Записки-8. Дивеево

Июнь 2003.
                Душа России.
    Дивеево…Саров… Сто лет назад, в августе 1903 года, Николай Второй совершил паломничество в места, прославленные благодаря подвигу Серафима Саровского. На старинном, дореволюционной печати образке он поименован  «преподобным» и «чудотворцем». Это согбенный седобородый старичок с простым русским лицом, на котором  широко расставлены голубые глаза. К Серафиму – после возвращения в Дивеевский монастырь его мощей – потянулись паломники. В этом виделось возрождение   древней русской традиции хождения по святым местам. Вспоминается, что и Чехов  отдал дань традиции. В мая 1887 года он на два дня  заехал в Святогорский монастырь на Донце.  Впечатления  от дней  на Святых горах потом отразились в рассказе «Перекати-поле», а  сестре Маше  по горячим следам он писал:
«В Святые горы  приехал я в 12 часов. Место необыкновенно красивое и  оригинальное: монастырь на берегу реки Донца, у подножия громадной белой скалы, на которой теснясь и нависая друг над другом, громоздятся садики, дубы и вековые сосны. Кажется, что деревьям тесно на скале  и что какая-то сила выпирает их  вверх и вверх… Сосны буквально висят в воздухе». О масштабах паломничества в дни религиозных праздников Чехов пишет: «При мне, ввиду Николина дня,  стеклось около 15 тысяч богомольцев».
Мне довелось бывать в основном в музеях, в заповедниках – такая  у нас  работа. В пушкинском Болдине я  впервые побывал в возрасте  трех-четырех лет, потом ловил карасей в барском пруду,  а потом  и водочку пил во Львовке, в имении  сына поэта Александра Александровича Пушкина. Двухэтажный  каменный господский дом стоял  на возвышении у  пруда, вдоль которого выстроились  лубяные избушки крестьян. Раньше мне казалось, покрытые лубком (корой липы)  дома  существовали только  в сказках, а тут… На завалинках вросших в землю по окна  домишках дремали замшелые старички в  ушанках. «Помнишь ли Пушкина?»-  спросил я  одного. «Как?» - приложил он  ладонь к уху. «Пушкина, спрашиваю, помните ли?» «Как не помнить! Как щас  помню,  Ляксандра Ляксандрыч приезжали церкву освящать…». Потом старичка описал в очерке Юрий Нагибин, но  тот  уже не вставал с лежанки и только мычал.
Я бывал в музеях  Киева, Запорожья, Львова,  Днепропетровска,  Симферополя, Севастополя, Евпатории, Феодосии,  во всех музеях  Ленинграда-Петербурга,  в большинстве  музеев Москвы и  ее окрестностей, Таллинна, Риги,  Хельсинки,  Лондона, Баден-Бадена, Берлина, Хайдельберга, Будапешта,  а на Востоке – в музеях  Сахалина  и Кореи. Я видел золото Тутанхамона,  золото инков,  золото  скифов,  золото Трои… Боже, как много я видел – всего не перечислить!
     Иногда  случай  приводил и в  монастырские стены  - в Киево-Печерскую лавру,  в Печерский монастырь под Псковом, в монастырь Тихона Задонского, где я  имел счастье приложиться к  благоуханным мощам  подвижника. Был в буддистском монастыре  под Сеулом. И вот в мае 2003 года  я приехал в старинный  город Арзамас на конференцию «Православие и русская литература». Мой доклад был о поэме крымского поэта Владимира Шуфа «Баклан»,  в которой   сквозят  мотивы христианского «Божьего суда». Чехов был знаком с автором, встречался с ним в Ялте и Мелихове, критиковал недостатки поэмы. Доклад вызвал интерес, среди докладчиков я оказался единственным «заграничным»  ученым.
После конференции группа участников конференции отправилась в Дивеево, до которого из Арзамаса - рукой подать. Наш попутчик, веселый монах из Петербурга (всю дорогу до Дивеева он часто и ласково улыбался, обнажая длинные  выступающие передние зубы) рассказывал, что Серафим три года  питался одной травой: сушил, толок, заваривал в кашку или пил чаек.
- Как она называется?
- Сныть. Сныть-трава.
