Записки-4. Таганрог

     Октябрь 1986.
                Таганрогская идиллия.
      9-11 октября был в Таганроге на Чеховских чтениях, выступал с докладом  «Черный монах»: истоки легенды». Приняли очень хорошо. Мой подход оказался созвучным  нынешней западной манере  мифологического истолкования  литературных текстов. Суть – проекция чеховского образа на библейские образы и сюжеты. И наоборот. Об этом говорила Субботина, доцент из Волгограда. Сама же моя идея  скорее фантастична, чем реалистична. Откуда вообще возникла идея черного монаха? Загадка. У Чехова сказано так: «Тысячу лет назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии … За несколько  миль от этого места   … рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй был мираж. <…>  ровно через тысячу лет  <…> мираж  опять попадет в  земную атмосферу и покажется людям…».
     Не связано ли это с Евангелием, со вторым пришествием? Ссылка Чехова на Сирию или Аравию как место действия условна: там озер нет. Зато Тивериадское озеро (именуемое иногда морем) было как раз тем местом в Палестине, где, согласно Священному Писанию, имело место чудо хождения Иисуса по водам. После того, как Учитель накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, Иисус отправил учеников на лодке, а сам взошел на гору помолиться. И вот в лунную ночь  его фигура появляется на водах… То ли сам Иисус, то ли его мираж… Некоторые евангелисты пишут  о появлении фигуры Христа  как  о призраке: «…ученики, увидев  его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали» (Матфей, 14. 24-26). У Марка  отмечено, будто Иисус, подойдя к  лодке учеников, «хотел миновать их» (Марк,  6. 48). Иоанн вообще снимает проблему психологических (призрак) или атмосферных (мираж)  аберраций - евангелист прямо называет идущую по воде фигуру Иисусом. Небезынтересен и тот факт, что половина учеников Христа действительно были рыбаками…
   Другими словами, в легенде о черном монахе Чехов в зашифрованной форме отразил  евангельский эпизод, пропустив его сквозь призму научных представлений об атмосферных миражах. Как бы «а пропос» (между прочим) писатель попытался найти естественно-научное объяснение чуда хождения  по воде. Это, вероятнее всего, мираж… А то, что  черный монах прилетал к Коврину, уже связано с переутомленной психикой   магистра.
    Вообще попытки  научного объяснения евангельских событий характерны для Чехова. Написал же он статью про болезнь царя Ирода!  Дескать, симптомы ужасной болезни, которой Господь наказал жестокого детоубийцу, весьма напоминают симптомы «аденской язвы», распространенной в Аравии…
    Рано утром десятого октября – кажется, не было еще шести часов - я вышел из гостиницы отправился на берег моря. Наверное, сама тема  доклада как-то предопределила стремление побродить одному по берегу  морской пустыни… Хотелось отрешиться от  прозы, застилающей таганрогские улицы в дневные часы: звенят трамваи,  шумят грузовики, громыхают  в порту неведомые механизмы. Так и во времена Чехова, небось, целыми днями стучали по булыжной мостовой колеса ломовиков. Конечно,  где-то таилась надежда увидеть нечто необыкновенное, запоминающееся. Чем черт не шутит? Хотя:  Таганрог – и  необычное? Сомнительно...
     На трамвае доехал до улицы Чехова, которая упирается  в набережную. Застройка – одно-двухэтажная, в духе провинциального ампира, со ставнями, коваными,  витыми  крылечками. Октябрь, но старые  акации еще зелены. Сияет низкое утреннее солнце, светится  теплая листва. Воздух упоителен, ядрен. Неподвижно стоят клены, готовые уронить листву при первой дуновении ветра. Неповторимый колорит  провинциальной улочки в городке,  похожем на опрятную старушку с морщинистым и ласковым лицом.  Осознавая «особенность» Таганрога,  я старался вызвать в душе  особое состояние, когда  душа как бы непосредственно  созерцает  мир – не отдельные  детали, а  весь образ города. Смотришь на все – и ни на что в частности.  В таком состоянии  проявляется  внутреннее зрение,  внутреннее  вчуствование. 
    Стоя под светящимся шатром клена,  я увидел, что старые улицы Таганрога  суть продолжение интерьера зданий. Наши современные города построены на контрасте  замкнутого пространства  жилья  - и  простора, перспективы улиц.  Здесь же внутренний уют жилья  созвучен уюту,  камерности уличного пространства. Улица – продолжение домашнего микромира… Интересно, отразилось ли это в творчестве Чехова?
