Роман глава третья

1
Двадцать девять человек зачислены во второй взвод четвёртой роты. Они завоевали право встать на дорогу, ведущую к лейтенантским погонам, заманчивее которых ничего на свете быть не может. Но до счастливой поры – долгих четыре года, а пока впереди лишь тревожная неизвестность.

Молодые парни, что в разношёрстной гражданской одежде смиренно, в ожидании приказаний, сидели на табуретах, даже на бумаге были ещё не курсантами, а только кандидатами в курсанты. Стрижка голов наголо и страх перед будущим избавили выражения их лиц от мягких черт. Новобранцев объединяло одно - настороженные суровые взгляды, закрытость, способная в один миг обернуться воинственностью.

- Взвод, по ранжиру в одну шеренгу становись! – скомандовал старший лейтенант Худяков, едва вышел из канцелярии. Новобранцы повскакивали с мест в готовности выполнить приказ без промедлений, но значения слова «ранжир» почти никто не знал.
- По росту строиться! – нарочно громко, чтобы услышал офицер, сказал долговязый, с выпирающими плечами солдат по фамилии Лужило. Единственный из взвода в военной форме, он прослужил рядовым полгода и не упустил возможности показать свою осведомлённость. Худяков пояснил: по ранжиру, значит, по росту. На правом флаге - самые высокие, на левом – кто мал.

Первым, без всякой конкуренции, на место правофлангового встал Остапенко - громадный парень с нахмуренным взглядом зашкаливал за метр девяносто. Рыжие, выцветшие летние туфли невообразимого размера смотрелись на нём словно модели катеров водоизмещением тонн на пятьсот. Не обнаружилось желающих потеснить и самого маленького новобранца – Тимофея Васильца – круглолицего юноши с наивными детскими глазами.

Большая толкотня образовалась в середине, где среди прочих искал своё законное место и Антон Тураев. В хвост шеренги никто не торопился, зато каждый подозрительно оценивал на товарища по правую руку – не надо ли с ним поменяться?
Худяков спокойно наблюдал за суетой.

- Выровнять носки по линии паркета! – скомандовал он. Все упёрлись взглядами в пол и стали елозить носками.
- Товарищ старший лейтенант, - раздался из середины строя задорный голос, тот самый, что Тураев сразу выделил из всех и запомнил. - Ему нельзя носки по всем равнять! – Розовощёкий курсант показал на крайнего Остапенко.
- Это почему? – удивился Худяков.
-  А он в стену спиной упрётся!
Строй рассмеялся. Улыбнулся и офицер, но, тем не менее, спросил у острослова: «как фамилия»?
- Не знаю, - радостно пожал тот плечами и стрельнул взглядом по сторонам, оценить, как смотрят на него новые товарищи.
- Свою фамилию не знаешь?
- А! – спохватился остряк. - Драпук!
- Так вот, курсант Драпук! Привыкайте к тому, что в армии каждый отвечает за себя.

Радость с нарумяненного лица Драпука исчезла, но ненадолго.
- Я думал у меня фамилию того громилы спрашивают, - уже через секунду негромко оправдывался он перед соседями и не слишком явно кивал головой на Остапенко. Тураев стоял в двух шагах от неугомонного говоруна и посматривал на него без восторга: типчикам, которым на словах море по колено – не доверял по какому-то врождённому наитию. Встретившись же с Драпуком взглядом, разглядев холодность и пустоту чёрных глаз, перемешанных с какой-то бесшабашной оторванностью, он в первом мнении не разубедился.

Роль беспрекословного судьи в определении мест выполнил старший лейтенант. Он прошёлся вдоль строя, оценивающе глядя на головы курсантов, переставил несколько человек. 
- На первый-третий – рассчитай-сь!
- Первый! – с тревожной хрипотцой в голосе гаркнул Остапенко.
- Второй!
- Третий…
- Третьи номера – два шага вперёд, вторые номера – шаг вперёд! Сомкнись! – перетрясал строй офицер и, дождавшись окончания неловкой толкотни, объявил:
- Первая шеренга – первое отделение! Вторая – второе! Третья – третье! Я ваш командир взвода – старший лейтенант Худяков. Любить не обязательно, подчиняться заставлю. Своим заместителем назначаю, - Худяков ткнул рукой в фигуру, облачённую в солдатскую форму, – курсанта…
- Лужило, - выкрикнул солдат. «Лужило должность заслужило»! – шепнул Драпук, и взвод не удержался от смешков. Худяков недовольно покачал головой.
- У кого-то лучше фамилия есть? – строго спросил он. Улыбки с лиц новобранцев исчезли.