         Пока мы поочередно  окунались в святой источник, монах прошелся по окрестностям и  набрал пучок  ничем не примечательных зеленых ростков с округлыми, немного похожими на березовые,  листьями. Только поплотнее, помясистее, что ли. По нынешним временам ее тоже можно принимать в пищу – с постным маслом, под майонезом… Мы трогали траву, недоверчиво нюхали, растирали на пальце: ну, как можно прожить на таком корме, да еще три года? Наверное, легенда!  Возле источника предприимчивые люди организовали продажу сувениров такого же, похоже,  легендарного свойства:  на  прилавках лежали камни самой разной фактуры и увесистости с живописным изображением  преподобного. Утверждалось, что  камешки якобы происходят от того самого камня, на котором  Серафим  обращал молитву к Богу  в своей пустыньке. Дескать, камень в безбожные времена разрушили, а обломки сохранились. Предприимчивый наш знакомец продавал в Гурзуфе образки,  привезенные из Святой земли, с приклеенными кусочками белого камня. Якобы с Голгофы… Тяга русского человека к такого рода памяткам удивительна. Читал я  «Чашу» покойного Солоухина: он совершил поездку в Иерусалим, побродил по Гефсиманскому саду, проникаясь атмосферой  великой мистерии… А на память привез простую округлую гальку, которая лежала у него на письменном столе…
     Господи, какие мы еще язычники! И  удивительная тяга  прикоснуться к святым мощам так свойственна русскому человеку!  Знаю по себе. Бывал я в Задонском монастыре, поклонялся благоуханным останкам  святителя Тихо-на. Побывал  и в дивеевском Свято-Троицком Серафимовском монастыре – было это года полтора ранее, в лютый февральский мороз, когда вокруг величественного храма возвышались не менее величественные сугробы. Тогда я  с особенной настойчивостью стремился попасть в Дивеево: еще свежи были воспоминания о сокрушительном сердечном приступе, сделавшем меня инвалидом. И случилось это не когда-нибудь, а в день пресвятой Троицы, семнадцатого июня 2000 года… Предупреждала мудрая моя жена Татьяна, что в такие дни нельзя ничего делать. А я в простоте своей, мучаясь от вынужденного безделья, решил приколотить на лоджии планку…Вот и приколотил. Чувство вины и греховности, подспудное желание как-то переломить судьбу привели меня сквозь морозы и километры к  сияющей золотом ракии, покоящейся на возвышении под паланкином.
     Сухонькая монахиня деловито протирала платочком  стекло ковчежца, к которому поочередно прикладывались верующие. Пять поцелуев – одно протирание…Я глядел на ее спокойное, слегка равнодушное лицо, живущее как бы отдельно от  фигуры, облаченной во все черное, и поражался: вот так можно днями находиться  в  мистической ауре чудотворца и иметь такое постное лицо… Кое-как опустился я на колени, боясь по неловкости что-нибудь задеть, опрокинуть и еще больше боясь задержать очередь…Ноги-то стали совсем никудышные: кровеснабжение после инфаркта сократилось на треть.
      Накупил я тогда образков с изображением Серафимушки. Изображают его обычно с мальтийским крестом на груди. Крест с ласточкиными раздвоенными концами - символ эпохи Павла 1: тот ведь  был  магистром мальтийского ордена. Но почему в Саровской-то пустыньке объявился мальтийский крест? Загадка. Как бы то ни было, такая деталь ярче всего подтверждает, что Серафим – не условно-житийный персонаж  Четьих-Миней, а конкретный человек, живший в реальное, историческое время:  вторая половина 18-го - начало 19 столетия.  Сохранился даже прижи-зненный портрет преподобного: писал его в 1815-20 годах маслом художник Ефстафьев. Пушкин в это же время жил… Стихи пописывал… за девушками ухаживал…А Серафимова святость была удостоена чудесного видения: самого Иисуса лицезрел божий угодник… Пресвятая Богородица раз двенадцать к нему являлась…Ныне, конечно, это уже не просто портрет пустынника – это икона. С нее  списано множество образков, которые продают в монастыре.
     Под пленкой  на образках приклеены кусочки дерева со Святой канавки – так, тонкая щепочка, несколько сухих волокон. Святую канавку Серафим обвел посохом  по тому самому месту, где вокруг монастыря  прошла Пресвятая Богородица.  Поверье гласит, что диаволу не дано переступить  Святую канавку ни при каких условиях...  Вот, лежит сейчас передо мной один из образков с частицей древа, которое было некогда посажено вдоль святой канавки и которое, должно быть, от старости усохло. Ну, какое, казалось бы, отношение эта щепочка имеет  к святому подвижнику,  к  моему греховному самоощущению, к  вере, к Богу, наконец?  Решительно никакого, если вдуматься. Но для меня это - все равно что для Солоухина галька из Гефсиманского сада.
