Девы у Гобелена

       Париэлла, подобная уставшей волне, сиреневым швом наметила едва различимый контур.
       Уштониэ легко, как будто гарцуя, пустила вдоль каймы игривые звезды. Потом смутилась, и добавила, шурша волосами, вздыхающий лунный кораблик.
       Фейерита в течение ночи выбирала иглу, ломая недостаточно острые; когда же нашла одну, похожую на крылатую рыбку - продела сквозь ушко хрустальную нить и выткала небо.
       Ольхи, раздобревшая, как луна, упоенными нитями разукрасила то, что еще не было Городом, являя застывшую музыку.
       Миомай расплела свои косы и затем сплела, но от этого движения заструилась всеми оттенками золота по гобелену река - бездонная, как сердце Вселенной.
       Трайвис Ой Эрт достала из баночки прошлогодние сны, отварила из них бальзам, натерлась, и одними лишь гибкими пальцами, чуть касаясь ворса, разбудила Подлунный Город, узнавший себя наутро.
       Зу четырьмя иглами выткала стороны света.
       Эрфа Ид отголосками эха населила дома. И дома откинули тени.
       Ллонилу, чей голос прозрачней эфирных тайн, обернула его в кольцевую бескрайнюю нить и вышила то, что назвали обитатели гобеленного мира жизнью, а затем и любовью.
       Ту-Солейль добавила краски.
       Ррамти, у которой платье неотличимо от тела, а сшито оно из молитв и заклинаний, посидела у гобелена, повздыхала, и на серебряном ворсе зашептали друг о друге животные.
       Нхоа-Нхо бесконечным временем, имеющим, как выяснилось, пепельно-лиловый оттенок, - инициалы того, кто еще войдет, по крупицам выткала.
       Фирамос, гречанка, исторгла из груди своей бирюзовых птиц. Так и замерли в полете птицы, а на самом деле грезы всех тринадцати об утраченной юности.

       Кто-то еще невидимый, дохнул на ворс - и оттуда послышались голоса.


 
       Пять ночей сидели девы у гобелена, на котором ожил, узнав себя поутру, Подлунный Город, шептали друг о друге животные, над золотой и бездонной рекой парил вздыхающий лунный кораблик, зримой была мелодия, в домах суетилось эхо, тринадцать птиц летало сквозь кольцо любви и жизни. А также слышались с тканой поверхности голоса. Ничего у них не было теперь, кроме перезрелых желаний прошлого и этого гобелена. Всю жизнь и всю свою молодость девы отдали на этот замысел, вытканный нитями их драгоценной юности - Подлунный Город со всеми его диковинами. За стенами их жилища посвистывал ветер, озорные эльфы играли в снежки, летела из окна в окно любовная чья-то записка, и какая-то шумная компания торопилась на танцы под шелест лазурных волн, — а девы так и сидели, почти не называя друг друга по имени, отдыхая от праведных дел у гобелена длиною в вечность.  Иногда украдкой взглянув на окно, лишь по отголоскам знающие об истинной жизни Города.
       На шестую ночь открыл им гобелен свою нерукотворную тайну.  Было это так. Окружили себя девы дремотой, да так и уплыли на обманчивой лодке, жонглируя где-то вдали пустяковыми снами. Только одна из них не спала и бодрствовала — Нхоа-Нхо, ибо все время ей казалось, что вот-вот оживут инициалы Того, кто еще не здесь, изреченым словом, а, возможно, и чьим-то именем.  И увидела Нхоа-Нхо, как взошла на серебряном ворсе луна и стала потихоньку кружить. Луны той не касалась ничья иголка, и девы ее не знали. Тут и другие заворочались, приплыв на обманчивой лодке, одна за другой:  просыпались девы, глазами хлопали, и когда очнулась последняя из них — луна исчезла. Лишь в короткий миг успела заметить Нхоа-Нхо, что луна оказалась чьим-то знакомым Лицом.
       И не отец, и не брат, и не возлюбленный, а увиделась я с ним,  как будто и не расставалась никогда, — вслух прошептала дева, теряя сознание.
       Остальные же двенадцать просто переглянулись...



       Теперь уж не спали девы, закончив жонглировать пустяками, и рисовали на веках глаза, чтоб увидеть в луне Знакомца. Но не хотела приходить луна, да и Знакомец не шел, а лишь рулады и руны баюкали их нежные, полные истомы, тела. А Трайвис Ой Эрт, чья мудрость была, как неприкрытая хижина, любила говорить по этому поводу:
       Быть может, Нхоа-Нхо имеет особый дар — касаться иной реальности, в то время, как наши сердца уже загрубели.  Ее наивность — магнит для тех блуждающих путников, что так и ходят вокруг, считая свои шаги, как прожитые кем-то столетия. Нам остается только учиться такой наивности, ибо пока мы, сестрицы, всего лишь — девы у гобелена.
       И каждый раз после этого она выпивала чашу напитка, заваренного из собственных слез.
      
