Тайны Мэйн-Дринк. 6. 2 гл

РЕТРОСПЕКЦИЯ IV: разврат и совесть.
9 декабря 198О.



Желудок и двенадцатипёрстную кишку, словно наизнанку, выворачивало. Только дуоденита ещё не хватало. Леонид умирал с голоду, а есть – не мог. Без конца курил, курил для притупления психических процессов. Вот уже двое суток он пытался затолкнуть в себя какую-нибудь еду, но первый же кусок не шёл дальше глотки и выскакивал обратно.

Какой же он дурак! Полтора месяца жизни угробил на такую ахинею, как теория семьи! Ради чего было переворачивать гору макулатуры, и забрасывать учёбу? Чтобы убедить себя в очевидном? Что одновременно любить двух женщин мешают лишь идиотские табу? Конечно, их придумали ретивые церковники, причём всего несколько сотен лет назад. Это их лживая мораль наложила лапу на жизнелюбие тела и духа. Но кто в этом сомневался?

А сгоряча показалось: впереди великое прозрение. Леонид вдруг увидел гнилые подпорки, на которых держится махина традиционного мировоззрения. Он стал неуклонно двигаться к доказательству, что современное общество переросло моногамную семью, основанную на унижении женщины. Что этот тип главной ячейки общества лишь тормозит прогресс, и ничего больше. В эпоху наступившего равенства, которого «слабый пол» всё же добился, или почти добился, необходимо вернуться к полигамии, свободе отношений между полами. Осталось только создать таким семьям подходящие условия.

Плюсы были неоспоримыми. Снижение психологической и половой напряжённости, сейчас приводящей к личным кризисам и поискам развлечений на стороне, дабы уйти от однообразия моногамной жизни. Свобода для выбора своей роли в семье и воплощения своих способностей. А как выиграют дети, ныне намертво прикованные к факту своего рождения от конкретных особей! Ведь это рабство в худшем из видов! Разве плохо, если одна мать научит детей готовить, другая – французскому, третья – живописи? Какие тут могут быть сомнения: больше родителей – больше возможностей!

Будут и конфликты – их не избежать. Мир чувств человека с переходом на новую ступень получит новый импульс, станет напряжённее, и от того сложнее и богаче. Кто-то из большой семьи может оказаться не гож: ячейка его не примет. И что? Сам виноват: ищи калошу по валенку! Зато, какой мощный стимул к самосовершенствованию! Отсутствие факторов естественного отбора – главный бич нынешней цивилизации. Оттого общество и загнило. Оттого и сочтены его дни. Выжить может лишь общность, где алкаши, дебилы, мерзавцы и прочий сброд окажутся не у дел и не произведут потомства...

Леонид заскрипел зубами от боли в животе и досады. В теории всё было, может, и правильно, а на практике оказалось типичным паранойяльным бредом реформаторства. Очередным сном шизанутой Веры Павловны. Подобного он насмотрелся и на Ульянова, и в Ляхово. Первое же столкновение с реальным воплощением этой фантасмагории – и полный крах иллюзий...

Снова мысль вернулась к недавнему разгулу по поводу Баклановского новоселья, и снова он проклял себя, похотливое животное, и этих бесстыжих самок. Двое суток он запрещал себе об этом вспоминать, но память – капризная и упрямая сволочь. Совладать с ней обычным способом невозможно: чем настойчивей хочешь забыть, тем чаще возвращаешься. И неприглядные подробности встают во всей мерзопакости.

Леонид проглотил оставшиеся таблетки, но это уже почти не помогло – слабоваты. В конце концов, он устал сопротивляться и поддался сладко-горькому соблазну имени Фёдора Михалыча – самобичеванию.

Экспериментальная проверка теории совершенно не планировалась. Даже в голове не было. Всё произошло неожиданно, экспромтом. Началось с того, что их новая знакомая, Танька, передала всем троим – ему, Маше и Максиму – приглашение обмыть их новую с Коляном «хазу». Квартира оказалась ведомственной, какого-то могучего министерства, и действительно шикарной. Непутёвого сыночка в эти пятикомнатные апартаменты элитного дома, якобы временно, пропихнул его высоколетающий отец. Вопреки всем советским законам. А, может, и в соответствии с ними, только негласными. Колян уже три недели балдел в новых покоях вдвоём со своей подругой, подбирая цвет обоев и штор, нигде не работая, и дожидаясь батиного гонга к законному браку.

Компания на Баклановское новоселье собралась весьма разношёрстная. Объединяющими свойствами были только молодость и разболтанность её членов. Каким-то образом, затесалась туда и Лиза, та пухлощёкая девчонка, что ходила в школьные годы за Элом по пятам. Теперь узнать её было трудно: в вызывающей позе сидела эффектная высокая блондинка с литым спортивным телом и рождающим мурашки взглядом. Колян познакомил их, не зная, что они знакомы с четвёртого класса. Макс ухмылялся, но не выдал. Неожиданно выяснилось: Лизин отец, крупный военначальник, генерал, командир какого-то округа, давно приготовил для дочери квартиру этажом выше.

Программа торжества обещала весёлое пиршество. Так и случилось, если, конечно, понимать под весельем банальный пьяный разгул. Макс мгновенно стал душой коллектива, направо и налево раздавая шутки и забугорные «волшебные пилюли». Леонид хорошо знал, что это за пилюли. Танька всюду сновала со своей японской портативной кинокамерой, подарком будущего свёкра, и снимала всё подряд, не жалея плёнки. Все упились до чёртиков, устали от крика и глупого смеха, и начали разбредаться по огромной квартире, ища углы.

