Несколько фактов из жизни Людвига Ван Бетховена

I. Медведь

Первым, что видит Людвиг ван Бетховен, оказываются потолочные балки, голуби и затянутое паутиной слуховое окно. Состояние дел семейства ван Бетховен к 1770 году обстоит ужасным образом. Скупого жалованья придворного музыканта Иоганна Бетховена хватает только, чтобы с горем пополам покрыть расходы на содержание убогой квартирки под самой крышей, где один за одним умирают его дети, и жена который год мучается чахоткой.
На одном из таких чердаков, больше похожем на берлогу, много лет спустя Людвиг напишет симфонию №3, которую он назовет «Героической».

Из письма Иоганна Бетховена своему отцу Людвигу старшему от 19 сентября 1771 года:
«Сегодня Людвиг произнес свое первое слово: «медведь» (нем. «B;r» - прим. ред.) Этот ребенок – что-то необычное. Я серьезно намерен обучать его музыке. Если, конечно, он не умрет преждевременно».
Первым учителем Бетховена становится странствующий пьяница-фантазер по имени Пфейфер.
«Жизнь представляет собой реликтовую ценность, – частенько повторяет он, – всё вокруг мертво и останется мертвым, если ты его не оживишь. Ты должен заставить камни дрожать! Твоя главная цель – раскрыться, распуститься, как розовый цветочек».
Впрочем, этот человек не задерживается в Бонне дольше года, что связано с его несообщительностью, самобытностью и не желанием уживаться с окружающими. Его пьяные вопли часто доносятся в радиусе полугорода:
«Есть только один композитор – Бах.! Всё остальное – дерьмо!» – кричит он, когда юный Людвиг демонстрирует ему свои первые импровизации на клавесине.

Ок. 1795 года друг и покровитель Бетховена князь Лихновский приглашает его к себе на званый вечер с просьбой сыграть что-нибудь для гостей. Бетховен принимает приглашение, но во время выступления он несколько раз осекается, заметив возню и перешептывание в зале. Он гневно захлопывает крышку фортепиано и заперается в своей комнате с комментарием: «Я не буду играть перед этими ублюдками!». Князь, возмущенный подобной выходкой, велит выломить дверь и заставить играть его силой.
Видя Лихновского, чуть ли не с факелом ворвавшегося в его комнату, Бетховен швыряет в него стул и разбивает зеркало. Пять минут спустя он уже трясется в карете по направлению от дома своего друга. Князь, стоящий на крыльце, провожает его целым арсеналом брани, в том числе «подлый медведь!».
На другой день Лихновскому приносят записку, написанную кривым размашистым почерком: «Князей много, а Бетховен один. Л. Бетховен».

В переводе с голландского «ван Бетховен» означает «грядка с красной свеклой».


II. Моцарт

Ровесница Бетховена, семнадцатилетняя Элеонора становится его первой ученицей и первым предметом восхищения. Ровня по годам, но не по статусу. Именно ей, девушке из богатой семьи, глуповатой и сентиментальной, но, как водится, с зачатками хорошего воспитания и того, что называют бонтон, принадлежит знаменитая фраза, отпущенная в адрес композитора во время урока. Это была попытка воспроизвести по оригинальным наброскам скерцо из ещё не завершенной третьей сонаты, однако заранее спланированный комплимент в адрес Бетховена проваливается, – Элеонора трижды сбивается в одном и том же месте.
«У вашей музыки медвежий характер!» – наконец бросает она с претензией.
Бетховен,  «громила с угрюмым взглядом» не спускает ей данного замечания и в ответ называет Элеонору «девочкой с квадратным сердцем и хрупкими пальцами».
«Если бы фортепиано было живым существом, оно бы сдохло в агонии!»
Элеонора, вспыхнув, выбегает из комнаты.
«И всё равно я люблю тебя!» – кричит он ей вослед, но она даже не оборачивается, а он не бросается вдогонку, зато в приступе ярости кулаками разносит кусок стены. Из дневника Элеоноры мы узнаем, что в дыре, пробитой Бетховеном, «запросто помещался уличный каштан,  если смотреть изнутри с расстояния двух шагов».

