Петра и Тото

                Силк  Валентин  посвящается.
   

    ОН  ЖДАЛ!
Неприятная нервная дрожь ожидания сотрясала время от времени его могучее тело, заставляя недовольно фыркать и встряхивать длинной шелковистой гривой. Ногам не стоялось. Они дергались, переступали с места на место, словно хотели унести своего хозяина подальше оттого, что должно было произойти сейчас в этом открытом, чистом, золотистом от свежего песка манеже. Густые щетки, покрывающие его костистые мощные ноги от скакательного до запястного сустава, дыбились и уже не падали волнистым водопадом на черные копыта. Всё его существо было напряжено и панически взволновано. Сложность того положения, в котором он оказался, непредсказуемость событий, что происходили вокруг него – всё это сбивало с толку, не имело никакой логической завершенности и просто ставило его в совершенно непонятное положение. Оставалось одно - ЖДАТЬ!
     И ОН ЖДАЛ!
По всем неписанным законам взаимоотношения человека и лошади за все то, что он позволил себе в течение последних дней, должно было последовать немедленное наказание. Наказание БОЛЬЮ! Его должны были избить, и избить  жестоко. Закрыв глаза, он представлял себе град этих ударов по крупу, по ногам, по шее, голове, ушам, глазам и вздрагивал от странного чувства удовлетворения. Это бы полностью оправдало его поведение. Так и должно было  быть, одержи он победу над человеком.  НО!  Ничего этого не было!  Как в первый, так и во второй раз  его спокойно отвел в конюшню, обтёр приятно шероховатой толстой тряпкой,  расчесал хвост, гриву и щетки на  ногах, пахнущий трубочным дымом такой знакомый и родной конюх Густав. Он дал ему попить, дал поесть и оставил в покое одного, одного в гордом одиночестве, но с мерзким ощущением того, что такая сладостная победа над чужим человеком не удалась, а наоборот принесла только множество неразрешимых сомнений в правильности его личного поведения.  Ни одного грубого слова, ни одного пронзительного крика, которым люди выражают своё недовольство, ни одного удара, щипка, укола, ничего этого не последовало вслед за его хулиганской выходкой. НИЧЕГО! Только расслабляющая ласка и теплота внимания. А ведь он сделал ТАКОЕ …!

                ******* 

     - Петра! Ты в конец сошла с ума! – Поль возбужденно прошелся по комнате: - Да  этот черный зверь затопчет тебя своими ножищами словно таракана. Ну, я понимаю, он тебе нравится. Да! Ничего не скажешь, красив, как сам Сатана, могуч, как Самсон, темпераментен, как артист варьете.  Но это животное, Петра! Животное, подчиняющееся только инстинктам. И ты для него исконный враг, причем враг слабый, лишенный сопротивления его силе. Это он уже почувствовал с первого раза и конкретно доказал во втором. Ты питаешь к нему любовь. Он тебе нравится. Но ты ему будешь нравиться только тогда, когда он убедиться в равенстве ваших с ним возможностей. А что ты можешь ему предоставить?
    - Поль! Не переходи грань! – с кресла у стены встал элегантный седой мужчина: - Простите его Петра, он от заботы о Вас не знает, что говорит.
      -  Ну, что Вы, господин Зимовски, я ни  капельки не обижаюсь, - женщина в инвалидной коляске мило улыбнулась обоим мужчинам: - Я всё прекрасно понимаю и в принципе во многом согласна с Полем. Но…
     Она замолчала и смущенно потупилась
     - Вот так всегда! – всплеснул руками Поль: -  Хоть ты, Клаус, как-то повлияй на неё. Ничего не объясняет, только таинственно улыбается. Просто наваждение какое-то. Стоило этому черному дьяволу появиться, как все перевернулось с ног на голову, все пошло кувырком, все пошло не так, как должно идти. Я, честно признаюсь, очень боюсь за  нашу дорогую  Петру.  Очень!
     Тот из мужчин, которого назвали Клаусом Зимовски, подошел к инвалидной коляске, опустился перед ней на колено и заглянул в лицо женщине.
     - Петра!  Вы, в самом деле, хотите в третий раз зайти в манеж к этому хулигану?
     Женщина молча кивнула, не поднимая головы, как-то стыдливо пряча от мужчины правую щеку.
     Клаус аккуратно взял её за подбородок и повернул лицо Петры прямо перед собой. Правая скула была поцарапана, а под глазом растекалась фиолетовая клякса синяка. Он горестно вздохнул:
     - Право, дорогая моя, если все это связано с теми обязательствами, которые вы приняли на себя при моём посредничестве, то не стоит так над собой измываться. Барон мой хороший друг, и он все поймет правильно. Тем более, что никакого вреда самому жеребцу не было нанесено. Он в хорошей форме и при продаже принесет  25 тысяч евро господину барону.
     - Я не могу отступить, - тихо проговорила женщина: - Я очень люблю этого черного красавца. И я должна быть с ним.
     - Но, Петра…! – вновь вскричал Поль.
     Пронзительная мелодия сотовой связи оборвала его слова. Звонил телефон Петры.
     - Да, слушаю! – женщина приложила аппарат к уху и вдруг резко прервала разговор: - Густав подожди. Я сделаю звук  громче, и ты повторишь все это, что бы все слышали.
     Петра совершила несколько манипуляций с клавиатурой сотового телефона и крикнула в аппарат: - Говори!
      Счастливая и победоносная улыбка озарила её лицо. Она подняла  высоко над головой телефон правой рукой, а левой сделала характерный жест, сопровождаемый красноречивым возгласом: - «ЙЕС!!». Из динамика полетели слова:
    - Петра! Ты или колдунья, или святая! Он ждет тебя! Я такого не видел ни разу за всю свою жизнь. Он, как провинившийся  школьник  забился в угол манежа, уперся в барьер головой, стоит и дрожит. А сам, шельмец, нет – нет, а на калитку поглядывает, словно ждет кого-то. Ты бы видела, что стало со всей его первоначальной спесью? С его злобностью? С его тяжелым характером? Ягненок! Сущий ягненок, ростом под сто восемьдесят сантиметров и при весе в семьсот килограммов!  Дорогая моя, ты просто прелесть! Скажу по совести, за то, что я сегодня вижу не  жалко отдать и половину жизни. Приезжай! ОН ЖДЕТ! И ЖДЕТ ТОЛЬКО  ТЕБЯ!!