- Замкомвзводом назначаю курсанта Лужило! – повторил старший лейтенант. – Тоже можете не любить, но подчиняться заставим.
Назначенный заместитель смотрел на строй счастливыми глазами и покусывал губы, чтобы они не расплылись в довольной улыбке.
Нехитрая процедура определила каждому курсанту место в военном строю, и конечно же, вольно-невольно, на все четыре года сыграла роль в училищной судьбе - в лице младших командиров, товарищей. Безусловно, потом происходили перетряски: отчисления, переводы в другие взвода, сержанты расставались со своими должностями и лычками, на их места ставили других, но впервые двадцать девять парней ощутили себя вторым взводом именно сейчас.

                2
Границей, разделяющей гражданскую жизнь и жизнь военную, во все времена являлась баня. И в целом мире нет заведения более подходящего для этой цели: свобода, былая грязь, гражданская одежда и вольнодумство остаются в прошлом, а из дверей бани армия получает долгожданного воина. Лысого, чистого, в новеньком обмундировании, готового для зубрёжки уставов и марширования по плацу.

Ульяновские абитуриенты ничем от миллионов армейских новобранцев не отличались и потому училищную жизнь тоже начали с помывки и форменной одёжки. В баню рота прошествовала под руководством старшины Забиулина – худощавого татарина с умиротворённым, будто бы дремлющим, но на самом деле цепким взглядом. Забиулин приехал поступать в училище из войск, и единственный из ротных солдат красовался в погонах младшего сержанта.

Судя по званию, умение командовать Забиулин доказал ранее, и капитан Резко назначил его старшиной. Выбор оказался верный – Забиулин успешно старшинствовал все четыре года. Командование не заполучило повода убирать сержанта с должности, курсанты особыми претензиями к Забиулину тоже не обзавелись. По выпуску старшина вместе со всеми радовался офицерскому званию, и получить в лоб за прошлые грехи совсем не боялся.

Забиулин не смотрелся хищным или свирепым мужиком килограмм на сто двадцать, как например, старшина этажом ниже. Тамошний сержант Парубный мог без страха встречать грудью бегущего быка, поскольку сам быка и напоминал. Забиулин взял выдержкой, уставной строгостью и справедливостью, которую воплощал в жизнь хоть и не безупречно, но по крайней мере не чурался.

Не всё у Забиулина сложилось песней, особенно поначалу. Солдатская солидарность, на которую он поддался, обернулась для него парочкою пакостных случаев. Самую первую неприятность обеспечил замкомвзвод Лужило. Тот, разглядев в подчинённом Тимофее Васильце существо безобидное и безропотное, приказал ему купить в буфете различной снеди.

- На три рубля! – младший командир аппетитно обрисовал что надо набрать, и пообещал, – деньги потом отдам!
Лужило затеял шикануть перед солдатским набором - теми, кто поступил в училище из войск. Таковых в роте набралось восемь человек и половина из них сразу же попала во власть: три замкомвзвода и старшина. Застолье организовали в каптёрке – с горячим чаем, сдобой, душевными разговорами. Лужило смотрелся благодетелем и тёртым калачом.

Однако деньги должник отдавать не собирался. Тимофей Василец каждый день подходил к замкомвзводу, глядел детскими наивными глазами и испрашивал долг. «Потом, Василец, потом!» - с убывающей правдоподобностью отвечал Лужило, досадуя, что пора уж Васильцу понять – плакали его денежки в пользу измученных службой товарищей. У Васильца были не только наивные детские глаза – таков он был на самом деле весь: как пионер, у которого на все задачи и вопросы припасён лишь один ответ: всегда готов! Хоть выкопать траншею, хоть поверить своему непосредственному командиру.

Однако и до пионерского безобидного сознания дошло, что его провели. Те три рубля для Тимофея были деньгами не только последними, но и немалыми, ибо в далёкой сумской деревне (что на Украине) отец его – рядовой прошедшей войны, уже как семь лет лишился ног по причине окопного обморожения и получал лишь небольшую пенсию, а матушка (Тимофей свою мать иначе и не называл) была простой колхозницей.

