Не отпускает

      Наши сны – это наиболее яркие впечатления, воспоминания о том, что когда-то произошло или предощущение чего-то ожидаемого. События врезаются в подсознание и расползаются по нему, проявляясь различными метаморфозами в фазе закрытых глаз. Наши воспоминания – это сны наяву, искажённые временем и собственным желанием смонтировать кадры киноленты жизни иначе. В воображении мы – режиссёры и обладаем безграничной властью расширять границы павильона и добавлять или убирать любых персонажей, но вот только когда в самый неподходящий момент фантазию останавливает продюсер-рациональность и выбрасывает в действительность, становится не только обидно, порой это отрезвление граничит с безумием.   
      Когда я был классе в шестом, моего отца увезли в больницу – донорская почка не прижилась. Мы с мамой навещали его: она чаще, я реже, потому что был порядочным шалопаем и меня сложно было вообще куда-либо направить. В один из таких приездов мы гуляли по территории, залитой солнцем и радостью, потому что мы могли просто идти рядом все вместе своей семьёй. Через маленький ручей или, точнее, канаву, стоял аккуратненький особнячок, где в тот день отмечали какой-то праздник: вдоль берега с важностью прохаживались цыгане, таская за собой  медведя в жилетке и фуражке, играла музыка и вроде бы даже дали несколько залпов фейерверка. Было слегка прохладно, отчего разрозненные желания: досмотреть действие до конца и вернуться в тёплое помещение – сталкивались в непримиримом конфликте. Первое оказалось сильнее и, провожаемое хмельными аплодисментами празднующих, с триумфом покинуло поле брани. 
      Вдоволь набродившись, наскакавшись и нашутившись, компания вернулась в палату и, устроив древнекитайскую целовальную церемонию, распрощалась до новых встреч. Я подпрыгивал, пользуясь тем, что в коридоре не оказалось ни одного свидетеля нарушения спокойствия, а мама вслух обдумывала предполагаемый ужин и рассуждала о необходимости приобретения для этого некоторых продуктов, как вдруг она смущённо остановилась и для иллюстрации свой растерянности приподняла до уровня талии поднос, который, как оказалось, она случайно захватила с собой и чуть не вышла с ним из здания. Я быстрее собственной мысли схватил поднос и, сияя от восторга, помчался обратно. Во-первых, хотелось помочь маме, а, во-вторых, всё внутри ошалело стучало от предчувствия того, как я неожиданно ворвусь в палату, тем самым получив возможность повторно навестить папу, причём сделав это самостоятельно. Я бежал изо всех сил, вызывая движением гоночного тела ветер, а затем практически влетел в дверь палаты, держа поднос на вытянутой руке, словно входной билет.
       На кровати сидел абсолютно другой человек, хотя мы расстались меньше двух минут тому назад: его распухшее от гормонов лицо покраснело от слёз, открытая для чтения книга страницами вниз ненужно сползала по пододеяльнику. Закинув поднос на столик, я уткнулся в мягкую ткань застиранной жёлтой футболки и дышал своим пиратом, слушал биение сердца своего сказочника, совсем недавно читавшего мне перед сном «Айвенго», «Зверобоя», «Двенадцать стульев». Он потрепал мою спину, а затем поцеловал в волосы, часто моргая, вытер слёзы и отшутился, что книжка на сей раз досталась уж очень жалостливая. Я ещё раз нагнулся и подышал в футболку, затем, поймав улыбающийся взгляд, отпустил прочь тревогу и, окончательно успокоившись, побежал обратно, на секунду задержавшись в дверях – лукаво высовываясь из-за косяка, скорчил несколько физиономий из своего домашнего репертуара, партнёр отыграл восхищённую реакцию – занавес. Это представление оказалось последним.
       На протяжении многих лет ко мне приходило это воспоминание. Когда я стал взрослеть, то научился вызывать его в памяти и уходил в него самостоятельно, прокручивая раз за разом, словно бы пытаясь перескочить во времени и снова оказаться рядом со своим пиратом. Для меня особенно ценным оказалось не событие как таковое, а те чувства и эмоции, которые я получил, но тогда не понял – осознание пришло только сейчас.
       Я стал погружаться не только в своё тело, но и в его и испытывал то, что он переживал в момент, когда мы с мамой уходили за дверь. Я смотрел в окно палаты и мысленно сжимал гнущийся переплёт книжки, взятой лишь для того, чтобы успокоить тех, кого я любил, и то, что я слышал в человеке с большими глазами, было больно, а затем невыносимость начинала сжимать дыхание и душила вены, останавливая течение кровяного потока. В связке с эпизодом в палате появлялись цыгане, вернее было бы сказать, театральность – мы надеваем маски и играем роли, не обязательно наряжаться в костюмы и искажать голос, достаточно просто вытереть слёзы и отшутиться. Понимая происходившее, теперь я бы не ушёл из палаты, но «теперь» не будет, потому что оно закончилось с мальчишкой-шалопаем.
       Иногда я вижу отца во сне, мы оба понимаем, что это сон и пытаемся как можно дольше в нём удержаться, чтобы просто побыть рядом. В сон я вношу вкрапления оставшихся воспоминаний, а утром пытаюсь восстановить каждую деталь увиденного ночью: морщинки вокруг глаз, когда он улыбался, сказанные им слова, само ощущение его присутствия. Я опускаюсь в себя, идя по улице, встречая потоками лица, я погружаюсь в сон прошлого о несбывшемся будущем, я иду по воспоминанию в ожидании нового сна и не могу простить тому мальчишке беспечность, с которой он так легко убежал.