                ******* 
      (Месяц тому назад)

     - Это просто нелепица! Это сумасшествие! И это я заявляю при всем уважении к тебе Клаус, - барон Зигмунд фон Болен, как бы утверждая сказанное, стегнул по своему сапогу хлыстом.
    Дорожка парка с её прохладной тенью закончилась, и они вышли на солнцепек широкой площади перед родовым замком фон Боленов, увенчанной в центре огромной красивой клумбой.
     - Почему нелепица? – немного неуверенно возразил Зимовски.
     - Да потому, что Тото не упряжная лошадь, не тягловая скотина. Он даже не гардтрабер. Он настоящий потомственный боевой фриз! Он «черная жемчужина»! А это тебе не игрушечная лошадка для прогулок. В его жилах течет кровь арабских скакунов из Андалузии. Папаша Тото был запредельным забиякой и настоящим хулиганом с дурным характером. Но зато, как он брал старт! Какая у него была размашистая рысь! Да и мамаша попалась под стать муженьку. Еще та, стервоза! Поэтому характер у Тото невероятно жесткий и до безумия своенравный.  С ним может справиться не всякий здоровый и сильный мужчина, а ты предлагаешь – женщину-инвалида! Клаус! Не смеши меня.
     - Зиг, я все прекрасно понимаю. Но моя клиентка необычная женщина. По решению магистрата я веду её дела и знаком с ней не шапочно. Это сплав мужества и стойкости. При всем, при том она не потеряла ни грамма чисто женского обаяния, доброты, человечности и нежности. Да к тому же, что ты теряешь?
     - Через год я думаю на продаже Тото выручить не меньше 25 тысяч евро. И это только стартовая цена.
     - Ну и выручишь, в чем дело? Арендуй моей клиентке Тото на год. Пусть попробует с ним подружиться. Если не получится – заберешь обратно. А если получится….  Ты только представь, какая для тебя открывается перспектива!
     - И какая же перспектива? – ехидно произнес барон и добавил: - Здесь становится жарко. Пошли в дом, выпьем прохладного винца.
     Мужчины вошли в вестибюль замка и прошли в гостиную, где расположились в глубоких удобных креслах. Барон позвонил в колокольчик и попросил слугу принести вина.
     - Ну, так какая же перспектива меня ждет, дорогой Клаус? – улыбаясь, повторил он свой вопрос, поднося запотелый бокал с темно-красным напитком ко рту.
     - Моя клиентка, её зовут Петра Лентин, поделилась со мной своими планами. Она хочет обучить Тото многим манежным  элементам, приемам…. Я не знаю, как это у вас «лошадников» называется. И выступать с ними на публике. Она уже побывала на консультации у Парелли, съездила к Марио Люраши, теперь собирается в Россию к…, - Зимовски посмотрел в свою записную книжку и по слогам прочитал: - Не-в-зо-ро-ву.
     - Истинно, наш мир катиться черт знает куда! – пробасил барон, наливая себе новый бокал вина: - Я прекрасно знаю этих господ, кроме русского. Но, не смотря на все их ухищрения, на свободу, данную ими лошади, сидят то они на её спине и могут объяснить ей то, что от неё ждут классической игрой собственного веса, переносом своей тяжести на её передние ноги или бедра, в конце концов, легкими ударами пяток или коленей. А тут! Не хотите ли вы привязать бедного инвалида к седлу?!
     -  Барон, моя клиентка настроена, руководить лошадью с земли, находясь в моторизованной инвалидной коляске.
     Рука барона с бокалом вина застыла на пути ко рту.
     - Вы это серьезно?
     - Как никогда, дорогой Зигмунд.
     Фон Болен, отставил бокал, встал с кресла и, заложив руки за спину, несколько раз прошелся по гостиной. Потом резко остановился перед адвокатом и произнес:
      - Хорошо. Составляйте документы по аренде лошади на год. Посмотрим. Вы, знаете, меня заинтриговала ваша клиентка.
     - Госпожа Лентин немного поиздержалась в последнее время. Эти поездки на консультации, строительство конюшни и манежа…
     - Что!?  Она уже и конюшню с манежем построила!? – удивленно воскликнул барон.
     - Да, построила. Завтра открытие. Имею честь пригласить вас на него. Заодно  посмотрите, в каких условиях будет содержаться ваш Тото.
     - Она удивляет меня все больше и больше. Обязательно  загляну.
     - Так я продолжаю.  Госпожа Лентин немного поиздержалась. Вас устроит аренда - две тысячи евро в год, - в голосе Клауса послышались нерешительные и просящие нотки, а взгляд его прямо говорил, что больше денег у  Петры Лентин просто нет.
     Барон хмыкнул, хватил, как гвардеец, бокал вина одним махом, и тихо, со злорадством, произнес:
     - А что же государство, с его законами о защите инвалидов…?
     - Государственные структуры посчитали занятие воспитанием лошади несовместимым с болезнью Петры. У моей клиентки полностью парализованы ноги. И в дотации нам было отказано.
     Зигмунд молча сел на своё кресло.
     - Значит так, дорогой Зимовски. Я беру на себя полное содержание Тото у этой барышни. При жеребце будет мой конюх, Густав Борей. Этот черт только его и слушается, и то тогда, когда настроение хорошее. Если что-то мне в  конюшне не понравится, оставляю за собой право переделать, конечно, за мой счет. Следующее. Если Петра Лентин справится с этим зверюгой, слово барона фон Болена, я подарю ей фриза безвозмездно и с передачей всех прав на Тото. А также назначу ежегодный пенсион от моего конезавода. Сумму обговорим позднее.
     - Спасибо друг! Я знал, что у тебя золотое сердце! -  воскликнул адвокат.
     - Нет, Клаус, это не у меня золотое сердце. Это у неё золотое сердце. А мы просто находимся под его сильным влиянием. Что ты, что я. Нет, куда идет мир?! Женщина с парализованными ногами, сидя в инвалидной коляске, собирается воспитывать самую буйную и непредсказуемую лошадь?! Я не просто поверить, я осмыслить этого не могу! Как, каким образом, какими методами? Черт знает, что такое!  Дай Бог этой женщине силы, стойкости, мужества в том деле, которое она начинает. А ты знаешь дружище, приятно всё же делать добрые дела. Как-то на душе светлее становится. Вот за это мы с тобой сейчас и выпьем.
 
