Сюжет, придуманный жизнью. Глава первая. Корни

                К читателю.

                После долгих сомнений и колебаний я принял решение
                опубликовать свою книгу воспоминаний под названием
                «Сюжет, придуманный жизнью».  Думаю, что она будет
                созвучна многим моим сверстникам, да и молодёжи она
                поможет отличить подлинные ценности от подделок и    
                сорняков,  от которых мы вряд ли когда-нибудь сумеем
                избавиться.
                Автор.


                Предисловие

       В "Торе" сказано:
       Адам родил Шэйта, Шэйт родил Эноша, Энош – Кэйнана, Кэйнан – Маалалэйла, Маалалэйл –Йэрэда,  Йэрэд – Ханоха, Ханох родил  Мытушэлаха, Мытушэлах – Лэмэха,  а Лэмэх – Ноаха, или Ноя. Ноах родил Шэйма, Хама и Иэфэта, от которых после потопа населилась вся земля. Потом были Гомэр и Магог, Ахпаршад, Эйвера, Палаг, а позже Нахор, который родил Тэрэха, а Тэрэх – Авраама.
       А  что   знаю я о своих предках? Одного  моего деда звали Аврум, другого Моисей – совсем как наших патриархов. Бабушку по отцу звали Лея, по матери – Лийбе. И всё! Какое уж тут генеалогическое древо? Кустик, веточка…
       
                Я помню отца и деда немного,
                Других же предков своих – увы!
                В каких краях, на каких дорогах
                След свой зримый оставили вы?

                Кто ты, мой предок? Купец, наверно.
                А, может, философ?  Сапожник? Поэт?
                Се тайна великая – вот что скверно!
                Пыль вековая – и весь ответ…

        Кого   может   удовлетворить перспектива кануть в Лету, исчезнуть бесследно, раствориться  в прошлом?
         Вот и возникло у меня желание написать о себе и своих близких, о своём времени и о том, как моей жизнью распорядилась судьба, какой непростой сюжет сочинила она для моей скромной персоны.
         Едва ли кто-то станет оспаривать, что каждому смертному свойственно стремление заглянуть не только в будущее, но и приподнять завесу над прошлым, узнать свои корни. Мне  (и, думаю, не только мне) было  бы в высшей степени интересно прочитать рассказ, написанный моим собственным прапрапрадедом (или кем-то ещё из нашей родни) о себе самом, о своём времени, о своих предках. Не научный труд маститого историка, герои которого сплошь полководцы и императоры, художники и ученые, а простой люд – сапожники, купцы, коммивояжёры, пекари и пахари, врачи и учителя. Такие мемуары, написанные моим предком, я, к великому сожалению, в наследство не получил.
        Вот почему возникло желание начать письменную историю нашего семейства.Надеюсь,  что мои потомки не только прочтут эти заметки – в оригинале или в переводе – а дополнят их своими собственными, пока наше генеалогическое древо не станет развесистым и могучим, несмотря на бури Истории и штормовые ветры Времени.

                А в т о р .

                ГЛАВА ПЕРВАЯ

                Корни

                1.

