Тайны Мэйн-Дринк. 8 гл

8. АРХЕОЛОГ ДЕД

25 февраля 1981. Среда.




Граф с горечью оглядел наведённый им во всех комнатах беспорядок, вынутые из шкафов стопки белья и книг, вывороченные из кладовки вещи, горой валяющиеся в прихожей. Всё! Искать больше негде. Куда же отец мог запсотить свои чёртовы черепки? Не иголка же. И тетради нигде нет.

Он медленно, вдумчиво, насколько позволяла головная боль и тянущие боли в мышцах и суставах, обошёл квартиру в очередной раз, неоднократно перешагнув через нервно покачивающуюся Танькину ногу в вызывающем капроновом чулке чёрного цвета, явно из «Берёзки». ...Негде больше спрятать. Или интеллектуальная деградация зашла уже так далеко? Формальных признаков деменции пока, вроде, не наблюдается, хотя где уж самому это заметить? А рассеянность, несобранность нарастают, сон расстроился окончательно – хреновые симптомы. Сплошные дисфория с дистимией... На свалку уже пора свои кости таранить.

Граф вдруг почувствовал другую боль, забытую – укол совести в сердце... Эх, кабы он не выгнал тогда преданную, боровшуюся за него до последнего, Машу, может, ещё хватило бы сил противостоять этой сегодняшней мерзости?! Пока она к нему таскалась, хлопала над ним своими крылышками, как клуша, и ревела по нему, словно белуга, он ещё как-то держался... Милое, юное создание... Но сколько нравственной силы!..

– Что, курва, сидишь? Вставай, и пошли отсюда! Негде здесь больше шмонать! Валяй, рой сама, если не веришь, а я пас...

Девочка с длинной косой в школьной форме лениво повернула тонкое красивое лицо в направлении грубых выкриков, переменила положение ног так, что открылся голый участок бедра с розовой резинкой.

– Заткнись, Графин, и так знаю. Мы уж два раза с Колуном всё тут обшарили. Только Макс, зануда, не верит, что напрасно это… А давай дрюкнемся на дорожку? А потом уж свалим...

– Иди ты в жопу, нимфоманка чёртова! Я батину квартиру осквернять тобой не стану...

Глаза девушки блеснули очень недобро и запоминающе. Лицо словно ещё больше вытянулось, черты заострились, губы побелели.

– Наше дело предложить... Смотри, не пожалеть бы...

– Дура ты, Вонючка! – Графа начало мелко трясти от нахлынувшей ненависти к этому чудовищу в ангельском обличии и от бессилия перед её могуществом. – О чём я могу пожалеть, малолетка, если мне жить – насрать? Если я за благодать смерть приму, дура, в любой миг?

– Сам дурак – дедушкин табак! – вдруг звонко беззаботно рассмеялась школьница, и тут же стало возможным поверить, что ей нет ещё семнадцати. – Зря, ты, Графуля, мои мозги обижаешь – знаю я всё! И что смерть разная бывает, тоже знаю. От передозы – одна – сладенькая, мягонькая, как моя пися. А от абстинентных спазмов – другая. И ты, дорогуша, об этом знаешь... Поэтому, коли хочешь свою дозу получить, то работай, мухомор, шевели извилиной!

– Ну, хрен с тобой, – спасовал Граф, чувствуя, как наваливается очередной круг тоски. – Только, что ты тут расселась, коза? Ты где должна быть? На стрёме! Вот, и топай. А мне не мешай.

Татьяна фыркнула, презрительно задрала подол, показав сообщнику кружевные трусы и крепкие ягодицы, и ушла. Граф ещё раз тщательно осмотрел каждый закуток, даже стены и пол простукал, но снова безрезультатно. Скоро может вернуться с работы мать. Или Антон вдруг сбежит с уроков. В сарае во дворе он всё перевернул ещё до обеда. Надев старую шубу, он запер ключом дверь, вышел на лестницу. Девушка ждала в тамбуре подъезда, выглядывая во двор в проталину на замёрзшем оконце.

На улице был мороз и свежий скрипучий снег.

– Всё, – сказал Леонид. – Разбежались. Больше я в эти игры не играю.

– Погодь, Графинчик, – задумчиво произнесла Таня, высунув носик из песцового воротника и выпуская облачко пара. – У меня тут мысль появилась. Твой батя счас в больнице?

– Ну. И что?

– Тебе надо его навестить. И разговорить. Ты сумеешь, если захочешь. Расспроси про университет. Он растрогается. Потом сверни на его увлечение.. Ну, эту… как её… археологию. Может, расколется… Да, что тебя учить.

