Записки-6. Коктебель

    Февраль 2000.               
                Волошинский  Коктебель.
В шкафу обнаружился камешек - продолговато-голубой, с белыми розетками;  из них, будто звездочки  на  рассвете, проступает сине-зеленое, кристаллическое "я" камня. Что за камень? Припоминаю спор острословов на пляже.  Один сказал:  диабаз. Другой сказал: диамат. Ну, что вы,- сказал третий,- конечно, диабет!
Мой камень, как зародыш вселенной, хранит тайну даже от меня.
Как бы я его не крутил, не подбрасывал, не закладывал за щеку (был такой способ борьбы с жаждой в походах по Карадагу), в сознании вспы-хивает одно и то же. Готический фасад Карадага;  к узкому порталу Сердоликовой бухты причаливает катер.  У подножия скалы разворачива¬ется мистерия.  Коренастый, увесистый мужик в бороде и хламиде, опи¬раясь на посох,  ведет диалог с грациозной босоногой нимфой. Вот они присели на пляж; он смотрит в морщинистую ладонь, куда нимфа вклады¬вает пестрые камешки.  Увы, никаких хризолитов, сердоликов или там фернампиксов нет и в помине: пляж просеян сквозь тысячи пальцев. И сидят в бухте вовсе не Волошин с Цветаевой.  Камера снимает меня со спины - со спины я еще смахиваю на Макса. У него, кстати, было пато¬логическое ожирение. Я тоже не худ. Мою голую ногу снимают крупным планом: в фильме она будет представительствать как бы от поэта. Мос¬ковская актриса, вся в перстнях и браслетах, снимается без ужимок оператора: она красива, поэтична, хламида ее изящна, в большом выре¬зе угадывается богатое содержание.
Съемка закончена; я говорю режиссеру на прощание:
- Напишите в титрах, что в роли домовладельца Волошина снимался
поэт Шалюгин.
              В сердоликовой бухте
              Мы играли на пляже.
               Очарованы грустью,
               Мы "входили в image":
               В декорарциях Босха,
               Близко зева Аида,
               Я носил старый посох
               И худую хламиду.
               В небе реяли птицы
               В белых платьях Офелий.
               Ты мечтала влюбиться
               Непременно в апреле...

               В сердоликовой бухте,
               На пороге Аида
               Серым галечным хрустом
               Обрастали обиды.
               В сталактиты отлиты
               Наши старые споры...
               Унесло хризолиты
               Меркантильное море.
               Ты мечтала влюбиться
               В кавалера из воска...
               Как похожи все лица
               На видения Босха!
В коллективной памяти литературы Коктебель подобен оселку: всяк норовит отточить карандаш воображения, чтобы зарисовать классический сюжет: бухта, мыс  Хамелеон, облом хребта Кок-Кая с мистическим ликом Поэта. Камешки калейдоскопа, варьируясь, складываются в мозаику очер¬ков, стихов, воспоминаний, окрашенных в изменчивые тона настроений так же причудливо, как волнистая шкура хамелеона.
 Недавно в Киеве, в гостях у почтенной профессорши Маевской, я услы¬шал одно из таких воспоминаний.  Татьяна Петровна живет в доме, кото¬рый, как ласточкино гнездо, прилепился к массивному зданию Национа¬льного банка. Выйдешь на балкончик - кажется, что можно пощелкать по клюву растопыренного орла, воссевшего на угловой колонне. В квартире обитают две стареньких сестры.
Маленькая, навощенная Ирина Петровна достала шкатулку с коктебель¬скими камешками.  Перебирая прошлое и чуть розовея от воспоминаний, она рассказала,  как однажды видела Макса.  Было лето 1927 года. Де¬вочке Ирине - 11-12 лет. Семья отдыхала в Феодосии. Отец купил маме билет на автоэкскурсию в Судак,  а сам с дочкой пешком отправился в Коктебель. Девочка запомнила, как внезапно позеленел под дождем при¬морский пляж: среди камешков преобладали зеленоватые "лягушки". Они, кстати, в основном лежали и в шкатулке. Приезжие мало что смыслили в камнях, и на помощь приходила так называемая "каменная старушка". Истая киммерийская аборигенша, прокаленная солнцем,  знала о камнях все; за долгую жизнь насобирала на берегу пуды яшмы, горного хруста¬ля, агатов, хризолитов и халцедонов. Наверное, камешки помогали ей кормиться.  Коллекция камней сейчас перешла в собственность музея. Кстати, сестра "каменной старушки" была специалистом по габриакам.
"Деревянная старушка".
Начался дождь; местные жители посоветовали бежать к Волошину: от него к феодосийскому поезду отправлялись линейки с актерами МХАТа.И вправду,  у дома Пра разыгрывалась сцена прощания с объятиями, по-целуями, клятвами и слезами. Волошин, в холщевой хламиде и неизменном шпандыре на гриве,  из-за толщины казался совсем маленьким.  Девочку водрузили на линейку, укрыли от дождя. Доехали до ближайшего мостика - на дороге преграда из связанных полотенцев. На мосту, раскинув руки, стоял улыбающийся Макс. Снова прощания, объятия, клятвы и слезы. И так - раза три.
 - Можете выбрать себе любой камешек,- мило сказала Ирина Петровна. Полосатое, зеленое с коричневым чудо - эдакий природный чип с обра¬зом коктебельского летнего дождя и мимолетной улыбкой самого Макса,¬ обрело место в шкафу, рядом с чеховским камнем.