         Увы, не было в нашем роду ни Ротшильдов, ни Ньютонов, ни Александров Македонских.
         Мой дед по отцу (его звали Аврум, да будет вечной память о нём!)  был простым сапожником. Впервые я увидел его, когда тот основательно состарился. Передвигался он, опираясь на палку, одет был в замасленный старый сюртук, на голове – старинного образца картуз с матерчатым козырьком. Огромная борода, статная фигура, характерные для старого еврея черты лица делали его похожим на его тёзку-патриарха. Из-под сюртука виднелась основательно заношенная рубашка неопределённого цвета, которая, по воспоминаниям моего отца, никогда не стиралась: после покупки дед носил её год, затем выворачивал наизнанку и носил ещё год. Из-за этого его появление в нашей небольшой квартире сопровождалось запахом давно немытого человеческого тела. Тем не менее,  мать усаживала его за стол и угощала обедом, к которому непременно добавлялся стаканчик водки, купленной специально для него. Я не помню, чтобы мать и свёкор при этом о чём-то беседовали. Пообедав, дед произносил что-то вроде благодарности, затем молча  брал  свою  палку  и  отправлялся  к себе.  Он  жил  один  в небольшой комнатушке,   где  кроме  кровати  и стола ничего не было. Сыновья сняли ему эту комнатку, так как поселиться у кого-нибудь из них всё равно было невозможно: наша семья снимала  по существу однокомнатную квартиру, мы жили здесь вчетвером, у Бени было две комнаты, но куча детей, а у третьего сына, Ури,  против вселения старика в их квартиру категорически возражала жена.
         Дед умер в 1941 году, весной. Его хоронили сыновья и дочка, приехавшая из Кишинёва.
          Можно сказать, что в определённом смысле ему повезло: проживи он ещё несколько месяцев, до начала войны, и быть бы ему убитым и закопанным в какой-нибудь яме, как это случилось с его дочерью Ханной, её мужем и тремя их детьми. Застигнутые немцами где-то в окрестностях Одессы, они все были тут же расстреляны.
           Дед Аврум родился и всю жизнь прожил в Бендерах, он был отцом восьмерых сыновей и одной дочери; четверо его детей умерло в детском возрасте, в живых остались только Хаим, Беня, Ури и мой отец Велвл, или Вольф, или Володя, как его потом называли. Бендеры, расположенные на правом берегу Днестра, относились в те годы к Румынии, а столицей Румынии был, как известно, Бухарест. Поэтому каждый из Сраговичей, как и большинство молодых людей в Бессарабии, свои планы на будущее связывали с этим городом, но стать жителем Бухареста  сумел только  мой будущий отец. Хаим в 1937 году уехал в Израиль и основал там свой бизнес (он был отличным механиком), а Ури и Беня до самой войны жили в Бендерах.
            Некоторые эпизоды из жизни деда я узнал от отца.
 Один из них связан с продажей дома, это случилось перед первой мировой войной. Дом деда был просторный, добротный, находился в центре города, но над ним тяготело проклятие:  здесь один за другим от разных болезней умирали дети. Дед решил от этого дома избавиться. Вскоре нашёлся покупатель, который оплатил стоимость дома золотыми монетами. Их было очень много, увесистая торба. Посоветовавшись с бабушкой, дед решил обменять эти монеты на бумажные деньги. Вскоре началась война, и не прошло полугода, как вся эта пачка денег превратилась в никому ненужные бумажки.
            Это был первый удар. Затем случился второй. В сапожную мастерскую повадился вор, и дед решил с этим делом разобраться. Он остался в мастерской на ночь и, положив возле себя металлическую подставку в виде ступни (её использовали при забивании в подошву гвоздей), стал дожидаться непрошеного гостя. Вскоре тот явился собственной персоной, извлёк из оконной рамы стекло и только было сунул голову в окно, как получил сильнейший удар той самой металлической подставкой, после чего голова его исчезла, и он свалился возле окна на землю.
         Деда арестовали, судили, но виновным не признали и отпустили домой.
         Немало хлопот было у него из-за моего будущего отца, который в тринадцать лет решил стать коммунистом. Он развешивал в городе антиправительственные листовки, умудрился пару таких листовок приклеить под носом у часового на стену жандармерии. Один из таких ,,подвигов” закончился арестом. Мальчишку для начала избили, потом допросили, после чего вызвали деда и вручили ему сына под личный надзор, в чём тот дал подписку.
         Похоже, дед очень рьяно выполнял свою новую миссию, он, по-видимому, несколько переусердствовал, так что сын-бунтовщик решил бежать из дома, несмотря на то,  что наступила зима,  и за окном вовсю валил снег.
         Беглецу удалось добраться до Бухареста, но в этом городе у него не было ни родственников, ни знакомых.
         Несколько дней он спал где попало и ничего не ел. Силы совсем покинули его, а в ушах уже звучали райские мелодии. Однако нашёлся один из прохожих, который заметил замерзающего мальчишку и решил ему помочь. На извозчике он привёз парня к себе домой, отогрел и накормил его, а потом, после небольшой беседы, предложил поработать в ювелирной мастерской, хозяином которой он оказался.
          Это было спасение.
          Несколько лет ушло на освоение ювелирного   дела,  росло мастерство    ученика,  который оказался смышлёным и способным, так что скоро наступил момент, когда он мог самостоятельно выполнять заказы любой степени сложности.
         Он стал мастером, начал хорошо зарабатывать, возникло желание обзавестись семьёй, которую он вполне мог теперь содержать. Вскоре нашлась и девушка, скромная и миловидная, которую он полюбил и на которой решил жениться. Она приехала в Бухарест из Кишинёва, происходила из бедной многодетной семьи, но успела приобрести профессию портнихи-меховщицы и хорошо зарабатывала.
         Вскоре они поженились, а через год у них родился сын-красавчик, на которого они не могли налюбоваться. Это и был ваш покорный слуга, автор данных строк, наречённый именем Аврум (в честь деда). Метрика уже была выписана, когда добрые люди подсказали, что не принято у евреев давать новорожденному имя человека ещё живого.
       На просьбу родителей изменить записанное имя в муниципалитете ответили, что изменить ничего нельзя, но можно добавить ещё одно имя; так я стал Аврум-Азиг ( по имени деда матери).
        В скобках замечу, что ни одним из указанных выше имён меня никто никогда не называл, в том числе и родители; называли меня почему-то именем Изя. Что общего между Изей и  Аврум-Азигом  для меня  и  по  сей   день остаётся загадкой. В зрелом возрасте
я своё официальное имя поменял, однако и потом никто из моих близких не хотел с этим  считаться; мне шестьдесят восемь лет, а я всё ещё продолжаю откликаться на это несолидное, немилое мне имя Изя; очень уж крепко оно ко мне приклеилось.


