Пиманыч, грызуны и кошки

               
Cухонький, невзрачный Пиманыч, сонно шаркает тусклыми, потрескавшимися калошами по крыльцу собственного деревенского домика. На его ранние шаги разом сбегаются кошки - от хозяина животным полагается кормёжка, к которой они привыкли как к вещи должной и незыблемой.

 «Кончилась вам благодать», - вдруг ворчит старик и нехорошо теребит ногой пустую кошачью посудину. Он присаживается на вышарканную ступеньку, с удовольствием закуривает.

Пиманыч смотрится старее своих пятидесяти девяти лет, поистрёпанней: жидкий седой волос; закруглённый облезлый нос, словно местами ошелушенное крутое яйцо; движения и походка без бодрости. Самый обычный сельский он мужичок - не особо милосерден: зарезать быка или свинью ему дело обычное, но и не жесток - изголяться, куражиться над животиной руку не поднимет.

Что благодать прекратилась уже сейчас и надолго, ясно по тому, как отвечает Пиманыч растерянным дворовым постояльцам: «Не дождётесь тяперича провианта»!

Голодовку по его мысли кошачье семейство заслужило верно - вчера в коровнике узрел он крысу, радостно, без всякой опаски выглядывающую из-под пола. «Хорошенькое дело! – возмутился Пиманыч, вперившись в наглую тварь. – На дворе четыре кошки, а крысы строем ходят»! Что увиденная крыса экземпляр не музейный, не сомневался: «заприметил одну – считай, в партизанах ещё пяток»! Правило верное! А грызуны возле бурёнки дело неприятное.

Вот и произвёл Пиманыч заключение: раз расплодилась вольготно крысиная орава под носом у кошек, значит, потеряли те должный охотничий инстинкт. И возродить к жизни их естественное призвание он увидел способ один – через перекрытие хозяйского благодетельства. «Посмотрим, каковы вы в ловле», - сказал Пиманыч многозначительно, запирая дверь в коровник.

В молоке кошкам он отказывать не стал – не живодёр всё-таки, мором морить –  эмалированная щербатая миска наливалась им вечером до краёв, но кроме привета от коровы дворовому семейству кошачьих больше ничего не перепадало.

Крепко урезанный рацион кошки приняли без восторга и долго не могли взять в толк, почему земля перестала вокруг них вертеться. Они по-прежнему кидались на каждый скрип двери, вдвойне ластились к хозяйским ногам и, разглядев безуспешность лизоблюдства, напоминали о своём голодном существовании надсадным криком.

Суетливее, комичнее всех носился годовалый, рыжий с белым в полоску кот - Швед. Худой, с некрасивым остро закошенным носом прозван так он был за великую трусость: задний ход включал чаще переднего - испуганно ретировался при малейших угрозах. «Как швед под Полтавой! – неизменно презрительно поглядывал на его отскоки Пиманыч, - муравей и тот скоро взашей погонит»!

Пиманыч знает - желания отправиться в сарай за добычей этот экземпляр никогда не заимеет. Околеет от голода десять раз, но… врождённый попрошайка, не больше. Ему бы цилиндр в лапы, так он с этим цилиндром сидел бы, стонал и клянчил от зари до зари. Швед он и есть швед.

Впрочем, потеребить самого Пиманыча на предмет поесть, Швед побаивался не очень, особенно после включения диеты. Едва старик объявлялся на пороге, молнией метался кот от хозяина к миске и обратно, словно не доверял уж ни глазам своим, ни нюху. Ему мерещились то брошенные в посудину куски свинины, то рыбёшка в руках Пиманыча. Боясь упустить воображаемое довольствие, вертелся он быстрее своего костлявого полосатого хвоста, но увы – обман вкусных миражей открывался.

Другим днём, не устояв перед позывами голодного желудка, Швед даже отчаянно ворвался в дом, на кухню, в надежде поживиться прямо с хозяйского стола. Получив от своего благодетеля крепкий пинок, он так же отчаянно, в криках и возмущениях, вынесся на улицу.