Танька отвела Эла и Мэри – иначе её там и не называли, – в отдельную комнату и, многозначительно подмигнув, удалилась. Она не знала, дура, что у них ещё ничего не случилось. Кроме долгих, откровенных разговоров. Что Леонид странным образом робел торопить события, и пока они лишь несколько раз целовались на крыльце институтской общаги. И дрожали, как дети, от ощущения близости сокровенных участков тел. Причём, ещё не известно, кто больше.

Остальные гости, провожая Машу и Стоевского до спальни взглядами, усиленно делали вид, что пренебрегают условностями, но сами зашушукались и захихикали, как только дверь закрылась. И Танька – первая.

Кровать в комнате была одна, но широченная и с двумя одеялами, поэтому они без слов нашли проблему вполне разрешимой. Пока Мэри раздевалась, Эл добросовестно отворачивался, пытаясь укротить дрожь в средней трети организма, а потом лёг рядом с девушкой, не смея коснуться её даже вскользь. Повернув через пару минут голову, он разочарованно и, почему-то, с гордостью обнаружил, что та блаженно спит. До этого момента у него ещё теплились, бродили в крови какие-то неясные надежды... Всё логично: Маша, несомненно, устала от этого бедлама. Да, вдобавок, выпила рюмку ликёра, уступив настойчивой малолетке-подруге. О, какое чудо встретить такое наивное дитя провинции в этих урбанистических, развращающих души трущобах!

Эл проскучал и промаялся рядом с юным желанным телом около часа и на минуту, видимо, вздремнул, когда вдруг услышал из гостиной знакомый оживлённый гул. Очевидно, сделав все свои, требующие темноты и уединения, делишки, тёплая компашка собралась вновь, и великий пир продолжился с новой силой в начинающиеся сутки. Леонид оделся, невесомо на прощание погладил, не удержался-таки, заветный мягкий бугорок, ощутимый даже сквозь толстое одеяло, и отправился на звук.

Дойти до пирующих ему не удалось. Перехватили. Открылась какая-то боковая дверь, и сильные тёплые руки втянули Эла в небольшую комнату, умело подсвеченную снизу красноватыми всполохами. Перехватчиком оказалась генеральская дочка, Елизавета Лепёхина. Она повернула задвижку на двери и уронила с плеч короткое платье, под которым другой одежды не обнаружилось. Зато открылись широкие упругие бёдра при тонкой талии и равносторонне-треугольная приманка. Лиза, потянув Леонида за ремень, шагнула назад, к дивану в стиле ампир, и приняла выжидающую позу.

Элу хотелось сказать бесстыжей девице что-нибудь достойное, какую-нибудь отрезвляющую гадость, но язык не повиновался. Он почувствовал слабость духа и мощь застоявшегося желания. Влечение к этому сильному спортивному телу оказалось вдруг непреодолимым, и он не стал его преодолевать... «Наконец-то, – прошептала Лиза, – я с пятого класса этого ждала. Ты меня любишь? Возьми меня замуж...»

Когда Леонид проснулся второй раз, звуки празднества стали ещё сильнее. За тюлевой занавеской чернело осенне-зимнее небо, и луна выжидающе заглядывала в глаза. Он невесело подмигнул ей, потому что это было безопасно. Шум теперь формировался где-то глубже, в районе кухни. Видимо, общество перебралось туда. Эл встал и, натягивая штаны, взглянул на объект своей трёхминутной вспышки. Откровенность открытых Лизиных мест неприятно кольнула ощущением свершившегося позора, но он не стал их укрывать, боясь энергичную деву разбудить.

Крадучись, Леонид выскользнул в коридор, и добрался до кухни без приключений – потянуло вдруг к людям, хоть каким. Там радостно похмелялись и ржали по пустяшным поводам одетые кто во что гости и хозяева. Сидели вдоль стен кто на чём и держали в руках кто что. Колян с Максом пили на брудершафт в углу. Посредине кухни стояла школьница Танька, в одной расстёгнутой до пупа мужской рубашке и босоножках, с бутылкой «шампанского» в руке, и учила присутствующих свистеть в конце слова «кофе». Это никому не удавалось, всё дебильно хохотали и задирали ей подол.

Когда Эл вошёл, Колянова подруга не дала ему скромно прислониться к косяку – подбежала, покачиваясь на высоких каблуках, и повисла на шее. Немаленькая, но твёрдая грудь упёрлась студенту остриём в рёбра, а нахальные, юные губы оставили на щетинистой скуле след помады. Хозяйка протянула ошеломлённому Леониду полный бокал и предложила участвовать в свистячем конкурсе. Тот начал отказываться, предчувствуя недоброе, но неожиданно для себя свистнул в конце фразы. И тут испугался по-настоящему.

Девочку охватил неадекватный восторг. Она захлопала в ладоши, выронив бутылку на ногу жениху, запрыгала на одной шпильке, а потом схватила Эла за руку и потащила с собой в глубь квартиры для вручения приза. Тот не мог активно препятствовать насилию: не было сил. Да ещё какой-то чёрт подталкивал сзади.

«Награда будет вручена здесь» – жарко дыша, сказала десятиклассница, затаскивая его в комнату, похожую на кабинет. Мгновенно осуществив процесс собственного раздевания, она так же лихо расправилась и с брюками Леонида. «А как же Колян?» – сделал слабую попытку образумить нахалку Эл. «А что Колян? Он мне не муж пока», – последовал незамысловатый ответ. Ощутив её горячие губы на своей мышце, Стоевский капитулировал – он, в конце концов, гость и не вежливо отказывать хозяйке.