                2.

       Итак, я родился в Бухаресте 3 июля 1933 года  (увы, это был понедельник).
       Похоже, что этому акту я был не очень рад, покинуть материнское лоно не торопился, однако всё-таки меня – полуживого – извлекли на этот свет, перевернули вверх тормашками и первым делом надавали пощёчин, после чего я, конечно же, разревелся. Сумей я что-то сказать, я наверняка потребовал бы, чтобы меня вернули на место, но я был нем, сопротивляться было бесполезно.
        Воспоминания детства отрывочны, но ярки.
        Помню одну из улиц, на которой мы жили, когда мне было лет пять. Она была очень просторная, с каменной мостовой и широкими асфальтированными тротуарами.  Посередине с грохотом мчались трамваи, рядом с ними в разных направлениях – автомобили. В конце нашего двора, если влезть на крышу сарая, а оттуда – на каменный забор, можно было увидеть железную дорогу, которая пролегала совсем  рядом,  так что  до проезжавшего  поезда  можно  было  дотянуться  рукой, и это вызывало особый восторг. Об опасности никто, конечно, не задумывался.   
        Впрочем, любоваться поездами можно было и в другом месте – с моста  над железной дорогой, он находился недалеко от нашего  двора, в конце квартала. Помню, как однажды я забрался на него, нашёл местечко, где перила почему-то убрали, и уселся на самый край, свесив ноги. Как раз в это время по линии, протянувшейся подо мною, двигался состав, паровоз коптил вовсю, а я сидел в предвкушении того, как я загляну в трубу, когда он окажется подо мною. Но вдруг я почувствовал у себя на шивороте чью-то цепкую руку, которая оторвала меня от облюбованного местечка и, не давая встать на ноги, вручила меня моей заплаканной матери, дожидавшейся пролётом ниже. Именно она уговорила какого-то мужчину оттянуть меня от края моста; делать это сама не стала, так как боялась, что я, испугавшись её, непременно сорвусь вниз.
        В наказание я всю оставшуюся часть дня провёл возле огромной двуспальной кровати,  к массивной ножке которой был крепко привязан.
       Другой эпизод. Рядом с нами, в смежной квартире, жила с мужем тётя Соня, родная
сестра моей матери. Я, разумеется, часто к ним наведывался. На правах родственника и к тому же любимчика (у тёти не было своих детей) играл где вздумается и лазил куда захочется. Копаясь однажды в гардеробе,  я  нашёл   тётины  миниатюрные, очень дорогие наручные часики (свадебный подарок) и тут же, выбежав на улицу, обменял их очень выгодно  – на книжку с картинками… Вернуть часы так и не удалось.
        Помню катания на роликовых коньках, купания в озёрах в окрестностях Бухареста, поездки зимой в Карпаты, где действовали захватывающие дух аттракционы.
        Запомнились парады на площади возле королевского дворца. Они устраивались почему-то после наступления темноты, при свете факелов, фонарей и прожекторов. Сидя на плечах у отца, я хорошо видел короля Карла и его сына Михая, гарцевавших верхом на белых красавцах-лошадях, а также роскошный экипаж с королевой Марией и сопровождавшую их гвардию.
         Никогда не забуду свой пятый день рождения. Весь этот день отец с матерью о чём-то шушукались, снова и снова поочерёдно исчезали в спальне, но меня туда не пускали, пугая каким-то зубным врачом, который там якобы сидит. Когда же, наконец, вечером я получил туда доступ, то был поражён увиденным: настоящей скрипкой, висевшей на стене, игрушечной железной дорогой, массой зверюшек из чистого шоколада, губной гармошкой, оловянными солдатиками, пушками, танками, мячами, шарами. Всё это было разложено на столе, на кровати, на полу.  Я был ошарашен и не знал, за что раньше хвататься.