– Тварь ты коварная, – зло прошипел Граф. Похожая мысль уже приходила ему в голову, и он, в который раз, испугался собственному нравственному падению.

– Да начни с покаяния. Осознал, мол, что не на ту дорожку свернул, больше не буду. Исправлюсь…

– Из кулька в рогожку.

Стоевский резко развернулся и пошёл в обратном направлении, подальше от этой змеюки в прельстительной шкуре. Потом побежал, но тут же выдохся, через три шага. Здоровье не позволяло. Да и куда? От своих мозгов не убежишь. В этот момент Антон сходил с подножки трамвая, узнал Татьяну, видел всю сцену. Он двинулся за братом, долго шёл следом, и, поняв, наконец, куда тот идёт, укоротил себе дорогу дворами. Доверие к Леониду было подорвано, и это вызывало неописуемую горечь в сердце.




Когда Граф вошёл, в палате люкс травматологического отделения, у финской койки с разнообразными хитрыми приспособами, уже сидел на стуле Антон. Отец, с подвешенной в гипсе рукой, Леониду очень обрадовался. Он уже давно устал на него сердиться и терпеливо ждал, когда старший сын одумается. Оба нисколько не насторожились, когда Эл стал каяться в своих грехах. Наивные, они не догадывались, что в той стадии, в которой завис Граф, хода назад практически уже нет. Только вперёд, вниз, к Вельзевулу.

Конечно, про свои роковые эксперименты Леонид не сказал ни слова, отец, скорей всего, просто бы не поверил, что в советской стране это возможно. Да и Антон. Оба они грешат на алкогольную зависимость. Вот и пусть. Потом Леонид достал из кармана фляжку с коньяком и фаянсовый изолятор. Сказал, что навсегда прощается с этим зельем. Профессор с Антоном по очереди выпили. Антон лишь намочил губы, Эл отказался. Пошли разговоры за жизнь. Николай Львович поплыл, расчувствовался, в воспоминания о последних событиях ударился:

– Расскажу я вам, сыновья, историю своей жизни. Никому ещё не рассказывал, но теперь, видно, время пришло. Не больно от неё хорошо пахнет, да уж раз пошла такая пьянка с исповедями... Короче, с детства я впитал завет академика Павлова к молодёжи. Ну, помните, наверно: «Последовательность, последовательность и ещё раз последовательность». Применял и в школе, и потом в университете. Моя целеустремлённость очень скоро начала приносить плоды, её оценили: такие ребята, как я, резко выделяются среди вялых, безыдейных сверстников, занятых болтовнёй и пирушками...

Да, тогда я рассуждал именно так... А если совсем честно – просто жаждал славы в науке... Попадись мне тогда золотая рыбка, моё единственное желание было бы простейшим: много денег. Очень много. Чтобы иметь возможность беспрепятственно постигать Истину, чтобы не тратить жизнь, как мой отец, ваш дед, на биологическое выживание, не тратить дух на мысли о жратве насущной... Помните легенду про царя Соломона, который просил у Бога разум, чтобы отличать добро от зла? Ведь не зря, в придачу к мудрости, он получил от Всевышнего сразу и богатство, и славу. Чтобы главный подарок не пропал впустую! Вот так и я мечтал... Не понимал тогда, что и накопление знаний – постройка вавилонской башни, раз человек всё равно смертен и должен будет предстать перед Совестью, а не научным Советом...

В общем, с помощью проректора по идеологии, с «красным» дипломом остался я на кафедре истории. Вскоре защитил кандидатскую по Древнему миру. К тридцати восьми – докторскую. Леонид, вон, помнит. Мой хороший друг детства, археолог, из загранки уникальный материал подбрасывал... А с год назад вдруг – бац! – какие-то напряги пошли. Меня перестали замечать. Потом и вовсе стала затирать в тень всякая блатная шушера. Лодыри сразу головы подняли, полезли со своим «классовым подходом», о котором я уж и забывать стал. Короче, основательно принялись из-под меня кафедру вытрясать, шакальё. А мне, ведь, уже 48 стукнуло, братцы! Поздно другие стези искать, надо за себя бороться.

