой, что со мной – вырастет, - гундел отец.
- Не работник ли тебе нужен?
- А хоть бы и эдак…
Сын пока не хотел распутывать паутину хитросплетений отца, хотя еще вечером изрядно оспорил с ним. Он по-хозяйски расположился за столом и начал с большим  аппетитом уминать горячие гречневые блины, запивая их парным молоком. Мать не забыла его слабость – гречневые блины и парное молоко с пенкой.
Как и прежде, отец был неразговорчив, часто хмурился, недовольно крутил головой, цедил сквозь зубы смачные ругательства. 

- Молока вам, масла, а кукиша не хотите?!- Зубоскалил старик, когда радио в очередной раз обратилось к колхозникам с призывом увеличить поставки сельхозпродукции.
- Будет тебе,- остановил его сын.
- А тебя не спрашивают, помолчи. Болтался, невесть где, одни побрякушки привез, да ещё партийный теперь…
- Ты мои награды не тронь, я за них кровь проливал. И партбилет мне в окопах вручили, тоже не за красивые глазки.
- Вон ты как заговорил с отцом, а кнута не хочешь, я его сохранил для тебя.
Леска безвыходно махнул рукой и вышел из избы. Мать на крыльце уголком платочка утирала слезы на глазах. Она ходила за внуком, как за родным дитем, но, по её мнению, дед обошелся с семьей сверх меры сурово: бухнул с плеча, не подумав о последствиях. А старое корневище не всегда споспешествует новому деревцу, не будет для него свежей земли и воли, оно зачахнет или пойдет в коряжник.
- Ты бы, Леска, сходил к своей Фене, покалякал бы с ней. Чай, не чужая. Может, и сошлись бы. Дитё ведь у вас.
- Посмотрю ещё. Эх, мама! Четыре года ходил, как по бритве. Дай отойти, осмотреться. А Мишка-то бывает у мамки?
- Бывает.
- И дед не перечит?
- Не перечит.
- Чудно.
- Его иной раз и не поймешь совсем.
                *          *          *
Леска опустился на чурбак посреди двора, который так и стоял на прежнем месте, и задумался. На фронте и в Армии все было просто: ему приказывали – исполнял; о нём заботились командиры – ценил; внушали, что долг превыше всего –  понимал буквально и не жалел себя.
Гражданка предъявила иные заявки, не уставные, а житейские. Обижайся не обижайся на отца, а он отец, в селе прозывается по-мордовски Гундрм, т.е. бондарем, глава рода Трофимовых, знаменитой мастеровой семьи. И хотя сын, его правая рука, наследник и преемник плотницкой, столярной и бондарной славы прошел через горнило кровопролитной войны и вернулся домой героем, право решающего голоса остается за старшим.
Сын не обиделся на отца, он хорошо знал его скверный, неуживчивый характер и манеру видеть в чужом глазу соринку, не замечая в своем бревна.
Старик, конечно же, лукавил, когда говорил нарочито пренебрежительным тоном о боевых наградах сына. Он чуть было не свалился с печки, когда увидел его, переступившего порог родного дома: ладно скроенного, с обветренным лицом и кучей наград на широкой груди. А когда подержал в заскорузлых руках сероватую, шершавую книжицу партбилета, то и вовсе обомлел. Пусть теперь скажут в деревне, что Леска – кулацкий огрызок, что ему нет пристойного места в селе.
Ему ли не знать, как держатся в деревенском кругу такие мужики, как его сын, с которым теперь будет здороваться за руку все начальство – и колхозное, и районное, а от сельских девок, наверное, отбоя не будет. 
Ему бы сказать в адрес сына пару ласковых слов, да язык не поворачивался. Не из тех он стариков, которые изменяют своим стародавним привычкам: по каждому поводу и без повода бурчать, а близких держать в ежовых рукавицах, пусть даже, предположим, дети  и будут знамениты на всю страну.
И с внуком замыслил он свой интерес. Чтобы не случилось с сыном: погибнет ли на войне, обзаведется ли своим хозяйством и отделится, завербуется ли куда, - возле него будет крутиться пацан, будущий мужик, его опора и надежда. Кружку воды подаст на старости лет - и то дело.
С властью и колхозом, которые его разорили дотла, он никогда не помирится, ни за что не пойдет на поклон к ней, если даже будет нищенствовать. В своё время старый мастер задавал тон на деревне: дом у него был, как колечко, - ладный, убористый, с резьбой и красными петухами на коньке; скотина в теле, - нагульная; рожь - густая и высокая. Везде успевал Гундр, но тратил только свои силы, а коллективизация решила, что он враг, эксплуататор и разорила его вчистую.