Несколько дней спустя, когда его руки ещё не зажили, в Вене, во время показательного концерта перед почтенной публикой, в том числе перед самим Моцартом, Бетховен забрызгивает клавиши кровью, что в высшей степени вульгарно и вообще невообразимо, но никто не отваживается остановить его игру. Гольдберг вариации Баха в его исполнении плавно перетекают в свободную импровизацию, умиротворенное спокойствие – в легкое бешенство, концерт завершается чисто бетховенскими раскатистыми пассажами со вспышками гнева. 
(Между прочим, первым музыкантом, крушившим инструменты во время выступлений, следует считать вовсе не Джимми Хэндрикса, а именно Людвига ван Бетховена. В одном только Бонне в период с 1786 по 1792 годы им было уничтожено три фортепиано и два клавесина.)
В тот вечер Моцарт произнесит хрестоматийную фразу: «Смотрите, этот человек ещё всем нам покажет, что такое настоящая музыка». А на другой день состоится первая знаменитая встреча двух композиторов в трактире «Апполон». Ниже приводен фрагмент из  стенографии их беседы, взятой из «Учебника музыкальной грамоты и гармонии» Б.Г.Кронгольдского:
 
Л.Б.: <…> двадцать пятая [симфония] произвела на меня очень сильное впечатление. Звучание фатализма, борьбы и боли, что-то настолько быстрое, динамичное, концентрированное, чего бы, например, Гайдн смог достичь, только собери он воедино все свои лучшие аллегро!
В.М.: Молодой человек, не пугайте меня комплиментами! И хотя общеизвестно, что Гайдн – старый пердун, настолько, впрочем, изысканный и утонченный, что даже его кишечник наделен эстетическим вкусом.
Л.Б.: Но всё-таки и та, и эта музыка слишком музыкальна. Не хватает свободы, прямоты, естественности звучания.
В.М.: Я полагаю, что идею революции в музыке вы-то относите на свою долю? Ну, не обижайтесь, юноша, мне как раз кажется, что вам что-нибудь такое непременно удалось бы <…> но музыка даже в пике драматизма должна сохранять свою эстетику, красоту, культуру звучания. Вот скажите, вы слышали «Мессию» Генделя? Разве она не прекрасна?
Л.Б.: Она божественна.
В.М.: Она возвышает. Когда работаю, я получаю удовольствие, нет, не только от вина, я работаю и возвышаюсь, и хотел бы передать это слушателю.
Л.Б.: <…> у меня часто бывает особая меланхолия. Это состояние упадка духом, горечь, боль и одновременно отрешение. Оказываешься внутри и вне ситуации одновременно. В такие моменты, кажется, видишь дальше и чувствуешь глубже, чем обычно. Голову штурмуют целые полки мыслей, мелодий, звуков. В такие-то моменты и делается музыка.
В.М.: Я редко испытываю меланхолию, я просто пью. Ещё вина, подайте нам вина!