И тут вдруг недавно случай подвернулся. Прояснилось кое-что, и козыри у меня оказались. От одного товарища, вы его знаете, но имя называть не буду, поступила информация о некоей подпольной шайке, свившей гнездо в нашей альма-матер. Будто, собирается на дому у доцента Денирова, главного моего оппонента, группа аспирантов-мэнээсов. Бездарей, конечно, ужасных, но «засильем инородцев» крайне недовольных. Как я в их враги попал – загадка. Может, потому что с Борей Паценкером дружил. А главное, конечно, кафедра им моя понадобилась.

Короче, тайно кучкуются и критикуют. Клевещут на вождей нашей революции, да и на всю историю человечества. Убеждают друг друга из последних сил, что всё жидами специально подстроено. Вплоть до нашествия Наполеона. Журнальчик какой-то «патриотический» крапают и переписывают. О мировом господстве и ложах всяких. Значит, думаю, и канал у них имеется к враждебной литературе. И валютные вливания извне, возможно... Такое меня омерзение взяло! Решил: это перст судьбы! Мой долг – пресечь провокацию. Конкретных фамилий называть нигде не буду, но так эту шелупень припугну, что дышать забудут, не то, чтобы на мою кафедру глаз класть...

Продумал я тактику. Имелся у меня один приятель, замзавкафедрой философии – бунтарь-тихушник. Володькой зовут. Засёк я его однажды с перепечаткой Ницше, но спрятал в себе, конечно, как в могиле. А тут вспомнилось и пригодилось. Посидели мы, как-то, в ресторане, и, когда Вова созрел, говорю: есть, мол, среди нашей учёной братии такие, кто новыми философскими учениями интересуются, первоисточники имеют. И даю адресок. Он – чуть не на шею, руки жмёт, в глазах слёзы. Поверил, что я от чистого сердца.

Словом, регулярный и подробный отчёт у меня появился. Володе, конечно, мало, что там нравилось, но ходил почему-то. От одиночества, что ли, спасался? Оказывается, они уж и книжку начали стряпать! Поэтому мне надо было торопиться: в любой момент могли органы заинтересоваться, и тогда неизвестно, как ещё всё обернётся, и кому шишки получать... Ну, собрался я с духом, явился к ним и сказал, чтоб сворачивали деятельность. Так, поверите ли, они меня же пугать ещё начали! Совсем обалдели, черти! Видно, лапа-то волосатая у них высо-о-око имелась... Тут, уж, вижу, пан или пропал – в открытую пошло.

Ну, и тиснул я статейку в нашей областной «Правде». Тридцатого января она вышла. Без всяких фамилий, конечно. Просто явление бичевал. Выполнял гражданский долг. Как бы, по совести поступил, а мерзавцем себя почувствовал – мысли-то гаденькие от себя не спрячешь. Но боролся с «сентиментами», думал: слюни всё это...

События в стране на меня сыграли: кто перед съездом громкого скандала хочет? Внешне замяли, но втихую начали срочную проверку, и – ох, что было! Вопли-сопли, визги-брызги! Семеро из партии – как из пушки. Автоматом – из университета, с кафедр. Ладно, покаялись, собаки, а то и в дурдом могли запросто загреметь.

Результаты касательно меня тоже не заставили ждать: дифирамбы, покорные взгляды препсостава, да тут ещё наш старик Плешак перетрухал, ордер на шикарную квартиру вручил. В центре, в «сталинке». Он её этому Денирову, любимчику своему, берёг. А пришлось отдать мне. Как раз перед тем, как я сюда попал. Вы о ней ещё и не знаете ничего...

Никакого удовлетворения, почему-то, я не ощутил. Думал оттого, что не всю заразу удалось им вывести: широкая сеть оказалась. Я сам виноват, хотя внутренне и ставлю себе в заслугу: не сообщил никаких имён, даже когда бравые ребята ко мне за уточнением обстоятельств пришли. Вовка, в частности, и ещё один с ним, спаслись. А на меня жало затаили...

– Неужели, чекисты так быстро проверку провели? – спросил Антон, когда профессор замолчал, чтобы выпить следующую порцию.

– В миг. За восемь дней. До съезда торопились успеть. Пару недель назад всё кончилось. Смурно мне было, тревожно. Жить не хотелось. Подачки стали жечь меня, как сребреники сожгли того парня из Кариотта. Даже новую квартиру невзлюбил сразу. Ждал беды. И дождался… Застрял я 12-го февраля, в четверг, допоздна на работе. Домой не тянуло: утром с Антоном сильно поругался. Все ушли давно. Шабашить решил только около одиннадцати. Спустился в вестибюль. Вдруг свет – чик. Темень, хоть глаз коли. Растерялся от неожиданности, и тут сзади   бац по черепу! Упал я, но ещё в сознании. А потом такое началось! Словно на наковальню положили. Только рёбра хрустят. Дальше провал, ничего больше не помню...