                ******* 

     (Два с половиной года тому назад)

     - И что ты скажешь на это, Густав? – дядюшка  Вилли протянул правую руку, держащую початую бутылку дешевого шнапса, в сторону забившегося в угол денника черного комочка: - Уже прошло десять минут от рождения, а он еще не встал, да и горб у него какой-то непонятный на спине. Дурной знак! Как есть дурной!
     - Ничего, встанет. Фризы живучи, как кошки, - проворчал Густав Борей, оглаживая рукой в специальной рукавице вспотевший от родов круп кобылы, которая только что произвела на свет новое чудо фризской породы: - У Веты он уже четвертый, и шел хорошо, быстро, по правилам. Ишь, как легкие прочищает, старается. Вот закончит перхать, и встанет.
     - А может ему помочь?
     - Вот только ты со своим перегаром близко не подходи…
     - Так роды же! Это дело святое.
     - Вот это и спасает тебя, дядюшка Вилли, от того, чтобы я погнал тебя из денника в три шеи.
     - Ты, Густав, это брось! У меня есть личное распоряжение господина барона присутствовать на всех родах неукоснительно, ибо я есть, так сказать, живой талисман этой конюшни. В прошлом месяце, когда у Грет время пришло, меня не позвали и что имели?! Ветеринара с мясницким ножом и кесарево сечение.
     - Поэтому и не позвали. Еще до родов было ясно, жеребенок попой пойдет.
     - Все им, смотрите-ка, ясно было!  Уж больно ученые стали! А старина  Вилли за свою жизнь не одну сотню жеребчиков на эти руки принял. И каких жеребчиков! А этот, дохлый какой-то, и этот горб на спине мне не нравиться. Ой, как не нравиться.
     - Да хватит тебе наговаривать на ребенка. Сиди уж!
     - Нет, ему надо помочь. Определенно, надо помочь.
     Дядюшка Вилли прислонил бутылку к стене денника, кряхтя, встал с чурбачка, на котором сидел и нетвердой походкой направился к жеребенку. К тому времени тот уже попытался встать самостоятельно и со второй попытки встал на дрожащие от напряжения, еще не послушные ноги.
     - Вилли, сядь на место! Не мешай ему проявлять самостоятельность, - сердито сказал Борей, продолжая протирать тело роженицы.
     - Да я только на этот горб посмотрю…
     Дядюшка Вилли не закончил фразу, потому что дальше произошло то, что просто не могло произойти.
     Трясущийся, шатающийся на еще не твердых ногах жеребенок, с приближением человека как-то немыслимым образом подобрался и, повернув в его сторону голову, неожиданно по-волчьи оскалился. Верхняя губа,  дрожа, полезла вверх, обнажая передние резцы. Что-то похожее на внутриутробное ворчание вырвалось из  глотки. И когда Вилли подошел к нему почти вплотную, жеребенок  ударил его задними копытами. Удар, конечно, был не сильный. Откуда сила у только что родившегося. Но от неожиданности Вилли оторопело шагнул назад, запнулся и сел на мягкое место прямо по середине денника. А жеребенок, потеряв равновесие и подломив передние ноги, ткнулся храпом в кучу соломы, что возвышалась в углу.
     - Что, пьяница! Получил! То-то, будешь знать, как над дитем божьим измываться! – раздался громкий голос Гертруды, одной из уборщиц конюшни, что подошла незаметно к мужчинам и была свидетельницей и их перепалки и этого невероятного события.
     Гертруда Шильзбург  родилась в Баварии, и само это говорило о многом. Её боялись и уважали все мужчины, работающие на барона фон Болена. Она пользовалась непререкаемым авторитетом. Да иначе не могло и быть. Матушка природа сполна одарила женщину и ростом, под метр семьдесят, и крепким атлетическим, скорее мужским, чем женским, сложением, и невероятной силой (она, шутя, разгибала подковы на спор). Все это, из простой уборщицы, делало её признанным лидером среди, как мужского, так и женского персонала, обслуживающего обширные угодья барона. Даже сам барон никогда не спорил с Гертрудой, а по некоторым слухам даже побаивался её. Зато лошади любили баварку искренней любовью. Стоило в конюшне раздаться её голосу, как сразу жеребцы начинали призывно ржать, кобылицы ласково всхрапывать, жеребята звонко мяукать, просовывая мордочки в щели дверей денников. Для каждого из них у Гертруды находилось вкусное угощение, ласковое слово, нежное поглаживание, одобрительное похлопывание. Вот и сейчас она, как ураган, ворвалась в денник Веты и сразу стала наводить порядок.
     - А ты чего стоишь?! – закричала она на Густава: - Какой из него пьяного помощник для маленького?
     - Да, я это….  Предупреждал…, - попытался оправдаться конюх.
     - Он, посмотрите, предупреждал! Пьяному нет места у лошадей! Что тут не ясно?!
     - Гертруда! Ты не права! Рождение новой лошади это святое! – заплетающимся голосом произнес дядюшка Вилли, пытаясь подняться с пола.