III. Гайдн

Три венских учителя Бетховена оценивают его способности по-разному. Сальери восхищается, пророчит ему будущее великого оперного композитора, который «целый мир сотрясет своим могучим дыханием»; Альбрехсбергер напротив считает, что «этот медведь никогда ничему не научится»; Гайдн предельно сдержан, хотя из этих троих именно он оказывает наибольшее влияние на Бетховена, именно он убеждает его переехать в Вену в поисках «перспектив и новых возможностей».
После одного из концертов, на котором Бетховен вместе с двумя музыкантами исполнил своё трио для фортепиано, скрипки и виолончели, Гайдн говорит ему:
«Спасибо вам за превосходный концерт, исполнение было блистательно, однако я настоятельно советую вам сделать некоторые поправки в партитуре. Дело в том, что ваша музыка, конечно же, прекрасна, чудовищно величественна и глубока, но вот эта музыкальная могильная сырость, веющая в отдельных фрагментах, вызывает у слушателя тяжелые тревожные мысли и переживания, что является весьма нежелательным с той точки зрения, что искусство должно возвышать и приносить положительные эмоции».
«Я думаю, что музыка никому ничего не должна, – отвечает Бетховен. – Музыка, если она является искусством, всегда исходит из сердца, из глубины души и в свой черед высекает огонь из людских сердец. В этом её настоящее предназначение. Поэтому настоящая музыка всегда предельно откровенна и естественна. А изменить свой стиль невозможно, вы сами это прекрасно понимаете».
«Стиль – это и есть человек, мы оба это прекрасно понимаем. Поэтому я и не советую вам менять свой стиль, но – измениться самому. Хорошему Бетховену никогда не повредит быть немножечко Гайдном».
«Даже ложка дёгтя может испортить бочку мёда. Я таков, каков я есть! Плохой Бетховен лучше хорошего Гайдна».

Спустя две недели, когда трио становится чрезвычайно популярным, а Бетховен в ответ на просьбу своего учителя отказывается подписываться под партитурой как «Бетховен, ученик Гайдна», Йозеф Гайдн поспешно покидает Вены и возвращается в любезный гостеприимный Лондон.
«Он давал мне уроки, но я ничему у него научился», – объясняет Бетховен.


IV. Путешествия

Осенью 1796 года Бетховен путешествует по Европе с концертами в разных городах. Наибольший резонанс он вызывает в консервативном Берлине, где за ним закрепляется реноме блестящего пианиста, который, однако, не умеет исполнять собственные произведения.
Из газеты «Берлин» от 11 сентября 1796 года: «Бетховен исполняет свои фортепианные сонаты, не придерживаясь никаких правил и хорошего тона в музыке. Его темпы то слишком медлительны, то чрезвычайно быстры, звуки то утомительно меланхоличны, то слишком яростны. На воскресном концерте у господина ван Бетховена лопнул [разошелся – прим. ред.] фрак. Хотя его исполнения вариаций Баха, безусловно, следует считать образцовыми».
Здесь же, в Берлине Бетховен слушает оперу «Леонора» некоего Паэра, после чего в кулуарах удостаивает её автора одной из самых известных своих сарказмов:
- Мне понравилась ваша опера, я хотел бы написать к ней музыку.
(Между прочим, через несколько лет он исполнит свое желание и напишет свою единственную оперу, названную «Фиделио», «самое мучительное и самое обожаемое произведение».)