Так безрадостно размышлял Леска, сидя на чурбаке, хорошо знакомом ему с детства. Он отдавал себе отчет в том, что Феня ушла из дома свекра не от хорошей жизни, но и встречаться с ней у него не было особливого желания. Женился он на ней по великой нужде; взяли её из бедной семьи, потому что за кулацкого огрызка и сына единоличника, отщепенца вряд ли какая путная девка рискнула бы выйти замуж. Очень быстро он потерял к ней всякий интерес. И даже призыв в Армию посчитал за великое благо.
Леска не видел улицы ночью, бесшумно промелькнув по талым весенним тропинкам вдоль порядка. И сейчас он с интересом осматривался окрест себя. Всё, вроде бы, до боли знакомо, но многолетняя, изнурительная война и здесь, в глубоком тылу, отпечаталась на каждой усадьбе - избы покосились, конюшни и денники припали к земле, крыши  никто давно не чинил, не добавлял на них солому или камыш.
Пасмурное мартовское утро особенно подчеркивало безысходность и нищету деревни, а воронье своим карканьем особенно обостряли чувство необъяснимой тревоги.
Вышел отец, заговорил опять же сквозь зубы:
- Пожрал, а теперь за дело. Сходи в колхоз за лошадью, привези дров, топить избу нечем.
- А сам?
- Мне не дадут. А ты партийный. И не злыдарничай по селу, дел много.
Со временем у старика-единоличника сложились как будто бы деловые отношения с колхозом. Ему поступали заказы на изготовление бочек, лагушков, инвентаря, повозок, дровней. В каждом конкретном случае он долго торговался с завхозом: одна сторона лихо заламывала цены, другая с остервенением сбивала их. Но поскольку равных старому мастеру в округе не было, обязательно находилась золотая середина. И сусеки «проклятого» единоличника регулярно пополнялись зерном и мукой. И хотя его ювелирный труд оплачивался далеко не полностью, завхоз жилил свою долю в партнерстве, семья концы с концами сводила, а на праздники даже позволяла себе к столу мясо.
Местные активисты не оставляли надежды завлечь старика в колхоз. По пьяни или просто, чтобы преуспеть в умении находить общий язык с отщепенцами, они время от времени приходили на его хилое подворье и упражнялись в красноречии. Старик слушал их, стоя к ним спиной. Когда ему надоедало канителиться, он низко наклонялся, выпячивая толстый зад. Активисты разводили руками:
- Ну, вот, старый Гундр снова встал в позу.
Лишь вести о том, что его сын на фронте отличился и даже вступил в партию, положили конец всем попыткам перевоспитать строптивого единоличника. Мастера оставили на старости лет в покое, одиночестве и великой бедности.
*          *          *
Работники конного двора встретили его со смешанным чувством стыдливости, беспокойства и интереса: знали прошлое, боялись, как прежде, за свои морды, хотели посмотреть на орденоносца и прославленного радиста. Когда он попросил лошадь, воровато переглянулись.
- Дык ведь…
- Я с фронта пришел, мне избу топить нечем. 
К счастью для Лески, или на беду конюхам, появился председатель колхоза. Резко остановив жеребца, запряженного в небольшие санки с художественной резьбой на задней стенке (дело рук Гундра), он не по годам ловко спрыгнул с облучка на землю и по-хозяйски распорядился:
- Фронтовикам вне очереди.
- Дык ведь…
- Я кому сказал, лодыри  окаянные, нашейники. Конюшни чистили? Жеребца выгуливали?  Нет. Повыгоняю к чертовой матери. А ты, Леска, когда пришел? Вчера вечером. Хорошо. Заходи в правление, партком, встань на партийный учет. По всей форме, значит. Видишь санки, не санки – лебеди. Твой сделал. Мусора у него много в голове, а мастер первоклассный. Эх, кабы из таких людей колхоз сделать!...
«Вот как дело-то оборачивается,- подумал Леска,- может быть, и дров привезли бы, если потребовать…А насчет отца прав: колхозу от него был бы один прибыток».
Леска помнил и другие времена, когда судили отца, а его гоняли по деревне, голодного, босого, в рваной одежонке, как кулацкого огрызка. Не эти ли, что работают сейчас на колхозной конюшне и тащат по ночам домой своей скотине овес и сено, бодались с ним, как породистые телята, а потом бежали по улице с разбитыми носами и плакали навзрыд.