Через две недели ожиданий ясный взгляд Васильца взирал на офицеров Худякова и Резко и просил помощи – востребовать с Лужило долг. Никто и никогда не посмел бы обвинить Васильца в стукачестве – им двигала святая простота и желание вернуть деньги, восстановить справедливость. А в попрании справедливости Василец не сомневался, потому как судьба купленного им пакета со сдобой тайной не явилась. То, что подарком Васильца подкрепились вчерашние солдаты во главе со старшиной теперь узнал и командир роты.

Получив от Резко серьёзную вздрючку, Забиулин, как способный к обучению человек, от подобных замашек отказался – вывел всех солдатушек-братушек на равную дистанцию.
Заблуждение остального личного состава относительно умиротворённых, податливых глаз старшины тоже развеялось очень наглядно и быстро - через две недели военной жизни. Обкатку на прочность старшине устроил курсант Рягуж – высокий, светловолосый парень с талией балерины, мощной грудью и раскидистыми, налитыми силой плечами.

Со стороны всем показалось, что Рягуж подвинулся рассудком, потому что номера, которые он вдруг стал выкидывать по дороге на ужин, никак не вязались ни с желанием стать офицером, ни с положительными заключениями медицинской комиссии, которую прошёл каждый.

 Как только рота двинулась к столовой, Рягуж принялся громко рассказывать товарищам, как он поступил в Николаевскую мореходку, как отучился там полгода. Про мордобой новичкам, что устроил третий курс, и как он одному третьекурснику сломал нос. Голос смелого курсанта был звенящим, чистым, то нарочно, для смеха, вдруг обретал украинский акцент:   
- Разговоры! – попробовал урезонить говоруна Забиулин. Замечание не помогло: старшина для Рягужа словно не существовал. Явное неподчинение в роте проявилось впервые, и Забиулин с наказанием тянуть не стал.

- Выйти из строя! – приказал он нарушителю. Тот вышел широко улыбаясь крепкими ровными зубами.
- Один наряд вне очереди!
- Есть один наряд! – отрапортовал Рягуж, да так весело, словно ему объявили отпуск на полгода. Но едва рота двинулась вперёд, он снова принялся вспоминать мореходку, откуда его отчислили за драку. Забиулин строй остановил, и наказание поднялось до двух нарядов. Вместо того, чтобы отчеканить - «Есть два наряда!» Рягуж, приторно улыбаясь, осведомился:
- Это к тому наказанию или как? А то ведь два раза за одно и тоже наказывать запрещено!
- Взыскание в один наряд отменяется, - Забиулин смотрел жёстко, но голос пока не повышал.
- Есть два наряда! – с клоунской радостью отозвался Рягуж. И вновь не замолк. Его вывели в третий раз.
- Три наряда вне очереди!
- Взыскание в два наряда отменяется?
Забиулин сжал губы, кивнул.
- Есть три наряда! - отчеканивая по уставу слова, Рягуж приложил вытянутую струной руку к фуражке. Торжественно, словно шагал по Красной площади, встал в строй.
- Мне наряды по одному месту! – негромко известил он стоящих рядом, хотя у сослуживцев такое впечатление сложилось и без пояснений. Глаза бунтаря загадочно поблёскивали: «Посмотрим, что дальше будет! – с жаждой дальнейших разбирательств сказал он. – Взыскания-то закончились»!

Да, власть старшины на трёх нарядах заканчивалась. Усилить наказание или снарядить Рягужа на гауптвахту мог только офицер, но для этого требовался рапорт Забиулина наверх. Казалось, Рягуж как раз и хочет, чтобы Забиулин пошёл на это и чтобы все убедились какой старшина «докладчик».

У старшины желваки заходили ходуном. Рота с интересом смотрела на противоборство: кто кого? То, что такой же курсант вдруг взбрыкнул на ровном месте удивило всех, в том числе и Тураева. Рягуж стоял в одной колонне, сразу за командиром отделения, и Антон разглядывая странного соседа, пытался отгадать причину дерзких выкрутасов. Какой смысл зарабатывать себе плохую репутацию, когда и мудрить не надо: иди как полагается – в ногу и молча? «В мореходке мозги что-ли отбили? – подумал Тураев. – Мы с такими «моряками» до столовой не дойдём».