Среди наиболее странных и дерзких поступков Бетховена выделяется письмо генералу французской армии Наполеону Бонапарту с последующим выездом по приглашению последнего на итальянский фронт боевых действий, в местечко Арколе.
Вечером накануне битвы в походном шатре при тусклом свечном освещении происходит встреча, о которой, впрочем, почти не сохранилось сведений, кроме нескольких записей переводчика, а также устных рассказов Бетховена, зафиксированных его друзьями.
Известно, что диалог проходил на французском языке при содействии штатного переводчика Бонапарта Р. Грюнсона.
«Я совершенно не владею немецким и вообще не понимаю, как можно выучить хотя бы слово на этом языке» – признается Наполеон.
Они много говорят о политике, об идеях Руссо, об античной литературе, где оба  выказывают недюжинные познания. Как утверждает Грюнсон, «общение проходило легко и непринужденно», что отчасти связано с тем, что оба собеседника были почти ровесниками и оба в известной степени революционерами. Тематика беседы незаметно перекинулась на личностные аспекты, в частности Наполеон поделился чувством «постоянно угнетающего одиночества»:
«Вы видите перед собой мундир, но кто знает, какие страдания испытывает человек, кажущийся сильным, независимым, жестоким. В колледже у меня не было друзей, ни одного. И сейчас нет ни одного человека, с которым бы я мог всем поделиться, не исключая моей прекрасной супруги, которая в данный момент находится за тысячу миль отсюда и обладает сомнительными сведениями относительного того, жив я, либо мертв. Я абсолютно закрыт, словно стальной ящик. Единственное, что позволяет вынести хотя бы часть переживаний наружу – это музыка. Это то, что всех нас объединяет. Композитор  в определенном роде миссионер. Поэтому я и пригласил вас сюда».
Проникнувшись излияниями генерала, Бетховен обещает посвятить ему свою будущую симфонию.
На другой день Бетховен присутствует на поле битвы и оказывается весьма поражен переменой, произошедшей с Наполеоном. Он видит перед собой уже маленького мощного человечка, безгранично самоуверенного, ни доли секунды не колеблющегося в любом решении, строгого и сильного – ни тени слабости или хандры. Наполеон тут же, собственноручно расстреливает солдата «не выразившего достаточного рвения» на его приказ штурмовать мост, потом, когда целый батальон отступает под натиском враждебных австрийцев, он сам со знаменем в руках бросается вперед под шквальный огонь. Эти сцены производят на композитора неизгладимое впечатление.
Во время перестрелки, захваченный общим духом, Бетховен берет из ящика боеприпасов гранату, зажигает её, но так и не решает, куда бросать – то ли в своих же наступающих австрийцев, то ли во французов, с которыми он сейчас находится. В результате граната летит в сторону, где вообще никого нет, но, отскочив от бруствера разрывается в двух шагах от Бетховена. Контуженного его кладут в полевой госпиталь, откуда уже на второй день депортируют в Австрию.
Потом в течение месяца он жалуется на глухоту правого уха. Взрыв оказался толчком, давшим ход его злополучной болезни.


V. Героическая

Будучи на гастролях в Вене, Магдалина Вильман, – оперная дива и светская тигрица из Бонна, привыкшая быть в центре внимания и в курсе всех дел, решает познакомиться с известным в определенных кругах и весьма странным и одиозным музыкантом. 
Её неожиданный визит застает Бетховена врасплох, во время работы. На рояле среди замаранных бумаг стоит недоеденный обед, початая бутылка вина, грязный бокал, везде разбросаны книги, одежда, словом, всё то, что сам Бетховен неоднократно величает «благотворным хаосом». При виде певицы растрепанный Бетховен в засаленном халате несколько смущается.
«Что вы делаете?» – спрашивает Магдалина, увидев свечу и скомканные бумаги. – «Я тут писал кое-что… но мне не очень понравилось, получилось слишком легко, бесхребетная вещь, я хочу уничтожить её» – «Позволите взглянуть?».
Она села за рояль, расправила ноты и под собственный аккомпанемент спела романс, позже ставший известным под названием «Аделаида». Исполнение переубедило композитора относительно ценности произведения и он решил его сохранить.
Через неделю Бетховен сделал Магдалине предложение, она назвала его «тупым уродом» и уехала в Бонн.

В это же время Бетховена приглашают давать уроки пятнадцатилетней Джульетте Гвиччарди, дочери известного в Вене чиновника. После ряда изнурительных тренировок, десятка изорванных папок для нот, нескольких разбитых ваз, хлопков крышек рояля Джульетта научается сносно играть некоторые бетховенские сонаты, особенно адажио из восьмой. Бетховен снова влюбляется, тешит себя мечтами о скорой свадьбе и посвящает Джульетте одну из самых знаменитых сонат – до-диез минор quasi una fantasia (т.н. «Лунная соната»). Однако в том же году Джульетта совершенно неожиданно для Бетховена выходит замуж за графа фон Галленберга, признанного автора популярных балетов.

Потом снова серия уроков, на этот раз Жозефине Брунсвик (а через три года её сестре, с одинаковым результатом), и снова влюбленность, и снова разочарование. В этот период Бетховен подписывает письма друзьям с присущим остроумием: «обладатель разных разрушенных крепостей».