К Симону - помеси сибирской и сиамской пород, Пиманыч особых претензий не предъявлял даже авансом – калека, что с него взять? На свет белый Симон появился суровой зимой – в январе, как водится, на улице. Кошка втащила новорожденного в дом на загрубелой от холода пуповине - тот уже прилично помёрз и звонко стукался о ступени слабым, крошечным тельцем.

Приплод без особой горести посчитали пропавшим – оставили на усмотрение мамаши, но котёночек у печки отогрелся, ожил. И кошка пуповину ему перегрызла толково, затем вылизала, выходила без всякой человеческой помощи. То ли по врождённой натуре, то ли вследствие родового стресса, оказался Симон упёртым меланхоликом – день-деньской лежал на крыльце: настоящей жизни предпочитал сновидения. Охотничьего инстинкта зимородок не имел даже на готовые блюда, потому к миске всегда подбегал последним.

И сейчас Симон – это читалось у него в безмятежных лазоревых глазах, полагал, что голодовка есть непонятное недоразумение, которое скоро счастливо разрешится само-собой. «Не чухаешь, братец, тему»! – вздохнул Пиманыч в ответ на заблуждения покалеченного кота, но послаблений устаивать никому не стал.

По двору болтался ещё Васька, матёрый котяра-четырёхлеток, собранный из пятен всех цветов, способных проявиться на кошачьей шерсти – от чёрной до ярко-рыжей. Отличался он задорным характером и самостоятельностью - смело шмыгал по округе, ходил вечно драный и поцарапанный.

Пиманыч уважал бы Ваську больше всех из кошачьего стада, если бы не Лизка. Единственная дворовая самка палевого неприглядного окраса была к тому же и меньше всех. Однако верховодила она безоговорочно и для тотального господства использовала не обаяние самки и вытекающие отсюда методы воздействия, а ловкость и редкую отвагу.

Оплеухи налево и направо, от которых кошаки отлетали в стороны – числились у Лизки самым обычным делом. Даже Васька, приходя со свободных краёв (где он ощущал себя не последней на земле тварью), и начиная отстаивать своё мужское достоинство, получал такую порцию затрещин, что какое-то время сновал по двору без претензий.

Пиманыч любил наблюдать, как строго строила самка кошачью братию и одобрительно кивал: «Так их, Лизка! Мешки с помётом». Частенько гладил он бестию – с любовью, от души, она отвечала тем же – тёрлась об ноги, заглядывала преданно в глаза.

Но сейчас, как не питает Пиманыч симпатию к Лизке, он держит равное ко всем отношение.

Третий день молочной диеты кошки прилипчиво таскаются за хозяином, мяукают цыганским хором – то просительно-проникновенным, то настойчиво-гневным. «На зубок что-нибудь перепадёт в конце-концов?! – вопрошают они круглыми, готовыми разразиться слезой негодования, глазами. – Мяска или рыбки»?

Пиманыч садится на ступеньку, дымит равнодушно папиросой.
- Мясо там бродит! – показывает он большим пальцем на коровник. Кошки прикидываются, что человеческий язык для них - инопланетная тарабарщина: изничтожать крысиное войско не спешат, даже и не смотрят в ту сторону.
- Тогда шиш вам! – язвительно разводит мозолистые руки Пиманыч.

С причитаниями о тяжкой доле несчастные кидаются к хозяйке – угрюмой и носатой, но та только с удовольствием выговаривает: «Может, со двора сгинете, приблуды окаянные»! Как ни странно, приблуды сердечное хозяйкино пожелание понимают верно и перед носатой Пиманихой больше ни о чём не заикаются.

И хоть вылизывают животины миску с молоком до блеска, худоба в гости появляется тут как тут. Приходится кошкам приспосабливаться к горю на свой лад – кому что бог пошлёт. Пиманыч лишь раскрывает рот, глядючи, как Швед ловит бабочку и с удовольствием ею хрустит. «Эге! Ты у нас не Швед, ты - француз чистый!  – удивлённо восклицает старик. - Бабочек, стрекоз, да устриц теперь подавай морде твоей заграничной»!

