ОТЕЦ

В.Н.Столыпину ,моему отцу - Русскому офицеру и Советскому спортсмену.

Я уже месяц пытаюсь понять, как это произошло. Я пытаюсь представить, каждую его последнюю минуту. Я представляю это значительно быстрее, чем успеваю записать.
Не знаю - либо думать медленнее, либо писать быстрее.
Что-то из того, что я записываю – ускользает.
Я не знаю  зачем я это делаю: для себя или для него? Или для того чтобы сказать, прокричаться к нему в эту бездну: « Я твой сын! Я понял! Я был с тобой!» - потому что ужаснее всего быть вот так вот – одному. Никуда не собираться, вернее, наоборот, собираться куда-то. Что-то планировать. И не просто что-то, а всякие милые пустяки – типа Сазана, рыбы  очень большого Сазана к новому году. И как мы будем его запекать.
 И отвезти мне бумажку из (сложное слово), муниципалитета. Очень мне нужную бумажку. И, заодно, обругать, за что-нибудь бессмысленное, да и обругать- то так, для порядка больше. Для, самому себе, кажущегося порядка. И за бумажкой этой, дурацкой съездить с утра. И вот именно так начинался день.
 Потом поехать по таким же дурацким поручениям своей очередной приятельницы.
Я слишком хорошо его знал.
Он имел женщин.
С моей матерью они просто дружили.
Давно. Очень давно.
Русский офицер.
Советский спортсмен.
 Потом заехать на рынок, что-нибудь купить не очень нужное, для бесконечных,  облагодетельствованных им собак.
 Уезжать-то планировалось на день-два. Но собаки – это главное.
 Об их взаимоотношениях с этой братией можно отдельно и долго рассказывать. Потом приехать домой, и в дым!
 В войну!
 В какой-то сказочный мат!
 Разругаться  с соседом из-за, ну очень, любимой шавки, задушившей ненароком соседского же котенка, и даже не с самим соседом, а со своим бывшим сослуживцем – соседа другом.
Потом уже вечерело.
А дом один – и он один.
 И что-то нужно поесть.
 А есть одному совсем не хочется.
 И какое все дерьмо. И сын, и подруга эта.
 И с этими мыслями начать успокаиваться. Потому что главное дерьмо – сосед. А сын приедет, когда сможет, конечно, а может не часто, а хотелось бы чаще, и чтобы внучка, и невестка похорошела. И с чего бы? Может беременна?  Он этого хотел. Чтобы еще и внук.
А за окном стемнело. И привычный телевизор. И привычные очки. И привычный чай с бутербродами. И сложить на завтра вещи, почти аккуратно. Он ведь хоть в отставке, но военный. И ехать нужно через границу. Советское правительство позволило ему построить дом в Прибалтике. Он в нем жил. Он был иностранец. Везде иностранец.
Ах, да – заполнить декларацию.
Теперь диван. Возле телевизора. Раздеться, натянуть на себя старое, изрядно потрепанное, но любимое, даже не одеяло, а покрывало или плед. Тупо потыкать пальцем в пульт. Но это довольно быстро надоело. Ноги приятно греет любимая такса. На улице, на каждый звук заливается все та же шавка.
Устал.
Вроде бы все сделал, выключил телевизор. Пульт и очки под подушку, и на бочок. Часа через два-три что-то приснилось.
Отец, это что-то было не важное. Это был только сон.
 Но после этого все кончилось…
Я начал звонить ему в восемь утра.
Я хотел узнать, когда он приедет.
Но он не приедет никогда…
В ночь на первое декабря две тысячи четвертого года у меня неожиданно умер отец.