Третье пробуждение напоминало кошмар. Леонид проснулся, как от толчка, и совсем близко увидел огромные зрачки Маши. Мучительное недоумение застыло в них. Из-за её спины высовывались несколько гнусных рож с кривящимися ртами и глазами, ожидающими острых зрелищ. Они здорово сдерживались, чтобы не брызнуть слюной и не запустить какой-нибудь шуткой. И, ведь, кто-то из них разбудил и привёл сюда Мэри! Хозяйка, конечно, жужжала своей кинокамерой… Девушка отвернулась и вышла.

Да, компания действительно подобралась весёлая! Всех скопом можно вязать и отправлять на принудительное... К сожалению, повеселиться этим маниакально-расторможенным было отчего: Леонид лежал на ковре поперёк комнаты совершенно голый с неприкрытым срамом, на котором красовался пышный бант с надписью «Чемпион». Эл взял себя в руки и, не вставая, с достоинством попросил всех удалиться.

Когда дверь в подозрительной тишине прикрылась, он неспешно собрал разбросанные по кабинету шмотки, достал из кармана брюк коробку с пилюлями, приняв сразу целую горсть, побродил из угла в угол, ощущая, как стыд отпускает. Передумав одеваться, Эл сунул тряпьё подмышку и с невозмутимым видом и бантом зашёл в кухню. Нашли, идиоты, с кем такие шутки шутить – с медиком! Смешки там сразу оборвались, зато отвалились челюсти и базедово выпучились буркалы. Спустя пару секунд, шок прошёл, паника во взглядах сменилась, особенно у девиц, любознательным блеском. Все ожидали продолжения спектакля с Элом в главной роли и не смогли скрыть свою нездоровую заинтересованность. Он стал просто кумиром.

Леонид сурово и требовательно оглядел восторженные лица.

– Она там, в спальне, – услужливо, даже подобострастно, ответили сразу несколько голосов.

Одна курносая пигалица вызвалась проводить, но Стоевский властным жестом пресёк попытку.

Эл нашёл Машу по указанному адресу, уткнувшейся лицом в не заправленную постель. Её тонкое тело ритмично подрагивало, кулачки сжимали простынь. Выделенный Танькой из своих запасников халатик задрался, открыв до самой попы длинные стройные ноги. Казанова-поневоле не стал ничего говорить, просто сел рядом и положил спокойную руку на худую спину. Впервые за многие месяцы он с ней почувствовал себя так уверенно. Возможно, начали действовать таблетки.

Мэри подняла голову, полуобернулась и с удивлением глянула на приятеля-старшекурсника, не узнавая. Она уже привыкла к нему, дёрганному и вечно во всём сомневающемуся, а тут могучее спокойствие потекло в неё из глаз в глаза, как струя живительного физраствора. Выражение обиды и бессилия сменилось растерянностью и готовностью принять объяснения, которые она тут же и получила. Маша услышала возмутительную историю, как они оба стали жертвами чудовищной шутки затесавшихся в компанию психов, издевающихся над специально для этого усыплёнными людьми. Услышала и горячую клятву, что ноги их не будет в местах, где позволительны подобные гнусности.

Маша поверила. А что ей оставалось при таком напоре? Да и сам рассказчик поверил в правдивость своей истории. Даже стал подумывать о расследовании и мести. Девушка, трепеща от справедливого возмущения, поддавшись порыву сострадания к своему оскорблённому и выставленному на посмешище другу, горячо прижалась к нему всем телом, поцеловала плечо.

Коктейль нежности к доверчивому ребёнку, жалости, замешанной на горечи обмана и гордости за свои актёрские способности, захлестнул Леонида. Глотая слёзы раскаяния, он крепко стиснул податливое тело и в очередной раз потерял над собой контроль. Но не нежность... В огромных высохших глазах Маши горели любовь, настороженность и ожидание боли, но она не сопротивлялась, покорившись неизбежности.

Девушка закрыла глаза и во время всей близости лежала совершенно неподвижно, как неживая. По неопытности она даже не догадалась согнуть ноги в коленях. Эла это почему-то очень сильно возбуждало, до умопомрачения. Хотя не настолько, чтобы под конец не обезопасить Машу от нежелательных последствий. Когда всё кончилось, он обнаружил, что перепачкался в крови.

Чувства умиления и гордости снова захлестнули грудь. Леонид оторвал взгляд от неподвижно лежащего рядом тела и вдруг краем глаза успел заметить что-то непонятное, нехорошее, шевельнувшееся на стене комнаты, рядом с изголовьем кровати. За доли секунды он зафиксировал, а спустя секунду понял, что в стене быстро закрылось небольшое круглое отверстие.

Эл запрыгнул в трусы и ринулся в соседнюю комнату. На наглой Танькиной физиономии, когда она, пряча свою камеру в футляр, повернулась к нему лицом, не мелькнула даже тень испуга или смущения. Только кривоватая ухмылка. Смутился, наоборот, Леонид: нахальная девка совершенно голая стояла перед стеной в коленно-локтевой позе, а сзади совершал размашистые фрикции Колян. Эл попятился и с размаху хлопнул дверью…

Четвёртое пробуждение оказалось самым страшным. За окном уже светало. Маша тихо спала, когда Леонид проснулся от ставшего частым за последние месяцы ощущения непреодолимого ужаса, сковывающего сердце ледяным обручем. Угрызения совести, предчувствие кары и скорого конца мчались за ним с гиканьем по пятам, когда он в панике бежал по улице домой, подальше от этого «элитного» дурдома.