     - Святое говоришь! Я тебе сейчас покажу святое! – женщина подошла к нему, схватила за шиворот, практически не напрягаясь, вынесла на весу из денника и бросила на пол коридора: - Убирайся домой, господин «живой талисман». Да проспись, как следует.
     - Гера, а бутылка…?
     - Ему еще и бутылку подавай!
     - Так ведь моя….
     Густав вынес бутылку, помог дядюшке подняться и, дружески ударив по спине, придал его движению правильное направление к выходу из конюшни.
     - Иди и в самом деле проспись, дружище, - напутствовал он своего друга.
     Дядюшка Вилли, обиженный на весь божий свет, ведь он хотел только помочь,  пошатываясь, медленно побрел  к выходу.
     А в деннике баварка уже хлопотала над жеребенком. Она села на кучу соломы, взяла малыша на руки и стала очень осторожно обтирать его тело от слизи, вод и остатков места, своим полотняным фартуком. Гертруда делала это все так нежно и ласково, с такой сердечной теплотой, что жеребенок перестал дрожать, от удовольствия жмурил свои огромные темные глазищи и благодарственно тыкался горбатой мордочкой в грудь женщины.
     Прекрасный молочный запах исходил от этого большого двуногого существа. Прекрасный, аппетитный, призывный и безопасный. Жеребенок тоненько заржал, словно пробуя свой голос.
     - Ты смотри, смотри! – засмеялась Гертруда: - То-то, что животное, а как молоко чувствует, так рубаху на груди и рвет. Голодный, голодный, мой маленький! Сейчас оботру, и к мамке пойдем кормиться. А вот и нет у нас никакого горбика. Это кусок места к спинке прилип и скукожился. Спинка у нас прямая, точеная, красивая. Ишь ты, натренировалась, как пуповину мастерски перегрызла. Молодец девка! Хоть и шлюшка, а молодец. Четверых жеребчиков, да в столь короткий срок. Молодец!
     Гертруда взяла клок сена, быстро скрутила из него шарик и метнула его в круп Веты. Та вздрогнула и пугливо посмотрела на баварку.
     Между уборщицей и кобылкой была давняя вражда. Вета, по непонятной причине вдруг совершенно неожиданно стала ревновать Гертруду к молодым жеребцам. Стоило той кого-то из них огладить или приласкать, как сразу появлялась Вета и строила женщине разные пакости. То плечом ударит, то за руку укусит, не до крови, но болезненно, то хвостом стеганет, да все по лицу норовит. В общем, довела она баварку до белого каления.
     Однажды та пришла в манеж, предварительно проконсультировавшись у Густава, подошла к гуляющей Вете, взяла её за холку и одним движением, не смотря на сильное сопротивление лошади, положила на песок. После этого Гертруда взгромоздилась всем своим весом на бедную кобылу и провела такую предупредительную беседу:
     - Послушай, шлюшка! Ибо, ты и есть настоящая шлюшка, хоть и благородных кровей. У тебя жеребцов видимо, не видимо. И каждому ты свой задок норовишь подставить. А я женщина честная. У меня муж один единственный и горячо мной любимый. Поэтому по всем статьям, не смотря ни на кровь, ни на звания, я первая, я с верху, а ты в самом низу и последним номером. Так вот запомни хорошенько. Еще что сотворишь  со мной, приду сюда, положу на песок, и буду сидеть на тебе, пока тебя ваш лошадиный Бог не приберет. Поняла?
     И что странно. Пока Гертруда говорила, Вета очень, казалось, внимательно слушала свою соперницу, приподняв голову. Но как только та закончила, кобылица распласталась на песке, словно признавая правоту и победу баварки. И с тех пор никаких каверз со стороны кобылы к  женщине  не было.
    - Ты знаешь, Гера, а ведь ты дала имя этому жеребенку, - улыбнулся Густав, заканчивая приводить в порядок Вету.
     - Это как же? – встрепенулась уборщица.
     - А так! Будет он у нас Тото теперь называться, - засмеялся конюх.
     - Так значит я ему почти, как крестная мать, получаюсь? – удивленно подняла брови женщина.
     - Не почти, а именно – крестная мать.
     - Но, господин барон наверно будет против этого, - с оттенком небольшой горечи в голосе, тихо произнесла Гертруда.
     - После того, что я ему расскажу, он не будет возражать. К тому же, это четвертый у Веты жеребчик, а по правилу регистрационные имена получают первые три, остальные на усмотрение хозяина. Так что, поздравляю тебя с высоким  званием  крестной матери фриза, дорогая Гертруда. Скажу по совести, ты этого заслужила.
     Женщина счастливо улыбнулась и нежно прижала к своей обширной груди жеребенка. А, только что получивший имя, Тото впитывал в себя запах своей крестной матери, совершенно не подозревая об этом. Впитывал и запоминал. Запоминал навсегда, потому что в недалеком будущем именно это воспоминание, именно этот запах, не даст ему совершить тот страшный поступок,  который, как лезвие острого кинжала, может навсегда оборвать все связи с этим загадочным, страшным, жестоким и в то же время добрым, чутким, нежным существом, именующим себя ЧЕЛОВЕКОМ.