Расходившийся Рягуж тут же выкинул ещё номер.
- Проводи нас до ворот, товарищ старшина! Товарищ старшина! - громко запел он. Курсанты сбили строй, со смехом остановились. Но Забиулин не веселился: грань здравого понимания была пройдена демонстративно, дерзко, с наслаждением.
- Я провожу, курсант Рягуж! – вдруг сказал старшина. Он вывел непокорного болтуна из строя, а замкомвзводу первого взвода приказал вести роту на ужин. «Займусь персонально»! – зловеще пояснил Забиулин, поедая цветущего Рягужа строгим взглядом.

- Шагом марш! – скомандовал старшина, и нарушитель, усердно лупя сапогами асфальт, двинулся к желанным воротам. Он размеренно домаршировал до КПП и после созерцания ворот вернулся обратно, лихо прошёлся из одного угла плаца в другой, несколько раз по кругу. Забиулин неотступно следовал рядом, требовал держать чётче шаг и ровнее производить отмашку рук. 

Через сорок минут из-за учебного корпуса появилась родная рота, наполненная ужином и любопытством: что Рягуж? Тот по-прежнему сиял новым рублём.
- Разрешите доложить по команде, что меня лишили ужина? - заявил Рягуж, едва рота остановилась.
- Разрешаю! – сказал старшина. – Только не забудьте, что это было по вашей просьбе – раз! Второе: без ужина из-за вас остался я! И третье! Если раздастся ещё хоть слово, мы ворота будем искать до утра!
- Разрешите ещё обратиться? – вдруг спросил Рягуж совсем другим тоном.
- Да! – настороженно глядя на курсанта, выдал согласие Забиулин – противостояние его утомило.
- Товарищ младший сержант! – Рягуж принял серьёзный вид. - Курсант Рягуж вину осознал и обещает впредь вести себя по уставу!
Наступила тишина. На секунду опешил даже Забиулин.
- Хорошо, Рягуж, - плохо скрывая облегчение, произнёс он. – Но три наряда отстоишь!

И хотя причина спектакля Рягужа открылась позже, завидное упрямство Забиулина разглядели все.
А пока, для разноцветного неуклюжего строя, шествующего в баню, всё только начиналось: рота по команде старшины забегала цепочкой в невесёлое одноэтажное здание из красного обветшалого кирпича.

Скамейки запестрели гражданской одеждой. Снова облачиться в неё парням было не суждено, по крайней мере, здесь, в училище. Многие ехали поступать в недорогой, отслужившей срок одежде. Через час такие поношенные рубашки, и никому не нужные штаны полетят в мусорный бак без всякого сожаления. Другие, что всю «абитуру» щеголяли в фирменных джинсах и фасонистых заграничных футболках, рубашках, отнесутся к своей одежде бережно - отправят посылками домой. А местные просто передадут родственникам на КПП.

Первым удивлением для Тураева явилось устройство военной бани. В моечном отделении курсант не увидел веников и не ощутил даже запаха берёзовой листвы. «Как же без веника»? – молча удивился он, не представляя, что делать в парной с пустыми руками. Однако и надежды обнаружить то, ради чего строится любая баня – парную, не сбылись. Решительно нигде не было двери, из-под которой бы струился пар. Оказалось, что двадцать скамеек, сотня тазов, пять кранов с горячей водой и пять с холодной и называются в армии баней.

Подвох с названием Тураева разочаровал. Что за очищение от грязи без парной? Да и какой настоящий сибиряк не прочь получить в парилке  несказанное удовольствие?

После помывки парни выстраивались в очередь за обмундированием. Невысокий юркий прапорщик, мелькающий в раздаточном окне, словно баба-яга в избушке, отрывисто задавал очередному новобранцу два вопроса: размер обуви, головного убора? На подхвате у вещевика стоял солдат, который услышав ответ, молча рылся в куче сапог и выдёргивал нужную пару. Помощник «бабы Яги» добавлял к сапогам белоснежные портянки и протягивал их голому кандидату в военные. Сам прапорщик опытным взором определял размер фигуры, копался в только ему понятных залежах вещей и пихал в руки растерянных парней пилотку, майку с трусами и хэбэшку.

Старшина Забиулин уже щеголял по бане в новой, ладно сидящей форме, и нашивки младшего сержанта опоясывали не погоны с буквами СА, а курсантские – огненные с жёлтыми полосами по краям. Гордый сам собой он прохаживался вдоль скамеек, облепленных голыми и полуголыми телами, и размеренно покрикивал:
- Кто получил обмундирование – одеваться! Кто оделся – выходи строиться на улицу!