...А дома ждала верная Марго. Эл не виделся с женой несколько дней. Её усталые, измученные глаза встретили всклоченного Эла на пороге, и даже постарались приободрить, когда увидели состояние мужа. Рита не стала ничего спрашивать. Леонид почувствовал, что не испытывает ничего, кроме раздражения, к этой любящей, сострадающей и готовой всё простить женщине…




Среди ночи Элу вдруг вспомнились странные строки, на которые он наткнулся в заветной отцовской тетради, которую тот случайно забыл запереть в стол. Строки, показавшиеся тогда совершенно непонятными, всё же запали в память, а теперь упали откуда-то в смятенную душу. «На горе высокой и открытой богиня любви Иштар воздвигла ложе, и взяла Деву, сестру, и сговорились, и оставили за порогом Совесть, и узрели на ложе чудесный палец Ила, зовущий. И возлюбили…»

Эл вскочил, как скорпионом укушенный, быстро оделся, стараясь не смотреть на молчаливо наблюдающую за ним Риту. Затем наспех побросал в свой потёртый портфель что попало. Всё. Решение принято. Путь один   туда, где никто не потревожит   в заброшенный скит на пустыре. В последний их с Максом визит, там оставалась ещё старая «буржуйка» и немного дров.






РЕТРОСПЕКЦИЯ V: в сторожке.
3 января 1981. Суббота.



Леонид сидел в сторожке и смотрел в окно. На столе – бутылка, стакан, зажжённая прокопчённая керосиновая лампа и толстая тетрадь. В углу крохотного помещения, около чёрной железной печки – топчан со старым ватным одеялом.

За стеклом абсолютная чернота. Такая чёрная, что Элу казалось – он ослеп. И действительно, можно было ослепнуть от этого мрака без единой зацепки для глаз. Пустота внутри была ещё чернее. Завеса, скрывающая страшное Ничто, приоткрывалась и прежде. Сегодня она взвилась. Ничто оказалось столь ужасным, что человеческий мозг не был способен осознать его в полной мере. Предметная вселенная исчезла. Холод Абсолютной Пустоты заледенил душу. Леонид почувствовал себя самой маленькой частичкой в природе – меньше нейтрино, для которой Мира не существует, потому что она насквозь пролетает целые планеты и звёзды, не замечая их и не отклоняясь от бесконечного пути…

Эксперименты с амфетаминами он провёл по полной программе. Развёрнутый анализ состояний, поведенческих и психических отклонений зафиксирован на бумаге. Совершая невероятное насилие над волей, Леонид умудрялся работать, записывать симптомы, даже измерять себе пульс и давление, практически в моменты пиковой интоксикации. Всё шло нормально. И только опять не было нужного результата в том, заветном. Метедрин, риталин, кофеин. Да, умственная активность становится просто невероятной. Ни усталости, ни голода. Прекрасное самочувствие. Интересные зрительные галлюцинации. Но никакого прорыва в высшие сферы стимуляторы не дают. А чуть переберёшь: затрудняется дыхание, начинается игра вазомоторов, тремор. Хочешь, не хочешь, приходится окислять мочу этим чёртовым хлористым аммонием. Хорошо хоть заранее запасся.

Но самое неприятное, что Макс ошибся: зависимость всё же возникла. Подкралась незаметно и врезала на полную катушку. Окончательно выяснилось это, когда запас таблеток кончился. Последним в эксперименте был кофеин. «Завязать» оказалось труднее, чем даже с крэком. И синдром отмены попёр гораздо раньше: через 16 часов. Жуткая головная боль и бессонница, которой нет конца. И апатия. Ещё сильнее, чем до приёма. И навязчивые мысли о самоубийстве…

Глядя сквозь стекло в страшные, бездонные и пустые зрачки ночи, Эл заскрежетал зубами от острого приступа тоски и одиночества. Рука, сжимающая авторучку, неподвижно застыла над раскрытой тетрадью. Внести последние записи в журнал клинических наблюдений уже не было ни сил, и желания. Перешедший какую-то невидимую грань исследователь своей души больше не хотел экспериментов, он хотел одного: немедленно умереть. Удерживал его лишь страх перед небытиём. Перед абсолютной Чернотой. Вместо фиксации наблюдений за ходом абстиненции, на бумагу полились очередные стихотворные строки, отражающие психическое состояние автора.

В первом часу вдруг притащился Максим Курман. Когда он открывал обитую войлоком дверь, светя себе под ноги фонариком, поверх его головы в хибару заглянула всё та же беззвёздная, чернильная чернота, и тягучий страх Леонида превратился на миг в пронзающий до кишок укол животного, мистического ужаса.

Старый приятель, увидев его глаза и побелевшее лицо, быстро прикрыл дверь. Курман пропадал где-то целую неделю, но, если бы не острая нужда в пополнении «аптеки», Эл бы этого, наверное, и не заметил. Стоевский по приятелю нисколько не соскучился. Он, вообще, ни по кому больше не скучал. Хотя и оставаться в этой берлоге один больше не мог. Неразрешимый психологический конфликт? Неужели, и, правда, единственный выход – туда? Или попробовать оттянуть – жениться, всё же, на этой Лепёхиной?