– И ты не догадываешься, кто это был?

– Тут вчера ко мне в палату Женькин друг Коля заходил, новость принёс: тот Володя с приятелем, которым я честь, должности и партбилеты уберег, – исчезли, оказывается. В тот же день, что на меня неизвестные напали. Милиция с ног сбилась, но не нашла. Вахтёра трясли – тот всё отрицает...

– Пап, а скоро тебя выпишут? – поинтересовался Антон.

– Да обещают, вроде, на той неделе. В среду, что ли.

– А у тебя ещё здорово болит?

– Эх, дети мои... Что там болит... Кости-то ерунда – срастутся... Душа у меня болит... Понял вдруг, на старости лет, как я одинок. Засомневался: туда ли я, вообще, шёл... Да ещё дети так порой огорчают…

– Прости, отец, – прошептал Антон.

– Ладно… Ведь, кроме вас, да нашей Маркизы, никому я, и не нужен...

– Не говори так! – подал голос Леонид, выливая в отцовскую стопку остатки коньяка. – А твои ученики? А потомки, которым будут интересны твои труды. Разгадки тех клинописных шарад, над которыми ты корпишь?

Лицо Николая Львовича прояснилось, то есть часть складок кожи разгладилось.

– Не преувеличивайте моих возможностей, ребята, – улыбнулся он из-под бинтов. – Сам я клинопись не перевожу: не умею. Могу только попытаться истолковать, дать версию.

– А расскажи про те черепки, отец, с которыми ты уж почти год возишься, – попросил Эл, внутренне напрягшись и бегло шаря взглядом по полу палаты. – Откуда они у тебя?

– Откуда? – удивился профессор, почему-то глянул на дверь, и перешёл на шёпот. – Я же как-то говорил вам, что эти фрагменты достались мне по завещанию от одного московского ассириолога. Вы что, усомнились?

Братья промолчали, причём Антон украдкой, как-то тревожно, посмотрел на старшего брата, но ни тот, ни загипсованный профессор этого не заметили. Николаю Львовичу, впервые за многие годы вдруг оказавшемуся обездвиженным, было крайне тягостно валяться без дела. Тем паче, в такой переломный для своей дальнейшей судьбы момент. Он, лёжа в одиночестве, отрезанный от внешнего мира, порой просто взвывал от досады и ярости бессилия. И вдруг совместный визит сыновей и такой их неподдельный интерес к его жизни! Тем не менее, внутри Николая Львовича некоторое время шла драматическая борьба. Наконец, он испытующе обвёл сыновей взглядом и потребовал дать клятву молчать об услышанном до могилы. Выслушав заверения, профессор решился, и, часто оглядываясь на дверь, шёпотом начал рассказ.




Речь пошла о его друге детства, Валентине Ерине, которого со школьной скамьи все почему-то звали Дедом. Много они вместе почудили, вместе кончили школу, одновременно вернулись из армии. После этого дороги их разошлись: Стоевский поступил в университет, а Ерин устроился регулировщиком на один известный оборонный завод, но встречаться продолжали постоянно. И вдруг однажды Дед, ни с того, ни с сего, исчез, бросив выгодную работу, связанную с постоянными загранкомандировками. Болтуны поговаривали, что из одной такой поездки он и не вернулся.

Объявился он только через четыре года, тоже вдруг, и с головой ушёл в археологию. Причём, крайне всерьёз и странно успешно: еще учась в МГУ ездил не под Пырловку курганы просеивать, где кроме заострённых рыбьих костей найти ничего нельзя, а прямиком в Ирак.

Валентин Андреевич и до своего археологического «задвига» много раз бывал именно там, в Ираке, но с совершенно другой миссией – монтировал «изделия» оборонного профиля. Он всегда твердил, что это простое совпадение, и лишь недавно выяснилось, что это не так. В тот год, когда он «пропал», в разгар очередной командировки произошло событие, которое в корне перевернуло всю Дедову судьбу, и закинуло регулировщика высшего разряда, чемпиона области по боксу, в археологи.

Случилось это в 57-м году в Багдаде. Из-за какой-то технической неувязки русские спецы оказались в длительном простое и целыми днями томились бездельем на террасе гостиницы. Там-то Дед и подружился с известным английским археологом Ваном Валоу, русским по корням. Они, конечно, выпили не один литр запрещённой кораном жидкости, прежде чем Валоу вручил Ерину на хранение три керамических фрагмента уникальнейшей находки. В тот же день англичанин погиб.