        Скоро у меня появился братик. Иногда нас оставляли вдвоём, и тогда я вытаскивал его из коляски, укладывал на кровать, а сам, забравшись в коляску, гонял на ней по всей комнате, отталкиваясь от мебели.
        А вот ещё несколько картинок того периода, уцелевших в памяти.
        Возле железнодорожного вокзала магазин, в застеклённой витрине которого красуется новенький
свежевыкрашенный паровоз в натуральную величину!
        Рядом с нашим домом – магазинчик типа минимаркета,  у входа,  как правило,  сидит, дожидаясь покупателей, добродушный хозяин-болгарин. Завидев меня, он движением указательного пальца подзывает меня к себе и предлагает на выбор что-нибудь вкусненькое: конфеты, маслины или булочки со всякой начинкой. Я с радостью хватаю то, другое и мчусь дальше по своим неотложным делам.
          Должен признаться, что уже в те годы я был любитель поесть. Будучи мальчишкой и играя с другими ребятами,  я нет-нет да забегал домой, хватал чаще всего кусок хлеба с маслом и головку лука под названием чапы дэ апэ (буквально: лук водянистый) и, вернувшись к своей компании, продолжал играть, уминая на ходу принесённые припасы. Более того, нередко я просыпался среди ночи и просил кушать. Чаще всего мне предлагали хлеб с халвой. Однажды халву забыли купить, я разревелся и кричал до тех пор, пока отец не разбудил соседа-болгарина и не принёс мне от него кусок халвы.
         По утрам к нам во двор приходила женщина-мадьярка   и   оставляла   на    каждом  крыльце по кувшину молока. Расчет производился один раз в неделю по количеству палочек, нарисованных ею мелком на ступеньке или на входной двери. Мать кипятила это молоко, наливала его в широкую кастрюлю и ставила под мою кроватку (холодильников ещё не было, и это было самое прохладное место). Когда молоко остывало, на поверхности появлялась толстая вкусная пенка, которую я прямо под кроватью, запасясь ложкой, уплетал с большим удовольствием, чуть ли не мурлыкая.
         И снова сценки, сценки…
         Однажды, играя возле ворот, я заметил, что почти все прохожие остановились и стали наблюдать за проезжей частью улицы.
         Я прислушался и понял, что сейчас мимо нас должен проехать король. Вскоре мы  в самом деле увидели открытую спортивную машину и самого короля, сидевшего за рулём - никаких телохранителей, никакого сопровождения. Он улыбался собрав-шимся и временами поднимал правую руку, приветствуя своих поданных.
         Наконец, ещё одно яркое воспоминание.
         Летний вечер. Как обычно, гуляют люди, проносятся автомобили и трамваи, мелькают рекламные огни. И вдруг всё останавливается. Ревут сирены, почти одновременно гаснут огни, трамваи движутся с зашторенными окнами, машины -–с погашенными фарами. Какие-то люди бегут во всех направлениях, выкрикивая одну и ту же фразу: "Стынже луминэ!” (Тушите свет!). Всё это непонятно и жутко. Позже выясняется:  Советский Союз объявил Румынии ультиматум, потребовав в течение 72 часов освободить территорию Бессарабии. Эта тревога не только всех перепугала, но круто изменила жизнь многих семей, в том числе и нашей. Румыния не собиралась вступать в войну, Бессарабию приходилось отдавать. Было объявлено, что уроженцы Бессарабии могут покинуть Румынию и вернуться на свою родину, а это означало стать гражданами Советского Союза, то есть совпадало с заветным желанием моего отца-коммуниста, и он, недолго думая, начал собираться в дорогу. Через пару дней документы были оформлены, вещи собраны, и мы отправились поездом в Галац, где предстояло пересаживаться на пароход.