– Ага! Сидишь, пенёк трухлявый, – закричал Макс с порога и бросил на стол несколько упаковок с таблетками, очень своевременный подарок, – и вода из-под тебя не течёт? Как двигается наша «новейшая фармакопея»? Теперь у нас на очереди метилфенидат. – Он подошёл к сгорбившемуся другу сзади и заглянул через его плечо. – Ну-ка, ну-ка... Ба-а! Всё сочиняем? – Максим выхватил тетрадь. – Науки почти не прибавилось, зато лирика недуром прёт… «Ода Чёрному»!  Он начал декламировать стихи вслух, по-шутовски отмахивая рукой ритм:

Чёрный цвет.
Для меня ты загадка.
Поглощение полное света?
Ты – начало? Конец?
К тайне этой
Прикоснуться так страшно и сладко.

Ненасытное чрево.
Убийца,
Пожирающий тихо и нежно.
Оставляют у входа надежды
Те, кто жаждет в тебе раствориться...

Это даже где-то сексуально. По большому счёту. Хотя в этом я мало разбираюсь: опыт, по сравнению с твоим, маловат.

– Дай сюда, – безразлично отозвался Эл. Сейчас его больше занимали принесённые медикаменты, чем критические замечания приятеля. – Опыт у тебя действительно мал, но длина языка это вполне может компенсировать. При умелом обращении. Если ты его хоть раз догадаешься правильно использовать.

– Погоди. Дай дочитаю. Прямо жуть какая-то.

Ты – Ничто.
Счастья ноль.
Ноль страданий.
Исчезает в тебе всё живое.
Ты – кладбище без слёз, без надгробий,
Место гибели всех мирозданий.

Ты – вселенский покой.
Бесконечность.
Сон без снов.
Ночь без звёзд и без муки.
Гаснут в чреве твоём даже звуки.
Ты – тот тамбур глухой в кабинете.
Где за дверью ждёт встреча с ним,
Вечным.

Да-а… А вы, сударь, совсем пиит стали, однако. О жизни начали думу думать. И что-то уж больно черно у вас выходит. Выбираться надо из этого мрачного круга и проще на вещи смотреть. Ведь, что это за штука – жизнь?..

– Уж не собрался ли ты пофилософствовать? На ночь глядя? – удивился Эл. – Как в добрые старые времена?

– А что? Не одному же тебе.

– И что ж такое жизнь?

– Скажу полную банальность – это кино.

– Ну, силён…

– А ты послушай. Годы там тоже мелькают за секунды. Герой радуется, страдает, любит, ненавидит. Но стоит взглянуть на эти дела не из зала, а сверху или сбоку – всё исчезает. Остаётся отрезок прямой с началом и концом, скучный, как сушёный клоп. По одну сторону отрезка вечная тысячеглазая толпа, жаждущая зрелища. По другую – полная чернота… Ну, что скажешь?

– А кто сидит в будке? Той, где аппарат? – не поворачивая головы, глухо спросил Леонид.

Интонация его голоса заставила Макса обойти стол и внимательно посмотреть в глаза друга. Там бились страх и тоска. Интерн снял очки и стал протирать их чистым платком.

– И ты именно это хочешь теперь знать?.. Похвально...

В то мгновение, когда их взгляды встретились, Эла вдруг пронизало то самое жуткое ощущение бездны, которое внушила ему сегодняшняя ночь. Нечто настолько нечеловеческое мелькнуло там, что Леонид оторопел, вновь остро почувствовав свою полную ничтожность. Он впился в незащищённое теперь стёклами и оправой лицо, надеясь высмотреть там разгадку какой-то главной тайны, но оно уже закрылось.

– Макс, мне сейчас почудилось, что я знаю тебя меньше, чем любого прохожего на улице... Кто ты? Зачем ты со мной?

– Ты же знаешь: мы вместе, чтобы найти выход туда.

– Да… Но я тебя не чувствую. Я пытался всю жизнь тебя догнать, но ты всегда впереди, и мне видно только твою спину…

– Но сейчас ты смотришь мне в лицо.

– И ничего не вижу... Ты ускользаешь... Ты постоянно ускользаешь... Я боюсь продолжать эту дьявольскую работу…

– Дело хозяйское. Сугубо добровольное. И, скорей, не дело, а подвиг. Как у Матросова.

– Только уголовно наказуемый.

– Верно. В нашей дикой стране самопожертвование ради науки преследуется ныне законом. Но взвесь: ты, почти наверняка, один единственный на всех необъятных просторах родины этим сейчас занимаешься.

– С твоей помощью и под чутким руководством…

– Конечно. И к чему тут ирония? Ты думаешь, доставать материал, а даже и просто разрозненные заметочки в закрытых иностранных журналах, это мало? Я рискую перед законом гораздо больше тебя! Запомни, дружок. И согласись: без меня ничего бы этого не было... Но мы делаем великое, уникальное дело, и не отступим. Мы толкнём рукопись «за бугор», и будем купаться в славе и деньгах… Ну, как? Подбодрил я тебя? Крылья расправились?

– Почти.

Эл действительно почувствовал некоторое облегчение. Может, не без помощи первой таблетки, которая начала, наконец, действовать. Макс усмехнулся и шагнул к двери. На пороге он задержался.

– Как я слышал, у тебя теперь третья дама сердца появилась? Да ещё какая! Вообще, говорят, кранты! Вдобавок, генеральская дочка. Ты у нас прямо счастливчик обласканный.

Удар пришёлся в самое больное на настоящий момент место, но был слишком прямолинеен. Леонид успел поставить внутренний блок и даже выдавил улыбку.

– Полно, Макс, ерунду городить. Сам знаешь, каково мне. Мысль, что тебя любят сразу две женщины…

– Три, – поправил Курман.

– Тем более… тешит самолюбие очень недолго. А потом начинаются кошмары.