Вообще, эта находка с самого начала показала свой страшный норов. Она сразу потащила за собой кровавый след убийств и несчастий. Ван Валоу, передавая молодому Деду в тот роковой, последний час жизни бесценные реликвии без сомнения предчувствовал свою близкую смерть. Он попросил Деда хранить их у себя, и, в случае его, Валоу, гибели, считать своей исключительной собственностью. Как и другие пять фрагментов, которые он спрятал в камере хранения на вокзале.

Англичанин взял обещание не отдавать «кубики» никому, ни в частные руки, ни музеям, потому что в них, якобы, зашифрована величайшая тайна всех времён и народов. «Наш мир,   сказал Валоу,   разрываемый национальными и религиозными противостояниями, пока явно не готов узнать эту тайну. Я бы закопал её вновь, но за мной следят и обязательно снова найдут. Я бы уничтожил её, но это святотатство. Необходимо оттянуть, сколько получится, день её обнародования. Тебе одному я могу это доверить». Номер и код ячейки археолог потребовал зазубрить, не записывая.

Тогда же Валоу успел рассказать Деду всю предысторию находки. Полгода до этого, ниже знаменитого четвёртого слоя раскопок на территории древнейшего города Урука, им, когда он почему-то копнул глубже, была сделана уникальная находка. Пятьдесят веков песок хранил золотой, герметично запаянный, культовый сосуд, совершенно не встречавшейся ранее формы. Сосуд был выкопан лично Валоу в стороне от места основных раскопок, возле давно выпотрошенных немцами, ещё до второй мировой войны, остатков храма богини Инанны. Только случай, или божий палец, помог ему сделать это открытие.

С первого же взгляда, да и по месту обнаружения, становилось ясно, что кувшин древнее всего найденного прежде за всю историю цивилизации. Внутри громыхало что-то тяжёлое. Весь дрожа от волнения, археолог расковырял пломбу. На брезент выпали девять довольно больших полированных керамических кирпичика, редкой, почти кубической формы. Такой мелкой и такой «чистой» клинописи он ещё не встречал. Для начала Валоу занялся сосудом и тут же мысленно вознёсся на вершину мировой славы. Он настолько обалдел от этого золотого горшка с узким горлом, украшенного не львами и быками, характерными для периода строительства храма, а орнаментом из странных змееподобных чудищ с рогами, крыльями и симпатичными женскими ножками, что на время забыл о кубиках.

Один пропал сразу, до того, как находка добралась до палатки. Валоу горько ругал себя за неосмотрительность: один из носильщиков-арабов всю обратную дорогу подозрительно тёрся возле него, а в лагере сразу бесследно исчез, бросив инструмент. На соседнем от их английской экспедиции участке, в километре к западу, копошились немцы, выкупившие себе землю ещё до войны, и кроме них думать было не на кого. Но пойди теперь, возьми.

Погоревав и отложив «кубики» на потом, Валоу нашёл утешение в изучении диковинного кувшина. Но древняя головоломка притягивала, как магнит. Неплохо зная аккадскую клинопись, археолог засел за её расшифровку. Постепенно он вошёл в азарт и, забыв о еде и питье, почти не выходя из палатки, проторчал над ней больше трёх месяцев, анализируя, срисовывая и фотографируя. Даже бесконечные бунты ленивых арабов по поводу воды стали ему до фени. Все материалы о сенсационной находке он держал в тайне даже от своих, запретив кому бы то ни было входить в его палатку и перепоручив руководство экспедицией заместителю. Археологи сперва забеспокоились, решили, что их шеф тронулся из-за золотого кувшина умом, но, не обнаружив буйных проявлений, махнули рукой.

Вскоре, общие черты и механика древней шарады начали вырисовываться. Наподобие детских кубиков, её элементы образовывали, по числу своих граней, шесть текстовых таблиц. Таким образом, самый древний из известных миру документов, и, судя по «упаковке», самой государственной важности, содержал шесть страниц. То, что Валоу сумел разобрать при одном недостающем элементе, чуть действительно не привело археолога к помешательству. Он тут же бросил свою экспедицию и рванул в Багдад. Там, для конспирации, он отстучал на родину телеграмму об уникальном золотом сосуде, дождался представителя Британского музея и официально передал ему горшок, напрочь «забыв» упомянуть о содержимом. Хранил и работал с «кубиками» англичанин, соблюдая меры чрезвычайной секретности, и даже когда близко сошёлся с Ериным, не собирался ему ничего рассказывать.