                3.

         Однако парохода нам не дали, вместо него на пристани  нас  дожидалась  внушительных  размеров баржа с несколькими палубами. Самые лучшие места на ней уже были заняты, нам достался небольшой уголок в трюме. Слабо горели лампочки, люди суетились и как попало устраивались на ночь, которая к этому времени успела наступить. Разместившись, мы с отцом  - мужчины! -  поднялись на верхнюю палубу в тот момент, когда небольшой буксир оторвал нас от берега.
         Сначала казалось, что наше путешествие началось, но едва мы достигли середины Дуная, как баржа остановилась, а буксир отцепился и направился к пристани. Стало ясно, что никуда мы в эту ночь не отправимся, и можно идти спать. Так  мы  и  сделали; слишком много было за  минувший  день  хлопот  и  нервотрёпки.
         Следующее утро было ослепительно-ярким от массы солнечных лучей, под которыми мы оказались, выбравшись из трюма. К нашей барже приближался катер, он, по-видимому, должен был взять нас на буксир. После непродолжительной возни матросов в носовой части, мы почувствовали, что наше плавание началось.  Берега и городские постройки задвигались в обратном направлении, ощутимей стал влажный ветерок, насыщенный незнакомыми, но приятными ароматами невидимых полей и садов; настроение было превосходное, а впереди таилось нечто неизведанное, таинственное, огромное и притягательное, новый мир, где нас ждут приветливые люди, манна небесная и кисельные берега…
         Плавание оказалось довольно долгим и однообразным. В какой-то момент был спущен трёхцветный румынский флаг и вместо него взвился красный – по-видимому, мы пересекли границу между королевской Румынией и Советским Союзом.
         Ещё пара часов – и нам объявили, что мы прибыли в пункт назначения и всем следует сойти на берег.
         Пункт назначения оказался небольшой рощей с высокими раскидистыми деревьями, между которыми, однако, не просматривалось никаких приспособлений  для  приёма  новых  граждан:  ни столов, ни скамеек, так что вещи свои мы сложили возле  одного из деревьев,   а  сами   сели  поблизости  прямо  на траву. Только моему братишке досталось место на нашем единственном чемодане, да и то потому, что он был ещё грудничком.
         Скоро к нам приблизился один из пограничников с тележкой,  на которой стояло ведро, а рядом – горка металлических мисок. Нам было отпущено по порции каши неизвестного происхождения, серой и безвкусной; ничего подобного в нашей предыдущей жизни мы не только не ели, но и не видели.
         Помню мать, держащую одной рукой моего маленького брата (он только что проснулся),  а в другой – ложку с этой самой кашей, из глаз её льются слёзы, она в ужасе повторяет: "Боже, куда мы приехали?!”
         Между тем явился отец с очередным сообщением: румынские деньги нигде не принимают и не обменивают , их можно выбросить, и скоро нас повезут в Бендеры на грузовых автомашинах, С этим способом передвижения мы также не были знакомы, мне такая поездка казалась очень заманчивой, и было непонятно, почему мать ещё сильнее разрыдалась. Отец принялся её успокаивать, пообещал найти легковую машину, потом тут же вспомнил, что за неё надо будет платить, а рассчитываться нечем – советских денег у нас нет и неизвестно, когда они появятся; от приподнятого настроения, не покидавшего его последнее время, не осталось и следа, он был растерян и подавлен.
         Между тем наступил вечер, а машины так и не появились. Что было дальше,  не помню.
         Что-то происходило – на грани реальности и забытья.: я лежал одетый на каком-то бауле; слабо мерцали лампочки прямо на деревьях; чьи-то тени, блуждающие в полутьме; чей-то говор вперемежку со вздохами и тихим всхлипыванием.
         Проснулся я засветло на том же бауле, но в кузове автомашины, которая проезжала в это время по одной из улиц Кишинёва, наполовину разрушенного сильнейшим землетрясением. Оно произошло, оказывается,  в ту самую ночь, когда мы находились на борту баржи посередине Дуная, поэтому мы его не почувствовали.
         Мы с трудом объезжали груды камней и куски стен, свалившихся на дорогу: их ещё не успели убрать.
         Но в Кишинёве мы задерживаться не собирались, хотя здесь жили родители и родственники матери. Навестить их решили позже, когда устроимся, а пока наш путь лежал в Бендеры – город, где родился мой отец и почти все Сраговичи.