      Предки наши населяли камни, деревья, воды разными духами и поклонялись им. Мы  населяем эти камешки, эти щепочки, эти кусочки картона  наивной верой, что вещи, переполнившие мир, ставшие символом  бездуховности, потихоньку вытеснившие  человеческое из человека, под-менившие его чем-то  складским и инвентарным, - эти вещи  еще способны открывать дверь в некую иную реальность, где  царит дух волшебства. Так ведь было!  Сказки, легенды сохранили для нас очарование  сияющего пера жар-птицы,  аленького цветочка,  лягушечьей шкурки, волшебной палочки или шкатулки, где хранится волшебный клубок ниток… Тем же предметным волшебством  охвачены мы  перед мощами святых подвижников, перед чудотворными иконами.  И есть, есть нечто волшебное в этих незамысловатых сувенирах! Ну, подержи в руке эту матово-красную яшму с берега  моря под Георгиевским монастырем! Чувствуешь, как  накатывает волна, как шуршат, будто крабы в корзине,  мириады живых, поблескивающих влагой  камешков, как  солнце ласкает лучами большой деревянный крест, установленный на скале в память чудесного обретения иконы святого  Георгия.
        Да, язычники мы, язычники… И сама христианская религия сохранила в основе  языческую веру в возможность  утишать бури, исцелять недуги, воскрешать мертвых… Еще в юности написал я стихотворение со строками: «Воскресающий Осирис - умирающий Христос…». Странно, но и  про-тивники  православия как бы тем же мирром мазаны. В прошлом году  имел место в Дивееве странный случай.  Явился молодой человек якобы поклониться мощам, разбил локтем стекло ковчежца, вынул  сверток с нетленными останками  да и бросил  наземь у входа в храм… Дескать, было ему видение, что  сии косточки вовсе и не Серафимовы… И велено их выбросить вон. И выбросил…  Можно, конечно,  дикое это действо  расценить как проявление душевной болезни. Но ведь  именно на вещественное, на предметное  проявление  православной благодати поднял руку святотатец! Значит, и безбожники  ощущают некую  содержательность  реликвии!  Иначе – откуда такое злое неравнодушие!
     Странное, однако, название у травы, которой питался Сарафим Саровской! Сныть–трава… Что-то сновидческое чудится…Сны… Или сыны.
Или снедь. Если снедь, то весьма скудная, надо признать. Прожить три года на траве?! Практическое наше сознание отказывается принять это как  документальный факт. Но волховское  подсознание охотно принимает гастрономический подвиг Серафима на веру, потому что … потому что мы соскучились по чуду, мы изнемогаем в этом рациональном мире!  Мы хотим жить в мире, где святые питаются сныть-травой, где  лев умирает от тоски по Герасиму, где  Пресвятая Богородица оставляет отпечатки  на Почаевком камне, где  чудотворная икона спасает Русь от нашествия  алчных супостатов. Прикасаясь сухими от волнения губами к  ракии Серафимовых мощей, мы трепещем ожиданием чуда. Вот, опадут тяжкие думы, вот, рассосутся  зловредные опухоли, вот, сын перестанет пить, вот, кончится  чеченский беспредел… Судьба повернется, наконец,  светлым ликом, и взыграет радуга над  многострадальной Россией.
     …Году в 1967-м, - я тогда еще был студентом, -  приехали мы с Татьяной в Дивеево по крайней нужде. Были мы неженаты, Татьяна забеременела, нужно было что-то делать. Сели в такси, приехали к роддому. Таня встала у крыльца и заплакала… Сели мы в машину - и обратно. Поженились. Родился у нас сын Олег.  В день моего рождения, кстати. Олежка-тележка… Сыну сейчас далеко за тридцать. Растет хорошая внучка Настя – она увлечена живописью и творит чудесных ангелов. Училась в церковной школе и на вопрос: «Кто такой Бог? – отвечала: «Разве вы не знаете? Это волшебник, он в церкви работает»! И ничего этого не было бы, если…Страшно подумать, страшно помыслить – это могло бы случиться в Дивеево.