                ******* 
    
     ОН ЖДАЛ!
     Ноги стали затекать от непривычного напряжения. Дрожь уже волнами охватывала весь круп. Хотелось взбрыкнуть, ударить копытами и понестись кругами по манежу, так чтобы ветер запел свои удивительные песни в ушах и заиграл густой длинной гривой. Хотелось показать свою резвость, своё умение быстро набирать скорость, резко останавливаться на полном скаку, вставать на дыбы. Хотелось разразиться пронзительным радостным ржанием, показать какой он игривый и веселый жеребец…. Но кому? Манеж был пуст. Мертво пуст. Даже пахнущего трубочным табаком Густава не было. Все покинули его. Все бросили его. Кому показывать свою прыть и свои возможности? Вчера ночью он еще ждал, что кто-то придет, кто-то путем боли или словом докажет ему, что он был  прав или не прав. Но никто не пришел. Впервые за всю свою жизнь он остался наедине с собой, наедине со своими сомнениями, своими вопросами, мучившими его покрепче, чем железо во рту. Как было просто раньше. Если Густав похлопал по шее, значит все хорошо. Если погладил по горбатому носу, значит все прекрасно. Если хлопнул по животу, значит, он сделал что-то не так. А сейчас! Пытка одиночества выгрызала, словно большая толстая крыса, что-то в душе, вносила хаос в мысли, не давала сосредоточиться на чем-то упущенном, чем-то главном. Именно на том, что положит конец всем его сомнениям и тревогам.
     Так с чего же все это началось? С чего?

                *******
     (Два дня тому назад)

     Калитка манежа была закрыта. На манеже буйствовал Тото. Его впервые выпустили на  простор из конюшни.  Все жители деревни сбежались посмотреть на новое приобретение этой не совсем нормальной Петры Лентин. А она сидела в своей коляске и с замирающим сердцем любовалась дикой красотой этого статного, черного как ночь, жеребца. Сосед  подогнал специально для неё свой пикап с открытым кузовом, куда завели коляску. Иначе высота забора просто не позволяла видеть, сидящей  Петре, своего нового друга. Друга ли? Здесь женщина даже не сомневалась. Конечно друга! Иначе и быть не могло.
     А он был красив! Невероятно красив! Черная, как смоль, шкура, без единого пятнышка, бархатисто лоснилась под лучами солнца. Тугие мышцы плеч, груди крепкими узлами перекатывались под её тонким покровом. Роскошная  длинная густая грива картинно, то развевалась по ветру, то волной взвивалась ввысь при резком вскидывании головы. Хвост, словно руль, точно указывал направление движения лошади. Ноги, точеные, жилистые, покрытые плотным волосом щеток у самых черных копыт, придавали всему его внешнему виду, поразительную законченность, мощь и необузданную животную силу. И этот горбатый нос, эти безумные на выкате огромные глаза, полные задора, огня, кипящей энергии, дикой веселости.
     А как он играл! Понимая, что на него смотрят несколько десятков глаз, фриз показывал себя всего. То несся сломя голову по кругу, то резко менял направление своего движения, то становился на дыбы и перебирал в воздухе передними ногами, то прыгал на месте, в движении, то наносил смертельные удары воображаемому противнику задними копытами.
     Петра залюбовалась Тото и не заметила, как к ней подошла Эльза, жена Поля.
     - Ты все-таки решила зайти в манеж к этому черному черту? – тихо, заглядывая снизу  в лицо, спросила она.
     - Да. И скоро, вот только соберусь, - просто ответила Петра, не отрывая своего взгляда от фриза.
     - И не страшно? – Эльза погладила её руку.
     - Страшно! Ой, как страшно! Поэтому и медлю. Он не должен ощутить моего страха.
     - Барон еще не приехал. Может, перенесем встречу на завтра?
     - Нет, Эли! Нет! И причем здесь барон? Я это не для него делаю. Я делаю это, прежде всего, для себя.
     Рука Петры легла на рычаг управления инвалидной коляски, нажала ручной стартер, и  мотор глухо заурчал.
     - Что? Уже собралась? Уже пора? – взволновано произнесла скороговоркой Эльза.
     - Да! Пора!
     Коляска медленно по приставленным к заднему борту пандусам съехала на землю и, развернувшись, направилась к калитке. К ней уже спешили Поль, Клаус и Густав.
     - Ну что, пора? – Поль нервно сжимал и разжимал пальцы рук.
     - Петра, ты не волнуйся, я буду рядом, - почему-то дрожащим голосом заверил женщину Густав.
     - Мы все будем рядом, - поправил конюха адвокат.
      Петра подъехала к калитке и остановилась.
     - Дорогие друзья, - с улыбкой посмотрела она на всех  окружающих: - Не надо так волноваться, все будет хорошо. Еще раз хочу вам всем напомнить то, о чем мы говорили вчера. Кроме меня никто в манеж не входит. Чтобы не случилось, пока моя правая рука поднята – все нормально и помощь мне не нужна. Убедительно попросите всех зрителей соблюдать молчание при любых обстоятельствах. Ну и сами это правило не нарушайте. Знайте, от вашей выдержки будет многое зависеть. И именно она, эта выдержка, сейчас самая главная помощь для меня. Хорошо?
     - Не волнуйся, Петра, мы все это сделаем, - Поль,  с побледневшим почти до синевы лицом, продолжал мять свои руки.
     - Не волнуйся? – вдруг неожиданно засмеялась женщина веселым звонким смехом: - Поль, дорогой ты мой, не переживай ты так.
     Она резко оборвала смех, глубоко вздохнула и на выдохе громко скомандовала Густаву:
     - Открывай!
     Калитка открылась, и инвалидная коляска въехала в манеж.