В это же время болезнь Бетховена прогрессирует до такой степени, что он уже не слышит фортепиано, на котором играет. Отныне и до конца жизни в его боковом кармане поселяются слуховая трубка и разговорная тетрадь с карандашом, и все свои наиболее известные симфонии и концерты, увертюры и квартеты, оперу «Фиделио» Бетховен напишет, пребывая почти в тотальной глухоте. 
Стесняясь своей болезни, он все реже появляется на людях, круг его знакомых и друзей сужается до пары человек, его преследуют мысли о самоубийстве. В 1803 году Бетховен удаляется в Гейлигенштадт (крохотный живописный городок к северу от Вены), где на чердаке одной из лачуг пишет по счастью не употребленное в ход завещание с добродетельными наставлениями друзьям и близким (т.н. «гейлигенштадское завещание»). Здесь же он пишет свое первое характерное симфоническое произведение, обещанную Наполеону симфонию.
Но эта вещь не столь политизирована и широка, не столько (и совсем не) о Наполеоне, сколько произведение, вобравшее в себя всю боль переживаний Бетховена по поводу собственной судьбы. Однако уже первая часть удивляет мягкой кодой, это ещё не фатум пятой симфонии, здесь ещё отзвуки лирика, луч света во тьме. Вторая часть – не что иное как реквием, борьба и подавление, печаль и прощание. Потом в скерцо неожиданные витки сопротивления и даже какой-то торжественный рожковый зов, и, наконец, милитаристический мускулистый финал. «Героическая» симфония – это симфония перелома, выбора жизни, симфония о внутреннем Наполеоне, декларация удивительной внутренней силы.
Ещё один акт откровенности этого же года – 23-я соната, т.н. «Аппассионата» – представляющая собой обнаженный нерв, эмоции, почти не оформленные.


VI. Пастораль

«Так судьба стучится в дверь» – скажет однажды Бетховен относительно аллегро из пятой симфонии. Есть версия, что этот мотив (четыре сокрушительные ноты) был подслушан композитором у одной из талантливых венских птичек, например, у иволги. По этому же поводу, однако, в тетради Бетховена есть следующее остроумное замечание: «Три шлепка левой и один – скалкой».
Кухарка Бетховена была не очень-то довольна своим работодателем и частенько вцеплялась ему в волосы после того, как он выливал ей на голову не понравившийся суп или бросал в неё сырыми яйцами. Вследствие этих потасовок он часто ходил с расцарапанной физиономией. Впрочем, впоследствии ему приходится готовить пищу самому, и по свидетельству его друга дирижера Игнаца фон Зейфрида его кулинарные рецепты напоминают формулы ядовитых смесей: «Когда он готовил, находиться в квартире было невозможно из-за ужасного зловония, исходящего, казалось, отовсюду. Кажется, жить в берлоге было бы гораздо комфортнее, нежели в его квартире».
Зейфрид заходит к Бетховену и застает его в синем фартуке и ночном колпаке, с бутылкой вина, которую он откупоривает зубами.
«Ещё вчера у вас была недопита бутылка коньяка, а сегодня вы уже пьете бургундское» – замечает Зейфрид.
«Мне настолько всё равно, что пить, что я могу позволить себе разнообразие» – с кашлем отвечает Бетховен.
«Вы не заболели?»
«Я-то нет, но вот моя сапоги и подхватили такую лихорадку, что едва не умерли...» – он протягивает Зейфриду нотную тетрадь, присланную ему начинающим композитором. Зейфрид читает ноты, в некоторых местах размашисто перечеркнутые и выправленные Бетховеном, в конце видит подпись автора: «Закончено с Божьей помощью», также беспощадно зачеркнутую, и ниже – почерком Бетховена: «Смертный, надейся на собственные силы!»