Тайна древней шарады с берега Евфрата, возможно, так бы и осталась для Деда тайной, если бы не развернувшиеся вскоре события. Прямо на центральной улице на глазах у прохожих и Валентина Андреевича на Валоу было совершено дерзкое нападение. Произошло это, когда они на пятаке перед очередным духаном попивали чай, втихую разбавляя его контрабандным спиртом. Нападавших было трое, их лица скрывали витки чалмы. Каким-то образом, Дед спас тогда приятелю жизнь, но покушение повторилось в другом месте на следующий день. И опять молодой спец по локаторам выручил английского археолога в совершенно безвыходной ситуации. Возможно, пригодился разряд мастера спорта по боксу.

Вернувшись закоулками в гостиницу, они обнаружили, что в обоих номерах всё перевёрнуто вверх дном. Только после этого Валоу, заметно напугавшись, раскололся. Он отдал кубики, сообщил об остальных в камере хранения, а так же вручил тетрадь со своими записями, зарисовками и фотоснимками по клинописной головоломке. Лишние фотографии и негативы они уничтожили вместе. Археолог, кроме того, рассказал, что за день до этого поторопился дать «самому близкому человеку» телеграмму в Лондон, сообщив тому шифр ячейки, и теперь жалеет об этом. «Боюсь, он сделает по молодости что-нибудь не так, – посетовал Валоу, – или не успеет. И находка достанется этим грязным бошам, или кому, там, ещё. Поезжай скорей на вокзал, и, если успеешь первым, бери, не раздумывая, и прячься. Но если застанешь моего человека, не трогай, оставь всё ему. И, пожалуйста, подстрахуй его до отлёта». Дед помчался на вокзал и обнаружил там пустую ячейку, а, вернувшись в гостиницу, нашёл в своём номере приятеля с перерезанным горлом.

Не дожидаясь своей очереди для отправки на тот свет, а, в придачу, опасаясь обвинения в убийстве, Дед прихватил глиняные кубики, записку археолога к друзьям-коллегам, приготовленную специально на этот случай, и ломанул на юг, по Багдадской железной дороге. Это был единственный шанс спастись. Причём весьма шаткий. Ерин мог, конечно, попробовать «сдаться» каким-нибудь заинтересованным «третьим» лицам, но не сделал этого из упрямства, которое называл «принципом». Конечно, в положении предателя-«невозвращенца», с точки зрения советской стороны, на которое Ерин себя своим бегством обрекал, ему проще всего было бы кинуться к английскому атташе. Рассказать там правду, либо наврать с три короба – его бы всё равно приняли, да ещё сделали героем-правозащитником, но Дед считал такой поступок гнусной изменой Родине и никогда бы не простил себе.

К пункту назначения он прибыл ночью, и вернул опасную находку земле прямо за станционным павильоном, посчитав это самым надёжным местом. И, кстати, не ошибся. Затем, со многими приключениями, Дед сумел добраться до расположения английской экспедиции, и четыре месяца отсиживался среди безводной пустыни, возле тех самых раскопок, где кубики были найдены. Проклятое богом селение Варка, в котором базировались немецкие и английские археологи, не имело даже нормального врача, зато кишело змеями, финиковыми осами, скорпионами и прочей месопотамской нечистью. Воду ежедневно доставляли в лагерь из колодцев за пять километров. Хорошо ещё, что дело было зимой: в летние месяцы жара в этих местах достигала шестидесяти градусов, и носились смерчи из жёлтого песка. Если бы не друзья Валоу, то конец дедовой истории был бы, наверняка, самым печальным. Хотя из-за них же, из-за их английской законопослушности, дело едва снова не приняло нежелательный оборот.

Как и велел Валоу, Дед ничего не рассказал археологам о цепи странных покушений и убийстве их коллеги. Сами они ничего ещё не знали: Валоу жил в Багдаде не под своим именем, что на некоторое время сбило иракскую полицию. Ерин просто отдал начальнику экспедиции записку от погибшего приятеля, в которой он рекомендует его, как знающего специалиста по производству земляных работ, и передал горячий привет. Англичане сразу приняли молодого русского, поверив подлинности записки и температуре привета, тем более, что «белых» рук в партии, как всегда, катастрофически недоставало.