                4.

         Устроиться в Бендерах удалось в тот же день: опустевших квартир в городе было много. Бывшие жильцы, не пожелавшие оказаться под властью Советов,  покидали их в такой же спешке, как и мы, с той лишь разницей, что двигались они в обратном направлении – в Румынию.
         Мы сняли небольшую комнату с кухонькой и погребом под ними. Преимуществом было то, что квартирка находилась в центре города, напротив сквера, возле вокзала и недалеко от рынка. Между нашим  домом и тремя  другими,  такими же небольшими, как наш,  образовался двор, где можно было поиграть. Правда, не всегда: в глубине его находилась ветеринарная лечебница, сюда приводили больных лошадей, коров и прочий скот, за которым наблюдать было очень интересно. Был, правда, неприятный случай, когда прямо на дворе сдохла лошадь; смотреть в открытые, слезящиеся глаза её было так жутко, что я несколько дней боялся выйти во двор, хотя труп лошади увезли в тот же день.
         Во дворе было немало детей, но подружиться с кем-нибудь оказалось непросто: почти никто из них не говорил по-румынски, а другого языка я не знал. Через несколько дней нашёлся всё-таки мальчик, с которым я мог общаться, он жил в большом двухэтажном доме на нашей же улице, близко от нас.
         Мы стали встречаться каждый день.
         У Яника (так звали мальчика) было много игрушек, двухколёсный велосипед, роликовые коньки, мячи, а главное – отдельный двор, где никто не мог нам помешать и где мы проводили целые дни. Скучать было некогда, игры чередовались со всякого рода закусками и питьём лимонадов и ситро, которые приносила нам воспитательница Яника. Бутылки с  этими напитками попадались всюду: на кухне, на веранде, в беседке во дворе. Оно и неудивительно: отец Яника был хозяином завода по производству этих напитков.
         К сожалению, наша дружба продолжалась недолго – около месяца.
         Однажды утром я, как обычно, явился к Янику, нажал на кнопку звонка, но меня никто не встретил, калитка была открыта. Я вошёл во двор, открыл входную дверь дома - нигде никого. Я побродил по первому этажу, поднялся на второй – везде  царил  беспорядок,  мебель  сдвинута  с места,   на полу – одежда, подушки, простыни, книги. Я не мог понять, что произошло, куда подевался Яник, где его родители, что случилось?
         О причине происшедшего я узнал много лет спустя. Оказалось, что советская власть произвела очередную чистку: в течение одной ночи арестовала, погрузила в товарные вагоны и под конвоем отправила в Сибирь всех владельцев крупных и мелких предприятий и магазинов, а также тех сельских жителей, которых причислили к кулакам.
         Ни Яника, ни его родителей я никогда больше не видел.
         Опять я остался один. Потянулись скучные дни. Не с кем было играть, нечем было заняться.
         Мимо нашего двора часто проходили колонны красноармейцев. Они распевали строевые песни, и так как одни и те же песни часто   повторялись,  я    начал    их    понемногу  запоминать. Я до того  увлёкся этим занятием, что, едва заслышав знакомые мелодии, выбегал на улицу и замирал на месте, пока колонна не исчезала из виду. Если же эти песни раздавались ночью (такое тоже бывало), я просыпался и требовал, чтобы меня срочно вынесли на улицу. И так, сидя на руках у отца,  я впитывал в себя маршевые ритмы и незнакомые слова, значения которых я не знал, но произносить уже пробовал.
        Таковы были мои первые уроки русского языка. Все остальные – уличные – уроки были не столь эффективны. Круг общения на русском языке у меня фактически отсутствовал: дворовые мальчишки явно игнорировали новичка, ничем особенным не выделявшегося, да к тому же не умевшего говорить на их родном языке. Я, правда, не особенно навязывался, но желание подружиться с кем-нибудь испытывал.