– Так поделился бы. Хоть одним.

– Бери любой.

– Гад ты… Знаешь, ведь, что женщины меня не замечают… Вот, только почему? Чего-то я не понимаю в этой жизни. У меня и денег теперь уйма, не то, что у тебя. Думаю, побольше даже, чем у твоего папочки-профессора. Но бабы всё равно меня за версту обходят, а к тебе, раздолбаю, сразу липнут, стоит тебе на миг нос за дверь показать. Даже к такому жалкому нытику и люмпену, как ты сейчас. Объясни же мне, чёрт возьми, этот парадокс? Неужели я так безобразен? Но, ведь, и ты не кинозвезда…

Раньше Леонид всегда сочувствовал другу в его неудачах с девушками, которые Макс переживал крайне болезненно. С состраданием видел, как период между его попытками всё увеличивается, и приятель от прекрасного пола всё более удаляется. Но в этот раз он почему-то с внутренним злорадством оглядел его прыщавое лицо с одутловатыми щеками.

– Причём здесь внешность. Внутрь себя загляни. Женщины больше туда смотрят, и оценивают. Как мы, к примеру, их задницы.

– Плевал я на их задницы! Есть кое-что в жизни поважнее. – Макс опустил голову, задумчиво постучал ногтями по деревянной ручке двери. – Помнишь, в школе мы часто сидели здесь, на этой завалинке? Разговоры разговаривали. И однажды поклялись, что главной целью в жизни сделаем изучение своих душ. Решили, что пойдём в этом деле только вперёд, не останавливаясь. До конца.

– И он близок, мне кажется, – опять сел на табурет Леонид и с привычной тоской уставился в окно. – Только не тот, что мы планировали… В расчёты где-то закралась ошибка...

Максим ушёл, громко хлопнув дверью.

Эл долго ворочался на жёстком ложе. Чёрные мысли обступили топчан, словно односельчане покойника. Толчея, споры: кто прибудет из родственников, кто будет обмывать, кто отпевать, с кем теперь вдова сойдётся или уедет к зятю в Москву. Мысли были бесцеремонны, наглы и прилипчивы, как августовские мухи. Прочь, сволочи!

Леонид перевернулся на другой бок, лицом к стене, но мысли прошмыгнули под топчаном, плоские, как тени, и вновь замаячили перед глазами. Ещё три дня назад, в кофеиново-радужной эйфории он не мог нарадоваться, что мозг, наконец, стал кристально ясен, холоден и твёрд, и непроницаем для чувств. Этой дребедени, мутной и вязкой чепухи, которая лишь отнимает время и силы. Что всё своё время можно теперь отдать великому делу. Что начал, наконец, командовать мозг, а не глупое слепое сердце.

Месяц назад Эла спас только он, разум. Это мозг приказал разорвать мучительные путы, научил спрятаться от суеты и двух взаимоисключающих женщин. Здесь, в богом забытом на зиму углу, в заброшенной сторожке, Стоевский смог, наконец, спокойно отбросить все непроизводительные психические затраты, выкинуть из головы все дурацкие шуры-муры и заняться делом – думать. Он так торопился поскорей запустить свой мозг на полные обороты, словно, если он не успеет, должен наступить конец света.

Времени для размышлений и наблюдений за своим внутренним миром действительно прибавилось. Приготовление пищи и уход за телом были сведены к минимуму. Но где-то всё ещё сочился родничок горечи. Эта горечь, непонятно как, начала выплёскиваться рифмой. К своему удивлению и стыду, толстую тетрадь, заведённую для ведения медицинских записей, Леонид за несколько дней исписал стихами, и начал пачкать карандашом выцветшие обои на стенах. Мысли о вечном, которых он так ждал, и, правда, попёрли, но почему-то ритмизованными строфами. Законов версификации он не знал, просто вдруг интуитивно почувствовал их от одиночества... Сердцем? Но это опять чувства, от которых требовалось уйти!

А бегство в эту глушь было вынужденным. После того разнузданного новоселья психическое и физическое истощение организма достигло предела. Две женщины, которыми он изматывал себе душу, потому что одинаково по силе любил обеих и не мог отказаться ни от одной, должны были навсегда исчезнуть из его, Леонида, жизни. Сбежав от них, он, на первых порах, ощутил долгожданное равновесие и относительный покой.

Это состояние начинало всё более крепнуть, события и чувства прошлого уходили всё дальше, покрываясь мудро-философским флёром. И тут явилась она, Лиза Лепёхина – как она его только разыскала? – и всё в сознании, странным образом, сместилось.

Нет, в груди Эла не вспыхнул новый пожар. Наоборот, его мысли стали ещё плавней и уверенней, а чувства – ещё спокойнее. И малые дозы стимуляторов здорово в этом помогли, отладив работу нервной системы. Холодным расчётливым рассудком Стоевский понял, что ему, по характеру, всегда был, оказывается, нужен брак по расчёту: необходимость в любящей, но нелюбимой жене-хозяйке, способной быстро и качественно удовлетворять, по возможности, любые потребности. Именно это, а не дикое одиночество, ведёт к минимальным душевным затратам. А если такая жена ещё и обеспечит мужа материально, чтобы ему самому не добывать средств на пропитание семьи, то это, вообще, идеальный случай.

Лиза Лепёхина оказывалась как раз таким случаем. В отличие и от Марго, и от Мэри, она не будет вечно тянуть в некую высь, воспитывать молчаливыми укорами, ждать нравственных подвигов. Ей нужен только он, Леонид, а какой – не имеет особого значения. Вдобавок, она – генеральская дочь, и этим, практически, всё сказано.