Дед археологам пришёлся по душе, и три-четыре недели всё шло прекрасно, если не считать, конечно, убийственного климата. Но потом от иракских ищеек, приехавших в Варку вынюхивать след, они узнали о насильственной смерти своего творческого вдохновителя, и отношения изменились. Англичане хоть и спрятали его от иракских «копов», но с того времени Валентину Андреевичу не стало житья от дотошного лысоватого шатена с едкими глазами, прилетевшего только ради него из самого Лондона, который в течении десяти дней ежедневно часами вынимал из него душу. От цепкого шатена и неких, совершенно определённых и с ним связанных, неприятностей Деда «спасла» ужасная болезнь, называемая арабами «годовой шишкой». С наступлением весны он не смог от неё уберечься, и оставленные ей шрамы навсегда сохранились на Дедовом лице и теле. Два месяца Ерин провёл в непосредственной борьбе за жизнь, а когда понял, что выжил, пару недель в подготовке к побегу.

Везение Деда не оставляло: от безделья коечной жизни он сдружился с одним молодым и очень шустрым аборигеном, который за две пачки сигарет сумел «раздобыть» у соседей-немцев недостающий элемент находки, который те не особо берегли, не ведая о его истинной ценности. Совесть Ерина нисколько, естественно, не мучила: во-первых, он помнил, как этот кубик им достался, а, во-вторых, это же были фашисты, только учёные. Но и Деду владеть этим злосчастным элементом пришлось недолго – по приезду в Багдад пришлось пожертвовать им в советском полпредстве. Кубик был словно заговорён. Но и такой поворот пришлось, с учётом обстоятельств, считать редким везением. Кстати, Дед нашёл возможность тщательно сфотографировать все его грани.

В полпредстве его уже давно перестали искать, и не верили ни одному слову, пока Дед не представил вещественное доказательство – один из фрагментов исторической находки. В Москву его, всё равно бы, конечно, отправили, но в совершенно другом качестве. После изучения фрагмента и консультаций вера в его коммунистическую стойкость вернулась. Хотя соответствующие органы Валентином Андреевичем продолжали заниматься ещё очень долго после того, как взяли строжайшую подписку о неразглашении государственной тайны и вытащили из варварской страны.

Профессор Стоевский встретил Ерина год назад в Москве, на каком-то закрытом симпозиуме. Случайно, как он сначала решил. Валентин Андреевич при первой за долгие годы встрече повёл себя очень странно: глянул в глаза и прошёл мимо, словно не узнал. Николай Львович, тоже сшит не лыком, понял, что это неспроста, и стал ждать. Оправдалось: в следующем перерыве Дед снова прошёл мимо, но в своей руке профессор нашёл бумажку с адресом.

Вечером старые друзья горячо обнялись в какой-то чужой квартире, прослезились, напились, и Ерин вывернул перед школьным корешем душу, точнее, ту её часть, которую посчитал нужным вывернуть. Тогда и стала известна Николаю Львовичу история Дедовых похождений, начиная с последнего вояжа в качестве специалиста по «изделиям» и исчезновения, и кончая «неожиданной» встречей на симпозиуме. Оказалось, Ерин возвращается в СССР теперь довольно часто, практически каждый год на всё лето, но по определённым причинам скрывается от всех прежних друзей, и, в первую очередь, именно от Стоевских, оставляя этот «канал» «чистым», на последний, критический случай. Потом Дед, взяв у друга страшную клятву о сохранении тайны, вручил эти уникальные, и такие опасные, реликвии.

Друзья были предельно откровенны, однако, Стоевскому показалось, что под конец рассказа, в той части, как Ерину удалось отдать только один фрагмент, и сохранить остальные три, Дед темнит, недоговаривает, заливает баки. Даже ему, проверенному другу. Особенно, через что он прошёл, доказывая, что тот злосчастный «кубик» достался ему в единственном числе. Скорее всего, не захотел подставлять опасной информацией. Лишь признался, что отдать их в руки «этих крученых оглоедов с алчными глазами» он просто физически не мог. И не мог нарушить данного Валоу обещания хранить их для человечества до лучших времён.
Тогда, в 57-м и 58-м, Ерин сумел-таки задурить всевидящее око основного проверяющего, внушив ему, что получил от англичанина только один «кубик», и что только он, Ерин, может нащупать ниточку к остальным фрагментам. Как это ему сошло – мистика! Может, сказались, времена хрущёвской «оттепели». А, возможно, потому, что тот контрразведчик вскоре погиб от несчастного случая. Но протолкнуть Деда на факультет археологии он успел. После смерти «основного» багдадской находкой никто больше не интересовался. По стране, поражая простой народ, уже несколько лет носилось странное медицинское слово «реабилитация».