        Напротив нашего двора, через дорогу, был симпатичный скверик, а в самом центре его -  большая круглая беседка, своего рода эстрада, где несколько раз в неделю играл духовой оркестр пожарников (у всех на головах красовались каски). Концерты начинались засветло, а заканчивались поздно вечером. Музыка привлекала в сквер много гуляющих. Пожилые рассаживались на скамейках,   а возле них бегала детвора. Среди этих ребят было немало говоривших по-румынски или по-молдавски (что почти одно и то же). Здесь я и познакомился   с  двумя   братьями-близнецами, моими  сверстниками,  которые,  как  оказалось, жили совсем близко от нас, по другую сторону сквера.
         Играя с ними почти ежедневно – то в сквере, то у них во дворе – я восполнил немного дефицит общения, который  какое-то время у меня существовал после внезапного исчезновения Яника и действовал на меня угнетающе.
         Был у меня ещё один партнёр по играм – мой двоюродный брат Пую, сын дяди Урна, с ним было очень весело, но встречались мы редко – когда наши родители приходили друг к другу в гости.
         К этому времени появилась у меня ещё одна страсть – кино. Кинотеатр находился недалеко от нас, я мог ходить туда без сопровождения, и как только  там  менялась  афиша,   я  начинал  клянчить  у матери деньги на билет, и делал это очень настойчиво. В  ход шли всевозможные приёмы: слёзы, хныканье, увещевания, мольба и снова  слёзы,  так что в конце концов я получал требуемую сумму.  Через неделю афишу меняли – и всё начиналось сначала.
          Кончилась осень, прошла зима.
          Отец поставил столик возле окна и устроил себе   небольшую   ювелирную   мастерскую.  Скоро появились заказчики, их становилось всё больше и больше. Когда однажды дома никого не было, я открыл шкафчик отцовского столика и был поражён увиденным: там лежали браслеты с часами и без,  кольца,  серёжки,  цепочки,  и всё золотое –целое состояние. Правда, выполнить все принятые заказы он не успел: в марте 1941 года он получил повестку из военного комиссариата.  В своё время  он служил в румынской армии, а сейчас ему надо было пройти переподготовку в Красной Армии. Через несколько дней он отправился в часть. Предстояло отслужить шесть месяцев, то есть до сентября. Забегая вперёд, скажу, что вернулся он через три года, так как в июне, как известно, началась война с Германией; она застала отца на границе – он был один из тех, кто принимал на себя первые удары.
         А мне тем временем исполнилось восемь лет, в сентябре я должен был пойти в школу, но из-за начавшейся войны в школу я попал только в следующем году.
         Хорошо помню начало войны.
         Был солнечный день, воскресенье, и в кинотеатре поменяли афишу. Я прибежал домой и, как обычно, стал просить деньги на билет, но мать была непреклонна, ничего не получалось. В это время в небе появилось несколько самолётов, и где-то совсем близко раздались взрывы: то были бомбы.
          Забежал сосед и подсказал матери: надо спуститься в погреб, срочно – началась война. Мать подхватила братишку, а меня потянула за руку, чтобы скорее спрятаться, но я отчаянно упирался. Стрельба нарастала, а я по-прежнему требовал денег на кино…
         Несколько дней снова и снова объявлялась воздушная  тревога,   затем  отбой  и  снова  тревога.
         Стоило нам  выбраться из погреба и сесть за стол, чтобы чего-нибудь перекусить, как снова завывали сирены, а в небе со зловещим урчанием не спеша проплывали немецкие бомбардировщики.
         Трудно сказать, чем бы всё закончилось, но через несколько дней к нам явились двое красноармейцев. Они принесли матери какую-то бумагу и предложили собрать самое необходимое из вещей: нас эвакуируют в тыл.

                (См. продолжение)