     Тото, как ему казалось, в этот момент был на вершине своей славы. Он сорвал бурную овацию зрителей, встав на дыбы и сделав несколько шагов, как вдруг все смолкло, и его окружила гулкая тишина. Жеребец недоуменно  медленно опустился на  ноги и вопросительно повел своими глазами вокруг. Что такое? Что это все значит?
     Первое было то, что услышали его уши. Тихое приближающееся жужжание. Он крутанул корпус по направлению к источнику этого необычного звука. Прямо на него медленно надвигалось странное существо. По виду это был человек, но сидящий на каком-то устройстве, которое отвратительно пахло металлом, жужжало и приближалось к нему. «Так, со мной захотели поиграть», - сначала радостно подумал фриз. Он подпрыгнул на месте, показывая, что готов к игре. Существо не отреагировало, а неуклонно приближалось. Жеребец топнул зло ногой, что должно было значить – «Стой на месте!». Существо приближалось.
     Это вывело Тото из равновесия. Он отскочил боком в одну сторону, потом сразу в другую. Всем своим видом стараясь показать, что шутки и игры закончились. Существо остановилось. Фриз осторожно сделал шаг, потом другой  навстречу. Втянул с шумом в себя воздух. Да, противно пахнет металлом. Металлом и человеком. А, два эти запаха вместе - это боль. Жеребец негодующе замотал головой. Привычки отступать перед опасностью у него не было, как и привычки смирятся. Он гордо поднял голову и перебрал передними ногами, вызывая на поединок это непонятное, загадочное человекоподобное существо. «Ну, давай! Вставай! Посмотрим, кто кого!» - словно говорил он своими пассами. Существо сидело и только смотрело на него  загадочными непонятными глазами. Что-то знакомое промелькнуло в сознании Тото при виде этого взгляда. Промелькнуло и исчезло.
     «Вставай! Выходи на бой!» - кричало все внутри фриза. Существо неожиданно подняло правую руку. Это движение окончательно спровоцировало жеребца на хулиганские действия.
     «Так ты не встаешь!? Драться не хочешь!? Так я тебе помогу!» - Тото в один прыжок преодолел пространство, отделяющее его от пришельца, и застыл над ним, как черная грозная скала.
    - Здравствуй, Тото! – произнесло человекоподобное существо, протягивая к нему левую руку и пытаясь погладить его.
     Это было не ржание, это был не крик, это был негодующий хрип, который исторг из себя гордый фриз. Он клюнул головой вниз, схватил зубами человека за плечо, резко дернул в сторону, стаскивая его с непонятного устройства, и выволок  на песок манежа. Разжав зубы, Тото отскочил в сторону. Человек остался лежать, лишь его правая рука по-прежнему была устремлена к небу. Жеребец озадаченно фыркнул и ударил копытом. Человек продолжал лежать с поднятой рукой. Все было так неестественно, так не понятно, так не похоже на то, что он видел перед собой всегда.  Тото просто застыл в недоумении. И тут, сквозь затмевающую его сознание пелену гнева, бойцовского настроя, тонкой струйкой просочился тот запах, который он навсегда запомнил в первый день своего рождения. Прекрасный, молочный, аппетитный, призывный и безопасный. Тот запах, которым пахла грудь той большой громогласной женщины, которая обтирала его своим фартуком. Тот запах, которым пахла его мать, когда он подходил, проголодавшись, к её сосцам. Тот запах, которым пахли юные кобылицы в загоне. Фриз  дернул  головой. Но этого не может быть?
     Он сделал шаг к лежащему человеку. Он хотел убедиться в правоте своего обоняния. Но у того неожиданно закрылись глаза, и правая рука упала на песок.
    Жеребец успел сделать еще один шаг, но уже бежал к нему Густав со своим успокаивающим: «Чо-бо, чо-бо, чо-бо!». Он хотел просто еще раз втянуть в себя этот непередаваемый запах, но его уже, ласково похлопывая по шее, заворачивали
к выходу с манежа. Его уводили от этого странного, непонятного, но в тоже время такого знакомого существа. И Тото заржал, заржал иступлено, обиженно, выражая в своём крике, и признание своей не правоты в этом поступке, и желание как-то загладить свою вину.
     «Чо-бо, чо-бо, чо-бо», - голос Густава  заставлял его повиноваться и идти туда, куда его направляли, но он не успокаивал то внутреннее напряжение, которое уже зародилось внутри и требовало немедленного прояснения.
     Так в душе буяна и хулигана, гордого и взбалмошного фриза, «черной жемчужины» Тото появилась первая трещина, вызванная несоответствием в его понимании окружавшей его действительности.