    На улице Чехова  утро подарило мне  встречу … с ежом! Еж уткнулся носиком в дорожный бордюр: бегал-бегал вдоль бесконечной бетонной стенки  и  остановился в недоумении.  Тронул пальцем – еж фыркнул, норовя уколоть. Я подсунул под упрямца тетрадку  и перенес на траву.  Еж быстро развернулся  из клубка и пустился искать укрытие. Но все голо:  листья сметены, кусты прорежены… Пришлось снова водрузить ежа на тетрадку и тащить через дорогу в сквер, где  под деревом желтела гора листьев.  Ежка сидел смирно,  высунув   сморщенную пуговку.  Явно привычен к людям. Вот он почуял под собой твердую почву и ходко пустился в кусты, смешно переваливая колючую задницу.
    Мне сказали, что встретить ежа – к счастью…
   На набережной, приподняв плечо,  стоит  император Петр 1 – или, как назвала его одна старушка – Петро.  Под обрывом – ремонтный завод: там гремят цепи, ржавые цапли кранов  опускают клювы в трюмы,  выхватывают  ящики, связки труб,  паки кирпичей.  Я прошел по набережной  влево: там откос неустроен,  зарос сорной травой, кустами акаций...  Сорвал веточку с  бледными фиолетовыми цветочками – надо думать, эти кусты цвели здесь и во времена Антона Чехова.  Как называется растение, музейные дамы не сказали – не знают.
    Над морем – длинная, тонкая  полоса дымки; слева, за серым заливом, торчат десять труб металлургического завода. Над ними черный, белый, желтый дымы. Я пристально вглядываюсь в переплетение цветных дымов, надеясь увидеть в них знак чего-то, выходящего за рамки окружающей прозы. Но нет… Зато, если присесть на откосе среди  сухих "бустылей", можно почувствовать  атмосферу  чеховского детства. Тут можно поиграть в индейцев… Помнится, в воспоминаниях Николая Чехова было что-то о дудочке, с которой не расставался брат Иван. Вот, на этом заросшем откосе, можно было вырезать бузинную дудочку, сделать из нее  свистульку или духовое ружье, из которых  индейцы пускали отравленные ядом стрелы… Антоша Чехов был заядлым читателем приключений и путешествий – можно представить его здесь, на откосе, с книгой об африканском путешествии Стенли или Камерона… Внизу, за кустами, гремит портовое железо – так оно гремело  и прежде, но юноша не замечал ничего…
      Из кустов, осторожно  ставя лапы,  вышла  кошка. На секунду замерев, она смотрит в мои глаза. Я безоружен и неподвижен – кошка спокойно уходит по своим делам. Охотница… Отсюда, из пахучих кустов, труб не видно – лишь размытый бледно-голубой горизонт, у кромки которого  среди рябых волн  чернеют лодки рыбаков. Никто по водам явно не прогуливается… Хотя море в Таганроге такое, что надо уйти на полкилометра от берега, чтобы вода поднялась хотя бы до пояса…  Так, в неспешных размышлениях и наблюдениях, и протекает моя нежданная таганрогская идиллия.  Она дополняется  еще одним впечатлением. На углу Комсомольского бульвара, возле спуска, стоит  дом с традиционным кружевным крыльцом. Посредине замысловатых  завитушек кузнец выковал: 1879.  Это год прощания Чехова с Таганрогом. Рядом стоит похожий на расписную абрамцевскую игрушку дом  о.Покровского – того самого, который дал  увальню с круглым добродушным лицом  прозвище – Антоша Чехонте…
    Я еще раз окидываю  панораму: мелкое мутное море, черные калоши лодок. На бледном небе - цветные ленты  индустриальных дымов – и  никаких тебе черных монахов.

                * * *
19-21  сентября 1988.