Сам я не раз бывал в Доме Поэта. При Купченко, при Гаврилове, при Наташе Мирошниченко, которые после смерти Марии Степановны поочеред¬но становились хранителями музея. Доводилось и выпивать, и ночевать, и умиляться, и негодовать, и просто бездумно смотреть с верхней пло¬щадки на сизые холмы; мягко, словно хореи, они обтекают приморский поселок.
Доводилось созерцать...
Вот замминистра Андрей Золотов,  известный  меломан,  благоговея, садится за  рояль; "для памяти" включается диктофончик; пальцы ударя-ют в клавиши. Рояль взрывается какафонией: струны распущены, порваны; кажется, око настройщика не заглядывало в сумрачное нутро инструмента со времен Максимилиана...
Вот носатый Боря Гаврилов, уехавший в Америку, чтобы обрести там два инфаркта и открыть институт,  в экстазе закатил глаза и поет  о  поэтических  путях Макса; в  руках  его  - посох,  с которым Поэт обошел полынные холмы Киммерии. Из недр мемориального предмета на глазах почтенной публики выползает белый червь. Он падает на столик, украшенный выжженным орна¬ментом.
Кажется, падение длится вечность...
Вот, одолевая одышку,  мы с белорусским письменником Семеном Бук¬чиным поднимаемся на Кучук-Енишары, к могиле Поэта. Октябрь. Солнеч¬но и ветрено. Дорога ведет через вспаханное поле: контрольная полоса, перед которой следует оставить мелкое и житейские. Рыжий холм с оди¬ноким деревом.  В сухих колючках высвистывает ветр.  Правее вершины, на обветренном гребне, красная плита с именем Волошина. Кругом следы людской суеты: надгробие, словно крышка кустарной шкатулки, выложено орнаментами из цветных камешков.  Среди них почему-то  много  белых. Древние римляне собирали белые камешки /"альбо лапилло"/, чтобы отме¬чать ими счастливые дни. Встреча с Волошиным - конечно, счастье...В целлофане - от дождя - листы с самодельными стихами.
По овалу белой гальки выведено: "Волошину от Брючкина. Уфа".
Пока шли в гору, нас обогнал черный пес. Непонятное паломничество к человеческой могиле. Пес сел на гребне холма мордой к ветру и устави¬лся в долину. Посмотрели и мы, обуреваемые смутными чувствами. На ли¬нялой  охре холмов - редкие пятна багряной скумпии.  Ни движения, ни жизни. Только седые листья дерева устало ропщут, да чернеет одинокая фигура собаки.
Мы сели на стертые камни с подветренной стороны. Здесь, в затишье, веет теплым ароматом полыни; из сухой травы  выпрыгивают нервные куз¬нечики; сквозь камни пробивается запоздалая зелень.  Все двигается и живет. Упругое тело мыса выпирает в море;  серебряный ток воды обте-кает и  оплавляет края суши.  Виделось,  как в горячем мареве плоть мыса сжималась и поднималась буграми,  словно гусеница.  Тысячи  лет идет борьба моря и суши.
И нет ей конца...
А на гребне холма - между мертвой долиной севера и живыми, упру-гими склонами юга - красная плита  Волошина.  Точно на водоразделе между жизнью и смертью остановил он свой путь Поэта и Человека. Оди-наково принадлежит теперь и долине смерти, и теплому течению жизни, омывающей побережье Киммерии. Не волошинская ли душа, взыскуя, зас¬тавляет безродную собаку подниматься к вершине?
Пес неподвижен. Недвижны и мы.
Я думаю о временах, когда не будет уже ничего. Крылья смерти нак-роют теплые холмы. И черный гребень Карадага, и оплавленный тягучим свинцом Хамелеон потеряют имена,  утратят следы.  Северные ветры  по песчинке, по  камешку  вынесут  землю из-под плиты.  Она накренится, просядет; за выемку буквы,  утратившей значение,  зацепится холодная лапка ящерицы.  Ловит остатки тепла... Влага проникнет в тонкие поры камня, и ясной зимней ночью плита треснет...
Мысль замирает...Потом я вижу, как новые трещины бороздят лик камня. Осколки расползаются; пыль и заросли полыни поглощают их...Долго еще будет отсвечивать на солнце осколок с непонятными знаками: ".ОЛО...".
Какой из ушедших цивилизаций они принадлежат?
Я думаю свою думу, а жизнь продолжается. Пес неподвижно сидит над долиной. Два черных ворона парят в восходящем потоке. Голова к голо¬ве, крыло к крылу, выводят они пируэты неведомого танца, скользят по невидимому паркету неба - два уверенных танцора в черных фраках. Это было осенью, 11 октября 1985 года...
Весна в Коктебеле совсем иная. Мысли иные, иные стихи.
                . . .
                Чернеет мыс Хамелеон.
                Утюжат бухту два баклана.
                Застыл знакомый медальон
                На гребне местного Монблана.
                Под сетью майского дождя
                Причалы, мальчики и чайки.
                Пустынно...Месяц погодя
                Здесь запестрят зады и майки.
                Стальной обрез холодных вод
                Засыпет золотистым тальком.
                Узоры выложит народ
                На сером гобелене гальки.
                Замысловатая игла
                Протянет нити как попало;
                Сквозь обгорелые тела
                На лежаки проступит сало.
                Но - тень кудрявой головы...
                Охранный холм, плита Поэта...
                Шатер фисташковой листвы
                И облака - венок сонетов.