       И стали девы с тех пор учиться наивности, не зная о том, что и так наивны, ибо плод познания, маячивший перед ними, толком-то и не был надкушен.



       Но однажды, когда истомились они вконец, пригвожденные игом дежурства, в один из столь милых и звонкоголосых вечеров, — назовем его, полушутя, апрельским — забрезжило и для них родное Лицо.
       Появилось оно в окне,  на месте  Подлунного Города, стерев его отголоски, и пьянящие ароматы, и зов площадей, и радугу пестрых витрин.  Мерцающее Лицо Мужчины. Лицо не мужа, но того, кто ласков, чьи глаза пугают и в то же время наполняют бесконечным покоем. Лицо повисло напротив дев и так и висело до самой бездонной ночи. Опомнились девы, повскакивали с циновок, и каждая хотела в избытке чувств дотронуться до Лица и забрать себе хоть частицу; но когда Уштониэ первой протянула руку, Лицо озарилось — и увидели девы, что это всего лишь луна, взошедшая в этот час над Подлунным  Городом.
       Вновь разомкнула уста Трайвис Ой Эрт, чья мудрость была, как хижина.
       Не тяните руки, ибо луну не схватишь. Тот, кого мы узнали сейчас,  кружит где-то в поисках входа и не может войти.  Бесполезно учтиво хлопать дверьми — для него их просто не существует. Чтобы он пришел, нам нужно открыть сердца. Сделаем это, сестрицы.
       Так узнали девы, что наивность их вдоволь оплачена. Пошушукались девы, и сели у гобелена, и стали ждать.



       Девы воздыхали на своих циновках, как молитвенные свечи на блюдцах,  а гобелен тем временем осваивал древнейшую науку по имени Жизнь. Голоса, что раздавались оттуда, обрели свою плоть, родившись на девятую ночь людьми Гобеленного Мира. И ожили они, и задвигались, и даже избрали себе короля — золотистого над ними дракона. Как и живущие вне, блуждали они в поисках счастья, перебирая своими шагами серебряный ворс. И было у них то, чего лишились от рождения девы,- танцы до полуобморока, гадание по крыльям дракона, прыжки через кольцо Любви и Жизни, пересчет тринадцати птиц и прочие дивные давности. А также имели эти люди собственный праздник — круглосуточный Ысаах; чтоб взглянуть на него, прилетал сам король на своих золотистых крыльях. Зажигались факелы, двое в карнавальных костюмах тянули канат от звезды до звезды, укрепляли его и ждали обитатели Мира чьих-то шагов. Ибо думали, — если придет, наконец,  Ожидаемый, то каждый узнает свое тайное имя и станет сущим. И шаги Его не замедлили быть.
       Случилось же это в ту ночь, когда одна из дев уколола палец острейшей рыбкой-иглой.



       Вспоминая о несбывшемся поцелуе, хотя и само значение этого слова для нее оставалось загадкой, Фейерита, самая любвеобильная от природы, уколола однажды свой палец острейшей иглой в форме крылатой рыбки. Вышила она в ту ночь позабытую всеми луну, что вполне могла оказаться и чьим-то лицом. Из уколотого пальца вместо капельки крови вылетел сизый демон, ухмыльнулся неистово и начал искушать дев и плести интриги.  Но девы слыхом ничего не слышали, продолжая восседать на циновках, и как ни искушал их демон, как ни старался, а наплел он своих интриг лишь на худую корзину. Вдобавок ко всему страдал сей нечистый дух от рождения аллергией на любую шерсть, и, вертясь лихой спиралью у гобелена, он так и не выстоял. А мудрейшая, как хижина, Трайвис Ой Эрт, подняла голову и весомо заметила:
       - Я думаю, то был — знак. Те, кто хоть немного дружен с порядками улиц, понимают, что можно и обойти знак, но при этом есть опасность куда-нибудь влипнуть.  Поскольку нам влипать совершенно некуда, дорогие сестрицы, мы со спокойным сердцем воспримем знак и то, что за ним последует.
       Остальные же двенадцать просто переглянулись...
       В ту же ночь взошла на гобелене луна, слегка уж позабытая всеми — что вполне могла оказаться и чьим-то лицом. А виновница луны Фейерита убрала подальше иглу, острейшую, как желание, и к ее бесчисленным вздохам об утраченной юности прибавилась еще одна дюжина. И была это тринадцатая ночь, когда и то, что почиталось вымыслом — все равно нестерпимо жаждало сбыться.