                *******
      ОН ЖДАЛ!
     Воспоминания чередой пролетали в его сознании. И он словно со стороны оценивал все свои поступки. Ну ладно первый. Тогда он еще многого не знал. Но, за второй, ему по настоящему было стыдно. Хотя его тоже можно было понять. Ведь осознание главного, его главное открытие, пришло именно тогда.
     На второй день эта женщина, а теперь он хорошо знал, что это женщина, снова въехала на металлическом приспособлении в манеж. И вновь направилась к нему.      Неписанный закон благородных лошадей запрещает оказывать физическое воздействие на кобылиц со стороны жеребцов. «Священны для всех мать и дитя, ибо неприкосновенны они без их желания» - гласит он. Это распространяется и на человеческих детей и женщин, как и на самок и детенышей других животных. Этот закон впитывается с молоком кобылицы каждым жеребенком в раннем детстве, и он настолько могуч,  что много можно найти примеров, когда  жеребцы отдавали свои жизни, защищая своих любимых и свое потомство. Поэтому фриз был переполнен раскаяньем и желанием загладить свою вину за вчерашний проступок. Но как?
     Ему показалось, что это металлическое приспособление специально держит женщину и не дает её свободы передвижения. Оно не только мерзко пахнет болью, но еще и имеет наглость препятствовать тем интересным играм с обиженной им человеческой женщиной, которые он с таким вдохновением придумывал всю ночь. Пылкая натура жеребца загорелась самой настоящей злобой к этому противному аппарату. Он четко распределил свои усилия и метко поразил инвалидную коляску задними копытами, не задев при этом человеческой женщины.
     Тото скрипнул зубами. Дурак! Как есть дурак! Молодой, зазнавшийся дурак! Так всегда ругал его за шалости Густав. И правильно ругал.
     Коляска отлетела от удара почти на два метра. Женщина выпала из неё и вновь не встала на ноги. И тогда фриз увидел то, что должен был давно увидеть. Подбежавшие люди подняли её на руки, поставили приспособление на колеса, посадили в него пострадавшую и вывезли с манежа.
     ЖЕНЩИНА НЕ МОГЛА ХОДИТЬ! Эта мысль раскаленным вертелом пронзила мозг жеребца. Он застыл в шоке. Густавское «Чо-бо», совершенно не действовало на него. Тото стоял как вкопанный и провожал безумным, наполненным болью взглядом группу людей, увозящих от него ЕГО женщину. И осознание того, что это происходит по его вине, наполняло сердце такой
невыносимой болью, что он даже не ржал, он стонал, как тяжело раненный, тоскливо и тихо. Когда калитка за всеми закрылась, фриз, опустив низко голову, без понуканий, молча пошел в конюшню, в свой денник, уперся головой в стену и
впервые ощутил, что из глаз может сочиться вода. Но все это не облегчило его боль.
     И вот теперь – ОН ЖДАЛ!
     Он ждал сурового и справедливого приговора. И ему было совершенно безразлично, какое наказание для него вынесут. Будут бить, вставят в рот железо, заморят голодом или жаждой. Все это вполне логично и в какой-то мере правильно. За то, что он совершил, именно так и должен был поступить с ним человек. Но всего этого не было!
     - Фур-р-р-р! – вздохнул тяжело фриз, переступая задними ногами, которые особенно затекли.
     И тут до его слуха донесся скрип открываемой калитки. Тото встрепенулся, голова дернулась вверх, уши встали торчком, но он еще боялся обернуться, боялся, сам не зная чего. Но второй звук наполнил его истосковавшееся сердце радостью. Это было когда-то ненавистное, а теперь такое желанное, жужжание металлического аппарата.
     Жеребец обернулся  и увидел её. Словно ничего не произошло, она  ехала к нему. И он пошел к ней навстречу. Медленно, виновато опустив свою горбоносую, когда-то гордо вздернутую, голову, но,  не спуская глаз, с приближающейся женщины.
     Сама сцена была настолько поразительна, настолько пронзительно невероятна и драматична, что большинство зрителей плакало. Поль, закрыв глаза руками, опустился прямо на землю, и сдавленные мужские рыдания сотрясали его плечи. Клаус усиленно протирал очки чистым носовым платком и, словно  случайно касался им уголков глаз. Барон Зигмунд фон Болен, вытянулся в струнку по стойке «Смирно»,  бугры на скулах говорили о сильно сжатых зубах, по щекам его градом катились слезы, и он не скрывал этого. Эльза склонилась над Полем, то ли
успокаивая его, то ли скрывая свои слезы в его пышной шевелюре. Один Густав смотрел на разворачивающуюся перед ним сцену совершенно сухими глазами, без устали повторяя в слух:
     - Прощай Тото! Прощай мой мальчик! Ты нашел свою женщину! Ты будешь, счастлив с ней! Дай тебе, Боже, мой, дорогой, теплого денника, ласки и внимания, любви и заботы!
     А меж тем на манеже происходили поразительные события.
     Петра и жеребец встретились почти в центре площадки. Они остановились на небольшом расстоянии друг от друга. Это было невероятное зрелище. С одной стороны огромный черный фриз с мохнатыми  ногами. С другой стороны, совершенно беззащитная, парализованная женщина в инвалидной коляске. Некоторое время они  молчали, разглядывая друг друга. Первой нарушила тишину Петра.