                «Таганрога я не миную…»
    Так писал Чехов, планируя поездку на юг.  Не миновать Таганрога и   чеховедам, которые собираются  на традиционные  конференции  на родине писателя.  В Таганроге я познакомился с Александром Павловичем Чудаковым, получил от него книгу «Мир Чехова».  Чудаков увлечен идеей осмысления  того, как отражается в  творческом сознании  и   образах писателя  окружающий вещный мир.  Он  полагает, что  художественная деталь у  Чехова существенно отличается от произведений  его предшественников-классиков, где каждая деталь «целенаправленно и безотказно»  служит средством характеристики человека. У Чехова детали  могут иметь случайностный характер. К примеру, упоминается в «Душечке» запыленное кресло на чердаке. У кресла нет одной ножки. По Чудакову, это явно случайная деталь, она факультативна. Лет десять  назад  З.Паперный в  «Записных книжках Чехова»  весьма иронически  прошелся по  чудаковской аргументации. Была  там  и откровенная издевка  над «хаотичном  и нецеленаправленным  огурцом», который лежал у доктора Рагина прямо на  сукне стола, без тарелки («Палата № 6»). Оказывается,  это очень даже характеристический огурец, поскольку прекрасно раскрывал безразличие философствующего героя к  бытовым  неурядицам и неудобствам…
     В Таганроге Чудаков выступил с докладом о  единстве художественного мира  Чехова.  Чеховское видение мира, его  приемы  отражения мира совершенно идентичны  в прозе, в драме, в письмах  и записных книжках.  Утверждается идея  р а в н о з н а ч н о с т и   предметов, событий в духовном мире  писателя. Высокое и простое  сосуществуют рядом. Сообщение о пьесе  и о  мальчиках, угоревших на ялтинском базаре -   в одной строке письма.  Не случайно, стало быть, критика усматривала у Чехова «холодную кровь»  и ругала за безразличие…      
     Для Чехова характерно полное отсутствие жанрового мышления.  Мне  такая  мысль нравится.  Это важно для понимания   специфики  чеховского творчества:  его пьесы прозаичны,  а проза сценична. Не случайно шутка «Юбилей»  имеет  истоком прозаический  юмористический  рассказ.  Глубинной основой равноправия  всего и вся  является, вероятно,  чеховский демократизм.  Я частенько поражался тому,  как в обстановке кабинета Чехова  сосуществуют на равных и картины Левитана, и  «земля на тех китах» - поделка народного умельца, и  копия  «Трех богатырей» Васнецова, и   потрескавшийся стеклянный бокал, найденный братом Михаилом  где-то в Угличе… Тут же и кресло в стиле «жакоб», и  японские шестигранные столики,  и чернильница в египетском стиле… То ли абсолютная стилистическая всеядность, неразвитость вкуса  (что применительно к Чехову невероятно),  то ли  отражение его  представления о  самоценности, о равноценности  всех течений, всех направлений, всех вкусов, всех вещей.
     Самого Чехова можно отнести и к реалистам, и к символистам, и к   импрессионистам. В его  творчестве мы видим  воплощение идеи синкретизма  на литературной почве – тут и живописное, и музыкальное начала. Есть поэтизмы («небо в алмазах»). Можно, наверное, говорить и о  скульптурной пластичности образа. Этот же синкретизм  совершенно определенно усматривает Чудаков на  уровне лексическом:  у Чехова на равных соединены стилевые пласты  разных профессий,  сословий: тут   тебе и научная лексика, и  географическая, и   правовая, и зоологическая, и  техническая, и базарный говор… Насколько я помню, у Чехова почти нет высказываний о «чистоте  языка».
    Очень полезная книга у  Александра Павловича.  Заставляет размышлять.
    В Чудакове есть что-то детское, непосредственное. Рассказывал, как в Амстердаме на улице   познакомился со студентом, который читал его книги. В знак восхищения студент  угостил  московского профессора  сигаретой с марихуаной.  Чудакова одолело любопытство: никогда не пробовал наркотики. Закурил   и испытал разочарование. Никакого видимого кайфа.  На прощанье студент сунул ему  в карман пакетик с  белым порошком.  В аэропорту  перед отлетом Александр Павлович должен  был пройти контроль. Полицейские, собаки…  Тут он с ужасом вспомнил о пакетике в кармане.  Мысленно представил, как  в коридоре ИМЛИ (Институт мировой литературы) беседуют сотрудники:
- А, это тот Чудаков,  который попался на контрабанде наркотиков? Он у нас уже не работает…
   Полицейские, однако, не обратили на  бедного профессора  никакого внимания.  Всем скопом окружили  чернокожего пассажира и  принялись потрошить, уверенные в его  дурных намерениях.
    В Таганроге гордятся, что император Петр Первый хотел создать здесь южную столицу империи. Не очень-то признают верховенство областного Ростова. Одно тут плохо:  пьешь чай или кофе – чувствуешь, что вода солоновата, будто ее  черпают  из моря.   В заливе вода с коричневым оттенком. Ходили с Чудаковым  на берег, заросший камышом.  Волна лижет пологую кайму песка, словно спрессованного в наждачную бумагу.  Чудаков вознамерился искупаться и побрел  по мелководью. Прошел метров двести, пока зашел по грудь. Народ, приходящий купаться, раздевается в камышах. Наверное, во времена Чехова камыши тоже служили раздевалкой.
    Договорились с Александром Павловичем, что он приедет в Ялту  на апрельскую конференцию 1989 года с сообщением о круге чтения Чехова. Пригласил его на недельку в Гурзуф, покупаться в Чеховской бухте.