Кроме Зейфрида, к Бетховену заходят и другие соседи, в основном снизу, и в основном, чтобы пожаловаться на постоянный шум, его крики или на потоп, вызванный его привычкой обливать голову холодной водой.
Однажды к нему заглянул один хороший знакомый, господин Биго и с претенциозным видом предъявил записку, написанную госпоже Биго рукой Бетховена. В записке он приглашает госпожу Биго, прекрасную пианистку, чьим творчеством он искренне восхищается, – «насладиться веселыми утехами радостной прекрасной природы». Бетховен в смущении.
«Я прошу прощения, если мое поведение оказалось несколько неделикатным или невежественным и оскорбило вас и вашу супругу. Но я привык держаться с друзьями максимально естественно и непринужденно. Таков уж я есть. Вы все неверно истолковали, да как вы не постыдились такое подумать!»
Наивность фраз и душевную простоту истолковывают превратно. Если бы господин или госпожа  Биго слышали шестую «Пасторальную» симфонию Бетховена, они бы только иронично улыбнулись формулировке его записки, полной детского восторга и романтизма. Бетховен написал «Пасторальную» в 1808 году с черновиков и набросков, сделанных в Гейлигенштадте.
«Лоно природы – едва ли единственное место, где я чувствую себя совершенно открытым и свободным. <…>Я захожу в лес, не оглядываясь. Вероятно, именно так и должен человек идти свой путь».
Симфония полна чарующих, завораживающих созвучий, подслушиваний, звукоимитаций, хотя сам маэстро пытается их опровергнуть: «я не думал, а чувствовал и хотел отобразить именно эмоциональную сторону восприятия».
Как же он живописует, фиксирует эти звуки, совершенно их не слыша и не слыша даже результата своего труда?  С одной стороны этому способствуют компенсаторные явления памяти и воображения, Бетховен с поразительной четкостью воспроизводит в голове звучание любого музыкального инструмента, и если он слышал, например, хор скрипок, то не как слитный звук, а как созвучие нескольких отдельных скрипок. С другой стороны, чисто технические изыскания: слуховая трубка, фортепиано специальной конструкции, а также дополнительный звуколокатор, представляющий собой нечто похожее на неудачный воротник от плаща графа Дракулы. 


VII. Гёте

Бетховен всегда считал Гёте одним из величайших поэтов, написал увертюру к поэме «Эгмонт» и планирует создать музыку к «Фаусту», к одному из любимейших своих произведений.
Их знакомство происходит в 1812 году в Теплице, где Бетховен лечит цирроз печени, а Гёте – звёздную болезнь. Они производят друг на друга не однозначное впечатление.
Гёте: «Я никогда не видел художника более сосредоточенного, энергичного, проникновенного», «впервые понял, что можно извлечь из пианино».
Бетховен: «Придворный воздух слишком нравится Гёте. Больше, чем следовало бы поэту».
 Во время одной из совместных прогулок, когда Гете в очередной раз жалуется на «невыносимое внимание публики, докучливые поклоны, от которых нигде не скрыться», Бетховен говорит примерно следующее: «Не утруждайте себя столь сильно, может быть, они немножко и мне кланяются».

Несколько лет спустя.
Бетховен: «Какое влияние оказал на меня этот человек! Я готов отдать жизнь за него, даже десять раз подряд!»
Гёте: «Этот Бетховен – малоприятная и совершенно необузданная личность. Разумеется, человек он проницательный и умный, и трудно не согласиться с ним, когда он утверждает, что этот мир отвратителен... Однако я вынужден заметить, что присутствие в этом отвратительном мире господина Бетховена вовсе не делает мир более привлекательным...»


VIII. Новая гармония

Из журнала "Полигимния" 1810г.:
«Поразительный успех сочинений Бетховена опасный пример для музыкального искусства. Кажется, что зараза германской гармонии распространилась на всю новейшую композиторскую школу, которая создается в Консерватории. Надеются достигнуть эффектов, расточая самые варварские диссонансы и заставляя грохотать все инструменты. <…> Концерт закончился отрывками из его симфонии. Этот зачастую странный и причудливый автор порой сверкает необычайными красотами. То он уподобляется величественному полету орла, то карабкается по каменистым тропинкам. Глубоко затронув душу нежной меланхолией, он тотчас же терзает ее скоплением варварских аккордов. Мне кажется, что в нем одновременно заключены голуби и крокодилы».