На следующее же, после Лизиного прихода, утро, Леонид, прозревший за одну ночь, со спокойным сердцем и рука об руку с девушкой, покинул сторожку. Благословенную неделю он провёл в генеральской семье, где оказывается, все уши были прожужжаны только о нём. Там он отъелся и отоспался. Все ждали наступления Нового Года, всё выглядело просто замечательно. Некоторые сомнения для безоблачного будущего вызывали только личности родителей.

Отец Лизы, генерал-майор Алексей Иванович Лепёхин, по прозвищу Слон, с первого, даже беглого, взгляда воспринимался, как мужчина совершенно необыкновенный. Огромный рост и необъятный живот оставались навсегда в памяти хоть раз это видевших. В толпе на улице он двигался, как пастух в козьем стаде. Легендарный его ремень, сделанный из дюжины обычных, никто никогда не видел за могучими складками, но истории о нём передавались из уст в уста. Заказы на пошив мундира этому исполину отдавали в закрытую мастерскую по камуфляжу военной техники, после чего командир мастерской просил снижения плана по чехлам на вертолёты, а швеи требовали прибавки к зарплате.

Когда генерал-майор появлялся в расположении какой-нибудь части, его грозная фигура приводила подчинённых в такой трепет, что они забивались по самым дальним щелям. Причём зачастую столь узким, что сами уже вылезти не могли, и их приходилось доставать.

А ещё отец Лизы был очень шумным. Голос генерала разил, словно гром и молния, но менее избирательно. Во время учений, танкисты просто выключали свои рации: команды были слышны и так. Если вдруг утром Лепёхин решал шепнуть жене пару ласковых слов, майор Жариков, тремя этажами выше, вскакивал с постели и вытягивался в стойке «смирно».

Кроме служебного автобуса, Алексей Иваныч имел персональную «Волгу» с люком и салоном, переоборудованным в одноместный. Работники дорожной безопасности знаменитого Слона уважали и, охраняя безопасность собственную, никогда его не останавливали, что бы он ни сделал, понимая, что трудности в управлении транспортом возникают по объективным причинам. В их кругу ходила история, как один молокосос всё же тормознул генеральскую машину, и этот поступок стал в его жизни, в буквальном смысле, переломным.

Чтобы достать из заднего кармана брюк права и техталон, генерал стал делать невероятные телодвижения внутри тесной стальной оболочки. Потом, видимо, понял их тщетность и решил выбраться наружу. Обычно при загрузке и выгрузке ему помогал кто-нибудь из комсостава. Но настырный и, видимо, неумный инспектор стоял рядом неподвижно, как требовали инструкции. Процедура настолько затянулась, что у неосторожного упрямца затекли ноги. Сдуру он решил присесть на бордюр, чтобы помассировать себе икры, и на свои ноги уже никогда больше не встал: Лепёхин как раз выбрался из машины до середины туловища, после чего она потеряла равновесие и опрокинулась на бок. Автоинспектор не успел даже пикнуть, как стал безногим калекой. Вдобавок, почти оглох на оба уха, потому что генерал, ударившись головой об асфальт в метре от него, разразился громоподобной бранью.

Сразу по выходу из госпиталя бедняга вылетел со службы, – начальство не склонно прощать инициативность, – и с крохотным пособием оказался на иждивении старушки-матери, которая от горя быстро умерла. Не имея возможности заниматься умственным трудом, несчастный гаишник вскоре совсем зачах, и предался унизительному занятию – вымогать подачки на трамвайных рельсах. Потом и вовсе куда-то исчез, оставив после себя лишь поучительный пример.

Мама Лизы тоже была женщиной необычной, но в ином плане. Самым примечательным в ней была, не знающая границ, работоспособность. И десятой доли той энергии, что она тратила за день, хватило бы на неделю трём нормальным женщинам и десятку мужчин.

Вставала она, правда, поздно – к этому времени люди, обычно, выходят из-за обеденного стола и ложатся подремать, но, что творилось потом, описать словами трудно. Час, а то и больше, Тамара Васильевна делала такие умопомрачительные движения, которые не под силу ни одному йогу. У неё это называлось: «Стройной в гроб», хотя стать стройнее было просто невозможно: её фигура напоминала закладку для книг.

После «гроба» генеральша запиралась в ванной, и с полчаса оттуда слышались стоны и плеск воды. Выпархивая из душа с накинутым на плечи полотенцем, она возвращалась в спальню к огромному трюмо. Там генеральша бралась за щётки, щипцы, варила каких-то синих пластмассовых ежей в кастрюльке, то есть переходила к следующему этапу – работе над волосами, который, в случае неудачи, мог быть свёрнут с последующим возобновлением в салоне «Чародейка».

Далее начиналась самая трудоёмкая и самая творческая стадия, которая запросто могла продолжаться часа полтора-два. Сперва, как художник, ожидающий прилива вдохновения перед чистым холстом, Тамара Васильевна долго и критически вглядывалась в своё отражение, пронзительно при этом щурясь. Придя, наконец, к какому-то композиционному решению, она быстро наносила грунтовку и делала «брульон» – первые штрихи, постепенно складывающиеся в набросок. Далее шёл прозрачный подмалёвок, и, наконец, ложились смелые, широкие мазки, и тогда инструмент прямо-таки мелькал в уверенных пальцах. Завершала процесс филигранная доводка.

