Самый нижний этаж дома

                Куда спешу?! Овраг направо,
                а впереди подковой дом.
                Вокруг в серебряной оправе
                деревья и кусты. Потом -
                бессчетный ряд немых окошек,
                подъезды - царство местных кошек.

                ВТ. Январь



Этот дом похож на подкову – более длинная сторона подковы разместилась вдоль улицы одного поэта, а другая, перпендикулярная – вдоль названия города. Когда я говорю “нижний этаж” это вовсе не значит первый этаж – люди “нижних этажей”  могут жить в любом месте, главное то, что они предельно бедны, и выброшены из жизни. Поэтому, они чаще всего обитают в самом низу или на самом верхнем этаже, который всегда протекает.
Дом – громадный и какой-то неприветливо-серый, как по цвету, так и по сути. Он состоит из двенадцати подъездов и такого же количества этажей. Четыре подъезда находятся на одной улице, а восемь -  на другой.

Когда профессор Александр Васильевич Саратов поселился в нем, он был предельно счастлив. Это были лучшие его годы жизни, поскольку он был здоров, любил и был любим. Это теперь он сожалеет о многом, а тогда не был свободен, как птица и совсем не сожалел ни о потерянной трехкомнатной квартире, ни о двух дачах, одну из которых он построил сам. Тогда он шутил, что кирпичная двухэтажная дача “может выдержать взрыв маленькой атомной бомбы”.
Спроси у Саратова сейчас, о назначении столь капитального сооружения, вряд ли он бы ответил.

Его сын уехал в Америку и остался там  нужным человеком даже в трудные дни всеобщего кризиса. Его миловидная жена была метиской - смесью женщины-матери из Сольвадора и мужчины-отца из Испании. В тот период, когда сын и его будущая жена никак не решались жениться, они были студентами одного знаменитого Университета в Бостоне. Жена считалась гражданкой Гонгконга (китайцы его называю Хунган). Фу, слава Богу, распутался!

Если родится сын - а это произойдет вот-вот – то он будет гражданином США и, чтобы показать его деду, т.е. Саратову, надо будет брать специальное разрешение у властей в Америке. Как все запуталось! Если бы не научная работа Александра Васильевича и не его молодая жена – можно было бы наложить руки на себя от одиночества и ненужности. 

Громадная кирпичная дача принадлежала формально – Саратову, но по документам она числилась за его сыном – американцем. Таким образом, у Александра Васильевича ничего не осталось, кроме любимой молодой жены и научной работы. Правда, преимущество жены мгновенно увеличилось лет до двадцати после инсульта Александра Васильевича.

Он стал тяжелым инвалидом и мог пройти около ста метров, а потом судорожно искал кусочек скамейки или, в крайне случае, ограду палисадников – очень неудобное сидение – но оно давало пятиминутный отдых. Правая сторона Саратова бала парализована: представьте каково это ходить на одной ноге, помогая одной левой рукой. Во всяком случае, врачи называли это подвигом, от чего Саратову не было легче.
Постепенно Саратова стали признавать жители “нижних этажей”,  а он – узнавать их. Саратов стал жителем “нижних этажей”, хотя он, по сути, так и не смог воспользоваться своими знаниями этих людей.
Основная масса жителей “нижних этажей” – пенсионерки: они  были плохими собеседницами, что радовало Саратова, привыкшего к одиночеству. Ему уже перестали сниться оптимистические сны, в результате которых он просыпался, и ему чудилось, что он здоров. Чтобы не прогнать это ощущение, он лежал часами, стараясь не двигаться. В перемещении рука обвисала, а парализованная нога цеплялась за здоровую – то и гляди упадешь.

Иногда находилась разговорчивая старуха, от которой попахивало спиртным. В таком случае Александр Васильевич мучился – его мутило от запаха водки. После удара он совершенно перестал переносить запах спиртного – а ведь как любил выпить!

В основном же старушки были трезвенницами, несмотря на прошлое: быть может, они бы и не прочь были пропустить рюмашку - другую, но крохотные пенсии не позволяли делать это. Старушки уважали Александра Васильевича за его культурное поведение, но случалось, они забывались и крыли матом.

Самый заядлый алкаш стал Саратовским другом. Это случилось задолго до инсульта, когда Саратов бежал на работу и уже хотел спускаться в метро, как его остановил будущий “друг”, чтобы попросить рубль. Саратов залез в карман и натолкнулся на червонец и, не задумываясь, отдал его, чем поразил знакомца. Тот сразу побежал в лоток за бутылкой пива. Сейчас я даже не знаю, сколько она сейчас стоит, но тогда 11 рублей хватало на бутылку.
После работы я опять встретил пьяненького “сайгака” – так я назвал знакомца, который бросился благодарить, но в конце все же спросил червонец. Такая наглость разозлила Саратова, и он поклялся больше не давать ему ни копейки.      Прозвище “сайгак”, которым Саратов одарил безобидного алкаша, тот получил за шишку, растушую на переносице, причем, попытки удалить ее не привели ни к чему – она опять вырастала. Как его звали, я даже не знал, как и он не знал моего имени – все равно он забыл бы его на следующий же день. 
Когда “сайгак” перестал попадаться на глаза – я поинтересовался его судьбой. Ответ мне дал его собутыльник.
- Ты разве не знаешь, что он лечился от пьянства, но когда вышел из больницы, сразу зашел в аптеку и купил два флакончика спирту, выпил их и, не понимая, что делает, оказался не железнодорожных путях – дальше Володя (назовем его так) замедлил речь и заснул…
- Ну, что же с “сайгаком” – почти крикнул Александр.
Володька проснулся.
- А,… с “сайгаком” – вяло произнес он.
- “Сайгак” не уступил дорогу электричке и то, что от него осталось, похоронили.
- Кто-нибудь из вас был на похоронах? – ты что…того!
- Его же сожгли – Володька даже не знал слова “кремировали”.