     Тогда Дивеево было заштатное районное село с развалинами некогда величественных храмов. Близость Сарова – тогда секретный город име-новался «Арзамасом-16» (какие странные цифровые города! Будто радио-активные элементы вроде «урана-238») – сказывалась в том, что церковная жизнь пресекалась  на корню. Режимная зона! Считалось почему-то,  что религия и государственные секреты несовместимы. Сейчас коммунист Зюганов и вера совмещаются  обыденно, а в большевистские времена православную веру топтали, жгли,  мололи и пускали по ветру. Откуда такая жестокость? Не нравится мне это словцо – «тоталитарный», но что поделать: власть хотела добиться тотального контроля над человеком. А вера давала отдушину, была отверстою дверью в мир иной. Потому, наверное, и гнобили  религию, объявив ее «опиумом для народа». Кстати, и во дни сегодняшних торжеств, посвященных 100-летию канонизации Серафима Саровского, паломников в Саров не пустили…
       Но Дивеево…Эта припорошенная февральской метелью рана… Я пишу сейчас об этом почти спокойно, а ведь  в необоримой тяге непременно побывать у Серафима, вероятно, и лежал этот глубоко запрятанный, забытый, тщательно вытертый из памяти грех…
     Может, Серафим и не допустил до греха-то?
     Я ничего не помню – хотя как бы профессионально, по-писательски стараюсь запоминать детали.  Не помню чувств и ощущений. Наверное, это непозволительно – хоть с невинно-литературной, но корыстью, - приб-лижаться к мощам святого. Огромный храм  вдруг застилает пол-неба, когда выйдешь из-под арки высоченной колокольни. Наверное, храм казался бы подавляюще-громадным,  если бы мудрые  люди не выкрасили его стены  в легкие светло-салатовые и голубые тона. Воздушность, невесомость, нереальность на облаках  матово-синих сугробов.
    Внутреннего убранства храма я  почти не помню. Помню только множество  старинных икон. По нынешним временам, когда  большинство церквей только-только открыты, это редкость: преобладают дешевые безыскусные образа, новодел, новопись. Накупил свечек и ходил по храму,  выбирая  наиболее впечатляющие иконы. Вот поразительной красоты  образ Богоматери – удивительного трепета женский лик! Золотое сиянье воспаряет над изящно склоненной головкой. Киот весь увешан цепочками с золотыми крестиками – видно, что верующие  откликаются на эту необыкновенную слиянность красоты духовной и физической. Вот в правом приделе  святой целитель Пантелеймон…В руке шкатулка со снадобьями…Ему благодарственная свеча.  Вот чудотворная икона Николая Угодника… И ему  поясной поклон.
      Слева смиренно ожидают радости  приобщения к Серафиму; мы тоже встали в очередь… Золотая рака, ковчег с узорчатым покровом  на возвышении под балдахином. Узорочье чисто восточное, цветистое, почти языческое. Десятка полтора лампад  светится над ковчегом: мягко отсвечивает эмаль, огоньки таинственно помаргивают  сквозь изумрудные, рубиновые, аметистовые стекла. Тихо поет хор. Священники перед алтарем  в золотисто-желтых одеяниях – а народ одет по-черному, по-российски бедно… Да и не принято на Руси в церкви выставляться, кичиться богатыми одеждами. Люди прикладываются к кресту, священник быстро помазует верующих по лбу.
     Вот очередь к мощам колыхнулась. Женщина, стоявшая впереди, падает на колени, припадает  лбом к полу, делает шаг вперед и снова  склоняется в поклоне. Я завороженно смотрю на золотые завитки раки,  не могу сфор-мулировать никакой просьбы, никакого пожелания, только ожидание – чего? Просветления? Преображения?  Я встаю на колено, преклоняю голову, касаясь раки, замираю – без чувств, без мыслей, без движения… Следом при-лагается к мощам Борис…
     Нынешний визит в Дивеево оказался чуть прозаичней. В монастыре вовсю стучат  молотки, звенят пилы, ревут грузовики, рабочие ставят леса. Идет подготовка к юбилею.  Мы с Борисом  Сергеевичем уединились на скамье возле небольшого некрополя за храмом. Он вспоминает, как  ночевал здесь накануне исторического возвращения мощей Серафима в Дивеево. Сотни паломников  спали в полуразрушенном  храме – они лежали рядами вдоль стен, а сквозь безобразные раны в куполе и  пустые глазницы окон   лились потоки лунного света, подчеркивая нереальность, призрачность происходящего… Конец ХХ века… Картина – будто после Мамаева побоища.