Времена переменились, изгой переродился в гражданина. Но ни отец, ни сын не знали, радоваться ли им по такому удивительному случаю. В колхозе они не состояли  и неизвестно ещё, найдется ли для сына там место.
Леске лошадь все же выделили, хотели подсунуть клячонку или пару отживших свой век быков, но не тут-то было: он узнал себе цену и насмехаться над собой не позволял - не таких видывал на фронте.
- Дык, мы тоже не под юбками сидели.
- Ваше дело, не перечу, но по морде, если что, получите оба.
Отступились, помогли запрячь чалого мерина с высокой ребристой холкой, пожелали напоследок счастливого пути. Один из них даже решил пошутить и ляпнул невпопад:
- Посмотрим, каким ты будешь. Партийный, бригадирствовать начнешь, а под задницу не забудешь сенца подбросить для своей коровенки.
- Фю! Нашел что сказать. Не бывать этому, чтобы я колхоз обирал.
 Леска в свое время дослужился до высокой должности бригадира. Ему выделили косматого каурого жеребца и санки в зимнюю пору, а чтобы было мягче сидеть, натрусили сенца сверх меры - лизоблюдство в колхозе процветало на всех этажах власти; кланялись как голове, так и (на всякий случай) его последнему мизинцу –  счетоводу и учетчику.
И надо же было такому случиться, что возле дома его засек тот самый конюх-провидец, посмотревший в глаза новоиспеченному бригадиру не без едкого злорадства, мол, говорил же… Бригадир, чертыхаясь, развернул жеребца и галопом погнал на конный двор. С того дня он бригадирствовал только по строительной части, и воровал топоры, если ему они очень нравились и подходили к тяжелой, но сноровистой руке.
                *     *     *
Настроение у Лески с погодой вместе улучшилось, как будто пелена сошла с его лица, он стал словно бы дальше видеть и слышать. Гражданка под теплый весенний ветерок и ласковое мартовское солнце не так уж и плохо начиналась, веселее и лучше, чем он предполагал раньше, даже голова закружилась от ощущения свободы и раскованности. Он не без улыбки вспомнил, что часом раньше думал иначе, тоскуя верхом на чурбаке. Разве сравнишь благоустроенные казармы с неприбранным сельским простором, где каждая пылинка творит чудеса и наслаждается жизнью.
Дорога в лес сначала бежала селом, затем скатывалась на пузырчатый лед Черемшана. Потом она неловко петляла широкой поймой, на которой кое-где робко, сиротливыми островками, проглядывался прошлогодний пожухлый бастыл, вытянутый из-под снега вездесущим мартовским солнцем. Встречные приветствовали фронтовика, кто как мог - удивлением и криком, всплеском рук, простым кивком головы или выжидающим взглядом, мол, пришел и, слава богу, а где наш? Леска не останавливался, не ввязывался в разговоры. Лишь единожды попридержал мерина, когда увидел бабку Аграфену.
- Здравствуй, мачка,- громко сказал он, по привычке называя старших по возрасту инородными словами – бачка, мачка.
- Здравствуй, сынок! Живой, спаси тебя Христос!
Однажды, когда уличная потасовка затянулась, а силы были неравные, она вытащила Леску из-под кучи драчунов и увела к себе домой.
- Нехристи!- Кричала она на запальчивых мальчишек, креста на вас нет, вот ужо!…
Леска, чутко вглядываясь в лицо всякого встречного, надеялся разгадать давнюю головоломку: кто же узнал его  в том памятном бою с большой земли. В последнюю минуту хриплый, надтреснутый голос прокричал: «Майка! Не с Черемшана ли будешь?». «Если ты мне, зараза, подпортишь задницу, покажу я тебе Черемшан». «Леска! Земляк!»,- затрещали микрофоны и замолкли.
В Армии Леска, как подпасок среди наторелых табунщиков, немало приглядывался к новым порядкам, прежде чем подъять нос и повернуть интерес в свою сторону. И скоро понял, что вести себя вольно среди необъезженных новобранцев не возбраняется, не как в деревне, где за один лишь взгляд немедля кровянили морду, как изгою, сыну врага народа. Он легко одолел грамоту в рамках ликбеза и постиг значимую воинскую специальность радиста, не без наития часами маршировал по плацу, ловко отжимался на турнике, быстрее всех одолевал стометровки, барьеры, по итогам учений командиры выносили ему одни благодарности.