Повсюду струился жгучий запах новенькой кожи и одежды. Первокурсники облачались в военную форму и с интересом рассматривали себя. Не всё шло гладко: на многих хэбе топорщилось, обвисало, или наоборот, тесно охватывало фигуру. Если к прапорщику подходили с просьбой поменять брюки или куртку, тот бойко советовал: меняйтесь между собой! На наивное предложение какого-нибудь курсанта выдать куртку одного размера, а брюки другого, невозмутимо отвечал – «Так не бывает»!

Виктор Драпук, с вдвойне разрумяненными после помывки щеками, долго вертелся перед высоким облупленным зеркалом, толкаясь в большой куче желающих туда посмотреться, наконец, снова разделся и протянул обновку прапорщику: «Мне бы чуть побольше». Вещевик смерил его быстрым взглядом, схватил куртку и, взглянув на ростовую бирку, вернул со словами: «Через неделю похудеешь».
                                «Чёртов обмылок»! – пробурчал Драпук, подходя к Тураеву. Антон, осматривающий на себе форму, недовольство сослуживца услышал, но не понял о чём речь. «Какой обмылок?» - переспросил он, полагая, что это связано с баней. «Прапор»! – возмущённо кивнул на окошко Драпук и тут же деланно удивился:
- Ты не знаешь, как этих тварей зовут? Довесок, кусок, обмылок!
Тураев молча пожал плечами, отвернулся. Тураев молча пожал плечами, отвернулся. Возбуждённый Драпук такому равнодушию не обрадовался и не успокоился. Застёгивая брюки, он тронул за рукав громадного Остапчука и, показывая на Антона, сказал: «Представляешь, он не знает что обмылок – это советский прапор»!

Реплику Драпука Тураев воспринял как бесцеремонность - не его собачье дело, что Тураев знает, а что нет. И вообще типчиков, обезьяньими повадками собирающих вокруг себя зрителей, Антон не уважал.

Выданный комплект Тураеву подошёл. Осмотрев себя, он с особым удовольствием взялся за голенища тяжёлых, жирно блестящих сапог. Заботится государство о будущих офицерах, на громадные расходы идёт - полагает к носке не кирзачи, как рядовым солдатам, а сапоги из юфти: толстая натуральная кожа снаружи, чуть потоньше - на подклад. Это же какие стада коров, коней, да свиней растить надо – ведь курсантов в стране советов почти двести тысяч?!

Зато обувка выходит добротная – сотни и сотни километров шагай! По асфальту, по грязи, по воде. Топор на ногу как хочешь роняй, остриём ли, обухом – не прошибёт!
Примеряя обнову, Тураев вдруг вспомнил, как много лет назад он уже носил юфтевые сапожки. Ему было восемь лет, когда отец сподобился перебрать вещевые запасы, что рано или поздно собираются у любого офицера, особенно военкоматовского. Из мешка со старой обувью Василий Никитович выудил очень приличную пару ношеных юфтевых сапог, в которой он особой нужды не обнаружил. Зато Тураев-старший решил обуть маленького сына по-военному.

Поздним зимним вечером он вместе с Антоном отправился на окраину села. На далёкой от центра улочке – тёмной, но аккуратно расчищенной от снега, и где Антон прежде не бывал, отец высмотрел за плотным забором деревянный дом, постучал в дверь. В дверном проёме, совсем невысоко от пола, появилась седая старческая голова. Секунду-другую блёклые тревожные глаза изучали Тураевых.

- О-о! Василий Никитовиш, - вдруг обрадовалась голова и гостеприимно пригласила: - прошу! Прошу!
Тураевы вошли в дом. Отец степенно снял шинель с майорскими погонами, обтряс её от снега. Глухое сибирское село офицеров в таких чинах имело наперечёт, и потому обладатель седой головы с уважением, даже с некоторой опаской поглядывал на гостя. Взгляд, которым старичок одаривал отца, Антону нравился.

Хозяин носил тяжёлое и неожиданное для Антона имя - Густав Фридрихович. По возвращении Василий Никитович объяснил сыну что сапожник и его семья - настоящие немцы, только сибирские. А пока, пребывающий в неведении насчёт сибирских немцев, Антон чувствовал необычность этого дома и с интересом глазел на старичка.