       Дева Миомай, из волос которой остальные мотали пряжу, если вдруг не хватало, устав от ига дежурства, погналась за нечаянным мотыльком. Мотылек был ушлым и в канун полнолуния совсем измотал уж деву, да и сам немного запыхался. Отдыхать он сел на серебряный ворс гобелена. И когда Миомай, заглотив таинственно воздух, подкралась к нему, то увидела нечто такое, на что синевы ее глаз все равно было недостаточно.
       Мотылек отдыхал на шляпе вытканного Канатоходца, чьих шагов не касалась ничья игла, чей полосатый шест мерцал неожиданной явью. Фигурка Его проявилась в миг полнолуния, взошла и откинула тень. Ожидаемый шел по канату, балансируя сразу во всех четырех измерениях, а люди Гобеленного Мира стояли внизу, сорвав упоенно шляпы. Праздник Ысаах был в полном разгаре, вдалеке маячил дракон, и канат дрожал, как струна под новоявленной ношей. И к тому же рядом с каждым обитателем красовалось теперь на ворсе его тайное имя.
       Подбежали к Миомай и остальные двенадцать, да так и застыли у гобелена, не в силах осознать свой трепет. Лишь Трайвис Ой Эрт, чья мудрость, как хижина, смогла наконец промолвить:
       - Теперь и нам, сестрицы, остается отмерить чьи-то шаги.
       Так девы поняли, что явленный знак обойти им не суждено. Вновь уселись они, подобно свечам, на свои циновки, вздохнули у гобелена и открыли сердца.



       И как волна, бывает, приносит на берег, омытый собою, блуждавшего в море скитальца — принесло их томление вскоре шаги по лестнице. Нарастали шаги, и близились, и в момент, когда ждущие девы позабыли уж свои имена, - обернулись шаги негромким стуком в дверь о пяти щеколдах. Нхоа-Нхо, как ретивый звереныш, вскочила с циновки и подбежала на стук; взглянула в замочную скважину, таинственно покосилась на подруг, и одну за одной сорвала ключом щеколды.
       На дев из-под бархатной шляпы смотрел незнакомец. Глаза его прятались в глубокую тень от шляпы и слегка пугали, хотя в тот же миг отчего-то хотелось в них утонуть. И не отец, и не брат, и не возлюбленный стоял на пороге, а тот, с кем однажды встретясь, как будто и разлуки не помнишь вовсе. Мужчина коснулся шляпы и тактично представился, хотя никто тогда не воспринял ни звука из его имени.
       - Куплю у вас гобелен за тысячу вздохов об утраченной юности.
       И ответила Трайвис Ой Эрт,  чья хижина мудрости оставалось всегда неприкрытой:
       - Входи, незнакомец, но знай — эту цену мы уже оплатили, да что говорить — каждый день мы ее оплачиваем. Придумай-ка нечто большее.
       Откуда вам знать? — удивился мужчина в шляпе и тихо вошел. — Ведь вы даже имена свои позабыли.
       Возмутилась дева.
       - Что касается моего — хранится оно надежно. Трайвис Ой Эрт, мудрейшая из тринадцати.
       - Свое-то ты помнишь, — сказал ей гость, и голос его был как шуршащая ткань. — А ее как зовут? А ее как зовут? — показывал он на дев поочередно. — Так где же твоя мудрость? — взглянул он на нее с любопытством.
       И Трайвис Ой Эрт, чья мудрость-хижина мигом пошатнулась от набежавшего ветерка, тут же прикусила язык.
       Остальные же двенадцать просто переглянулись...
       Гость подошел к гобелену, и узрели девы, когда он отмерял шаги, что стоит мужчина на месте, а воздух и все что с ним, заодно и гобелен и девы в своих циновках будто плывут в обратную сторону, проходя сквозь него, как сквозь сито Времени. Не знали девы, что отмерял он попросту шагами их бытие.
       Произнес мужчина, дохнув на серебряный ворс:
       - Именно то, что надо. Всего тут вровень; даже есть кое-что лишнее.
       Вслед за этим он как бы смахнул с гобелена пыль, а из под его ладони тринадцать бирюзовых птиц взлетели, и далее - за грань стекла — растворились в Подлунный Город. Тотчас и девы шевельнулись — каждая из них обрела свое тайное имя и стала сущей, узнав при этом других.
       Незнакомец собирался уже уносить гобелен, как вдруг Нхоа-Нхо, с доверчивым сердцем оленя, шепнула в укор:
       - Уносишь ты дивный город от нас, уносишь тринадцать теней, уносишь ты всю нашу жизнь и всю нашу молодость, ушедшую в гобелен. Оставь хоть луну, что может быть чьим-то лицом, шагающий Некто.
       Усмехнулся мужчина одними глазами. — Откуда вам это знать?  Ведь у вас даже нет зеркал.
       И добавил, обернув сам себя в гобелен, как в плащ:
       - Слишком долго вы были слепы.  Но в таком наряде меня и другие узнают.
       И когда он захлопнув дверь, то девы Его узнали. Тот, неведомый, кто дохнул в свое время на ворс, откуда послышались голоса, чей лик в луне узнаваем, спускался теперь по лестнице. Девы слушали молча Его шаги, и чудилось им, что с каждым минувшим шагом возвращается еще один прожитый год их праведной жизни.