Полубольной Симон от невзгод обретает в характере живинку, прежде в нём невообразимую: побойчее зыркает редкого цвета глазами и ногами двигает шустрее прежнего. Васька, подлец, остаётся сам себе на уме - недовольно виляет драным хвостом, и исчезает с голодного двора на весь день.

Полностью кошачье царство собирается только к молочной миске, которую Пиманыч специально ставит перед входом в коровник – цитадели, которую надлежит очистить от неприятеля. Очень ясный намёк коты дружно игнорируют – спешно, суетливо лакают молоко и подаются прочь.

Пиманыч гневно смотрит на их поднятые хвосты, наполненные гордым к нему презрением, ворчит:
- Потребители! Зорька вас кормит, хоть бы в коровник кто сунулся, хоть бы кто в благодарность крысу придавил! Не-ет! Они по лежакам! Они за бабочками!
Речь Пиманыча никого не останавливает – хвосты так и маячат гордыми флагами.
- Я не я, и хата не моя! Да? – с обидой кричит он вслед бродяге Ваське, который после молочной трапезы невозмутимо прыгает на забор, на баню – да и прочь! 

Среди полного равнодушия котов лучик света всё же вспыхивает – Лизка пристраивается в коровнике в засаду. Пристраивается молча, без выкрутасов, но зоркий Пиманыч манёвр самки примечает, радостно ухмыляется.

Любимица не подводит - ранним утром на крыльце валяется дохлая крыса с оскаленными мерзкими зубами, длинным хвостом – к хозяйскому удивлению немаленькая. Кошка сидит рядом с трофеем и заглядывает старику в глаза – «Не этого ли ты хотел, душа моя»? Ответ Лизка знает и заранее сияет радостью - охота открыта удачно.
- Ах, ты ж, Лизочка! – нежно воркует Пиманыч, суетливо шаркает калошами и тут же, в благодарность, тащит вчерашний остаток жареной рыбы. Коты от такого подарка дворовой бандерше исходят желудками, таращат недоумённые глаза, взывают всех известных кошачьим мозгам существ к справедливости.
- Учитесь, твари! – хозяин тычет в дохлую крысу, - вот, ловите!

Проходит ещё неделя. Продовольственный горизонт беспомощных самцов за молочную миску особо не раздвигается. Лизка же запросто, как здрасьте, выкладывает на порог дома целых пять крыс. Швед и Симон пялятся на её жертвы как на чудо, на всякий случай издалека, зато когда Пиманыч чешет удачливую охотницу за ушами и кормит мясом, чуть не плачут от зависти и возмущения.

- По справедливости! – отвечает им Пиманыч и специально, на весь двор, втолковывает. - Толку-то с вас до конца жизни не будет! Смотри, Лизка, не заваргань от них потомство! Балабоки одни выйдут!
Лизка понимает хозяина - она блаженно закатывает от чесаний глаза, кивает головой, успокаивает: «Близко не подпущу»!

Несколько дней подряд крыльцо остаётся чистым. Лизка выходящего поутру Пиманыча с чистой совестью просит поесть, вроде как сообщает: «чем могла – помогла! Нету больше добычи»! Кошаки чуют благотворную перемену в деле, оживлённо встречают Пиманыча, словно говорят: «Когда ж поймёшь, что крысы все словлены»?!

Ещё через день Пиманыч выносит еды на всех. Насыпает в миску, куда единолично пристраивалась Лизка и куда троица подходить и думать боялась, куриных потрохов с макаронами. Добавляет порцию в другую.

Лизка на завтрак наваливается без раздумий, кошаки же робко крадутся, опасаясь оплеух от неё или хозяина.

Завидев по маршруту долгожданное спокойствие, они жадно подскакивают к мясу. Из миски тут же раздаётся гневное, угрожающее друг другу урчание.
Голодовка кончилась.