Густав Фридрихович смотрелся колобком – низкий, толстенький, весь круглый.  И голова круглая и громадные, в окладистых морщинах глаза - круглые, словно у совы. Даже рот, когда сапожник восклицал: «О»! выходил настоящим колечком. Тёмно-коричневые брюки – поношенные, выцветшие, опоясывали владельца в самом широком месте туловища, и неминуемо бы свалились, если бы не широкие полосатые подтяжки. Напор и оживление, что клокотали внутри этого «Колобка» никак не вязались ни с его толстой талией, ни с солидной сединой.

Отец достал из сетки слегка поношенные сапоги, протянул хозяину. Тот повертел их, цепко высматривая изъяны, кивнул «гут!», и бережно усадил Антона на стул – для замера. Разговаривал Густав Фридрихович громко, отрывисто и многие слова выговаривал очень смешно, на свой лад - «коляшка», шипя длинной «ш». «Карош Антоша, - обращался он к майорскому сыну, ловко орудуя у ног того метром, – карош мальшик»!

Насмотревшись на неугомонного сапожника, Антон принялся изучать избу. Его поразило обилие занавесок на окнах – ажурных и складчатых, а на полу - разноцветных тканых дорожек, половичков. Всё было очень аккуратно развешено, выровнено и придавало дому чрезвычайный уют.

Из маленькой, затемнённой комнатки появилась сухонькая старушка с прилежно расчёсанными волосами, без подобострастия в глазах. Она внимательно осмотрела гостей, поздоровалась. Старушка перебросилась с мужем несколькими резкозвучащими фразами, из которых Антон ничего не понял. Он сидел на стуле и вертел головой во все стороны, удивляясь услышанным словам.

 И совсем поразился маленький Антоша когда и отец что-то сказал на том самом непонятном языке. Густав Фридрихович замер на секунду с поднятыми белыми бровями, и вдруг расплылся в радостной улыбке.
- О-о! – ещё более уважительно протянул он, - Василий Никитовиш, гут!
Сапожки педантичный немец сшил к первому марта - дню рождения Антона. Примерка превратилась в семейный праздник: родители усадили Антона посреди комнаты на табурет, не спеша обули в обнову. От души поохали, поахали. Тураев-старший посматривал на сына с нескрываемой гордостью, просил постучать каблуками об пол и тревожно переспрашивал: «Не жмёт»?

Сапожки – настоящие, военные, оказались впору, и привели Антона просто в восхищение! Таких больше нет ни у кого! Густав Фридрихович теперь представлялся мальчику не иначе как волшебником - он сотворил со старыми отцовскими сапогами просто чудо - ловко уменьшил их в маленькие! К тому же отцовы сапоги были поношены, потёрты, а его, мальчиковые, оказались без единой царапины, блестящие чёрной новенькой кожей.

Антон по-военному пристукнул каблуками и прямо в квартире как мог зарядил строевым шагом. «Раз-два»! – задорно пискнул он, лупя подошвами по деревянному полу и невпопад выбрасывая руки. Затем потянул правую ладошку к коротко остриженной голове: - Разрешите доложить?

- К пустой голове руку не прикладывают! – засмеялся отец и снял с вешалки военную шапку – большую, несущую внутри запах взрослой жизни. Шапка накрыла и оттопыренные уши и горящие счастьем глаза.
- Теперь можно, - разрешил отец.
- Майор Тураев из военкомата! – собезьянничал Антон отцову телефонную реплику, и стянул шапку – она мешала любоваться дивными сапожками.
- Вояка растёт! – одобрительно потрепал сына по ершистому затылку Василий Никитович. – Только ты не в майоры готовься, в полковники!

- Полковник Тураев из военкомата! – на радость отцу звонко выдал Антон, и в его детской голове даже не роилось никаких сомнений, что всё так и будет.

Всю весну Антон бегал в удивительных сапожках - по таявшему снегу, лужам, раскисшей земле и о лучшем даже не мечтал – ногам было сухо, тепло, уютно. Расстаться с любимой обувью, к сожалению, пришлось быстро – за лето Антон хорошо подрос, и осенью чудо-сапожки оказались ему малы.

Притопывая неразношенным сапогом о гулкий банный пол, семнадцатилетний Антон вспомнил про свои юфтевые сапожки из далёкого детства. Вспомнил отца, чрезвычайно довольного сыновней обновкой, вспомнил и немца-сапожника - Густава Фридриховича, смешно выговаривавшего слово «коляшка», вспомнил, как запросто он полагал себя полковником...

Глава 4
http://www.proza.ru/2009/10/04/782