Дед Кутырь
Огород, бывало, под картошку пашет – работа не легкая, за плугом поспевай да следи, чтоб борозда к борозде ровно ложились, не то ведилье вырастет, попутается, а тут еще дерни вываливаются, камни по лемеху скребут, словом, гляди да гляди. «Ты, в бога душу мать, куды идешь?! – это он на кобылу. – Али не чуешь, вожжина закрутилась? Ногу, ногу, мать твою, давай!» А тут собачонка мелкая привязалась, его собачонка-то, и гавкает не переставая, то на него, то на кобылу, без разбору. И до того она ему надоела, а достать-то никак! Близко, зараза, не подходит, и пахоту бросить нельзя, и вот они один на одного: дед на нее в три этажа – собачонка в десять, дед в десять этажей – она в двадцать, дед в пятьдесят – а эта, брехливым своим голоском, в целый небоскреб заворачивает! Соседи с ведрами да корзинами с борозды на борозду переходят, картошку в землю кидают да хохочут, а дед запустит в собачонку камнем, та отбежит на пожню, а сама не умолкает, тоже, видать, по-своему матерится – как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Дед Кутырь за плугом трусит и ругается: «Ах ты, мать-перемать, нойма я домой приду, ты мне тама попадёсся! Жрать захошь, так тебя разэтак, явисся!»
Сам-то дед невысокий, щуплый, зимой и летом все в одних валенках ходил и до того с ними сроднился, что, думается, зимой они его грели, а летом, стало быть, холодили. Едет на телеге, кобыла еле плетется, он ее материт, а та и ухом не ведет, привыкла.
Дед сильно пил. Годов-то ему порядочно было – войну прошел, в лагере конвоиром побывал, в колхозе потрудился. Придет, бывало, сразу видно – худо ему, сильно худо, поднесешь чарку здоровье поправить: «На, дед, выпей». Он чинно и благородно чарку примет и не торопясь, с достоинством осушит. Ты ему закуску, а он выдохнет, крякнет, губы рукавом утрет, головой помотает – не, дескать, не надо. Полезет, опять же не торопясь, в нагрудный карман рубахи, чинно и благородно достанет оттуда вареник, откусит, а остальное обратно уберет – свою закуску с собой носил, чай, не голытьба какая.
В запой дед Кутырь уходил регулярно и надолго. Иной раз думается, что уйти в запой для наших мужиков – это традиция, от которой отступить – грех на душу взять. Только это уже не житие, а сплошное питие получается. Так вот, когда дед Кутырь в запой уходил, то частенько начинал чертей ловить. Кто кого, а он вот чертей. Жена домой придет, а дома вся мебель от стенок отворочена и плинтуса повыдраны: «Они тама живуть, мать их, глядять в избу и скалются!» Вот он их ловил – и к ногтю.
Случился один такой запой, и что деду в голову стукнуло, а может, те самые черти его надоумили, да только предзимним вечерком разделся он да на улицу, в стог спать пошел. Насмерть не замерз, но застудился сильно и вскоре от этого помер. И вот ведь какая штука: живет себе человек, живет, смерть придет – помрет, вспомнят его – ну да, был такой, жил. А несусветного матершинника деда Кутыря помянут – и смешно делается, а на душе светло, как в чистой горнице в солнечный день.
Отчего же так бывает?
Свидетельство о публикации №209093001182