    Аня Гаранкина, крестная нашей внучки Насти,  рассказывала, что святой Серафим Саровский – самый почитаемый в  их семействе. А семья не простая…Дед, Михаил Семенюк, бывший настоятель  собора Александра Невского в Ялте, был близким другом и соратником причисленного к лику святых Луки Войно-Ясенецкого. У Ани хранились многие реликвии  от Луки: семейная икона, скуфейка, золотой нагрудный крест, даже кресло, в котором отдыхал грузный, страдающий ногами владыка… Скуфейку, кстати, Анна подарила мне… И подлинную фотографию владыки…
     Так вот, поведала Аня историю об офицере,  молодом, здоровом, само-уверенном.  Дескать, только от его личных доблестей зависит  его судьба! В непостижимой по нынешним временам гордыне встал он перед ракой  Серафима и  мысленно промолвил: «Если ты и вправду чудотворец,  сделай, чтобы я заболел!» И усмехнулся, и  вышел вон… Через два дня у гордеца отнялись ноги… Спустя годы, изнемогая от  бессмысленного прозябания в четырех стенах,  скорбя душой по утраченной молодости и здоровью, вдруг услышал за спиной:
     - Что, болят ноженьки-то?  Ничего, скоро полегчает…
  Обернулся офицер и увидел, как согбенный старичок  растворяется на фоне стены…
  И полегчало…
  В тот памятный приезд были мы и  у святого источника возле Цыгановки. Так прозвали небольшой рынок, на который  съезжаются  торговцы из Сарова и окрестных деревень. Соседство, конечно, символичное…Храм и базарная площадь частенько оказываются в соседстве. Во времена Иисуса, случалось,   и сами  храмы были торжищами… Страшный мороз стоял в феврале!  Часовни ушла под снежные покровы; шапки снега на деревянных крестах,  на золоченом шаре, венчающем острый шатер над  деревянным строением.  Спустились к воде, над которой колебался пар, достали из проруби ведро воды; сняв шапки, умылись удивительно мягкой,  невесомой влагой, - и радость,  созвучная пронзительно-солнечному небу, засветилась на лицах.  В часовне поют,  теплится лампада,  потрескивают свечи… Сияющий лик Богоматери – воплощение всех радостей мира… Беру три образка Серафима с частицами древа, дарю спутникам. Я чувствую их радость,  и мне радостно от их радости.
    И нынешняя поездка  завершается  у Святого источника. На этот раз  сопутники и сопутницы,  разделясь  на две группы, поочередно закрываются в бревенчатых купаленках и раздеваются догола. Крутая деревянная лесенка пропадает в зеленоватой глубине. Надо опуститься  в воду с головой, окунуться три раза с крестным знамением. Берусь за влажный поручень, ступаю  вниз… Бог ты мой! Не вода - сущий лед! Говорят, температура и зимой, и летом  четыре градуса. Ноги  почти не держат тело, и если бы не состояние невесомости, ухнул бы  на самое дно и не поднялся. Ноги не просто свело – кожа и мышцы утратили  форму и как бы сползают вниз. Господи, спаси! Господи, спаси! Нет, три раза окунуться не в силах! Но и одного довольно, чтобы  ощутить себя героем! Поднимаюсь по лесенке – будто на небо воспаряю! Какое легкое состояние! И радость, радость необыкновенная! Неужели с моим-то  побитым болезнью сердцем я смог бы  вынести такую процедуру в другом месте? Нет, никогда и ни за что!
    Собрались в автобусе –  просветленные, наполненные радостью по самые края.  Борис Кондратьев говорит удивленно: «Чтобы весь автобус прошел через купель? Впервые такое вижу!» Настырные  комары  липнут к  влажному телу, путаются в мокрых волосах, а мы, как истинные язычники, поднимаем стаканы вина и радостно пьем за свое духовное обновление…
    Господи! Ну почему мы прожили почти всю жизнь  вне  светлых волнений,  вне ауры этого тихого счастья? Даже Чехов,  который  формально как бы отошел от церковной жизни,  умел наслаждаться колокольным звоном,  церковным пением, библейским словом. Верил, что человечество идет к истине настоящего Бога… Писал о  людях, которые  уподобились траве перекати-поле  и скитаются  по  огромной стране в поисках лучшей веры… Страшно, если бы  не произошло это возвращение к тысячелетней  традиции поздравлять друг друга  возгласом: «Христом воскрес!» …    
  Великая ломка идет по Руси – так ломает наркомана,  когда решится он вернуться к нормальной жизни. Да, ломает нас, крутит; ветхие одежды   бездуховного бытия липнут к телу – надо рвать эти путы. И сколько радости – огромное, безмерное чувство свободы от греха  - ждет нас по выздоровлении!
     Я беру в руки  образок с нимбом над  голубоглазым ликом  саровского пустынника и  читаю на обороте: «Сего ради вопием ти: спасай нас молитвами, Серафиме, преподобный отче наш».