Отрывок из повествования о любви

       И лег на землю вечер. И недопетой осталась песня. Нет, она продолжала звучать, не затихала, а даже как-то пронзительней зазвучала в застывающих сумерках .Но не ложилась уже на душу. С приходом темноты становилась все более чужой, хоть не менялась мелодия и тот же голос выводил ее. Перестала звучать в унисон этой странной мелодии душа и непонятные слова потеряли смысл, который каким-то чудом улавливал Николай сосем недавно.
"Что же это?" — подумал он, словно вдруг очнувшись, — "что же это такое, отчего вдруг такую власть надо мной обрели  эти звуки?"
Он пошел в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносилась загадочная мелодия. Он шел и шел, но песня не приближалась и не отдалялась. А потом пропала внезапно, как будто кто-то захлопнул крышку.
"Какую крышку?" — подумал Николай, — "Что за странные мысли приходят сегодня в голову?"

Так она захлопнула крышку радиолы, когда он, злой и обиженный, поставил ту самую пластинку. Ту, которую — и он это прекрасно знал — не надо было ставить. Не надо было, потому что после того, как сделал это, он не мог больше надеяться, что она его  когда-нибудь простит.

— Я пришла сегодня потому, что люблю тебя. — Она лежала на толстом слое прошлогоднего, уже начинающего отдавать затхлостью, сена, и говорила тихо, глядя ему прямо в глаза. — И потому, что я все равно уеду, не останусь.
Ему трудно было выдержать ее отчаянно прямой взгляд. Она лежала, даже не пытаясь поправить смятую, задранную кверху юбку. Невыносимо хотелось прикрыть эти голые, чуть раздвинутые ноги и становилось стыдно оттого, что как-то нелепо все получилось, и оттого, что она глядела вот так ему в глаза.
А она улыбнулась и встала. Встала возле него, сидящего в дурацкой позе, встала над ним, поднялась над всем, что было между ними, и ушла. Обернулась в дверях, насквозь просвеченная солнцем, — до невесомости легкая, свободная и прекрасная. А радиола в избе кричала вовсю, раскручивая черную пружину долгоиграющей пластинки, которую он поставил за секунду до того, как увидел, что она все-таки пришла.
Он поразился, как быстро все произошло. Удивительно быстро, омерзительно быстро.
— Не ставь никогда больше эту пластинку!
     Так сказала она ему, обернувшись на мгновение в дверях амбара. И только позже поняла, почему так сказала. Поняла, когда боль, которую она причиняла себе, заставила ее сделать больно ему, как будто ей от этого могло стать легче.

     Она терпела, расслабившись, не отталкивая липких рук, шаривших у нее под кофтой, не отворачивая лица от прикосновений слюнявых губ Валеры Стрелкина, приехавшего ненадолго из города красавчика. Терпела и ждала. Специально встала с Валериком в таком месте, где Николай должен был их увидеть.
      Тот прошел мимо, как будто ничего не заметив, а она вдруг, помимо воли, напряглась вся, словно побежать вдогонку хотела.
      — Ты чего, чего ты… — забормотал Валерик, посоловелыми глазами обшаривая улицу.
      — Ничего, — сказала она и прижалась к нему, опасаясь, что тот догадается.
Не догадался.
      Когда заиграла пластинка, она отодвинула, спокойно и твердо, этого липучего красавца, который, ничего не понимая, захлопал глазами, и сказала ему:
      — Иди домой, Валерик, а то тебя наши хлопцы побить могут.
      — Ну да, я же самбо знаю. — Видно было, что тот испугался.
      — Не поможет тебе самбо. Они колья из забора повыламывают.

       Валера уходил с независимым видом, но заметно было, что он побаивается — старался ступать бесшумно, и спина его была напряжена. Она подождала, пока фигура ухажера скрылась за углом, и, хлопнув калиткой, вошла во двор дома, где жил Николай.
Дверь была открыта. Николай лежал на тахте, лицом к стене. Она подошла к столу, сняла с проигрывателя пластинку. Николай молча повернулся. Ничего не сказал.
Она выбежала, толкнув рукой дверь. Что-то забренчало в сенях, неожиданно и резко, заставив ее вздрогнуть.
На улице было уже совсем темно. Вокруг, в садах, шелестели листвой яблони, словно пытаясь утешить.
"Вот и всё, прощай, Коленька мой!" — Она всхлипнула. Такой слабой почувствовала себя вдруг. Одинокой.

     И подхватила жизнь. И закрутила.
     И чем больше времени отделяло ее от последней встречи с ним, тем яственней сквозь сутолоку городской жизни, вначале непривычной, а потом приторно-безвкусной, проступала так и не забытая, а лишь казавшаяся иногда забытой, горечь той разлуки.
Не могла вернуться, и всё же не смогла не вернуться.

     Возвращаясь, пыталась вспомнить, какой она была до отъезда. Старалась вновь стать такой.
Но поздно было.