Война не застигла его врасплох, как человека, который заранее поставил перед собой задачу: во что бы то ни стало выжить и победить. Сильное, натренированное тело, с достоинством римского легионера, переносило нечеловеческие лишения и невзгоды фронта.
После очередного боя, за который он удостоился звания прославленного радиста Н-ского подразделения, ему предложили партийный билет.
- Не грамотный я.
- Ерунда, рацию знаешь.
- Я сын кулака, единоличника.
- Сын за отца не отвечает, как и отец за сына. Это сказал Сталин.
- Правда?
- Да.
- Согласен.
- Считай, что партийный билет – это самая высокая награда за твой ратный труд.
Леска уразумел, что наступил конец той жизни, в которой его унижали и втаптывали в грязь, что она растворилась вместе с пороховым дымом и гарью  памятного боя, что отныне он сам будет определять своё будущее.
Просторные, голые дровни захолодели в пути. Леска несколько раз менял место на них и был рад тому, что наконец-то заехал в лес. Тишину и покой бурелома он бесцеремонно нарушил стуком топора и шумом падающего на снежный наст сухостоя. По всем правилам, как будто и не было шести лет отлучки, уложил воз  и перевязал его, перехватив мочальную веревку посередине гнетом…
                *     *     *
Леска вошел в отцовскую обитель как раз вовремя - семья  определялась за столом на ужин. Большой глиняный горшок аппетитно дымился наваристыми щами с куском говядины из старых зимних запасов. Краюха хлеба была разрезана по едокам, старик зорко следил за порядком и каждое лишнее движение домочадцев  пресекал объемистой деревянной ложкой.
Дровосек разоблачился, оставшись в гимнастерке и галифе, пригладил жидковатый, но супротивный чубчик и подступился к мальцу.
- Держи, от лисы тебе присылка,- и выложил на стол кусочки сала с хлебом.
Мишка недовольно наморщил нос. Ныне он объелся конфет, подушечек: нарисовал на тетрадном листочке сторублевку и отрядил мальчишек в лавку. Одураченные продавцы спохватились только к вечеру, когда начали сводить концы с концами, считая выручку. От деда, конечно, попало здорово, но подушечки уже были съедены.
- Вон ты какой!- Удивился отец.- И меня нарисовать можешь?
- Уже нарисовал.
Ему подали картонный лист, на котором он был изображен в форме боевого генерала.  Сходство было поразительным. Мастеровая семья Гундра пополнялась художником.
- Рассказывай, что задержался, где пил?- подступил к нему отец.
- Дружка встретил, из лесников он.
- А бутылку где нашли?
- В лесу, там на каждой березе вместо сережек бутылки висят.
- Надо же. Не сходить ли и мне?
- Поздно уже, не найдешь в темноте.
Леска наелся от пуза, мясные щи были сварены именно для него. Потом он  прилег на деревянный просторный диван, сынишка крутился тут же, У него из головы не выходила встреча с лесником, которого сначала отлупил за рукоприкладство, а минутой позже, крепко обнял и расцеловал.
Фиалкой с большой земли был этот самый лесник.
День для него явился хороший, со смыслом. Он даже обернул себе на пользу отцовские распри с колхозом, считая, что если даже неволен (по возрасту) поступать самостоятельно, то все равно разумения своего отныне не засунет подмышки. Понятное дело, старого Гундра не перевоспитать. И дело даже не в том, что он противник новизны. В конце концов, единоличник, кулак благословил отца на ратный подвиг во имя страны, в которой жил. Коллективизация была призвана поставить его вровень со всей деревенщиной, а как раз этому он противился всеми фибрами души. Гундр – мастер от Бога! Он не хотел вставать вровень с теми, кто никогда в жизни не держал в руках рейсмус
 и циркуль. Гундр знал себе цену. И варить его в общем котле было делом совершенно немыслимым. Он продаст свое непревзойденное мастерство за фунт муки тому же колхозу, но  будет свободным.
Что же касается его сына, Лески, то выбор сделан давно и окончательно, в то время, когда ему вручили партийный билет. Он будет жить и работать вместе со всеми колхозниками.
Отдохнув, Леска приоделся в новую военную пару.
- Далеко ли собрался?
- На посиделки. Пойду, посмотрю на молодежь.
Отец только хмыкнул вслед, власть над сыном после фронта кончилась. Мать укоризненно покачала головой и, кажется, всхлипнула.