Феликс Радикати (скрипач) о бетховенских квартетах: «Вы что, действительно считаете это музыкой?»
Бетховен: «Просто это написано не для вас, а для новых поколений».

Карл Мария Фон Вебер о седьмой симфонии: «Кажется, автор вполне созрел для сумасшедшего дома».

Бетховен не слышит мир, мир не слышит Бетховена. «Я пишу для себя. Каждым своим произведением я пытаюсь раскрыться».
В этой обстановке солидарности отвернувшихся, с метлой гоняясь по квартире за укусившей его мышью и в поиске новой гармонии, не фильтрованной красоты, Бетховен пишет седьмую и восьмую симфонии, где «горный хребет на закате превращается в стол, забрызганный томатом, но и то и другое является выражением Бога. <…> Всё то ложь – разговоры о красоте без урчания в животе. Жизнь нужно принимать целостно. Бог есть во всем, а не только в цветочках».


IX. Девятая

«Я мараю много вещей ради хлеба и денег; ибо в этой могущественной и нищей стране феаков я дошел до того, что если хочу обеспечить себе время, необходимое для большого произведения, то мне сперва надо достаточно намарать, чтобы заработать на жизнь».
В последние годы к Бетховену поступает целый ряд заказов, от которых он вынужден отказаться, чтобы закончить девятую симфонию, которую ему придется дирижировать в потертом зеленом фраке.

В 1822 году  происходит знаменательное и одно из последних больших радостных событий в жизни Бетховена, – знакомство с одиннадцатилетним вундеркиндом Ференцом Листом, «чертовым сорванцом»,  исполнившем перед композитором свои произведения. Между ними установились теплые отношения духовной преемственности и дружбы.

7 мая 1824 года, менее чем за год до смерти, – последний и настоящий, значительный триумф Бетховена. В переполненном зале венского театра «Кернтнертор» он дирижирует   увертюрой «Освящение дома», Мессой ре мажор и Девятой симфонией для оркестра и хора. Аренда театра и все расходы по организации концерта покрыты за счет пожертвований друзей, факт, которым композитор был искренне тронут. Концерт имеет оглушительный успех, – гром оваций, лес рукоплесканий, которые Бетховен замечает только, когда его поворачивают лицом к залу. Журналы пестрят заголовками «Бетховен – первооткрыватель новой гармонии!».
Но это оказывается серьезным испытанием, эмоциональной перегрузкой. Несколько дней Бетховен отлеживается на диване, даже не снимая своего зеленого фрака. Больше он почти ни с кем не общается, повсюду носит свой потрепанный томик Шекспира, часто рассеянно глядит перед собой и пишет несколько никому непонятных квартетов, по технике опережающих время на столетие. Много пьет, тяжело болеет. В трактире «Апполон» он в последний раз встречает Моцарта. Их беседа почти полностью сохранена благодаря разговорной тетради:
Л.Б.: А вы так и не написали ничего лучше «Волшебной флейты». Вот это настоящий итог и сердцевина вашего творчества! Всегда поражался вашему мастерству оперы, в этой части ваша высота кажется абсолютно недостижимой!
В.М.: Что же касается вашего творчества, то, безусловно, ничего лучше девятой симфонии вы не писали, я вообще сомневаюсь, что возможно сделать что-то более грандиозное и значительное. Вот это настоящий итог как вашего творчества, так и жизни. Несмотря ни на что, вы все же приняли её. Это акт чудовищного внутреннего напряжения, это открытие любви! Этим самым вы собрали воедино и искупили всю несчастность, весь трагический негатив, всю угрюмую доброту ваших предыдущих творений.
Л.Б.: Я не думаю, что музыка может быть положительной или отрицательной, что её следует или возможно искупить. Музыка также не бывает нравственной или безнравственной. Она должна пробуждать людей, открывать сердца, ибо, когда человек открывается, он становится добрее и лучше.





2009