     - Здравствуй, Тото! Здравствуй мой дорогой!
     Жеребец встрепенулся от звука её голоса, хотел, было, попятиться назад, но, почувствовав теплоту в интонации, сделал шаг вперед и оказался прямо перед женщиной. Она могла без труда дотронуться до него рукой, но тоже не решалась это сделать. Фриз наклонил голову и дотронулся губами до плеча, которое два дня назад держал в своих зубах.
     - Не волнуйся. Мне было не больно. Да ты и не хотел мне сделать больно. Ведь ты просто играл? – медленно с расстановкой и как можно ласковее произнесла Петра.
     Тото между тем аккуратно дотронулся носом до щеки женщины и с силой втянул воздух.
     Вот он запах! Родной запах его детства. Как уютно было лежать на коленях той женщины, как было спокойно, надежно и тепло. А сколько приятных мгновений приносили её руки, нежно стирая с его шерстки следы слизи и остатки места. Как ласково и успокаивающе звучал её голос. У этой тоже ласковый голос и очень теплые нотки в нем. Жеребец от удовольствия закрыл глаза.
     Петра тем временем, осмелев, гладила уже его щеки, нежно почесывала горбатый нос, целовала толстые губы, бархатистые ноздри и плакала от счастья. Плакала и смеялась.
     Тото удовлетворенно всхрапнул. Его простили. Но не это главное. Теперь он должен совершить ритуал признания этой человеческой женщины своим вожаком, своим хозяином. Он слегка забеспокоился, завертел головой примеряясь, начал переступать копытами,  выбирая наиболее подходящее положение для тела.
     Беспокойство жеребца передалось Петре.
     - Что случилось, миленький? Что тебя так взволновало, маленький ты мой, - стараясь придать голосу исключительно доверительный тон, произнесла она.
    Но фриз уже закончил свои приготовления и с протяжным стоном, как и положено, по ритуалу, лег возле инвалидной коляски, свернувшись калачиком, и положил свою, большую, тяжелую голову на колени Петры. На мгновение безжизненный холод  ног женщины пронзил его. Он аккуратно, очень аккуратно, встряхнул головой, подумал: «Ничего, теперь у неё есть я, а ноги мы отогреем», и уже без колебаний, раз и навсегда решая самый важный в жизни любой лошади вопрос, вернул голову на положенное ей место, на больные ноги своей хозяйки.
     - Браво, Петра! Брависсимо!! – долетели до неё голоса барона и Густава: - Он признал вас! Он теперь полностью ваш до гроба! Браво!!
      Среди зрителей творилось что-то невероятное. Все обнимались, поздравляли друг друга, хлопали по плечам. Появилось шампанское, застреляли пробки. Вслед за шампанским местные жители прямо к манежу притащили яблочное вино, шнапс, русскую водку, разные съестные припасы. Праздник разгорался не на  шутку.
     А этим двоим, что застыли посередине манежа, было не до суеты людской, не до празднования каких-то там побед и достижений. Два больших сердца, в людской и лошадиной толкотне, нашли друг друга, поняли друг друга, и  были просто счастливы сейчас. Петра не могла налюбоваться на своего фриза. Она гладила, целовала его, прижималась щеками к его щекам. Слезы счастья капали на его шелковистую шкуру. Поначалу жеребец вопросительно и не очень одобрительно поглядывал на неё за это. Но потом проурчал что-то на своем лошадином языке и закрыл глаза.  Сомнения, угрызения, непонятность обстановки ушли прочь. Он приобрел равновесие, а, следовательно, и спокойствие. Это было главное. Ну а если хозяйка хочет поплакать. Что с того? Пусть поплачет, на то она и хозяйка.
     Что по настоящему испытывали эти двое, понять, нам не дано, ибо такое надо испытать самому. Но то, что они, как губки, впитывали в себя всю прелесть и колдовство этих минут, секунд, мгновений, это ясно каждому. Ибо этот момент, это первое единение, эта первая победа над самим собой уже никогда не повторится.
     У них еще очень много радости, счастья, успеха, побед и свершений впереди. Им будут рукоплескать манежи и арены Рима, Парижа, Берлина, Брюсселя, Москвы, Мадрида, Барселоны и многих, многих других городов. Перед ними будут склонять головы знаменитые люди планеты. Королева Англии, не скрывая
слез, соизволит преклонить голову, что бы оставить венценосный поцелуй на лбу Петры. А над ними будет возвышаться грозный Тото, следя ревниво своими огромными глазами, чтобы, не дай Бог, не сделали больно его хозяйке. О них будут снимать фильмы, и писать стихи. Дружбой с ними будут гордиться, самые популярные «звезды». Но все это будет впереди. И это уже будет по-другому. Не так как сейчас.
     Барон, Густав, Клаус и Поль, на правах друзей Петры, вошли в манеж и устремились к ней с бокалами в руках.
     - Петра, это грандиозно…, - начал Густав.
     - Это потрясающе! – продолжил барон.
     - Вы двое просто великолепны, - подвел итог Клаус.
     - Я так за тебя переживал, дорогая, - резюмировал Поль.
     - Тише, прошу вас. Мальчик спит. Он весь издергался в последнее время, не спал, нервничал, а завтра у нас первый учебный день и без поблажек. Спасибо вам за  все, господа, но оставьте нас, - просящим голосом произнесла женщина.
     И все четверо мужчин на цыпочках покинули манеж.