Если результат данного, ключевого этапа всё же оказывался неудовлетворительным, Лизина мама в раздражении бегала по комнатам, по пути пиная мебель и кота, а в стриженую голову рядового Калачьяна, исполнявшего обязанности повара, летело что-нибудь со стола, готового к завтраку. Выпустив пар, генеральша возвращалась к палитре, безжалостно смывала неудавшееся произведение, и все стадии процесса повторялись.

Добившись от головы, в конце концов, нужного эффекта, Лепёхина спускалась ниже – на корпус: начиналось одевание, которое могло затянуться до самого вечера. Наконец, Тамара Васильевна бросала в зеркало прощальный взгляд и отправлялась в поездку по объектам торговли и службы быта. Обычно приходилось спешить: время шло к их закрытию. Генеральша на бегу инструктировала прачку, рядового Егорова, в зависимости от настроения, рыча на него или угощая сигаретой, и спускалась к машине. Из-за множества всяких амурчиков-вавилончиков на фюзеляже, та напоминала скорее дворцовую карету времён Людовика «Красное солнышко».

У открытой дверцы терпеливо ждал водитель, рядовой Кузин. Получить должность шофёра генеральской жены, точнее возить Маман по магазинам, считалось большим везением. Кроме сытного питания, обладатель заветного места приобретал приличный вес среди офицерского корпуса и даже получал право за руку здороваться с прапором Нечипоренко. Кузин частенько наведывался в казармы, чтобы бывшие соратники его не забыли, постирали, подчистили, подшили, а заодно и поделились всем, что у кого есть. Уважение к высшему командованию, и всему, что с ним связано, было так велико, что многие делали это добровольно.

После утомительной поездки по магазинам, продолжительность рабочего дня которых, зависела от расторопности их работников в удовлетворении запросов покупательницы, Маман ужинала в каком-нибудь ресторане. Ужинала и предвкушала главное событие дня: предстоящее ночное действо. Прибывала она домой заполночь, и начинался настоящий шабаш с разбором, примеркой и сортировкой покупок. К утру, разложив трофеи по полочкам и развесив по шкафам, Лизина мама уже с ног валилась от усталости, но шла ещё в ванную, чтобы подготовить к завтрашнему дню лицо. Сразу после этого она ныряла в постель, торопясь заснуть, и бывала очень недовольна, если вдруг заваливался перед работой Лепёхин, чтоб шепнуть жене пару ласковых слов.

Да, родители у Лизы были большими оригиналами, но и она сама не могла пожаловаться на серую неприметность. От Алексея Ивановича ей в наследство достался рост, и тот знаменитый надременный вырост, который у неё поднялся несколько выше и раздвоился. Эта недоступная упругая тяжесть долго навязчиво вторгалась в сны рядового и офицерского составов после каждого посещения Лизой отца в штабном корпусе.

Характером девушка не пошла ни в отца, ни в мать. Она была на удивление не избалована, проста и домовита: любила шить, смотреть телевизор, помочь Калачьяну на кухне. Любой сразу обращал внимание на её удивительную доброту и доверчивость. По своей наивности она сразу верила всему, что ей говорили честным тоном, а потом из-за этого страдала. Тем не менее, именно она являлась в семье генералиссимусом: всё в доме, в конечном итоге, подчинялось ей.

В качестве главного приза будущему зятю и мужу в центре города, в престижном, «министерском» доме, в том самом, где недавно поселился Бакланов, была приготовлена двухкомнатная квартира, ожидающая только утверждения достойной кандидатуры. Она стояла уже обставленной и обжитой: её иногда использовал отец для диктовки приказов и шифровок машинисткам.

Все эти особенности генеральского быта Леонида практически не коснулись, когда Лиза ввела его в семью. Приняли его, как родного, сперва окружив плотной заботой и вниманием, но, видя, что это не очень ему по душе, сразу деликатно отстали. Выделили отдельную комнату и предоставили полную свободу. Неделю Эл пронежился, как барин. Запас исследуемых материалов для продолжения работы над «новейшей фармакопеей» был вполне достаточным. Любое другое его желание тут же исполнялось, стоило только произнести его вслух. Нельзя было и представить, что в семье сурового военного возможен подобный рай и демократия. Самым странным казалось то, что никто его не торопил с регистрацией брака и свадьбой, полностью, очевидно, доверяя решение этих вопросов дочери.




Леонид сел на кровати – не мог больше лежать. Опять замутило, и во рту стало премерзко. Он сунул ноги в валенки, поставил чёрный чайник на керосинку и начал метаться из угла в угол на крохотной площади сторожки. Нет, ничего не получается! Да, теоретически, стать мужем такой женщины – решение всех проблем. Кроме одной: что делать с совестью.

Да, логика рассуждений верна и перепроверена! Отчего же он, прожив в том благополучии и неге лишь неделю, сломя голову сбежал в свою сторожку накануне новогодних праздников? Почему в том Эдеме ему вдруг стало так плохо, тоскливо и страшно? Откуда всплыла и разрослась дурная мысль: как жить под одной крышей, лежать под одним одеялом с чужим человеком? Останется ли после такой сделки с совестью, вообще, желание жить? И всё полетело к чёрту!

Леонид вдруг замер. Все мысли исчезли, их место занял ритм. Знакомое, и уже забытое состояние. Ритм набирал силу, стал обретать образы и слова. Эл бросился в угол, к шубе, достал из грудного кармана новую, стащенную у Лизы, тетрадь, нацарапал:

Белое поле бумаги.
Белое поле холста.
С белым так дружба проста.

Если на поле, на белом
Дружбе поставить крест мелом
В поле не видно креста.