Долгие годы, точнее – двадцать два, великую находку, как и многие века до этого, надёжно хранила земля Ирака. Это было самое безопасное место, но Ерин почувствовал, что его загранкам может скоро прийти конец. Появились кое-какие симптомы. Полтора года назад, за несколько месяцев до той встречи на симпозиуме, Валентин Андреевич сумел перевезти «кубики» в Москву, и закопал в подвале бесхозного дома в Архангельском. Он было, успокоился, но, регулярно посещая свой тайник, однажды вдруг обнаружил, что ему странным образом не повезло: дом, под фундаментом которого покоилось теперь древнее послание, решили вдруг реставрировать. И начали, конечно, с реконструкции нулевого цикла.
Пришлось срочно, и не достаточно «чисто», кубики извлекать – прямо на глазах у старикашки сторожа, который вполне мог принять процедуру возврата собственности за похищение у государства клада. Похоже, так и случилось: вскоре Ерин почувствовал к себе чьё-то особое внимание. Он всерьёз обеспокоился за судьбу багдадского сокровища: ощущение сжимающегося кольца не покидало ни на минуту. Поэтому он вспомнил про своего старого друга Колю Стоевского, и тонко подстроил встречу во время симпозиума. На крайний случай провала они разработали версию о наследстве, доставшемся от одного недавно умершего ассириолога. Чуть позже Ерин даже отыскал и переслал Николаю Львовичу подходящее к ситуации письмо этого учёного.

Кто за ним охотился, Дед выяснить не сумел, но был уверен, что это «кто-то новый». Возможно даже «иностранный». По каким-то своим каналам он сумел выяснить, что в госбезопасности о нём никто не вспоминал. Зато слухи о существовании уникальной находки, каким-то образом, проникли в научный мир Запада, и, вот уже четверть века, эти керамические фрагменты усиленно разыскивали и Париж, и Лондон, и Нью-Йорк. И все обещали отвалить за них несусветные деньги. В Лондонском музее, по некоторым сведениям, закрыто хранились два из них, но даже эти куски позволили учёным сделать вывод о чрезвычайной ценности документа, хотя никакого связного текста выстроить не удалось. Все западные исследователи в один голос завопили, что, если удастся отыскать и прочитать послание, наше представление об истории цивилизации, всё наше мировоззрение ждёт коренной переворот.




– Так вот, дети, – закончил профессор рассказ, – видите, на что ваш отец способен ради дружбы? Даже собственной шкурой рисковать. Ведь «там» ничего не забывают.

– А если, правда, иностранная разведка? – холодея, спросил Антон.

– Там более, – важно и таинственно произнёс Николай Львович.

– А ты, ведь, сам пробовал разобраться в той тетради, – поинтересовался Леонид, стараясь не выдать, как трещат и закручиваются его кости. – Ты понял что-нибудь?

Отец скосил на старшего сына из-под повязки внимательный глаз.

– Я не уверен, ребята, что вам нужно это знать. Там, действительно, зашифрованы знания чрезвычайной важности. А это опасно... Ты, Антон, помнится, додумался таскать тетрадку на ту мерзкую улицу. Что с тобой тогда случилось? Из-за моей больницы так и не поговорили.

– Да я... Умом, видно, тронулся тогда… – промямлил Антон.

– Смотрите.. И помните: тетрадь не менее ценна и секретна, чем сами кубики, а, может, даже и ценнее... Пока оригинальные глиняные фрагменты разбросаны по всему миру, она одна хранит почти весь древний текст.

Наступило долгое молчание. Николай Львович, похоже, утомился.

– А в новой-то квартире ты уже побывал? – поинтересовался Леонид, чтобы перевести разговор в более весёлое русло. – Как она?

– Да, был пару раз. Отнёс туда книги с работы. А что?

– Да так. Ордер-то не потерял? Где он у тебя?

– Эх, я и не вспомнил! – спохватился Николай Львович. – И документы, и ключи в пиджаке должны были остаться. А его у меня здесь отобрали. Как бы убедиться, что всё цело?

– Позвать сестру?. Я схожу с ней, проверю.

Медсестра появилась, как чёрт, без зова.

– Всё, молодые люди, всё! Посещение окончено. Больному пора получить процедуры.

– Уходим, уходим, – покорно заверил её Леонид. – Только сообщите, пожалуйста, в гардероб, что мы отцовы вещи должны забрать.