После этой смерти Володька как-то присмирел и исчез. Появился он через месяц чистенький при галстуке, а главное, в чистых штанах, не пахнущих специфическим запахом  - смеси грязи и мочи.

Старушки с уважением говорили: “Лечился от белого вина”. Это надо было понимать, что он, как и “сайгак” был в лечебнице, где лечат от алкоголизма.
Целых два года он ходил чистеньким и трезвым, а его молодая миловидная жена даже виду не подала, будто ничего не произошло. Поговаривали, что они уже давнее не живут, и это казалось истиной.
Его теперь никто не называл Володькой, а Владимиром Тимофеевичем. Он ходил гордый и даже бегал за водкой, но сам ни-ни. И, вдруг его заметили с бутылкой пива, потто с двумя бутылками…и – понеслось! Он быстро опустился, потерял вставные зубы, а от штанов запахло бомжатиной.  Это произошло так быстро, что Александр Васильевич не успел пролежать три дня в приступе болей, как Владимир Тимофеевич вновь стал Володькой, но уже намного ниже уровнем. Всем стало ясно, что лечение пошло насмарку. Не подействовала даже смерть такого же алкаша, приятеля Володьки из “нижнего этажа” соседнего подъезда и инсульт его собутыльника. Он уверенно шел к чему-то ужасному. Один я продолжал называть его Владимир Тимофеевич, но и то до тех пор, пока он не гаркнул на меня: “Какой я тебе Тимофеевич, я – Володька!”.

В садике, огороженном металлическим заборчиком из уголка, на скамейках часто собирались “залетные” алкаши. Саратов их побаивался после того случая, когда он, не подумав, признался в профессорстве и в надомной работе, приносящей ему средства для жизни. Старший из двух алкашей, приступивший к разливу водки по бумажным стаканчикам, вдруг рассвирепел: “Если ты прааафесар, то скажи, пачему паркетный пол кааробитца?
- Не сухой был паркет или, наоборот, стал мокрым – почти не подумав, ответил я.   
- Так сухой или мокрый был пааркет! – почти угрожающе шипел молодой паркетчик.
- Сухой паркет почему-то стал мокрым после укладки - подумав, сказал я.
Пьяный паркетчик, как мне показалось, посмотрел на меня с уважением. Но на этом экзамен не закончился.
- А почему паркет скрипит - спросил он.
И тут мне стало не по себе. Почему я должен отвечать на вопросы паркетчика?
- Потому что дивергенция вектора расширения паркетин не равна нулю – быстро ответил я то, что пришло в голову.
- Как, как? Какая вертгенца и какого ветра? – почти закричал паркетчик, но я уже медленно, как мог, поднялся, держа клюшку наготове.
Я понимал – сейчас что-то будет. Меня бросило в жар, и я сам стал таким же алкашом и задирой, закричав, что этой клюшкой сейчас вырву у паркетчика яйца. Он, вдруг съежился, защищая свой орган, а я пришел в такой раж, что проходящие парни стали нас разнимать…
Я кричал, что-то ужасное насчет того, как я буду отрывать яйца, но мне за это ничего не будет, т.к. я амок! Не знаю, понял ли кто-нибудь из присутствующих что такое или кто такой амок. Я думаю, что не было ни одного человека, но большинства подумало обо мне, как евреи говорят мишигенен копф (дурная или сумасшедшая голова).
Постепенно они поняли, что я никакой опасности для паркетчика не представляю, и покинули нас.
Паркетчик же совсем успокоился и стал говорить мне комплименты, на которые мне было наплевать. Парнишка, который был менее пьян и совсем не агрессивен, потащил паркетчика куда-то на другую скамейку в самом конце садика.

В четвертом подъезде жил совсем мирный старичок, который при встрече обязательно рассказывал, как ему трудно живется. И, в правду, было трудно – его старушка уже семь лет была лежачей, т.е. парализованной. Всякий раз, как мы встречались, он говорил мне о моем “счастье” передвигаться и обслуживать себя самому. Подумав, я целый день ходил, славя Бога, что мне досталась такая “легкая” доля. Действительно, сколько людей вообще не могут выйти на улицы – они лежачие больные. Володька, знавший намного лучше меня наш дом и его обитателей, как-то насчитал 17 недвижимых инсультников, добавив: 
- Он не знает, сколько из них уже умерло –
Маленькая статистика доказывала, что лежачих мужчин почти столько же, сколько и женщин. Из этого по Володькиному расчетам следовало, что пьянство здесь не при чем, но я считал эту статистику малой не и представительной, работающей в пользу счетчика. 

В последние годы (5 – 7 лет) кто-то умирал, а кто-то не имел средств содержать большую квартиру, и дом постепенно, но верно стал заселяться инородцами. Среди них были, в основном, азербайджанцы, потом армяне, потом узбеки, афганцы и даже евреи, не нашедшие себе применения в Израиле. Я торжествовал!

В “Обращении к Вам” поэтических мемуаров “Тогда”, вспоминая пошлое, теперь вношу небольшие поправки и уточнения. Я могу сейчас сказать так. “Вы друзья детства и юности, показали мне, что  надо любить евреев и инородцев точно так же,  как и русских, потому что Вы сами, все до одного, были евреями и инородцами. Друзья юности, научившие меня быть добрым, потому что сами были добрыми, как могут быть такими только бедные люди”.